Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

воскликнул: – Вот, нашел. Записан у меня адрес, номер дома и

квартиры.

– Ну и отлично, – сказал я. – Пойдите, Нил Нилыч.

Они молча ушли. Я был уверен, что он сказал мне

неправду: либо назвал не свою фамилию, либо место

жительства указал неправильное. Вскоре они вернулись.

Квартира оказалась запертой: хозяйки не было дома.

Симоняна пришлось отпустить.

В десятом часу в дежурку вошел лейтенант Гагатишвили,

как всегда веселый, суетливый, деятельный. Работает он у нас

недавно, всего каких-нибудь полгода, но его все полюбили за

общительный нрав и неутомимость, какую-то романтическую

безотказность в работе. Он зашел ко мне за барьер, быстро

взглянул на график дежурств, лежащий на столе под стеклом,

спросил:

– Мне никто не звонил?

– А ты от кого ждешь звонка: от девушки или от

министра? – пошутил я.

– Нет, серьезно, Платоныч, должны были из МУРа ребята

звонить. – Худенькое смуглое лицо его доверчиво улыбалось.

– Из МУРа не звонили, а шеф сообщил свое решение... -

я не договорил, испытующе глядя на него. Он быстро

досказал:

– Знаю. Я рад поработать под твоим началом.

Я рассказал Гогатишвили о Симоняне, и тот вдруг с

волнением переспросил, каков он из себя. Я дал ему

записанные данные.

– Черт возьми! – вскричал как ошпаренный Гогатишвили.

– Где он? Когда ушел? Давно? Зачем отпустили? Да вы знаете,

кто это такой?!

– Судя по твоим эмоциям – это твой лучший друг, – шутя

сказал я.

– Именно, лучший, – вполголоса бросил Гогатишвили и

взглядом пригласил меня в крохотную комнатушку, в которой

хранилось оружие. И взволнованным шепотом продолжал: -

Настоящая фамилия его Апресян – главный поставщик гашиша

в Москву. Да, да, тот самый. Мы вчера ожидали его на вокзале,

а он, гад, где-то пересел на другой поезд и ловко провел нас.

Какая досада! – сокрушался Гогатишвили.

– Считай, что тебе повезло, – успокоил я. – Есть адрес,

где он остановился. Вот. .

– Что адрес! Таких адресов у него десятки. Где он может

быть сейчас? Где его товар? Ну хорошо, Платоныч, нет худа

без добра. Я иду к себе, попытаюсь связаться с ребятами из

МУРа. И надо, конечно, наведаться к нему на Лесную. Если он

сегодня приехал, может, и не успел реализовать свой товар.

– Найдешь ветра в поле, – проговорил Нил Нилыч. Это

была его привычка по-своему и как бы про себя

комментировать факты и события. – Видела баба иголку в

сене. Гогатишвили поспешно удалился. А мне некогда было

задумываться над ястребом, которого нам не удалось

посадить в клетку. Звонили телефоны, приводили

задержанных, главным образом пьяных, иногда потерявших

человеческий облик, грязных, подобранных на мостовой.

Звонок. Снимаю трубку. Возмущенный и такой самоуверенный

женский голос:

– Товарищ Ясенев, с вами говорит преподаватель

литературы спецшколы Долина-Корнеева Наталья Петровна.

Мой сосед по квартире, известный вам алкоголик и дебошир,

некий Терехов, снова явился домой вдрызг пьяным и устроил

нам подлинный погром. Разбил телевизор и грозится устроить

Варфоломеевскую ночь. Я очень прошу вас, пожалуйста,

уймите этого бандита, избавьте нас от его террора. У меня

сейчас в гостях находится журналист. . – Она умолкла, чтобы

перевести дыхание, и уже через несколько секунд в трубке -

мужской голос:

– Товарищ дежурный, журналист Запорожец-Задунайский

говорит с вами. Пожалуйста, примите меры. Ведь это черт

знает что! Он оскорбил...

– Хорошо, говорите адрес, – быстро перебил я. И,

записав адрес, обратился к Думнову: – Пожалуйста, Нил

Нилыч, пойдите сами, это рядом. Доставьте известного

алкоголика и дебошира Терехова Михаила Ивановича. Знаете

такого?

– Что-то не помню.

– И я не знаю, – вслух произнес я. – Почему же

известный?.. Ну, в общем, разберемся. И соседку с двойной

фамилией пригласите. Да смотрите поделикатней, там

журналист сидит у этой соседки. Еще напишет, чего доброго, и

пойдут объяснения-расследования.

– Пускай пишет, будь что было, терпи кобыла, -

проговорил Думнов, удаляясь.

Не прошло и четверти часа, как в дежурке появились

сопровождаемые Нилом Нилычем Терехов Михаил Иванович и

его супруга. Их соседка Долина-Корнеева идти в отделение

отказалась, потому что у нее гость, тот самый журналист,

Запорожец-Задунайский. Терехов, плотный, широкий в плечах,

круглоголовый мужчина лет сорока пяти на вид, не был похож

на пьяницу и дебошира. Правда, мускулистые руки его,

розовые, с короткими толстыми пальцами, дрожали, но это от

чрезмерного волнения. Нил Нилыч был чем-то раздосадован и

смущен, доложил без особого энтузиазма негромко и как-то но

очень ясно:

– Никакого там дебоша не было. Обыкновенная ссора

соседей.

– Диспут. Идеологический диспут, – тяжело дыша,

дрожащим голосом произнес Терехов. Супруга одернула его:

мол, помолчи, пока тебя не спрашивают. Но и старшина

замолчал, видно было, что ему больше нечего сказать. Тогда

Терехов снова не удержался: – Это наглость, товарищ капитан.

Обнаглели на всю катушку. .

– Погоди, Миша, – снова одернула жена вежливо,

сочувственно. Что-то кроткое, тихое было и в ее глазах и во

всей фигуре. Супруга Терехова, как выяснилось, работала

сестрой в больнице, а сам Михаил Иванович – на номерном

заводе мастером. – Здесь люди понимающие, разберутся, где

правые, где виноватые, – добавила она.

– Вы разбили телевизор? – в упор спросил я Терехова.

– Да, разбил, – ответил он. Лицо его пылало. – Мой

телевизор, что хочу, то и делаю с ним.

– Расскажите, зачем и при каких обстоятельствах вы это

сделали? – несколько мягче попросил я. Я почему-то считал,

что он разбил телевизор, принадлежащий соседке.

– Ты спокойней, Миша, не спеши, товарищи поймут, -

снова заботливо посоветовала супруга. А он, этот Терехов,

положив на барьер свои крепкие, в ссадинах руки, начал

сначала тихо, очевидно стараясь таким образом сдержать

волнение и гнев. Чувствовалось, что он весь кипит от какой-то

безысходной неоплаченной обиды:

– В квартире у нас две семьи – мы да соседка, учителка

Долина-Корнеева. Она одинокая, с мужем разошлась.

Корнеев, он военный, куда-то на Восток уехал. Она здесь.

Комната у ней, значит, одна, а у нас две комнаты, потому как

нас четверо, старший сын в армии служит. И дочь в девятом

классе. С соседкой у нас отношения какие? Да никаких, она

сама по себе, мы сами по себе. Мирное сосуществование при

разных, так сказать, идеологиях. А идеологии у нас разные. Ей

нравятся битники, иностранные и отечественные, а меня от

них тошнит. Ну и пусть, это дело вкуса: кому поп, кому попадья.

Дочь моя учится в той же спецшколе, где эта Долина-Корнеева

литературу преподает. Как она там преподает, я не знаю, могу

только представить по рассказам дочки. "Исаковского не

читайте, Леонова не читайте. Это устарело". Ну ладно, черт с

тобой, дочь имеет голову на плечах, и без ее советов понимает,

что читать и чего не читать. Так до чего дошла: в обязательном

порядке заставляет учеников выписывать журналы

"Иностранную литературу" и "Юность". – И потом, неожиданно:

– У вас дети есть?

– Нельзя ли ближе к делу? – попросил я, вздыхая.

– Хорошо, пожалуйста. Я запретил дочке выписывать эти

журналы. С этой самой Натальей Петровной у нас получился

диспут, вернее, откровенный разговор. На кухне. Мы не

ругались, нет. Мы спорили. Каждый остался при своих. Но я ей

сказал, что ребенка своего калечить не позволю.

Он уже возбудился и теперь говорил громко, горячо,

отрывисто. Я напомнил:

– Она сказала, что вы ее оскорбили?

– Врет, не оскорблял я ее. Просто сказал, что дочь моя

не будет читать этих журналов. А она мне угрозу: "Тогда вашей

дочери нечего делать в нашей школе – пусть в уборщицы

идет". А я ей сказал, что в нашей стране есть власть рабочих и

крестьян, Советская власть. Тогда ее хахаль, который там

сейчас сидит, выбежал на кухню и обозвал меня ретроградом.

А я ему на это ответил: "Если я ретроград, то ты просто гад,

ползучий и вонючий". Это я не ей, а ему сказал, Запорожцу-

Задунайскому. Сказал и ушел к себе в комнату. Там телевизор

включен. Я сел, смотрю, а у самого вот здесь – он сильно, до

звучности, постучал кулаком себе по груди – все клокочет.

Передавали какую-то пошлятину. Все голые, обнимаются,

фиговые листки отбрасывают. Ужас. Дочь встала и ушла в

другую комнату от такой срамоты, а я переключил на другую

программу. Там передавали конкурс исполнителей русской

песни. И представьте себе – ни одной русской песни. И как

издевательство, вышел какой-то недоносок и пропел песню

про гармошку. Де вот я гармонист, и поэтому девушка меня не

любит, ушла от меня к пианисту. Потому что я и гармошка моя -

примитив и отсталость, а девушка моя хочет быть

прогрессивной... А я сам, товарищ капитан, на гармошке

играю. Баян у меня. И люблю этот инструмент. Я с ним и на

фронте не расставался. Перед боем солдатам душу веселил.

Вы знаете, как слушали? До слезы. А тут вышел какой-то

суслик, для которого ничего святого нет, и давай измываться.

Ну такое издевательство над душой, что я не выдержал: как

держал в руках серебряный портсигар, подарок нашего

комдива – я на фронте в дивизионе гвардейских минометов

служил, – так и запустил этим портсигаром в того недоноска,

что мне в душу плевал. Это что ж, думаю, где я нахожусь? В

Риме? В Стокгольме? Или в вечно нейтральной Швейцарии?

За что я получил два ранения?! За что умирали мои

товарищи?! Чтобы кто-то развращал их сыновей, чтоб они

позабыли своих отцов?!

Он с ожесточением рванул на себе рубаху, обнажив

загорелую литую грудь, на которой словно воронка от бомбы

зияла осколочная вмятина, отливаясь жуткой синевой. Глаза

его наполнились сухим блеском, крепкие зубы постукивали, а

голос упал до шепота:

– Они не щадят ни нас, ни наших ран, ни детей наших.

Ничего не щадят.

Я не мог с ним говорить, не имел права, потому что

правда была на его стороне, та высокая правда, за которую

умер на виселице и мой отец. Я тихо и мягко сказал:

– Идите домой, Михаил Иванович. Извините, что

побеспокоили.

Он молча протянул мне свою железную руку, и я от всей

души пожал ее, крепко, по-солдатски, глядя в его вдруг

потемневшие глаза. Когда он ушел, я подумал: "Наверно,

теперь Запорожец-Задунайский напишет обо мне фельетон.

Мол, милиция потворствует хулиганам. А пусть пишет, я не

боюсь. Только чтоб не трогал вот таких, как этот Терехов".

И опять – звонки, приводы.

В полночь заявился Гогатишвили. Его настроение всегда

написано на худеньком лице, и, взглянув на него, я понял – не

повезло. В дежурке не было посторонних. Он сел за другой

стол, впритык приставленный к моему, и начал рассказывать.

– Понимаешь, какая чертовщина вышла. Мы вдвоем с

товарищем из управления пошли на Лесную по адресу.

Сначала у дворника узнали, что за люди живут в этой

квартире. Живет одна семья: хозяин – парикмахер, хозяйка

работает в гостинице, сын в армии. Стало быть, живут вдвоем,

квартира из двух комнат. Часто останавливаются какие-то

люди. Хозяева говорят, что родственники и знакомые. Звоним,

Дверь открывает хозяйка. И сразу: "Вам кого?" – "Симоняна".

Указывает кивком на дверь комнаты. Мы стоим, предъявляем

документы. Хозяйка смущена. Вполголоса спрашиваем, какие

были вещи у постояльца, когда он пришел в квартиру. Говорит,

чемодан и вот сверток. Сверток в оберточной бумаге лежит

здесь же в прихожей под вешалкой. Берем его, заходим в

комнату, знакомимся. Да, он самый, Апресян. Спрашиваем:

"Почему в милиции назвали себя Симоняном?" – "Что, нельзя

пошутить?" – и невинно улыбается. Показываем сверток:

"Ваш?" – "Нет", – говорит. "Как нет, когда хозяйка утверждает,

что ваш?" – "Она может что угодно утверждать. Кто-нибудь из

ее клиентуры оставил. У нее тут проходной двор, сегодня одни,

завтра другие". И представляешь, Платоныч, этак

невозмутимо, спокойно, просто. Приглашаем хозяйку. Она

начинает волноваться и вполне искренне подтверждает, что

сверток этот принес не кто иной, как именно Симонян. Тот

ухмыляется и этак сквозь невозмутимую ухмылочку: "Оставьте

эту комедию. Не люблю провокаций". Вскрываем сверток. И

что ты думаешь? Гашиш. Семьсот граммов. Составили акт. Он,

конечно, не подписал. Вот и попробуй возьми его. Он отлично

знает законы. Такого надо за руку схватить. На вокзале бы, со

свертком... – Гогатишвили поморщился и с досадой заключил: -

Упустили. Обвел он нас вокруг пальца. Но это в последний раз.

Все равно попадется. Никуда не уйдет от правосудия.

– Лисица в капкан дважды не попадает, – ввернул Нил

Нилыч.

Я подумал: "А что даст ему правосудие, когда мы

поймаем с поличным? От одного года до десяти лет, которые

потом ему сократят наполовину за хорошее поведение". Я

слышал, есть государства, где за распространение наркотиков

расстреливают. И наркоманов привлекают к уголовной

ответственности: каждый из них опасен для окружающих, как

тифозная бацилла, потому что в потенции он

распространитель наркотиков, а не только потребитель их. Мы

же наркоманов не судим, мы гуманны. В данном случае

слишком гуманны. Увещеваем – лечитесь, мол. Мы вам

сочувствуем, мы вас жалеем. Ну пожалуйста, бросьте курить

гашиш и вводить в вены морфий. Такой гуманизм мне не

нравится.

Мои мысли спугнул Гогатишвили:

– В самой развитой капиталистической стране – США

свыше миллиона наркоманов. Половина всех преступлений

связана с наркоманией.

Он хотел ошеломить меня этими цифрами. Я молчал,

думал об Апресяне, которого не удалось захватить с

поличным. А Гогатишвили, точно убеждая меня в чем-то,

продолжал:

– Наркоман за один укол морфия на все пойдет, отца

родного зарежет. .

Наконец наступила в дежурке тишина. Молчали

телефоны. Нил Нилыч устало опустился на стул напротив

меня и закурил папиросу, сосредоточенно думая о чем-то.

Молоденький милиционер Дима Смычков присел на скамейку

и, глядя настороженно на входную дверь, прислушивался к

шагам в коридоре: там бодрствовали милиционер и

дружинник. Было далеко за полночь. Я пытался собраться с

мыслями, понять проступки людей, доставленных сегодня в

милицию. Это стало моей привычкой, неодолимой

потребностью вникнуть в суть проступка или преступления,

докопаться до истоков, отыскать первопричину, узнать, что

побудило, что заставило человека сделать такой шаг. Без

причины ничего не бывает. Даже самая последняя дворняга не

гавкнет без причины. Перед моим мысленным взором снова

проплыли образы: художник, его сестра и шурин, Апресян,

Терехов. У каждого своя судьба, свой характер, свои заботы. И

каждого вела в отделение милиции своя неповторимая

тропинка, со своими неожиданными поворотами, зигзагами;

Лишь запах спиртного роднил их, был общей приметой.

Алкоголь. Сколько бумаги израсходовано на то, чтобы

печатным словом внушить человечеству, убедить и доказать

пагубность спиртных напитков! Уж не говоря о том, что больше

половины антиобщественных проступков и преступлений

совершено под влиянием алкоголя: множество жен, матерей и

детей стали несчастными. Эти истины общеизвестны, все их

знают, но очень немногие их помнят. И, говоря откровенно, я не

вижу радикальных средств борьбы с алкоголем, не знаю и не

очень верю тем, кто их знает.

Но я несколько отвлекся. Итак, с Апресяном все ясно и

просто: жажда наживы толкнула его на гнуснейшее

преступление против человека – торговлю наркотиками.

Задумывался ли он когда-нибудь над тем, что своими

действиями калечит жизнь людей, делает из них физических и

духовных уродов? Едва ли такая мысль приходила ему в

голову. Алчность мешала ему увидеть жуткую картину своих

злодеяний. А если бы и увидел, то вряд ли бы он содрогнулся

и устыдился. Угрызение совести для таких – понятие

неведомое. Это законченный тип эгоиста. А эгоист думает

только о себе. Кроме собственного наслаждения, он не

признает ничего на свете. И я не вижу никакой разницы между

профессиональным убийцей, который лишает жизни человека

только для того, чтобы воспользоваться его имуществом,

насильником, обесчестившим женщину, и торговцем

наркотиками. Все они отъявленные враги общества.

Как печальный анекдот виделась мне сестра художника,

вдруг вставшая на защиту своего истязателя мужа. Хотя ничего

неожиданного в ее поведении не было. Такова природа

человеческая: какой бы он ни был муж, а все же для жены он

свой, родной, самый близкий, ее "половина", отец ее детей,

стало быть, ближе, чем брат, сват да и собственные родители.

Супружеские отношения – дело сугубо личное, интимное, тайна

двоих, не терпящая вмешательства третьего лица. Я не

понимаю тех супругов, которые любую свою размолвку или

ссору торопятся сделать достоянием других, выносят на суд

общественности и, как правило, сами же остаются в дураках.

Ибо никто не может их рассудить – ни мать родная, ни верный

друг, потому что семейная супружеская жизнь подобна

айсбергу: большая часть ее скрыта от людей. И именно чаще

всего причины всяких раздоров, неурядиц и недоразумений

кроются в той самой "подводной" части супружеской жизни. И

меня возмущают все эти добровольные советчики, свидетели,

защитники и обвинители, которые с необыкновенной

легкостью и радостью лезут в семейные дела. При этом лишь

немногие искренне пытаются помочь "урегулировать

конфликт". Большинство же вмешивается ради собственного

удовольствия. Для меня в моей милицейской службе самое

неприятное – разбирать семейные скандалы. Но, к сожалению,

приходится. Дела семейные в нашей службе отнимают у нас

едва ли не половину времени. Я не помню ни одного

дежурства, чтобы не пришлось заниматься семейными

делами. Первое время я поражался и возмущался: мне было

стыдно выслушивать интимнейшие подробности, которые

иные супруги выкладывали даже с каким-то наслаждением.

Мне казалось, что я роюсь в чужом белье, и не раз подмывало

крикнуть: "Хватит! Неужто вам не совестно?"

Думаю о сестре художника, а перед глазами почему-то

все время стоит Михаил Иванович Терехов – и синяя

осколочная вмятина на груди, и большие скорбные глаза с

застывшей слезой. Как я его понимаю!

Глава пятая

ГОВОРИТ ИРИНА

Мне кажется, что я живу в Москве всю жизнь. Очень

странное чувство, не правда ли? Я не думала, что все так

отлично сложится. Больше всего боялась за Андрея: сможет

ли он смириться со своим новым, таким необычным для него и

неожиданным положением работника милиции? Оказывается,

поначалу не все гладко шло у него – только теперь он мне об

этом рассказал, а тогда скрывал: не хотел огорчать. Странный

он в этом отношении: никогда не поделится своими неудачами

или печалями даже со мной, самым близким для него

человеком. Когда я ему об этом сказала, он ответил: "А зачем,

Иринка, расстраивать других, заставлять переживать чужую

беду". – "Но ведь я тебе друг. Вдвоем легче", – начала было я,

но он перебил меня: "Друга надо щадить. А сопереживанием

делу не поможешь. Что случилось, того не поправишь!"

В отделении милиции на первых порах на него смотрели

как-то настороженно. Такой скачок сверху вниз и в должности,

и в звании, и, разумеется, в зарплате для его новых

сослуживцев казался какой-то аномалией, нелепой фантазией.

Кое-кто в его поступке пробовал найти тайную цель, недобрый

замысел. Но вскоре все улеглось. Андрей хорошо

зарекомендовал себя и по служебной линии и в коллективе. Я

рада за него, рада, что он обрел новое место в жизни и

доволен. Бывало, на флоте он иногда целыми неделями не

появлялся дома. Теперь же времени хватает на все: и с

Катюшей занимается – раньше она папу своего видела только

по воскресеньям и то не всегда; и по театрам ходим, на

концертах бываем.

Довольна и я своей работой, хотя у нас в клинике сейчас

не все идет нормально.

Клинику приказом министра решено полностью отдать

больным трофическими язвами. Казалось, вполне

естественно, что и возглавлять клинику должен Шустов. Но

вопреки логике и здравому смыслу главврачом назначен

Вячеслав Михайлович Семенов, профессор, хирург, человек

энергичный, самонадеянный, властолюбивый, в котором

незаурядный талант администратора приглушил, оттеснил на

задний план врача. К методу Шустова Семенов относится

скептически, поэтому, мне думается, Василию Алексеевичу с

его характером будет нелегко ладить с новым начальством. А

может быть, Вячеслав Михайлович потому и назначен

главврачом клиники, что он не верит в метод Шустова. Мол, в

спорах, в столкновениях противоположных точек зрения и

родится истина. Возможно, так рассуждало начальство,

ведающее медицинскими кадрами. Может, со временем все

утрясется, войдет в какие-то благодатные нормы, а пока что

клиника наша переживает переходный период. А как верно

подметил еще Достоевский, "во всякое переходное время

подымается сволочь, которая есть в каждом обществе...

Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда

попадает под команду той малой кучки "передовых", которые

действуют с определенной целью, и та направляет весь этот

сор, куда ей угодно". Эти слова великого писателя как нельзя

лучше характеризуют состояние в нашей клинике. По-

прежнему в высшие инстанции на Василия Алексеевича идут

жалобы, чаще всего анонимные, но, как уж повелось издавна,

анонимкам придается большее значение, чем заявлениям,

авторы которых не скрывают своего имени. Быть может,

потому, что анонимки всегда кричащи, вопиющи,

разоблачительны и уж слишком много в них мерзостей,

которые "обличает" неведомый автор.

Опять подняли дело доктора Пайкина, которого Шустов

еще в прошлом году уволил за вымогательство. Пайкин когда-

то работал то ли в Боткинской, то ли в Кремлевской больнице.

Неплохой специалист, даже, можно сказать, – хороший хирург,

путем ловкой рекламы он сумел создать себе добрую славу

виртуоза, артиста скальпеля. Говорят, молва, пущенная

преднамеренно, с определенной целью, распространяется со

скоростью звука, а может, в иных случаях – и света. Молва о

чудодейственном скальпеле Пайкина бродила по всем

клиникам и больницам Москвы. В таких случаях истинное

достоинство того или иного деятеля, будь то ученый, врач или

художник, теряется в ворохе словесных комплиментов, и

доверчивая публика с готовностью принимает созданного

молвой кумира совсем не за того, кто он есть на самом деле, и

вознаграждает его не по заслугам. Реклама – великая сила.

Действуя на психику людей, она способна не только навязать

покупателю залежалый, иногда уже тронутый гнильцой товар,

но и прямо-таки черное выдать за белое. История полна

разительных примеров, когда шарлатаны и бездари ходили (и

ныне ходят) увенчанные лавровыми венками. Их живописную

мазню, над которой даже дети смеются, выставляют в лучших

музеях рядом с Рембрандтом и Павлом Кориным. Их циничные

и пустые, лишенные поэзии и мысли вирши бойко

распродаются под звуки рекламных литавр на книжных

базарах. Их пошленькие, без мелодии и чувств песенки густо

заполняют эфир.

Словом, слава доктора Пайкина далеко не соответствует

его подлинным способностям хирурга. Это хорошо известно

врачам, но этого не знают и знать не хотят больные.

У Пайкина среди больных есть свой контингент, потому

как больных он делит на сынков и пасынков. Осматривая

больного, врач Пайкин интересуется не только историей его

болезни. Он спросит о профессии, о должности. И если

должность окажется подходящей, солидной, врач Пайкин

окажет такому больному особое внимание. Зная психологию

пациента, – как правило, больной готов идти на любые жертвы,

лишь бы только выздороветь, – Пайкин сумеет внушить ему и

свое всемогущество, и свое особое к нему расположение. Мол,

ради вашего спасения я отдам свою душу и сердце. А взамен

этого недорогостоящего товара он вымогал довольно

существенное: у одного ценное ружьишко ("Люблю охоту, да

вот приличного ружья не имею"), у другого телевизор высшего

класса ("У меня есть, но, знаете, старенький, допотопный"), у

третьего транзистор последней модели. Четвертый больной -

ответственный работник Моссовета – помог ему поменять

двухкомнатную квартиру на трехкомнатную. Пятый... долго не

сдавался, не желая расстаться со своей "Волгой". "Ну зачем

вам старая машина? – говорил Пайкин, готовя больного к

операции. – Вы себе новую купите – что вам стоит. А мне

продайте эту". – "Да она вовсе и не старая – всего пятьдесят

тысяч километров прошла", – вяло возражал больной,

владелец автомашины. Однако, чем ближе становился день

операции, тем сильней был напор Пайкина. В конце концов

хирург приобрел эту "Волгу" за бесценок. Но она оказалась той

последней каплей, которая переполнила чашу терпения.

Пайкин с треском вылетел из клиники. Несколько месяцев он

был без работы: все искал себе "по душе" и с перспективой. В

отделение Шустова его привел не профессиональный интерес

лечения трофических язв. Он где-то прослышал, что Шустов

работает попутно – и небезуспешно – над проблемой

восстановления волос. Пайкин смекнул: перспективно. Но

Василий Алексеевич сразу раскусил его. Помню, при нашей

первой встрече в Москве на квартире у Шустовых Василий

Алексеевич рассказывал, как один "шершень" предлагал ему

уехать за границу и как он выставил за дверь негодяя. Потом я

узнала, что это и был не кто иной, как все тот же Пайкин.

Правда, уволили его из нашей клиники за взятки. Брал по

мелочам, потому что лечатся в отделении Шустова в основном

люди физического труда, пожилые, главным образом

женщины. Засыпался Пайкин на очень подлом деле.

Лечилась в отделении Шустова больная иностранка по

имени Кэти Сигер. Супруга богатого бизнесмена, она на

протяжении пятнадцати лет страдала трофической язвой. Где

она только не лечилась! Побывала у лучших врачей Европы,

Америки, обращалась к индийским медикам. И никто ей не

помог. Наконец в Лондоне услышала имя советского врача

Шустова, который успешно излечивает трофические язвы. И

вот Кэти Сигер в Москве, в отделении Василия Алексеевича.

"Есть ли хоть какие-нибудь, хоть маленькие шансы, доктор

Шустов?" – в крайнем волнении спросила она Василия

Алексеевича, когда тот осмотрел пораженную язвой ногу.

"Вылечим", – с уверенностью, не допускающей и тени

сомнения, ответил врач и подкрепил свой ответ тихой

обнадеживающей улыбкой. Мне кажется, врач не должен быть

таким самонадеянным и в беседе с больными лучше избегать

рискованных заявлений, проявлять большую сдержанность и

осторожность в прогнозах и обещаниях. Но что поделаешь -

такой уж он есть, Василий Шустов. Как говорится, победителей

не судят, а Шустов сдержал слово, если можно так выразиться:

Кэти Сигер вышла из нашей клиники здоровой. Легко понять

ее состояние: из чувства благодарности пожилая женщина

обрушила, на своего исцелителя поток восторженных

комплиментов и всяческих похвал. Она предлагала ему в

награду крупную сумму денег. Шустов категорически отказался,

заметив при этом, что за свои труды он получает от

государства зарплату. Но она настаивала: если вы, мол, не

можете или не хотите принять от меня деньги, как гонорар за

лечение, то не откажитесь от памятного подарка. Василий

Алексеевич был непреклонен. И уж, конечно, не потому, что

при этом разговоре присутствовал Пайкин, который любезно

выполнял роль переводчика.

– Ведь это на память, в знак глубокой благодарности, – с

досадой говорила взволнованная Кэти Сигер.

Шустов понимал ее. Вдруг он подошел к окну,

выходящему в занесенный снегом небольшой двор. Вся

площадь двора, исключая расчищенных от снега дорожек,

была усажена молодыми деревцами и кустарником.

– Посмотрите сюда, госпожа Сигер, – сказал он, глядя в

окно. – Вы видите этот густой молодой сад? – Сигер

посмотрела во двор с живым любопытством, которое туг же

сменилось недоумением. Шустов это заметил и поспешил

пояснить: – Правда, сейчас зима и сад наш не производит

впечатления. Но, госпожа Сигер, самую малость воображения:

представьте этот сад весной, весь в цвету, или летом в зелени

листвы. – Он говорил медленно, Пайкин переводил его слова,

как и слова Сигер, еще не догадываясь, к чему клонит Шустов.

– Так вот, каждое это деревце посажено человеком,

пришедшим к нам больным и ушедшим от нас здоровым. Люди

в знак благодарности и на добрую память сажали по деревцу.

Это у нас стало традицией.

– О-о! Это чудесно, изумительно, доктор Шустов! -

оживилась Кэти Сигер. – Я тоже желала бы, если позволите...

Но сейчас зима.

– К сожалению, да, – произнес Василий Алексеевич со

своей тихой одобрительной улыбкой. – Но вы можете нам

прислать саженец весной или осенью.

– Ну конечно, конечно, – снова оживилась Кэти Сигер. – Я

непременно пришлю. У меня есть магнолия. Восхитительная...

– Магнолию не нужно, – весело рассмеялся Шустов. – Она

у нас замерзнет.

– Да? – удивилась как-то уж очень непосредственно

Сигер, а потом, поняв, в чем дело, тоже рассмеялась. – Я

пришлю кедр. Он будет у вас жить?

– Кедр, пожалуй, да.

– Я пришлю непременно. А может, сама привезу. Своими

руками посажу. Но это будет потом. А сейчас, доктор Шустов, я

прошу вас принять от меня подарок.

Василий Алексеевич решительно покачал головой и,

чтобы избежать дальнейших препирательств, пожелал мадам

Сигер всего наилучшего.

Кэти Сигер ушла несколько удрученная тем, что врач,

которому она обязана своим исцелением, отказался принять от

нее подарок. Что за подарок, Василий Алексеевич не знал, да

и самого подарка еще не было: Кэти Сигер должна была его

купить в антикварном магазине на Арбате. Пайкин провожал ее

до машины. Не могу дословно передать их разговор, поскольку

происходил он без свидетелей, но смысл его сводился к

следующему: Пайкин сказал иностранке, что доктор Шустов

приносит ей свои извинения, но он так должен был поступить в

силу некоей щепетильности самого дела. Он, конечно, с

глубокой благодарностью примет подарок от госпожи Сигер, но

только через посредника, которым он избрал своего

ближайшего друга и коллегу – доктора Пайкина. Разумеется,

все это придумал сам Пайкин с довольно определенной целью,

о которой нетрудно догадаться. Они договорились на другой

день встретиться на Арбате – там вдвоем они подберут

приличный подарок (доктор Пайкин, конечно же, знает вкусы

своего коллеги), а что касается стоимости, то об этом не может

быть и речи: для состоятельной госпожи ничего не стоит

уплатить любую сумму. Дело в том, что Пайкин

предварительно поинтересовался, какую примерно сумму

госпожа презентовала на подарок. Пайкин поступил, конечно,

неосмотрительно, позволив Кэти самой делать покупку. Проще

было, выбрав вещь, дать Пайкину деньги, и пусть бы он сам

купил ее для доктора Шустова. Дело в том, что Пайкин сказал

госпоже, что коллега его страстный любитель живописи,

особенно он преклоняется перед автором "Грачи прилетели".

Разумеется, прежде чем сообщить об этом Кэти Сигер, Пайкин

уже успел увидеть в магазине великолепный пейзаж

Саврасова – восход солнца в лесу – стоимостью в пять тысяч

рублей.

Как известно, вывоз за рубеж произведений искусства

запрещен. Увлекшийся Пайкин не учел этого обстоятельства. В