Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

задние лапы, отчаянно заревела и, зажав одной лапой рану, из

которой хлестала кровь, а другую подняв высоко над головой,

неожиданно, как человек, зашагала навстречу матросам. Она

успела сделать лишь несколько шагов: рухнула наземь

одновременно со вторым выстрелом.

А Марина... Она долго не могла слезть со спасительного

столба. Пришлось одному матросу, пользуясь верхолазными

"когтями", подниматься на столб и помогать девушке

спуститься на землю.

Я зримо представил всю эту картину и подумал: окажись

на месте Марины Ирина, она, несомненно, растерялась бы и

погибла в когтях росомахи. Неприятная дрожь прошла по

всему телу. Мне было страшно не за Марину, которая

представлялась сидящей на столбе у самых изоляторов, а за

Ирину, которая могла бы встретиться один на один с хищным

зверем. И как-то самому даже неловко стало от подобной

мысли. Тогда я подумал: надо обязательно повидаться с

Мариной.

Пока мы сидели со Струновым и разговаривали – это

было на берегу, в штабе дивизиона, – в кабинет ко мне

постучали. Вошел старший лейтенант, довольно молодой,

подтянутый и молодцеватый. Четко доложил приятным

звонким голосом:

– Товарищ капитан третьего ранга! Старший лейтенант

Левушкин прибыл для прохождения дальнейшей службы во

вверенном вам дивизионе.

Потом предъявил предписание, в котором говорилось,

что назначается он на должность помощника командира

корабля.

Очень знакомым показалось мне лицо Левушкина, и я

силился припомнить, где его видел. Но так и не мог. Пришлось

спросить:

– Где мы с вами встречались?

Старший лейтенант пожал плечами, чувствуя неловкость.

Ответил не совсем уверенно:

– Кажется, впервые... товарищ капитан третьего ранга.

– Вы где служили? – спросил я.

– Сейчас на Балтике, а до этого здесь, в Завирухе... Но

мы с вами разминулись...

"Разминулись..." Тут только я вспомнил: да ведь это его

фотокарточка лежала в ящике стола Марины.

В тот же вечер я решил повидаться с Мариной. Но как

это сделать? Я пошел было в клуб, потолкался там с четверть

часа, рассчитывая случайно встретить ее. А потом подумал: не

пойти ли мне прямо домой к ней? Не так просто было принять

такое решение: ведь я был у нее дома всего лишь два раза да

и с мамашей ее, Ниной Савельевной, был не так уж знаком. Я

шел по направлению к Марининому дому, предпочитая лучше

встретить ее где-нибудь у дома, чем заходить к ним. Начнутся

ненужные расспросы, особенно Нины Савельевны, где вы

пропадаете, да почему не заходите, да что с вами?..

Вот и домишко их, деревянный и невзрачный. В окне

яркий свет. Вижу силуэты людей. "Может быть, гости у них?"

Догадка эта остановила меня. Я подошел ближе к окну и

невольно прислушался. Как будто голос Марины и еще другой,

определенно мужской. Что-то нехорошее зашевелилось во мне

и вместе с тем любопытство, что ли, родилось: я стал

присматриваться. И вдруг ясно вижу сквозь неплотно

задернутую занавеску офицера-моряка. Сначала погон увидел.

Потом человек повернулся, и вот лицо его. Левушкин... Да, это

был он, старший лейтенант Левушкин.

Я отшатнулся, точно боясь, что меня могут увидеть, и

быстро пошел прочь.

Ревности не было – меня это и удивляло и радовало. Не

было, значит, и любви. Не было – и не надо. В кино я не пошел

в тот вечер: решил, что лучше почитать книгу, которую подарил

мне Дмитрий Федорович Пряхин, покидая Завируху. Это был

томик избранных произведений Сергеева-Ценского, писателя,

известного мне по грандиозной эпопее "Севастопольская

страда". Ценский, Новиков-Прибой и Станюкович были моими

любимыми писателями, познакомившими меня с морем.

Помню, адмирал, вручая мне этот томик, говорил с каким-то

взволнованным проникновением:

– Ты прочти его всего, внимательно прочти. Это, братец,

гениальный художник. Только он еще не открыт массами

читателей. Его время придет. Откроют, поймут и удивятся – до

чего ж он глубок и огромен. Как океан.

Я тогда же прочитал роман "Утренний взрыв". Мне он

очень понравился. Но, читая, я все время чувствовал, что это

продолжение каких-то других книг, с которыми я, к стыду

своему и сожалению, не был знаком. В предисловии

говорилось, что "Утренний взрыв" входит в эпопею

"Преображение России". Я не читал других романов этой

эпопеи.

Теперь я открыл страницу, на которой было написано:

"Печаль полей. Поэма". Первые строки о русском богатыре

Никите Дехтянском увлекли меня, захватили, и я уже не мог

оторваться. Поражал, удивлял и восхищал язык писателя -

звучный, как музыка, яркий и красочный, как картины Репина.

Читая, я забыл обо всем на свете: и о Марине, и о

старшем лейтенанте Левушкине. Лишь где-то рядом с

картинами, изображенными писателем, в сознании моем

вспыхивали, гасли и снова вспыхивали картины моего

собственного детства.

И вдруг в эту музыку души ворвался с шумом и грохотом

тревожный звонок телефона. Я взглянул по привычке на часы:

было далеко за полночь.

Через десять минут я был уже на причале у кораблей.

Весь дивизион подняли по тревоге. В районе Оленцов

противолодочной обороной обнаружена неизвестная

подводная лодка. Наших лодок там не было, – значит, это

чужая, иностранная лодка проникла в советские воды.

Ночь была темная. Прожекторы острыми стальными

клинками вонзались в ее мякоть, кололи и резали ее. А

полярная студеная ночь только глухо стонала разрывами

глубинных бомб.

Дело было так. Игнат Сигеев выходил в море с бригадой

траулеров на лов трески. Председатель довольно часто

позволял себе такое удовольствие, несмотря на то что у него

был заместитель по рыбному промыслу – Михаил Петрович

Новоселищев, которому Игнат Ульянович вполне доверял и

работой которого был доволен. Сигеева, бывалого моряка,

звало море, тянуло магнитом в свои просторы. И время от

времени председатель сам возглавлял "эскадру" судов и

уходил на лов трески. Он быстро постиг все премудрости

промысла, и даже старые рыбаки нередко восхищались

сноровкой председателя.

На этот раз у рыбаков случилось неприятное

происшествие, которое затем вылилось в большую историю.

На одном из судов за что-то зацепился трал. Порвали совсем

новую сеть. Произошло это недалеко от Оленцов, где прежде

ничего подобного не случалось.

"Может, здесь на дне лежит потопленное во время войны

судно?" – подумал Сигеев, но Новоселищев, знавший эти места

как свои пять пальцев, утверждал, что ничего подобного быть

не могло, что дно здесь отлично исследовано, и только

недоуменно пожимал плечами. Трудно сказать, кто первый

произнес вслух предположение о подводной лодке, но такая

мысль промелькнула и в голове Сигеева. Но если это была

действительно подводная лодка и если она, идя под водой,

случайно попала в рыбацкие сети, то почему бы ей не всплыть

теперь, спустя некоторое время, когда рыбаки убрали трал.

Тем более что время было как раз полуденное: наступал

короткий серый ноябрьский рассвет.

Неожиданно Новоселищев закричал:

– Перископ! Смотрите, перископ, подводная лодка!

Все кинулись к борту, глядя туда, куда указывала

вытянутая рука Новоселищева. Темный стальной предмет

почти такого же цвета, как и сама вода, то появлялся на

поверхности, то скрывался, прикрытый небольшой волной. А

через несколько минут перископ и вовсе исчез – то ли удалился

и растаял в серых сумерках, то ли ушел под воду, – словом, не

пожелал мозолить любопытных глаз рыбаков.

– А могла быть и чужая... – высказал предположение

Новоселищев.

– Все может быть, – хмуро подтвердил Игнат Ульянович и

резко захлопнул дверь рубки.

Сигеев был зол на лодку и за испорченную сеть, и за то,

что она в самом деле могла быть чужой. Он злился и на

Михаила Петровича, который вслух высказывал его

собственные мысли, но не предлагал никакого решения, и на

себя – за то, что не мог ничего дельного придумать и

предпринять какие-либо меры. Игнат Ульянович пытался

отогнать, рассеять эти тревожные мысли: ничего, собственно,

такого ведь и в самом деле не случилось. Ну, подумаешь,

перископ подводной лодки увидели. Впервой, что ли!..

Порванная сеть его меньше беспокоила, как это ни странно, и

он поймал себя на мысли, что над председателем-

хозяйственником берет верх обыкновенный военный моряк. Но

и от этой мысли успокоение не приходило и подозрение не

рассеивалось, а напротив, возрастало. И тогда он на какой-то

миг подумал, что это в нем заговорил голос моряка – охотника

за подводными лодками, голос бдительного воина. Хотя он уже

и распрощался с военным флотом, а все-таки в душе остался

боевым моряком. Это ему льстило, но не успокаивало:

обстановка требовала каких-то определенных и, конечно,

разумных решений и действий. А короче говоря – и это было,

пожалуй, самое правильное, – следовало просто сообщить

военным морякам о замеченной подводной лодке. Потом это

уж их дело – разберутся сами, чья она – наша или чужая.

Главное, сообщить. Но как? На траулере была рация, но он не

знал, как установить связь с военно-морской базой, вернее, как

бывший командир посыльного катера, он, конечно, знал, и не

раз ему приходилось пользоваться связью. Но тогда у него был

код под руками. А здесь... Разве только открытым текстом? Он

отдавал себе отчет, что это далеко не идеальный выход из

положения.

Можно себе представить, как был обрадован Сигеев,

увидав в сумерках приближающийся посыльный катер, тот

самый "Пок-5", на котором он много лет ходил по отдаленным

морским постам. Игнат Ульянович знал, что на катере теперь

плавает Юрий Струнов, оставшийся на сверхсрочную. И

Сигеев пошел навстречу катеру.

Главный старшина Струнов встретил своего бывшего

начальника у себя на катере, что называется, с

распростертыми объятиями, передал штурвал рулевому, а сам

вместе с желанным гостем спустился в свой кубрик. Он был в

приподнято-шумном настроении; от внезапно нахлынувшей

радости не заметил озабоченности на лице Сигеева и

продолжал изливать свои чувства:

– Правду вот говорят: гора с горой не встретится, а моряк

с моряком – обязательно. Тесно в море стало, Игнат, ей-богу,

тесно. Я, по правде сказать, о тебе сейчас думал. Письмо

недавно от Богдана получил с целины.

– Козачина на целине? Как он там оказался? – почему-то

удивился Сигеев. – Он же домой рвался.

– Что рвался! Разве он знал, чего хотел? Он просто себя

искал, место свое в жизни. На воде не нашел, это точно: море

не по его характеру было. А на земле нашел. Ты послушай, что

пишет наш Богдан. Доволен и рад, как жених перед свадьбой.

Струнов полез было в сумку за письмом, но Сигеев

остановил его:

– Погоди с письмом. Я к тебе по неотложному случаю.

Дело, Юра, серьезное. Тут мы на лодку напоролись. Вернее,

она в наши сети забралась.

– И что? Авария?

– Да нет, не то. Видишь ли, лодка-то, похоже, не наша.

Сообщение Игната Ульяновича озадачило Струнова, Он

все допытывался: а точно ли это была чужая лодка, убежден

ли в этом Игнат Ульянович?

И хотя Сигеев не мог дать категорического ответа,

Струнов все же передал по радио о появлении в районе бухты

Оленецкой неизвестной подводной лодки.

Об этом мы узнали от начальника штаба базы. Дивизион

противолодочных кораблей был поднят по боевой тревоге. По

приказу адмирала я возглавил группу кораблей и немедленно

вышел в район, где была замечена подводная лодка. Оцепив

основными силами группы довольно большой водный район,

два корабля начали поиск. Они методически, миля за милей

бороздили морское пространство, огороженное не очень

плотной цепочкой кораблей. Это был почти обыкновенный

поиск, который мы делали довольно часто в учебных целях,

поэтому я позволю себе не задерживаться на нем подробно, а,

забегая несколько вперед, постараюсь со слов моих

товарищей рассказать о том, что в это время происходило на

берегу.

В десять часов вечера, а точнее, в двадцать два ноль-

ноль – у нас в Заполярье в зимнюю пору это совсем никакой не

вечер, а глубокая ночь, – так вот, в двадцать два ноль-ноль на

окраине Оленцов на берегу У самой поды стоял одетый в шубу

и пыжиковую шапку человек и время от времени посвечивал

карманным фонариком в море. С берега свет фонарика не был

заметен, потому что за спиной человека громоздилась высокая

скалистая стена, а с моря этот моргающий глаз был виден

лишь с небольшого расстояния. Во всяком случае, корабли

наши, стоящие в оцеплении на значительном удалении от

берега, ничего этого не видели, а те два корабля, которые

"прочесывали" море, хотя и видели этот светлячок у берега, но

не обращали на него никакого внимания, потому что у них

была своя забота: искать противника под водой.

Я не знаю деталей работы нашей контрразведки, да и о

пограничниках имею представление лишь по старым,

двадцатилетней давности, кинофильмам. Но после этого

случая убежден: и те и другие работают хорошо. Им можно

верить, на них можно положиться.

Человек светил фонариком и с нервозной

нетерпеливостью – в этом была и жажда, и надежда, и мольба

– смотрел на море и не видел его, а слышал, чувствовал всеми

своими нервами, каждой клеточкой. Он старался до предела

обострить слух и зрение, но, сам того не желая, перешагнул

где-то этот предел, потому что не увидел, как с обеих сторон в

семи шагах от него очутились два вооруженных пограничника,

и он понял это лишь тогда, когда раздался негромкий, почти

тихий, но повелительный возглас:

– Стой! Руки вверх! – И тотчас же дуло автомата

металлическим холодом дохнуло ему в лицо.

А потом подошел третий пограничник, одетый в

штатское. Как и те двое с автоматами, он возник неожиданно

из ночи – не такой уж кромешной, мглистой и зябкой – и

скомандовал тоже тихо, приглушенно:

– Обыскать!

Человек с фонариком не противился. Он только

бормотал нечто не совсем связное, то приглушая, то возвышая

до вскриков свой неуверенный голос:

– Я вчера здесь гулял... Понимаете, гулял, дышал

воздухом и обронил... Часы обронил.., И вот нашел, видите,

только сейчас нашел. А то без часов здесь нельзя, никак

нельзя без часов.

Тогда пограничник в штатском приблизился к нему

вплотную и сказал, точно словами хлестнул по лицу:

– Да замолчите вы... господин Дубавин. Нам все

известно, зачем вы здесь.

– Товарищ Кузовкин... Анатолий Иванович. Как я рад, что

это вы. Я все объясню. Пожалуйста, пойдемте куда угодно,

хоть на заставу, вы убедитесь, это недоразумение... – теперь

уже на лепет перешел Арий Осафович Дубавин.

– Пароль? Быстро говорите, Дубавин, пароль! Потом

будет поздно. Ну, пароль?! – потребовал лейтенант Кузовкин.

У Дубавина не было времени для размышлений. Он

должен был отвечать немедленно. Иначе – "потом будет

поздно". Кузовкин не угрожал, нет, он просто предупреждал,

напоминая о том, что преступник, вовремя сознавшийся и

оказавший тем самым услугу следствию, может рассчитывать

на смягчение наказания. Дубавин это знал. Быть может, он не

сразу сообразил, зачем Кузовкину нужен пароль, но он отлично

понимал, что пароль этот нужен. И он назвал его. Тогда

Кузовкин приказал пограничникам отвести задержанного, а сам

остался стоять на берегу, посылая в море слабый луч

карманного фонарика. Теперь он уже не был лейтенантом

Анатолием Ивановичем Кузовкиным. Теперь он был Арием

Осафовичем Дубавиным.

Иностранная подводная лодка лежала на дне моря у

самого берега с выключенными моторами. Напрасно два

наших противолодочных корабля прослушивали водную толщу

– лодка не обнаруживалась. В двадцать два ноль-ноль она

подняла перископ, направленный на берег. Моргающий глаз

фонарика на лодке был замечен тотчас же. Была дана

команда всплывать. Не теряя драгоценных минут, от лодки к

берегу отошла малая надувная шлюпка, чтобы забрать того,

кто стоял на берегу в томительном ожидании и ради кого

подводная лодка совершила очень большой и трудный поход в

чужие воды. Экипаж ожидал обещанных наград, и лишь

командир да штурман отдавали себе отчет, с каким риском

связан их поход. Лодкой командовал тот самый офицер,

которому однажды удалось проникнуть почти к самой Завирухе

и который ушел невредимым из-за халатности отца и сына

Инофатьевых.

Кузовкин лишь на одно мгновение осветил шлюпку

дубавинским фонариком, затем ловким прыжком вскочил в нее

и назвал пароль. А через несколько минут он сидел уже в

каюте командира чужой подводной лодки, начавшей поспешно

погружаться на дно.

Но в это время с берега, почти с того места, где был

задержан Дубавин, над морем взвились одна за другой две

осветительные ракеты. Это был сигнал двум нашим кораблям,

которые, прежде чем погасли две последующие ракеты, с

ослепительно включенными прожекторами бросились на

лодку, быстро уходящую на глубину.

Треснула ночь над морем, разбитая захлебывающейся

скороговоркой пушек двух кораблей. Один снаряд насквозь

прошил стенку боевой рубки и разорвался внутри, другой

заклинил перископ. Катера подошли к лодке на предельное

расстояние, их пушки угрожающе, в упор глядели на ярко

освещенную броню чужой, пойманной с поличным лодки.

Командир ее понял, что шансов на успешное бегство не

осталось никаких и что дальнейшее погружение просто

бессмысленно: стоит только рубке скрыться под водой, как на

их голову обрушатся глубинные бомбы. И опять с грохотом и

надрывом заработали помпы, выдувая балласт воды, и снова,

как полчаса назад, иностранная лодка начала всплывать на

поверхность. Только теперь не молчала ее рация: в эфир

открытым текстом, как заклинание, как вопль отчаяния, летели

слова: "Сбились с курса, окружены и атакованы советскими

кораблями, получили серьезное повреждение. Всплываем.

Координаты..."

"Сбились с курса", "заблудились...". В который раз

прибегают к этой не столько наивной, сколько глупой версии

преднамеренные нарушители сухопутных, воздушных и

морских границ! Они знали, что это глупо, что ни один

сведущий человек этому не поверит, но у них не хватало

мужества сказать правду. Их нужно непременно за руку

поймать, показать улику. И этой живой, убедительной,

неопровержимой уликой был тот человек – советский

подданный, агент иностранной державы, – за которым пришла

лодка в чужие воды, преодолев тысячи миль, и который

(вернее, двойник его) теперь сидел запертым в каюте

командира.

Командир отлично понимал, что для него самое ужасное

– тот посторонний, да еще советский, человек на борту лодки.

Избавиться от него не было никакой возможности. Спрятать?

Но где и как? Он знал, что советские моряки произведут

тщательный осмотр всей лодки и никуда не спрячешь живого

человека. Живого. А собственно, нужен ли он теперь? А не

лучше ли избавиться от него? Выбросить в море через

торпедную трубу?

Лихорадочно метались мысли в разгоряченном мозгу

командира лодки. На выручку пришел помощник. Торопливой

скороговоркой он сказал:

– Этот русский не должен быть русским. Разрешите

быстро переодеть его во флотскую форму?

– Переодевайте, – согласился командир, но тут же

передумал: – Погодите. Это может вызвать непредвиденные

осложнения. А вдруг проверят штатное расписание. И потом -

не успеете переодеть. За борт бы его... Но поздно. Решено:

пусть лучше будет корреспондентом военной газеты.

А на верхней палубе лодки уже стучат каблуки советских

моряков. Помощник командира с шумом ворвался в каюту и

угрожающе сказал невозмутимому Кузовкину:

– Вы – мистер Шварц, понимаете? Генри Шварц,

журналист. Представитель агентства... или газеты, черт

побери, как угодно назовитесь. Соображайте сами. Попробуйте

сыграть роль.

Итак, лейтенанту Кузовкину предстояло одновременно

сыграть две роли: Ария Дубавина и Генри Шварца. Но он не

собирался этого делать: теперь уже не было нужды. Он сидел

в кают-компании вместе со всеми офицерами, которых

собрали по моему приказу. Мы, трое советских офицеров-

моряков и представитель пограничников, вошли в кают-

компанию и первым нашим вопросом было:

– Есть на лодке посторонние?

– Нет, – коротко ответил командир.

– А кто будет этот штатский? – Майор-пограничник

устремил строгий взгляд на Кузовкина.

– Мистер Генри Шварц , журналист, – с готовностью, но

без излишней торопливости ответил командир лодки.

– Как и когда он попал к вам на корабль? – осведомился

майор.

– Он вышел вместе с нами из базы, – командир назвал

военно-морскую базу одной иностранной державы.

– Вы подтверждаете слова командира корабля? -

спросил майор-пограничник лейтенанта Кузовкина.

– Нет, не подтверждаю, – ответил Анатолий Иванович. – Я

не мистер Шварц и не журналист. Я советский человек -

Кузовкин Анатолий Иванович. Меня приняли на борт лодки, -

он взглянул на часы, – сегодня в двадцать два часа двадцать

восемь минут здесь. Я был доставлен их матросом на

специально посланной за мной шлюпке.

Кузовкин Анатолий Иванович... Так вот ты, значит, какой,

"просто Толя"! Не таким я представлял тебя по запискам

Ирины. Я смотрел в его острые, холодно поблескивающие

глаза и пытался за несвойственной им суровостью разглядеть

тихого, застенчивого паренька, пишущего нежное письмо

Ирине. Это было трудно. Перед нами стоял внутренне

собранный юноша, не только готовый на любой подвиг, но уже

совершивший его. Когда он шел вместо Дубавина на чужую

подводную лодку, в логово врага, он отлично знал, чем ему это

грозило в случае неудачи. Здесь был определенный риск.

Всякое могло случиться: и от наших глубинных бомб мог

погибнуть вместе с врагами, и от неприятельской руки. Я

смотрел на Кузовкина и вспоминал наш разговор с Мариной о

подвиге. Вот это и был настоящий подвиг простого, ничем не

приметного советского человека. Размышления мои прервал

голос командира чужой подводной лодки, обращенный прямо к

Кузовкину:

– Скажите, мистер... не знаю вашего настоящего имени,

вы тот, за кем мы шли сюда многие сотни миль, или вы...

двойник его? Мне это очень важно для себя, для истории.

В глазах Кузовкина на миг сверкнули озорные и

горделивые искорки, но он тотчас же погасил их и ответил

строго, спокойно, с достоинством:

– Я советский гражданин. Так и запомните, мистер... для

истории.

Несмотря на бессонную тревожную ночь, настроение у

всех было приподнятое, бодрое: всех радовало, что врагу не

удалось ускользнуть. В кубриках матросы между собой

говорили, что в мирное время государственная граница – это

тот же фронт. А флот наш стоит на границе. Люди как-то

подтянулись, даже те, кто склонен был к беспечности.

Но к вечеру нас расстроило неожиданное известие.

Получили свежие газеты. В "Советском флоте" прочитали

краткий некролог о кончине контр-адмирала Пряхина.

Северному флоту он отдал немало лет своей жизни: служил

здесь и во время войны и после. Поселковый Совет по

предложению командования базы решил назвать одну из улиц

Завирухи Пряхинской.

Несколько дней я жил словно в каком-то тумане. Смерть

Дмитрия Федоровича чем-то напомнила мне гибель моего

отца. Это было давно-давно. Помню, тогда я около месяца ни

с кем не разговаривал и никого не хотел видеть. Потом далеко

от родной деревни в великом городе на Неве я встретил

человека, который был моим "крестным отцом", дал мне

путевку в жизнь, благословил меня на трудную морскую

службу.

И вот теперь нет и его. А я ведь собирался послужить

еще под его началом на Черном море. Не довелось...

Перед глазами все время стояла Ирина, одинокая и

беззащитная – так мне казалось, – подавленная горем. Я видел

ее во сне седую и состарившуюся. Письма от нее все не было.

Теперь ей, конечно, не до писем. Я раза два принимался сам

было ей писать, но как-то ничего не получалось: все слова

казались мелкими по сравнению с ее горем. И все же я

написал ей письмо, потому что не мог не написать. Я писал о

том, что вот только сейчас глубоко понял, кем был для меня ее

отец. Я старался утешить ее. Не знаю, насколько мне это

удалось.

Примерно через неделю, чтобы немножко рассеяться, я

пошел в кино. В фойе неожиданно лицом к лицу встретился с

Мариной и Левушкиным. Марина нисколько не растерялась и

не смутилась. Сказала просто:

– Добрый вечер. Давно не видно что-то... – и не добавила

ни "вас", ни "тебя".

– Дела, Марина, – ответил я как можно "нейтральнее".

Нам бы на том и кончить разговор, но черт меня дернул

сказать: – А тебя, я слышал, росомаха чуть было не съела.

Получилось глупо, неуместно, грубо. Я понял это тотчас

же, но было поздно: слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

Марина посмотрела на меня жестко и осуждающе, будто

говорила: "И это все, что ты мог мне сказать?" Но вслух

произнесла не то шутя, не то с вызовом:

– Съесть меня, оказывается, не так легко.

И больше ни звука. Взяла решительно под руку

Левушкина и, встряхнув головой, увела его в другую сторону.

Обиделась? Но за что? В чем я виноват перед ней?

Во время сеанса я немножко забылся, а вышел на улицу

– и опять почувствовал мучительную неловкость и стыд,

причины которых так и не мог выяснить для себя.

Я стоял один, не спешил уходить домой: хотелось

собраться с мыслями. Невольно возник вопрос: а они

счастливы? Есть ли здесь любовь, глубокая и большая,

которую ищут люди и которой, конечно, достойна Марина? Я

вспомнил ее сияющее лицо, влюбленные глаза, которыми она

смотрела на Левушкина, и твердо решил – они счастливы. По

крайней мере, так мне хотелось – радоваться чужому счастью,

как радуешься, тихо и без восторгов, счастью близких людей.

Вспомнил Ирину и почувствовал тотчас же тихую сжимающую

боль в душе, которую ничем заглушить нельзя, а можно лишь

перетерпеть. И понял я, что так будет всегда в жизни людей, и

через сто и больше лет после нас, когда исчезнут потемки

полярной ночи, растает лед на Северном полюсе, вырастут

пальмы у ныне холодных скал. Люди будут жить легче, проще,

красивей и, очевидно, интересней нас. Но любить они будут

так же, как и мы, и страдания, приносимые любовью, вряд ли

будут отличаться от наших. И под пальмами далекого

Заполярья среди счастливых влюбленных пар будут тосковать

и грустить одиночки, ищущие свою судьбу.

В этот вечер дома меня ждал сюрприз – письмо от

Ирины. Сердце забилось, свело дыхание. Я читал обратный

адрес на конверте и боялся его распечатывать.

Иринка...

Включил свет и стоя, не снимая шинели и шапки, начал

читать.

Письмо было длинное, взволнованное. Я прочитал его

сразу, одним дыханием, быстро-быстро. Затем начал снова,

медленно, останавливаясь после каждого предложения. Но из

всего длинного горячего письма я схватил лишь одно: Ирина

возвращается в Оленцы!

Хотелось сказать об этом всем-всем, всему баренцеву

побережью: Иринушка едет!.. Вы слышите, холодные волны и

голые скалы! Слышите, Лида и Захар, Сигеев, Новоселищев,

лейтенант Кузовкин! Дочь адмирала Пряхина едет работать

туда, где воевал и служил ее покойный отец, замечательный

русский человек, настоящий советский моряк.

Я спрятал письмо в карман кителя у самого сердца и

вышел на улицу. Было темно и ветрено. Холодом дышал

Северный полюс. Где-то недалеко в океане шел снег. Я не

сразу решил, в какую сторону идти. И по привычке направился

по проторенной тропинке к причалу, где стояли наши корабли.

Огоньки на мачтах тускло мигали, раскачиваемые ветром.

Отражение их плавилось и разливалось в темной и густой, как

деготь, бухте.

Я постоял немного и вдруг вспомнил, что именно здесь

любил стоять адмирал Пряхин. Отсюда вверх начиналась

Пряхинская улица. И я медленно пошел по ней, слабо

освещенной, как, впрочем, и большинство улиц, а вернее,

улочек Завирухи. Прошел мимо столовой, миновал

парикмахерскую. Света в окнах не было. И вот передо мной

деревянный домик, в двух окнах не очень яркий свет.

Почта. Я остановился в раздумье, чувствуя у груди своей

Иринкино письмо. Почта уже закрыта, но телеграф работает,

это я знал. Подошел к окошку, попросил телеграфный бланк.

Написал коротко: "Телеграфируй отъезд. Жду". Потом подумал

и добавил: "Очень жду. Твой Андрей".

Девушка за окошком, молоденькая, светловолосая, с

веснушками на носу, быстро оформила телеграмму и, подавая

квитанцию, посмотрела на меня такими понимающими

глазами, что я не утерпел и сказал ей:

– Она приедет. Это дочь адмирала Пряхина.

И девушка подтвердила:

– Обязательно приедет.

"Она приедет, она приедет!.." – стучало сердце, и

пьянящая горячая влага разливалась по всему телу, туманила

мысли.

Завируха спала, погруженная в холодный полумрак.

Светлячками мерцали редкие уличные фонари. Я шел

Пряхинской улицей и думал о том, как здесь, в далекой, но

ставшей мне родной Завирухе, сбежались наши тропинки, а

может, и широкие пути-дороги, хоть и поздно, после долгих,

мучительных и совсем ненужных блужданий. Душа моя,

переполненная счастьем, пела, а в памяти друг за другом

всплывали образы людей, мимо которых пробегали наши

дороги: Марина, за которую я был искренне рад, и

библиотекарша, смотревшая на меня сегодня с маленьким

злорадством и тайной надеждой, Марат и Дубавин, вспоминать

о которых не хотелось, и славные, чистые душой оленецкие

друзья Ирины – Захар и Лида, Кузовкин и Новоселищев. И

наконец, Игнат Сигеев. О последнем думалось почему-то

больше всех. Было жаль его, человека цельного и красивого.

Понял я, как трудно будет такому найти в жизни сердце,

которое откликнется на его зов, и нелегко ему будет забыть

Ирину, которую он любил.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДРУГ

Глава первая

ГОВОРИТ АНДРЕЙ

Я наивно думал: сядем в поезд – и все уладится, на душе

установится покой и равновесие, мысли уложатся в порядок:

старые, до боли гнетущие, останутся на перроне вокзала,

брошенные мною навсегда, а на смену им придут новые и

осветят мне дорогу в завтра. Но такое, оказывается, просто

невозможно. Прошлого нельзя вырвать из сердца, зачеркнуть

в памяти. Оно, как шрамы от глубоких ран, – навсегда.

Мы ехали ко мне на родину, к матери моей, на мою

Брянщину. По пути решили остановиться на несколько дней в

Москве. А потом... потом в Ленинград, к теще, где нас ждала

отдельная квартира, где можно найти подходящую работу. Для

начала хотя бы для Ирины. Она врач, с ее специальностью

устроиться легко, особенно в большом городе. Я о своей

будущей работе пока еще не думал. Я был растерян.

Ирина предложила ехать прямо в Ленинград, сначала

определиться, а потом уж можно и в деревню наведаться. Я не

соглашался.

– Если тебе не хочется ехать в деревню, езжай прямо в

Ленинград. А мы с Катюшей навестим мою мать. Ты хочешь к

бабушке Тоне? – спросил я Катюшу.

– Хочу. Только с тобой и с мамой.

– А к бабушке Поле хочешь? – спросила Ирина.

– Тоже хочу. Только вместе с вами.

– Ну тогда поедем к бабушке Поле, – сказала Ирина.

У бабушки Поли, в моей родной деревне, Катюша была

всего один раз три года назад, совсем еще маленькая,

двухлетняя, и теперь она не помнит ни бабушку, ни деревню,

хотя все время говорит, как она будет там кормить цыпляток и

собирать на грядках клубнику.

Катюша спит с Ириной на нижней полке. Уже далеко за

полночь. Через три часа – Москва. А я не могу уснуть и уж,

наверно, до самой столицы не сомкну глаз. Мне никак не

удается избавиться от тягостных дум. Я не нахожу верного