Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

почки на тополях. Все это видят одни и не замечают другие;

кого-то это волнует, кого-то вовсе не трогает. Если ваш

сынишка впервые в этом году убежал в школу без пальто, а в

троллейбусе появился первый лейтенант без шинели, вы еще

не верите, что весна установилась основательно, а зима ушла

бесповоротно. Даже приказ военного коменданта Московского

гарнизона о переходе на летнюю форму, опубликованный в

газетах, не убеждает столичного жителя в приходе весны.

Алые сполохи первомайских флагов утверждают

московскую весну. Пусть потом хоть весь май идет снег с

дождем и дождь со снегом и пронзительные ветры валят с ног

жителей Юго-Запада столицы, все равно весеннее настроение

москвича не омрачить. После Первого мая весна вступает в

свои полные права, и зримые приметы ее почему-то

замечаются всеми. Сразу зазеленеют трава и деревья, и люди

уже не надевают на себя зимние одежды.

Катюша Ясенева ждала Первомай с нетерпеливым

детским волнением, как необыкновенного, небывалого

открытия в своей жизни. Прошлым первомайским праздником

она недовольна, потому что ей не довелось побывать на

демонстрации. Причин, помешавших Катюшиному торжеству,

было несколько. Во-первых, папа дежурил, во-вторых, у мамы

был грипп и она не выходила из дому, в-третьих, и, пожалуй,

это самое основное, Катюша в прошлом году была еще

маленькая, а сейчас – это все должны знать – она подросла, ей

в марте исполнилось семь лет, и такое событие было

торжественно отмечено ее подружками, а также бабушкой и

мамой. Папа снова в этот день дежурил, но он ей подарил

интересную книжку с картинками и куклу с черными волосами и

голубыми закрывающимися глазами. Мама подарила розовое

платьице с белым бантиком и двумя кармашками, слева и

справа, только один внизу, другой наверху, и сказала, что это

платьице можно будет надеть первый раз в день Первого мая.

Бабушка подарила бежевые туфельки, они, правда, немножко

велики, но если подложить в носки бумажку, то ничего,

сгодятся, их в праздник тоже можно обновить. Больше всего

Катюша беспокоилась, как бы в Первомай не было холодной

погоды, тогда придется на новое нарядное платьице надевать

совсем не новое пальтишко. И еще она опасалась, как бы не

пришлось папе дежурить и в этот Первомай: все-таки на

демонстрацию лучше всего идти с мамой и с папой.

Но опасения ее оказались напрасными, все получилось

как по заказу: и погода выдалась на редкость хорошая – ясный,

солнечный день, составленный из двух цветов – голубого и

алого. Правда, были еще другие цвета, например зеленый, но

его было совсем-совсем немного – травка на газонах да

маленькие листочки; и папа не дежурил в этот день, потому

что работает он теперь уже не там, где работал в прошлый

Первомай, и дежурить стал реже.

После удачной операции по розыску и задержанию

преступников, ограбивших санитарную палатку, Андрея

Ясенева из отделения милиции перевели в городское

управление, в уголовный розыск, и теперь его кабинет

находится на том же этаже, что и кабинет Юрия Струнова. Для

Ясенева перевод на Петровку, 38, означал небольшое

повышение по службе. Объяснение его неожиданному

переводу в управление сослуживцы почему-то видели именно

в розыске и задержании группы молодых людей – среди них

была одна девушка, – похитивших медикаменты в тот вечер,

когда Ирина и Василий Шустов слушали концерт. Сам же

Ясенев не считал эту операцию какой-то сложной и

необыкновенной, хотя лично для него она была своего рода

экзаменом, и серьезным.

Подлинная же причина перевода объяснялась несколько

по-иному: в управлении появилась вакантная должность

оперуполномоченного, занимающегося и наркоманами. Юрий

Струнов помнил, как глубоко волнует проблема наркомании его

флотского друга, и предложил на эту должность Андрея

Ясенева. Нельзя сказать, что самого Ясенева такое

назначение уж очень обрадовало: человек, лишенный какого

бы то ни было тщеславия, он был доволен своей работой в

отделении – только-только успел войти во вкус новой для него

деятельности, притереться в коллективе. Тем более, он знал,

что многие работники милиции, прежде чем попасть в

управление, лет по десять сидят в райотделах и отделениях и

идут на повышение за какие-то особые заслуги или

выдающиеся профессиональные способности. Скромный по

своей натуре, Ясенев не находил ни своих особых заслуг, ни

выдающихся способностей и перевод в управление относил к

чистой случайности, втайне подозревая в этом деле "руку"

Струнова, с которым он теперь виделся почти каждый день.

Налетчиков на Василия Шустова разыскать не удалось.

Официантка ресторана, допрошенная работником уголовного

розыска, рассказала, что после ухода Шустова и Дины за их

столик сел молодой человек, заказал триста граммов сухого

вина и холодную осетрину, быстро покушал – дело было перед

самым закрытием ресторана, – а когда расплатился, вдруг

наклонился под стол, поднял партбилет и, пожимая плечами,

сказал: "Кто-то обронил. Возьмите, девушка. Человек

спохватится, придет – спасибо скажет". И передал официантке

партбилет. Все довольно просто и примитивно. И в этой

простоте кроется вся сложность поисков преступников. "Дело"

Шустова не было закончено, и партбилет его все еще хранился

в райкомовском сейфе.

Василий был обеспокоен главным образом состоянием

здоровья Захваткиной: обычно повязка у больной снимается на

двенадцатый день после операции методом вакуумтерапии.

Срок снятия повязки Захваткиной приходился на третье мая.

Ясеневы собрались всем семейством, исключая бабушку,

идти на первомайскую демонстрацию в колонне, в которой

шли представители клиники, где работала Ирина. Ирина ждала

этих первомайских праздников и демонстрации с не меньшим,

а пожалуй, с еще большим нетерпением, чем ее семилетняя

дочь. К Первомаю Ирина сшила себе новое платье. Ей

хотелось быть в эти праздничные дни, как никогда, красивой. И

уж во всяком случае, она должна выглядеть не хуже, а лучше

Дины Шахмагоновой, которая, думала Ирина, обязательно

пойдет на демонстрацию и будет "покорять мужиков". Под

последними она подразумевала прежде всего Василия

Шустова, которого ревновала теперь ко всему свету, -хотя

признаться в этом не могла даже самой себе. Ирина уговорила

идти на демонстрацию не только Шустова – она заранее

пригласила его в гости после демонстрации, – но и

Похлебкина, для чего ей пришлось разговаривать с невестой

Петра Высокого Аннушкой Парамоновой – студенткой

четвертого курса МГУ, дочерью заслуженного врача

республики, профессора, доктора медицинских наук

Александра Мартыновича Парамонова, потому что все

праздники и вообще все свободное время Петра Высокого

принадлежало Аннушке Парамоновой. Аннушка согласилась

идти на демонстрацию вместе с клиникой только потому, что

так хотел, по словам Петра и Ирины, выдающийся ученик ее

отца Василий Шустов, о котором девушка слышала много

лестного от отца и от своего жениха. Будущих молодоженов

Ирина также заранее пригласила к себе в гости в праздники.

Петр Высокий посоветовался с Аннушкой и согласился при

одном условии: мол, пусть это будет складчина. Шустов его

поддержал. Решили, что гости приносят выпивку, а хозяева

готовят закуску.

Но не только у Ирины были друзья и сослуживцы. Они

были и у Андрея. Во всяком случае, еще двадцать девятого

апреля Юрий Струнов завел с Ясеневым разговор о празднике

и предложил собраться у него. Андрей помялся и сказал, что

"лучше у нас", потому как Ирина "там что-то затевает". Тем

более что к Ясеневым в гости на праздники приехала из

деревни мать Андрея Пелагея Антиповна и было бы совсем уж

неприлично оставить дома двух старушек, а самим уйти в

гости. Струнов согласился. А тридцатого апреля стало

известно, что Андрею придется Первого мая до окончания

демонстрации быть на службе. Это огорчило Катюшу. Но

неожиданное дежурство Андрея нисколько не нарушало

праздничной программы. Подготовка к празднику возбудила

Ирину необыкновенно, она хлопотливо и с азартом носилась

по магазинам за продуктами, при этом, имея довольно

скромный бюджет, не стеснялась б расходах. Со стороны

можно было подумать, что она готовит свадебный вечер своей

любимой единственной дочери. Это было замечено прежде

всего Антониной Афанасьевной, и мать вслух сказала дочери:

– Что ты так суетишься с этим праздником? Сойдет – свои

люди. А коль складчину решили, так и все одинаковые хозяева,

не одна ты. И денег своих куда столько потратила. А расходов

на дело сколько. Вон Андрюше пальто нужно.

– Знаешь, мама, я не люблю "абы как", – огрызнулась

Ирина. Она в последнее время вообще стала резкой со своими

домашними. – Вот и Пелагея Антиповна в кои веки приехала к

нам погостить. Я хочу, чтоб это было прилично. А деньги что -

их все равно никогда не бывает.

– Без индейки, без икры и семги могли обойтись, -

поучала Антонина Афанасьевна. – И осетрина ни к чему,

заливной судак даже вкусней. – И, глядя на дочь

многозначительно, добавила с намеком, над которым

следовало бы хорошенько задуматься: – Андрюша недоволен

твоей суетой. Вижу, не нравится ему твоя затея...

Ирина не хотела понимать материнских

предостережений. Она не находила в своих поступках ничего

предосудительного. И не только Антонина Афанасьевна

замечала странного "бесенка", поселившегося в дочери. Видел

это и Андрей, хотя в отличие от тещи наблюдал за женой

молча, изучающе, пытаясь найти ответ на простой и столь

беспокойный вопрос: что произошло с Ириной, где причина

таких неожиданных в ней перемен? Дома Ирина всякий раз

воодушевлялась при одном имени Шустова, о нем, о Василии

Алексеевиче, она готова была говорить до бесконечности.

Вначале Андрей не придавал этому значения и сам с

интересом поддерживал разговор жены о делах в клинике, а

потом темой номер один стал случай с хищением партбилета.

Все это казалось в порядке вещей и не вызывало у Ясенева

никаких подозрений. Ничего странного не находил он и в том,

что жена была постоянно возбуждена (мол, причина -

конфликты и баталии на работе), больше уделяла внимания

своим туалетам, покрасила волосы в темно-каштановый цвет,

утром, перед уходом на работу, долго возилась у зеркала. И

все же он не мог не почувствовать по отношению к себе какой-

то до сего небывалый холодок со стороны Ирины. Она не

принимала его ласк, ссылаясь на плохое самочувствие,

перестала интересоваться его работой, спать перешла к

Катюше.

В канун Первомая вечером Андрей принял ванну, лег в

постель и начал читать книгу стихов Василия Федорова. Ирина

всегда принимала ванну последней. Он ждал ее. Решившись

заговорить с женой на щекотливую тему, он не знал, с чего

начать, и в который раз останавливал себя сомнениями: "А

может, мне только кажется, горький плод воображения?"

Ирина, проходя к себе в комнату, где уже спали обе бабушки и

Катюша, на ходу, как-то до обидного торопливо бросила

Андрею: "Покойной ночи". И в словах ее и в жестах сквозил

озабоченный холодок.

– Погоди, Аринка, – остановил он ее и отложил книгу на

столик. – Присядь.

– Да ведь завтра нам рано вставать, – как бы

оправдываясь, обронила она и села на край постели. Голубая

шелковая пижама ладно облегала ее высокую литую грудь.

– Скажи, почему ты от меня все время убегаешь, будто

сторонишься? – начал Андрей, глядя ей в глаза и взяв ее

теплую руку. – Что с тобой происходит?

– Со мной? Происходит? – изобразив на лице удивление,

переспросила Ирина. В его вопросе она почувствовала что-то

недоброе, и глаза выдали то, что она хранила, как тайну.

– Ты только не лги себе, Иришка, – очень мягко и глухо

произнес Андрей, искоса поглядев на жену.

– Мне просто нездоровится, – с покорным видом ответила

Ирина, и вдумчивый кроткий взгляд ее детских глаз торопливо

устремился в дальний угол, где стоял телевизор.

Андрей знал, что говорит она неправду, но не находил

нужных слов для возражения и с озабоченным видом

смиренно слушал ее. Но она замолчала, точно все слова

иссякли, и тогда он с выражением крайнего беспокойства на

лице спросил:

– А что ты чувствуешь? Боли какие?

– Да так, просто устала я.

Андрей выше всего в жизни ценил откровенность и

прямоту, поэтому, уловив в поведении Ирины нотки пусть даже

невинной фальши, был удручен и расстроен и не смог скрыть

своего состояния. С грубоватой решительностью он отпустил

ее белую с голубыми жилками руку, улыбнулся

неопределенной улыбкой и задумался. Что-то новое

зашевелилось в его душе, неожиданное и неясное, похожее на

внутреннее смятение, когда не все додумано до конца. Ирину

смущал этот мятежный взгляд, и она, стараясь говорить

ласково, мягко, спросила:

– Ты чем расстроен? Почему такой печальный?

– Ты говоришь не то, – перебил Андрей и приложил

ладонь к ее лбу. Медленная улыбка, только что осветившая

лицо Ирины, погасла, круглые щеки порозовели, но глаза

смотрели открыто и смело. Она сказала:

– Я тебя не понимаю. Ты о чем, Андрюша?

– Да все о том же, о твоем состоянии.

Он смотрел на нее пытливо, этот нежный, но не слабый

человек, внешне грубоватый и некрасивый, толстые губы его

шевелились, будто продолжали бессловесный разговор. Она

обласкала его взглядом, выключила ночник у изголовья и

легла рядом под одеяло...

Утро было звонкое, песенное, лучистое. Ликовала весна,

одетая в кумач флагов, знамен и транспарантов, сиял

солнечный Первомай.

Ирина еще накануне сообщила Похлебкину, что она с

Катюшей придет не на сборный пункт, а вольется в свою

колонну возле Белорусского вокзала, где обычно проходит

колонна Ленинградского района столицы. До Белорусской

площади они доехали в метро. Улица Горького – человеческая

река – гремела музыкой. В голубом просторе свободно плавали

два связанных воздушных шара – розовый и желтый. Ирина

волновалась: вдруг их колонна уже миновала площадь

Белорусского вокзала, вдруг тот, ради кого она пришла и на

демонстрацию и собирает у себя гостей, не выйдет сегодня из

дому или уехал за город? И хотя для таких мыслей не было

повода, Ирина как-то невольно придумывала различные

причины для беспокойства.

Вчерашний разговор с Андреем не зацепился в ее душе

и памяти, к беспокойству мужа она отнеслась с легкомыслием

взбалмошной девчонки. Правда, Андрей ее ни в чем не

упрекнул, да, собственно, у него и не было оснований для

упреков. ("Что я такое себе позволила?")

На площади у памятника Горькому шла бойкая торговля

праздничными игрушками. Ирина купила Катюше два шара,

такие же, как те, свободно парившие над площадью, – желтый

и розовый, прыгающую обезьянку и шоколадку в виде

бронзовой медали. Подошла к милиционеру, спросила, не

проходил ли Ленинградский район.

– Пока нет. Где-то на подходе, – ответил старший

лейтенант и, взглянув на колонну, вступающую на

привокзальный виадук, махнул рукой в белой перчатке: – Да

вон он, смотрите!

Но Ирина уже сама прочитала огромный транспарант:

"Ленинградский район" и, схватив Катюшу за руку, быстро

умчалась искать свою колонну. Первым увидела длинного

сияющего Похлебкина и рядом с ним с золеной веткой тополя в

руках Аннушку, такую же высокую, как и ее жених, склонную к

полноте блондинку с властным некрасивым лицом, но

очаровательными улыбчивыми глазами. На Аннушке был

надет плащ "'болонья", точно такой же зеленоватый, как и на

Ирине, – плащи эти только что вошли в моду.

Петр Высокий улыбался широко и восторженно,

подхватил Катюшу на руки, поднял над колонной.

– Вот так мы с тобой мимо Мавзолея пройдем. Хорошо?

Катюша кивала головой, ей было приятно и не совсем

обычно среди незнакомых людей. Аннушка угостила ее

конфетами "Белочка", а тот, кого мама нетерпеливо искала

своими бархатистыми глазами, вынырнул из-за чьей-то спины

и, прежде чем поздороваться с мамой, протянул Катюше

шоколадную плитку, на которой был изображен Александр

Сергеевич Пушкин.

– Спасибо, – сказала Катюша обрадованно, потому что

это был уже знакомый ей добрый доктор дядя Вася. Одетый в

светло-коричневую спортивную куртку из искусственной замши,

васильковые брюки и синюю нейлоновую рубаху с галстуком

берестовой расцветки, Василий Алексеевич, всегда

моложавый, сегодня выглядел особенно молодо. Ирина

ожидала от него каких-то особенных слов, и, хотя он задал

совсем обычный вопрос, почему нет Андрея, Ирине

послышалось в его словах нечто многозначительное. От

избытка чувств она говорила ему что-то неясное, сбивчивое,

ничуть не скрывая своей радости, и в то же время быстрые,

возбужденные глаза ее кого-то искали в колонне и не

находили. Тогда она спросила:

– А где же Дина?

– Дина Михайловна? – с официальной сухостью

переспросил Шустов. – По-моему, она и не собиралась быть.

– А Вячеслав Михайлович? – Ирина прицелилась

пламенным взглядом на Похлебкина.

– Руководителю учреждения совсем не обязательно

шествовать бок о бок со своими подчиненными, – заметил Петр

Высокий с веселой иронией. – Нужно соблюдать... дистанцию.

Отсутствие Семенова и Шахмагоновой радовало Ирину,

точно они могли помешать ей говорить с Шустовым:.

Собственно, никакого такого разговора между ней и Василием

Алексеевичем не было, разговор стал общим. Все шутили,

смеялись, обменивались ничего не значащими фразами и

колкостями. Аннушка передала Шустову привет от отца.

– Давно я не виделся с Александром Мартыновичем, -

сказал Василий Алексеевич. – А надо бы.

– Папа сам хочет. Он даже звонил вам и не застал, -

сказала Аннушка грудным низким голосом, поджимая свои

пышные губы. – У него к вам дело есть.

– Дело?! – Шустов обрадованно насторожился.

– Он пишет статью о лечении экземы, и ему нужен

пример лечения вашим методом. Пример конечно

положительный, – пояснил Петр Высокий.

– У меня отрицательных не было, как говорят, слава богу,

– сказал Василий Алексеевич, а Ирина стремительно

подсказала:

– Пусть возьмет последний пример – Аристарха

Ларионова. – Кинула нежно-вопросительный взгляд на

Шустова: – Как у него? – Голос задушевный, мелодичный.

– Позавчера я его смотрел. Все чисто. Это, пожалуй,

самый интересный случай, – ответил Шустов.

Начавшуюся было вспышку экземы у Аристарха

Ларионова Шустову удалось очень быстро погасить. Василий

знал, что Парамонов давно занимается проблемой лечения

экземы. Он всегда был благодарен старику за его решительное

выступление в печати в защиту Шустова. Это было в самый

разгар яростных атак на метод вакуумтерапии.

Василий Алексеевич искрение любовался трогательно-

нежными отношениями Петра Высокого и его невесты и по-

хорошему завидовал им. Он даже не замечал, как ревниво

относится Ирина к каждому его слову, сказанному Аннушке, к

каждому взгляду, брошенному на нее. Он же считал, что Ирина

пережила период пылкого обожания и теперь между ними

установились теплота и ясность, вполне устраивающие

Шустова. Но он заблуждался, не подозревал, что слабая воля

Ирины была побеждена сильной страстью и любовь к нему

уже успела пустить глубокие корни. Не знал он и о вчерашнем

ночном разговоре Андрея с женой. Если бы он все это знал...

Прежде всего Шустов не явился бы сегодня в пять часов

пополудни к Ясеневым.

Василий Алексеевич с отцом пришли последними, с

опозданием на целый час. Но их ждали, не садились за стол.

По пути к Ясеневым Василий Алексеевич ненадолго заглянул в

клинику. Его волновало состояние Захваткиной: в канун снятия

повязки у больной держится температура. Шустов

предчувствовал неладное. В памяти вставал случай с

Синявиным, принесший много неприятностей, и теперь он

опасался повторения той драматической истории.

Синявину, инженеру спецстроя, Шустов делал операцию

вместе с только что поступившим работать в клинику

Пайкиным. В практике Пайкина это была всего лишь третья

операция трофической язвы методом вакуумтерапии, для

Шустова, быть может, тысячная. Обязанности старшей

операционной сестры тогда выполняла Дина Шахмагонова.

Это была рядовая операция, даже слишком рядовая, и Шустов

нисколько не сомневался в ее успехе. Слой поврежденной

ткани вокруг язвы снимал он сам, ловко и быстро орудуя

лезвием безопасной бритвы, зажатой в специальный

держатель-ножницы. Кусочки кожи для пересадки со здоровой

ноги снимал тоже Шустов, Пайкин помогал ему. Но основную

часть операции – обработку раны вакуумнасосом – они

производили оба одновременно: Пайкин действовал трубочкой

среднего диаметра, подключенной к электроаппарату, Шустов -

трубочкой мелкого диаметра, работающей на водяном отсосе,

то есть подключенной к обычному крану в умывальнике. Все

шло нормально, больной чувствовал себя, в общем-то,

неплохо, хотя и стонал от боли. Это было естественно -

операцию проводили под местной анастезией, блокировав

рану новокаином. На третий день после операции у Синявина

поднялась температура, которая держалась все десять дней -

до снятия повязки. Когда сняли повязку, стала ясна причина

плохого состояния больного: началась флегмона – серьезное

инфекционное заболевание. Внесли инфекцию во время

операции. Но кто? Шахмагонова или Пайкин? Со стороны

Шустова такая преступная халатность исключалась.

Аккуратный во всем, он был особенно требователен на

операциях в отношении стерильности, даже придирчив, и в

первую очередь к себе. В операционной он мог грубо

накричать на сестру, если замечал хоть малейшую оплошность

ее в этом.

Случай с Синявиным потряс Шустова, и он прежде всего

набросился на Дину. Но ни ее, ни Пайкина это не вывело из

равновесия: они отлично понимали, что никто не в состоянии

доказать их виновность. А Пайкин с беспристрастностью

постороннего глубокомысленно поучал Шустова:

– Почему вы думаете, что микробы проникли в клетчатку

извне во время операции?.. Они с таким же успехом могли

проникнуть по кровеносным и лимфатическим путям.

– Нет, не могли, – резко оборвал его Шустов. – Никак не

могли, потому что у больного не было гнойного очага. Все

началось отсюда, от раны, в месте введения новокаина.

Пайкин пожал плечами и, раздувая ноздри, словно про

себя, рассудил:

– Не понимаю – зачем нужно самому на себя

наговаривать? Несчастный случай. Мало ли их в нашей

врачебной практике!

– В моей врачебной практике, – в растяжку произнося

каждое слово, сказал Шустов, – ничего подобного не было и,

надеюсь, не будет!

– Не зарекайтесь, коллега. Я не завидую вашей

самонадеянности, – язвительно ответил тогда Пайкин.

"Неужели случай с Синявиным снова повторился у

Захваткиной?" – с тревогой думал Шустов.

У Ясеневых весело было всем, кроме Василия

Алексеевича, который уже никак не мог отделаться от мысли о

Захваткиной, да еще Ирины, на которую действовало его

состояние. Ей Василий Алексеевич сообщил причину своего

беспокойства, только ей одной. Поэтому Андрей и Антонина

Афанасьевна по-своему, неверно истолковали невеселое

настроение Василия Алексеевича, тем более что поведение

Ирины, не умеющей притворяться, ее открытое чрезмерное

внимание к своему кумиру давало повод для таких толкований.

За столом она подкладывала Васильку – так она называла его

в кругу своих – лучший кусочек и вообще следила за каждым

его жестом. Она явно пренебрегала мнением окружающих, и

очень скоро ее особое отношение к Васильку было замечено

всеми, исключая разве Алексея Макарыча, который на весь

вечер заполучил себе собеседника в лице Струнова,

понравившегося ему тем, что тот умел внимательно и

терпеливо слушать. Генерал не принадлежал к категории

горластых себялюбцев, которые на вечерах захватывают

инициативу и уж потом никому слова вымолвить не дадут. Он

предпочитал одного слушателя, внушающего доверие и

симпатию, с которым можно пооткровенничать, излить душу,

найти сочувствие и взаимопонимание. Ему приглянулся Юрий

Анатольевич. Действительно, Струнов умел к себе располагать

людей своей бесхитростной физиономией, любопытным и

приветливым взглядом, простыми, естественными манерами,

добродушной усмешкой. Генерал же любил рассуждать о

серьезных вещах, о событиях внешних и внутренних – всегда

имел свое собственное мнение.

Иногда он увлекался, давал волю своему могучему

голосу, тогда сухая суровость исчезала с его лица, брови

распрямлялись и задорный смех его сотрясал стены. На него

обращали внимание, и он снова умолкал, становился суровым

и опять говорил напряженно, вполголоса.

Андрей Ясенев на правах гостеприимного хозяина

подходил то к одному, то к другому, как всегда, был сдержан и

со всеми любезен, в то же время изучающе наблюдал за

женой. Он пришел к твердому убеждению, что Ирина увлечена

Василием. Ну а он? Это был немаловажный вопрос для

Андрея, и от правильного ответа на такой вопрос, думалось

ему, зависит нечто очень важное. Василий, по наблюдениям

Андрея, был равнодушен к Ирине и как будто даже тяготился

ее чрезмерным вниманием к своей персоне. Андрей не мог

этого не оценить. Но вдруг подумал: "А может, прикидывается?"

Андрей следил за его рассеянным взглядом, читая в нем

невеселые и совсем посторонние мысли. Он казался

задумчивее обыкновенного и был чем-то крайне озабочен.

Подумал: очевидно, переживает историю с партбилетом.

Подошел к нему, решил утешить. Оказалось, совсем другое

волнует Шустова-младшего: больная Захваткина.

Щуря улыбчивые глаза, Струнов предложил тост за

хозяйку дома. В глазах Ирины вспыхнула тревога и радость,

она подняла свою рюмку и через стол потянулась к Василию

Алексеевичу – чокнуться. Но в тот же миг что-то сообразила,

как будто даже смутилась, машинально поправила волосы и

затем стоя выпила до дна. Грудь ее высоко поднималась, щеки

пылали. Нет, для нее сегодня никого больше не существовало,

кроме Василия, на которого она бросала откровенные взгляды,

то нежные, то дерзкие.

В этот вечер Андрей заново открыл для себя Ирину,

такую, какой он ее еще ни разу не наблюдал. Она показалась

ему необыкновенно обаятельной. Он вдруг оценил в ней все -

от непринужденных жестов и румянца смущения до умения

одеться просто, красиво, когда все, даже каждая складка

платья, подчеркивает женственность.

Но не в этом заключалось его открытие Ирины. Он знал

ее всегда ровную, несколько сдержанную, без порывов и

увлечений. И – такая вспышка... Нет, это уже не кокетство, а

нечто большее и гораздо серьезнее. Он невольно пытался

сравнивать Ирину с Аннушкой Парамоновой, которая была

моложе на десять с лишним лет Ирины, и сравнение

получалось не в пользу Аннушки. Любовь красит человека,

делает его счастливым, а счастливый человек, озаренный

внутренним светом, всегда прекрасен. Аннушка была

влюблена в Петра Высокого и не скрывала своих чувств. И все

кругом это видели и радовались: какая, мол, чудесная пара.

Петр Высокий, это впечатлительное существо, был на вершине

блаженства, так что и его тощая, сутуловатая фигура казалась

вовсе не тощей, а просто длинной и гибкой, и льняные волосы,

небрежно заброшенные на сторону, совсем не простили, а

напротив – облагораживали его смешное, по-ребячьи наивное,

откровенное лицо, озаренное смеющимися глазами. Смех

восторга дрожал в уголках его беспокойных губ и вызывал у

других ответную улыбку. Это был тип всегда счастливого и всем

довольного человека. Говорил он речисто, смотрел на все со

странным выражением, в котором где-то рядом с незаурядным

умом уживалась откровенная простоватость. Андрею

подумалось: таким людям легко смотреть прямо в глаза.

Такие, как Петр Высокий, предпочитают лучше

повиноваться, чем повелевать. Он даже с радостью будет

исполнять все желания своего повелителя, и прежде всего

супруги. Аннушка с удовольствием возьмет на себя роль

"домашнего командира". В ее глазах – лукавство и властность,

губы сложены в колючую улыбочку, движения легки и

уверенны, твердый грудной голос делает слова

внушительными, смелыми, рассудительными. Стройная шея

придает всей фигуре нечто величественное, княжеское. Только

большой чувственный рот и красивая прическа несколько

смягчают ее строгую осанку. "Любопытно, как она будет

выглядеть в возрасте Ирины? – подумал Андрей и с

удовольствием решил: – Станет гранд дамой".

Василий уехал неожиданно, незаметно, простившись

только с хозяйкой и хозяином. Сослался на плохое настроение.

Его пробовали уговорить остаться. Он молча качал головой,

глядя мимо Ясеневых неподвижным взглядом. На твердом

лице его была непреклонность.

– Ну останься. Куда ты пойдешь? – настаивала Ирина, не

сводя с него умоляющих глаз.

– Просто пройдусь по улице.

– Все вместе пойдем. Немного погодя, – необдуманно

предложила она, совсем не считаясь с желанием гостей.

– Да что ты пристала, – пожурил Андрей. – Может, у

человека свидание. С девушкой.

– Никаких у него свиданий нет. И девушек нет. Просто у

него плохое настроение. Оставайся, сейчас будем танцевать.

Но он не остался. До Белорусского вокзала ехал на

метро. На улице Горького влился в сплошной поток народа. В

воздухе бродили весенние запахи. Он плыл в толпе вместе с

тысячами других людей, веселых, по-праздничному

возбужденных, и почти совсем не замечал таких, как он,

одиночек. Становилось невыносимо тоскливо. Хотелось куда-

то бежать, мчаться, ехать, скрыться от будоражащей сердце

весны хоть на край света, в далекую заполярную Завируху, где

еще лежит снег на холодных скалах, а в бухте качаются

корабли. И нет там ни Семенова, ни Захваткиной, ни... Ирины.

Там была другая Ирина. Там, в Оленецкой бухте, в рыбацком

поселке... Как давно это было! Ирина, кажется, теряет голову.

Нелепо, зачем? Это очень нехорошо. О чем она думает, отдает

ли себе отчет? Надо ей об этом сказать. Непременно. Завтра

же. "Завтра, – мысленно повторяет он. И вдруг: – Послезавтра

снятие повязки у Захваткиной". Опять становится нехорошо,

тревожно.

Чем ближе к центру, тем гуще людской поток. От площади

Маяковского и до самого Кремля движение автомашин по

улице Горького прекращено. Народ веселится, народ празднует

Первомай. Только Василию Шустову невесело. Смутные

драмы души не дают покоя. И неожиданно где-то сбоку -

негромкий, вкрадчивый, самоуверенный голос:

– А-а, доктор Шустов. "Один, как прежде, – и убит".

Василий Алексеевич остановился, резко повернулся в

сторону говорившего, ответил, чеканя фразу:

– Нет, Пайкин, глубоко заблуждаетесь: хотя я и один, как

прежде, но не убит. Далеко не убит.

Ястребиные глаза Пайкина хищно округлились, и голос

надменно просипел:

– Вы – живой труп. А это страшней. Мы предупреждали...

Шустов брезгливо ухмыльнулся. Заносчивость Пайкина

смешила. С ним было противно говорить. Что-то скользкое,

омерзительное было в этом человеке. Василий Алексеевич

вообще не желал разговаривать с людьми, которые ему не

нравились: эту черту характера он унаследовал от отца.

"Провоцирует, – подумал Шустов. – Уверен, что я дам ему по

физиономии. А где-то рядом стоят свидетели – почтенные и

уважаемые граждане. Нет, Пайкин, не стану мараться". И

пошел дальше, подхваченный людским потоком, теряя из виду

Пайкина, залившегося мелким бесовским смешком. Только в