Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

то разбойника меня, папу и бабушку. Мне было обидно до слез.

Не хотелось верить бабушке, и я обращался с вопросами к

отцу. Он подтвердил. Тогда я спрашивал, где живет тот

разбойник-кавалер? Оказывается, живет он в Москве. Я

плакал. В мыслях звал ее, пытался представить ее образ. И

все ждал, надеялся – вернется ко мне. Но она не приходила. И

тогда во мне рождалась к ней ненависть.

Потом началась война, папа ушел на фронт, а меня

определили в детский дом. У моих новых друзей тоже не было

мам и пап, поэтому о матери своей я снова заговорил во

второй раз уже в сорок пятом году, когда окончилась война,

заговорил с отцом как мужчина с мужчиной. Мне было тогда

пятнадцать лет. Отец рассказал всю правду и затем показал

фотографию красивой молодой женщины. Это была та,

которая легко оставила двухлетнего своего ребенка и затем на

протяжении тринадцати лет никогда не интересовалась им. Я

не мог назвать ее матерью и жестоко, с недетским упреком

спросил отца, возвращая ему фотографию: "Зачем ты ее

хранишь?" Мой бравый генерал, кажется, даже смутился от

таких неожиданных слов, взглянул на меня долгим,

пристальным взглядом, все понял и вместо ответа разорвал

фотокарточку на мелкие кусочки.

Примерно через год после этого – отец тогда уже работал

в Туле – она каким-то путем раздобыла наш домашний

телефон и позвонила. Я был один дома. Женский голос

спрашивал Алексея Макарыча. Я ответил, что он на работе. "А

это кто? Это ты, Вася?" – "Да, это я". – "Ну здравствуй. Это я,

твоя мама". Я был ошеломлен. Вот так просто, дерзко, нагло,

словно: "Здрасьте, я ваша тетя". Я растерянно молчал. Она,

должно быть, поняла мое состояние, заговорила снова, уже

слишком ласковым, до приторности, голосом: "Ну что же ты

молчишь, мой мальчик? Это я, твоя мама". – "У меня нет мамы,

– угрюмо и решительно выдавил я и неожиданно для самого

себя по-взрослому прибавил: – Женщина, которая бросает

своих детей, не может называться матерью". И положил трубку.

Меня лихорадило. Я не могу сейчас передать того состояния, в

которое поверг меня этот неожиданный жестокий звонок.

Мысленно я продолжал разговаривать с ней, дерзко,

язвительно, задавая беспощадные вопросы: "Где ты была все

эти тринадцать лет? Почему ни разу не поинтересовалась

своим сыном, который так и не узнал теплоты материнской

ласки?" Потом я бросился на диван и зарыдал. Очевидно, это

была истерика. Мне хотелось скорее обо всем рассказать отцу,

но он почему-то в тот день долго не возвращался домой. Я

звонил ему на работу – и там не застал. Оказывается, он

встречался со своей бывшей женой. Он ее, очевидно, по-

прежнему любил. Тогда я пошел к Маше Павловой и все

рассказал ей – про неожиданный звонок и как я отвечал. Маша

сказала, что я поступил правильно, с пафосом говорила что-то

о достоинстве и гордости. Домой я вернулся поздно, часов в

десять. Отца все еще не было. Он пришел через полчаса,

взволнованный. И по его коротким, но пристальным, каким-то

тайным взглядам, которые он бросал на меня украдкой, я

догадался: они встречались. Тут произошел наш новый

разговор о матери. "Она жаловалась, что ты с ней

разговаривал дерзко, – сказал отец. Я промолчал, едва

ухмыльнувшись: она еще жалуется! Отец, должно быть, понял

меня, продолжал: – Конечно, я тебя понимаю, она заслужила...

но вместе с тем... мне ее жалко". Странно было слышать это

неожиданное признание: он жалеет ее. На самом деле он ее

любил, но я тогда был далек от такой мысли и не умел

разбираться в подобных тонкостях. Я спросил сухо и

ожесточенно: "Что она от нас хочет?" – "Со вторым мужем

разошлась, – отвечал отец, как бы заходя издалека и стараясь

смягчить меня. – Тебя вспомнила. Раскаивается, прощения

просит. . В общем, хочет вернуться к нам", – заключил со

вздохом отец, поняв ненужность долгих словесных экскурсов.

"После того как узнала, что ты генерал", – язвительно бросил я.

"Возможно, – согласился отец и потом после долгой паузы,

необходимой, чтобы решиться на серьезное, спросил, глядя на

меня ласково, дружески, как равный на равного: – Так как

будем решать? Примем ее или нет?"

Я знал, что решение зависит от моего ответа: как я скажу,

так и будет, смутно догадывался, что отец в общем-то склонен

пойти на примирение, но я ответил без запальчивости: "Нет!" -

и в голосе моем прозвучала жесткая непримиримость.

В это время я ненавидел ее и как-то сразу мысленно

представил себе приход в нашу семью чужого, незнакомого

мне человека, к которому я настроен враждебно. Не знаю, как

для отца, а для меня – тогда я был в этом уверен – начнется

невыносимая жизнь, своего рода трагедия, которую я уже

однажды пережил, когда бабушка сообщила мне о матери.

Умом, рассудком я понимал, что нельзя плохо говорить о

матери, нельзя обижать того, кто дал тебе жизнь, но сердце не

хотело с этим соглашаться, сердце протестовало. Эта

женщина искалечила мне душу и сделала несчастным моего

отца. Мне приходили на память слова из песни, которую со

слезой напевала бабушка Степанида Никаноровна: "Жена

найдет себе другого, а мать сыночка никогда". Очевидно, я по-

своему понимал эти слова, и спазмы сжимали мне горло.

Личная драма наложила отпечаток на мой характер, стала

причиной моего настороженного, недоверчивого отношения к

женщине. Хотя я понимаю всю несправедливость этого

отношения, но ничего с собой поделать не могу, как тот,

однажды обжегшийся на молоке, который потом всю жизнь

дует на воду.

Ирина – другое дело. Она особенная женщина и,

пожалуй, исключение из правила. Когда-то в далекие годы

студенчества я любил ее тихой, застенчивой любовью, тайно

от всего мира, не решаясь открыть свои чувства даже ей. Я

знал, что у Ирины есть жених – курсант военно-морского

училища по имени Марат. Потом уже, когда она стала его

женой, я встретил их как-то в Летнем саду – столкнулись лоб в

лоб, – и она познакомила меня со своим молодым супругом -

лейтенантом военно-морского флота. У меня не было тогда к

Марату чувства неприязни или зависти, я трезво рассудил: что

ж, парню повезло, и надеялся, что когда-нибудь и мне повезет,

что моя Ирина где-то ищет или ждет меня, ждет, когда я ее

разыщу. И я пошел к ней навстречу, предварительно

нарядившись в форму офицера-медика военно-морского

флота, как будто в одежке заключался секрет везения. Я искал

свою судьбу на берегах Баренцева моря, среди моряков

Северного флота, и однажды случайно в глухом приморском

селении Оленцы встретил... Ирину Инофатьеву. Впрочем,

тогда она уже не была Инофатьевой, носила свою девичью

фамилию, но я не знал, что она разошлась с Маратом. Мне

явно не везло: не было времени поговорить с ней по-

настоящему. Прибыв на специально посланном миноносце в

бухту Оленецкую, я сделал неотложную операцию больному и

должен был немедленно возвращаться в Завируху: эсминец

меня ждал у стенки. Разговаривали с Ириной мы накоротке в

ее врачебном кабинете. Из чувства щепетильности, какой-то

ложной неловкости я не спросил тогда о ее семейной жизни, а

сама она тоже промолчала. Именно тогда она была одинока и

совершенно свободна. Ведь это уже потом, после нашей

встречи в Оленцах, они поженились с Андреем Ясеневым -

любимым учеником ее покойного отца, адмирала Пряхина

Дмитрия Федоровича.

Впрочем, едва ли это была роковая случайность, что

тогда, в Оленцах, я не узнал, что Ирина совершенно свободна.

А если бы и узнал, что было бы? Ну допустим, самое большое

– я мог открыть ей свою тайну, признаться в своих чувствах к

ней. По-моему, она уже тогда любила Андрея, а во мне же

видела лишь своего коллегу, и не больше. Хотя, кто их

разберет. Вот я думаю: а Марата она когда-нибудь по-

настоящему любила? Ей казалось, что да. Но именно

казалось. Как я только что смог убедиться в этом, Марат для

нее совершенно чужой человек. Умные проницательные

женщины не любят выскочек. Ирине нельзя отказать в уме и

особенно в проницательности. Она насквозь видит Марата и

знает подлинную цену ему. О таких, как Марат, хорошо сказал

Бальзак: "Выскочки подобны обезьянам, у которых они

переняли свою ловкость: когда они карабкаются вверх,

любуешься их проворством, но стоит им добраться до

вершины, замечаешь лишь их заднюю часть". На банкете в

честь зарубежных артистов Марат предстал перед Ириной в

образе обезьяны.

Любила ли она Андрея? Да, его-то она всегда любила и

любит всю жизнь. А может, и здесь только казалось? Иначе,

чем объяснить ее отношение ко мне, которое она не могла уже

скрывать в зале Чайковского? Я и прежде замечал, что она ко

мне неравнодушна, но боялся себе в этом признаться. Или я

ошибаюсь? Может, по-прежнему во мне она видит только

своего коллегу, товарища и друга и никакого иного "отношения"

в действительности нет, что это плод моего воображения. Если

это так, то я был бы только рад. Другого мне не нужно, потому

что все "другое" нелепо, бесперспективно, трагично. Мы с ней

находимся в неравных положениях: то, что простительно мне,

непозволительно ей. Я могу любить ее тайно от ее самой,

потому что я свободен. Она – не имеет права.

Что я говорю: "простительно", "непозволительно" – слова,

которые для любви не имеют никакого значения, потому что

любовь, если это настоящее большое чувство, а не

мимолетное увлечение, вспышка, не подвластна никаким

законам, писаным и неписаным. Она – стихия и, как всякая

стихия, может приносить кому-то бедствия, страдания, а кому-

то радость и счастье.

Но я, кажется, увлекся. Не слишком ли много я думаю об

Ирине и почему не охлаждаю себя трезвым вопросом: "Ну а

дальше, что же дальше?" Нет, это не та надежда, которую я

еще не утратил. За работу, за дело! Работа успокаивает и

отвлекает, создает душевное равновесие.

Больная Захваткина... Вячеслав Михайлович Семенов

утверждает, что единственный для нее выход – ампутация ноги.

Иначе злокачественные новообразования распространятся по

всему телу, тогда – конец. Я не верю в бесспорность его

предложения. Надо лечить, лечить методом вакуумтерапии. И

я начал лечить. Больная мне верит и доверяет. Это большое

дело – психологический фактор. Завтра я буду ее оперировать.

Я уверен, что все будет хорошо, верю в благополучный исход

на основании опыта лечения четырех таких же больных.

Впрочем, у тех, четырех, рак кожи начался на почве

трофической язвы после тромбофлебита. У Захваткиной не

было тромбофлебита, не было и трофической язвы.

Злокачественные образования на коже начались в результате

так называемой болезни Дюринга, которая внешне имеет

много общего с трофической язвой: те же гнойниковые

волдыри, тот же невероятный зуд. При лечении болезни

Дюринга обычно применяют препарат ДДС, преднизон, а также

антибиотики. Это при нормальном течении болезни, когда она

не приняла злокачественный характер. Сама больная говорит,

что начался ее недуг, мол, с обычной экземы четыре года

назад. Она обращалась к врачам у себя в селе, ее смотрели,

давали какие-то мази, какие именно, она не знает, но при этом

ничего утешительного не обещали, поскольку, мол, экзему у

нас не научились лечить. Экзема... Допустим, что

действительно все началось у Захваткиной с экземы. Разве ее

происхождение не связано с микробами, на которые вот таким

коварным образом реагирует организм? А злокачественные

новообразования не связаны с вирусами – этими

возбудителями инфекционных заболеваний? Ведь и

тромбофлебит только в редких случаях дает очаг трофической

язвы. И опять-таки там, где есть почва для инфекции, где

грязь. Моя многолетняя врачебная практика показывает, что

трофической язвой страдают люди, которые не следят за

чистотой своего тела, и очаги этой болезни возникают обычно

в местах, больше всего подверженных загрязнению.

Исключения встречались весьма редко, вроде Кэти Сигер, у

которой был тромбофлебит и потом каким-то путем она внесла

инфекцию с последующим язвенным образованием.

Знаю, что со мной многие не согласны, но я непоколебим

в своем убеждении о первостепенном значении чистоты

человеческого тела, то есть кожи, для здоровья всего

организма. Кожа предохраняет организм от проникновения в

него вирусов, как возбудителей различного рода заболеваний.

Об этом хорошо знали люди в глубокой древности. В

четвертом веке нашей эры в Риме было около девятисот бань

и чуть ли не полторы тысячи водных бассейнов. А русская баня

– не она ли была в старые времена источником здоровья?

Установлено, что в тех селах и деревнях, где почти в каждой

семье имелась своя собственная баня, люди не знали

болезней, связанных с инфекцией. Между прочим, баня не

только была источником чистоты. Русская баня с "легким"

паром, с веничком заменяла людям своего рода массаж,

разгоняла кровь, то есть в какой-то степени делала то, что

делает аппарат вакуумтерапии.

Сейчас трудно сказать, с чего началась болезнь у

Захваткиной, и я не исключаю, что первоначально была

экзема. Но я понимаю, отдаю себе полный отчет в том, что

взял на себя трудную задачу и рискованную. Рискованную не

для больной, а для меня, потому что в случае неуспеха

противники вакуумтерапии не преминут воспользоваться

против меня еще одним фактом. Врач не может рисковать

здоровьем и жизнью больного, за исключением особых,

крайних случаев. Но рисковать своей карьерой в интересах

больного не только может, но и должен.

Операцию, длившуюся более трех часов, Захваткина

перенесла мужественно. Эта седая, костлявая женщина с

впалыми спокойными глазами довольно натерпелась в своей

нелегкой жизни, терпение вошло в ее характер. Говорит, что

вначале, когда я удалял пораженную ткань, разумеется при

анестезии, она ничего не чувствовала, а только уж потом, под

конец, "немножко было больно", – это когда я обрабатывал

рану вакуумаппаратом. Сделал пересадку кожи, наложил

бинты. Захваткину поместили в палату. Теперь нужно было

ждать. На другой день после операции Захваткина чувствовала

себя удовлетворительно. Вечером у нас было партийное

собрание, очень непродолжительное: коммунистов ознакомили

с одним документом ЦК.

После собрания я зашел в десятую палату. Захваткина

дремала, и я не стал ее беспокоить. Оделся и направился

было домой. В вестибюле столкнулся с Диной Шахмагоновой,

которая тоже выходила из клиники. Она была одета в

демисезонное пальто светло-зеленого цвета с черным

каракулевым воротником, как всегда, элегантна и

обворожительна.

– Вы сегодня задержались в клинике? Почему? -

удивился я.

– Да так, домой не хочется идти, – с каким-то загадочным

намеком ответила Дина и метнула на меня такой взгляд,

который требовал с моей стороны нового вопроса.

– Что-нибудь случилось, Дина Михайловна?

– Маленькое происшествие, – ответила она и

рассмеялась с доверчивой игривостью ребенка. Черт возьми,

она умеет перевоплощаться как-то уж очень естественно, без

очевидной нарочитости! – Сегодня мне исполнилось ровно, -

продолжала она, вдруг погасив улыбку, – нет, не скажу, уж пора

умалчивать о возрасте.

– В таком случае я от души поздравляю вас и очень

сожалею, что не сделал это раньше, скажем утром, одним из

первых, – заговорил я, пожимая ее крепкую горячую руку.

– Спасибо, Василий Алексеевич. Вы и так поздравляете

меня не одним из первых, а первым и единственным.

Родители мои забыли поздравить, сослуживцы не знают, когда

я родилась, а друзья не помнят. Обидно. У меня даже было

желание пойти одной в театр или в ресторан и отметить. К

сожалению, для женщины такие варианты исключены.

– Что ж, я вполне одобряю ваше желание и рад буду

составить компанию в качестве первого и единственного гостя

на вашем семейном торжестве. В театр мы опоздали, а в

ресторан как раз успеем. И отметим день вашего рождения

хорошим ужином.

Вот таким образом мы оказались с Диной Шахмагоновой

в ресторане "Будапешт". Правда, прежде чем попасть в него,

нам пришлось прочесть на дверях пяти других ресторанов

огорчительные слова: "Мест нет", хотя день был обычный,

будничный. Вообще попасть в Москве в ресторан вечером, да

еще в субботние и праздничные дни, дело, как говорят, весьма

проблематичное.

Мы заняли маленький двухместный столик за барьером у

стенки, заказали не устриц, нет: на закуску ветчину с хренком,

семгу с лимоном, а на второе шампиньоны в сметане. Пили

шампанское, болтали на самые отвлеченные, нейтральные

темы, преднамеренно избегая касаться нашей клиники.

Правда, еще в пути Дина сообщила подлинную причину своей

задержки в клинике после работы: ее беспокоила Захваткина,

самочувствие которой было ниже удовлетворительного.

Больная жаловалась на нестерпимые боли всей ноги, которая,

по ее словам, "огнем горит". К вечеру у нее поднялась

температура до тридцати восьми градусов, больная стонала и

говорила, что она уже не вернется домой, здесь и умрет. Перед

самым концом партийного собрания Захваткина уснула, и тогда

Дина решила уходить домой и, конечно, случайно встретилась

со мной в вестибюле. Случайно или нет, но я был рад этой

встрече: мне приятно было отметить хотя бы ужином ее день

рождения и доставить ей радость.

Если в начале ужина Дина вела себя то настороженно-

сдержанно, то преувеличенно весело, после того как я заказал

вторую бутылку шампанского – она пила охотно и до дна, -

настроение ее заметно изменилось. Что-то дерзкое, с вызовом

появилось в ее тоне, в манерах, какие-то холодные злые

блестки сверкали в глазах, и, казалось, она хотела подчеркнуть

свое превосходство, показать свой сильный, "отчаянный"

характер. Она упрекала меня в неумении жить, в аскетизме,

который в наш век кажется банальным, потому что человек

создан для наслаждений, что я сам себя добровольно лишил

радостей жизни, обрек на прозябание. И дело не в моей

холостяцкой жизни – она даже убеждала меня не жениться

никогда, сама она тоже решила не выходить замуж, потому что

брак, по ее словам, вовсе не обязательное условие для

счастья, которое она видит в наслаждении. Она говорила, что

я мыслю старыми, отжившими категориями, такими, как долг,

совесть.

– Мы никому ничего не должны, – философствовала

захмелевшая Дина, хмуря широкие брови, отчего вид ее

казался внушительным, а слова весомыми. – Время

подвижников, бессребреников ушло безвозвратно, и странно,

Василий Алексеевич, что вы, умный человек, не хотите этого

понять. Ради чего работает человек, ну скажем, изобретает,

творит? Ради славы и денег. Только одни этого не скрывают,

потому что не видят в этом ничего зазорного, а другие

скрывают, не говорят вслух того, о чем думают. Или думают

одно, а говорят совсем другое.

– Циники, значит? – вырвалось у меня случайно, должно

быть потому, что слова ее вызвали в моей памяти образ

Марата Инофатьева, которого я считаю эталоном

современного цинизма. А вообще у меня не было желания

спорить с Диной: хотелось лучше рассмотреть ее вот такую,

новую, неожиданно другую. Интересно было определить,

которая настоящая Дина Шахмагонова, – та, что я знал по

совместной работе до сегодняшнего дня, или вот эта, что

сидит напротив меня, помешивает ножом в фужере, удаляя газ

из шампанского? Когда она была искренней – прежде или

сегодня? И она, видя, что я слушаю ее внимательно и не

пытаюсь возражать, что, конечно, ее удивляло и подстегивало,

продолжала с еще большей откровенностью:

– Я понимаю, что вы как специалист на две головы выше

доктора Пайкина. И все-таки Пайкин гораздо современнее вас.

– Она смотрела на меня испытующе, точно поддразнивала,

думала, что я взвинчусь при одном упоминании этого имени, но

я, напротив, даже сочувственно улыбнулся на ее слова. -

Пайкин счастлив, вы нет, Пайкин умеет жить, вы не умеете или

не хотите. Это одно и то же. Так кто ж из вас прав – вы или

Пайкин?

– С точки зрения Пайкина, прав, конечно, он, – заметил я

лениво.

– Ну а если не "с точки", а объективно?

– Объективно пусть решает третий, скажем, вы.

Теперь уже я смотрел на нее с подначкой, поддразнивая.

Но она не терялась, как и вообще умела владеть собой.

Ответила многозначительно:

– Я не могу быть объективной... в отношении вас.

Вообще она имела манеру говорить с подтекстом, с

двусмысленными намеками, и поэтому я не стал уточнять,

почему ко мне она не может быть объективна. Задай я ей

такой вопрос, почти уверен, что она ответила бы: "Вы мой

начальник", а в глазах бы подчеркнуто сверкал другой ответ: "Я

к вам неравнодушна". Нет, это скользкая тема для разговора, и

я постарался уклониться от нее.

Из ресторана мы уходили примерно за час до закрытия.

Дина, как я понял, куда-то торопилась. Жила она в центре, в

переулке между улицами Жданова и Дзержинского, в десяти

минутах ходу от "Будапешта", и мы, естественно, пошли

пешком. Дом их старый, двухэтажный стоит в глубине двора.

Минуя ворота-арку, мы прошли какими-то темными

лабиринтами мимо мусорных ящиков и очутились у

невзрачного парадного, тускло освещенного. Здесь мы и

расстались, пожелав друг другу доброй ночи.

Когда я возвращался обратно теми же лабиринтами, ко

мне неожиданно подошли трое мужчин. Вернее, они не

подошли, а возникли как-то вдруг, словно призраки из

полумрака. Сверкнули три ножа, нацелившись почтя вплотную

в меня, и голос мрачный, угрюмый приказал:

– Подними руки – и ни звука.

Я был не столько напуган, сколько удивлен: мне никогда

в голову не приходила возможность в наше время подобной

ситуации. Я понял, что положение безвыходное, вернее,

бессмысленно оказывать сопротивление. И у меня невольно

вырвался вопрос:

– Что вам нужно?

И, как ответ, проворная рука одного быстро обшарила

внутренние карманы моего пиджака. И в ту же секунду грозный

голос приказал:

– А теперь топай. Сматывайся! Ну?!

Я почему-то сразу прикинул, чем они могли поживиться. У

меня в бумажнике оставались три десятки. Выходит, из-за

тридцати рублей я мог лишиться жизни. Ошеломленный

совершенно диким, неслыханным случаем, я быстро вышел на

улицу, даже не заметив, как и куда исчезли мои грабители.

Ощупал карманы. К моему немалому удивлению и радости, в

карманах все было цело: бумажник с деньгами, паспорт. Все

ли? Тогда в чем же дело, что за фокус они со мной сотворили?

И тут как молнией пронзила мысль: партбилет. Они взяли у

меня партбилет! Значит, это не просто грабители. Или они

взяли партбилет по ошибке, в спешке приняв его за

бумажник?.. Из таких торопливых надсадных мыслей,

пытливых вопросов и поспешных, неясных ответов в сознании

вырастало нечто загадочное и зловещее. Я остановился,

соображая, что бы предпринять. В этот поздний час улица

была полупустынной. Редкие прохожие спешили домой.

Первая мысль о милиции: надо немедленно заявить. Но, как

на грех, ни одного милиционера. Я спустился на Неглинку. И

тут меня осенила мысль: Андрей! Нужно сообщить Ясеневу.

Сверкнул зеленый глазок такси. Я поднял руку. . Из квартиры

позвонил Андрею и все рассказал.

Андрей находил этот случай совершенно диким,

нелогичным и склонен был считать, что партбилет они

впопыхах приняли за паспорт, за которым, очевидно,

охотились. Впрочем, – перебил он себя, – зачем им паспорт?

– Да, именно, зачем? – поддержал я такую мысль.

– А может, за твоим паспортом охотится какое-нибудь

ЦРУ? – пошутил Андрей.

– А тебе не кажется, что они охотились за моим

партбилетом? – выдвинул я новую версию.

– Именно за твоим? Или вообще за партбилетом? Но

откуда они знали, что ты коммунист? Хотя если нужен был

именно твой билет, то знали.

– Другое дело, – подсказал я, – как они могли узнать, что

партбилет в этот день был при мне? Обычно я храню его

дома. А сегодня у нас было партсобрание.

– Да, загадка со многими неизвестными, – проговорил

Андрей. – А может, на самом деле все гораздо проще и билет

твой подбросят из-за ненадобности. Такое бывало. Одним

словом, подождем. Со своей стороны мы попробуем принять

меры. Ты зайди завтра ко мне на работу. Попытайся

припомнить приметы налетчиков.

Ждать долго не пришлось: через два дня меня

пригласили в райком к заведующей отделом Евгении

Даниловне Лапиной. С ней мне приходилось встречаться уже

не однажды. Эта пожилая суровая женщина слыла в нашем

районе требовательным, строгим, принципиальным партийным

работником. Что касается ее принципиальности, то тут было

какое-то недоразумение. Во всяком случае, по моим

предыдущим наблюдениям, эта черта характера Лапиной была

слишком преувеличена. Например, она была убеждена, что

дорогой подарок – картину Саврасова – Пайкин получил от

иностранки с моего ведома и согласия и требовала

применения ко мне суровой меры взыскания. Она больше

доверяла своей интуиции, чем фактам. Я догадывался, зачем

меня пригласили в райком, и шел к Лапиной с чувством

уныния, предвидя неприятный разговор. Встретила она меня,

как всегда, сухо, поздоровалась кивком головы и предложила

сесть. Затем, роясь в каких-то бумагах и не глядя на меня,

спросила:

– Где ваш партбилет, товарищ Шустов?

– Я уже докладывал секретарю нашей парторганизации.

У меня отняли... – Я не закончил фразу: полные губы Лапиной

скривились в гримасу, в которой было, пожалуй, больше

презрения, чем иронии. Она достала из папки партбилет и,

подняв его, торжественно произнесла:

– Вот ваш партбилет. Никто у вас его не отнимал.

Я как-то сразу не обратил внимания на ее последнюю

фразу, обрадованный тем, что партбилет цел. Вопрос сам

сорвался у меня с языка:

– Где его нашли?

– Там, где вы его потеряли, – с явной неприязнью глухим

голосом ответила Лапина.

– Я вас не понимаю, Евгения Даниловна. Я повторяю -

партбилет у меня отняли трое неизвестных...

– Товарищ Шустов, оставьте для детей свою сказку о трех

разбойниках. Лучше честно, откровенно, как подобает

коммунисту, расскажите правду. А если вы в тот вечер

находились в таком состоянии, что ничего не помните, то я вам

напомню: вы были в ресторане со своей подчиненной

Шахмагоновой. Изрядно выпили и в состоянии сильного

опьянения обронили партийный билет в ресторане. За вашим

столиком его и нашли. Все очень просто и возмутительно. И

самое уж возмутительное – ваша глупая сказка о каких-то

разбойниках. Ничего этого не было, товарищ Шустов. А

сочинили вы эту сказку, когда обнаружили утерю партбилета.

Чтоб избежать взыскания. Уж чего другого, а такого поступка я

от вас не ожидала. Это, извините, мерзко, недостойно. И

знаете что – история с партбилетом проливает свет на ваши

прежние дела, которыми занимался райком. Мы вам поверили

тогда. А теперь вижу – напрасно.

Я был ошеломлен таким поворотом дела, что

называется, опрокинут, сражен наповал. Самое страшное, что

в жестоких, беспощадных словах Лапиной была какая-то своя

логика, и прежде всего тот неопровержимый факт, что билет

нашли в ресторане и именно за тем столиком, за которым мы

сидели с Диной. Но ведь я ничего не сочинял, все было так, как

я рассказал. Я не был пьян, все отлично помню, и, конечно,

это безапелляционное прокурорское утверждение Лапиной

оскорбило и возмутило меня. И я вспылил:

– Евгения Даниловна, я прошу отвечать за свои слова...

– Как-нибудь уж постараюсь, – с издевкой перебила она. -

Тем более что вам придется и за дела отвечать.

– Я отвечу. Отвечу за все, в чем действительно виноват.

– Так в чем же вы виноваты?

– Пока что я своей вины не вижу. Быть может, виноват

только в том, что не вступил в борьбу с теми тремя. Хотя

убежден, что это была бы никому не нужная жертва.

– Тогда объясните, каким образом ваш партбилет

оказался в ресторане? Именно за вашим столом. Я вас

слушаю.

– Я думаю, что это гнусная провокация, заранее

разработанная. С целью скомпрометировать меня, создать

новое персональное дело.

– Коварные происки ваших врагов, – подбросила Лапина,

и в голосе ее звучала явная ирония.

– Я в этом почти уверен, и вы напрасно иронизируете,

Евгения Даниловна.

– Почти, – повторила она и встала из-за стола, медленно

поправила пышную копну "пристяжных" волос. – А не кажется

ли вам, товарищ Шустов, что вы воюете с ветряными

мельницами? Вы переоценили себя, свою роль в медицине и

боретесь с выдуманными вами же противниками. Вы слишком

озлоблены своими неудачами.

– Это какими же? – насторожился я.

– Да вот хотя бы научным обоснованием вашего метода.

Ведь вы до сих пор не можете подвести под него

теоретическую базу. Так это или нет? Или я не совсем в курсе?

– О нет, Евгения Даниловна, – быстро заговорил я. – Вы

даже очень в курсе, слишком в курсе. Только позвольте вас

спросить: разве больным, исцеленным методом

вакуумтерапии, хуже от того, что метод, сама его практика пока

что не получили окончательного теоретического объяснения? -

Не дав ей ответить и не сводя, с нее требовательного взгляда,

я стремительно продолжал: – На протяжении веков люди

наблюдают шаровую молнию, видят ее в самых неожиданных,

невероятных проявлениях. А что это такое – объяснить не

могут. Наука пока бессильна теоретически обосновать это

загадочное явление. Или вот вам еще пример: недалеко от

Дели, в Индии, высится огромная железная колонна,

сооруженная еще в четвертом веке нашей эры. Железная, а не

ржавеет, совершенно не подвержена атмосферным влияниям.

Почему? Что предохраняет ее от окисления, в чем секрет?

Ученые бьются уже долгие годы, а определить не могут, не в

состоянии объяснить, или, как вы говорите, подвести

теоретическую базу. Но мы же не отрицаем факта

существования и шаровой молнии и этой загадочной железной

колонны только потому, что теоретически не можем

обосновать? Придет время – объясним. Дайте срок. История с

партбилетом, между прочим, со временем тоже всплывет.

– Ну куда хватил! Разные вещи... – поморщившись,

отмахнулась Лапина.

– Разные, говорите? А вы уверены, что президента

Кеннеди убил Ли Освальд? – вдруг спросил я.

– Я не понимаю ваших аналогий. Они несовместимы.

– Так ли уж несовместимы?.. Вы не верите мне, считаете,

что я сочинил легенду с партбилетом. А я клянусь вам честью

коммуниста – все было именно так, как я говорю. И если бы вы

спокойно, беспристрастно анализировали, вы бы не сделали

таких поспешных выводов.

Теперь уже она слушала меня внимательно, не пытаясь

прервать. Очевидно, убеждения ее были поколеблены.

Спросила:

– Почему ж вы сразу не обратились в милицию?

– Я заявил сотруднику уголовного розыска капитану

Ясеневу.

– Почему именно ему, а не в отделение милиции? -

недоверчиво переспросила она. – Он, кажется, муж вашей

подчиненной?

– А разве это имеет какое-то значение?

– Я думаю, товарищ Шустов, не очень прилично ходить

по ресторанам и концертам со своими подчиненными. Тем

более что Ясенева замужем.

– Ирина Ясенева – мой давнишний друг и жена моего

друга. Это к вашему сведению. А теперь позвольте вас

спросить: вы всегда так плохо думаете о людях? Не помню, кто

из великих сказал, что люди с дурными наклонностями дурно

думают о других. – На дерзость я всегда отвечал дерзостью.

Она вспыхнула, даже, кажется, смутилась, не сразу нашлась, а