Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

которая, оказывается, работает неподалеку в ателье, она

давно все переговорила и теперь больше молчит. Дочь ее -

мать Юры – сразу же после самоубийства мужа попала в

психиатрическую больницу. Пробыла там около года и теперь

находится под наблюдением психиатров. О болезни дочери

старуха говорила таинственным полушепотом, то и дело

посматривая с опаской на входную дверь, будто боялась, что

ее нечаянно могут подслушать. Муж старушки – известный

ученый – умер после войны, оставив, очевидно, кое-какое

наследство. Кроме того, она получает персональную пенсию.

На это и живут. Зарплата дочери не в счет. Почему?

– Какая там ее зарплата! За квартиру надо уплатить, за

газ, за свет и останется на хлеб да на молоко, – сказала Ольга

Наполеоновна (так звали старушку). И, немного помолчав,

вдруг произнесла решительно: – Пьяницы не должны иметь

детей. Надо издать такой закон, чтобы запрещать алкоголикам

иметь детей. Зачем плодить калек? Ну скажите на милость, к

чему калечить душу младенческую? Вот хотя бы Юра, отчего

он такой? От наследства, от отца. И учился плохо, совсем не

имеет способностей к наукам, и с детства к вину

пристрастился. И курит. Ясно, наследственно. Отец был

алкоголик. Муж мой не хотел, чтоб Инна выходила за такого.

Не желал видеть зятя алкоголика. Да разве ж дети нас

слушают? Любовь. Она его любила, беспутного, пьяницу. А за

что любила, что в нем нашла? Беду свою нашла. Пустоцвет,

мот и прохиндей. Только что внешность да нахальство. Этим

он и взял Инночку. Институт не дал закончить, с третьего курса

снял. Все, говорит, брошу пить. Когда проспится. А пьяный -

что скотина. Драться не дрался. Только плакал. Плакал и

матерился. А наутро прощения просил. Зарплаты его Инна в

глаза не видала – все пропивал. И ревновал. Ко всем ее

ревновал. Устроилась она на работу секретарем в райсовете.

Год поработала – заставил уйти. Приревновал к начальнику.

Когда Юра родился, с полгода не пил. А потом опять за свое.

Скандалы пошли. Домой приходил поздно, а то и вовсе

ночевать не являлся. Я уже тогда мужа похоронила. И вся

изошлась, глядя на такую их семейную жизнь. Сколько раз и в

милицию попадал, в вытрезвитель. Жизнь стала невмоготу.

Перед людьми совестно было. К нам прежние наши знакомые

и друзья ходить перестали. Все из-за него. Я вам по секрету

скажу – и мужа моего он преждевременно в могилу свел. А

потом и сам... повесился. Юрочке два годика было. Он не

помнит отца. А мы и не говорим ему правды, скрываем.

Раньше он спрашивал: где мой папа? Мы ему говорили, что

полярник он: в Антарктиде в экспедиции плавал. Там и погиб.

А теперь и не спрашивает про отца. Да и знает правду:

соседские ребятишки выболтали. Ну, когда он, значит, наложил

на себя руки, у Инночки от переживаний и случилось это -

умопомешательство. Положили ее в больницу. .

В это время хлопнула в прихожей дверь: кто-то вошел.

Ольга Наполеоновна прервала свой рассказ, закопошилась

встревоженно и направилась было к двери в прихожую, но не

успела: на пороге появилась невысокая средних лет дама с

растрепанными неестественно черными, должно быть

крашеными, волосами и немножко раскосыми глазами,

востроносым личиком, худая и недовольная. Увидав меня,

резко остановилась на пороге, приоткрыв рот в немом

вопросе. Ольга Наполеоновна торопливо представила:

– Вот, Инночка, товарищ из милиции. По поводу нашего

Юрочки.

– Я его видела – он во дворе с Витей, – сказала Инна и

бросила на диван кожаную, далеко не новую сумочку.

Поправила растрепанные волосы, подошла к столу, взялась за

спинку стула, но не села. – Вы хотите забрать Юрочку в

интернат? Пожалуйста. Только знайте – он убежит. Он из

пионерского лагеря убежал.

– Видите ли, я хотел поговорить с вами о другом, – начал

я, пытаясь найти правильный тон беседы. Но она перебила

меня: – Я вас понимаю, вы хотите обо мне. Хорошо,

пожалуйста. – Она как-то церемонно села на стул и положила

свои руки на стол. Пальцы ее с облезлым маникюром нервно

суетились, глаза с блуждающими зрачками смотрели мимо. – Я

лечилась и сейчас чувствую себя хорошо. Вы с доктором

Садовским знакомы? О, это отменный психиатр. Высший

класс. Он профессор и скоро будет академиком. Он уже давно

мог им быть, но у него есть враги. Мама, оставь нас вдвоем,

нам нужно поговорить тет-а-тет.

Я, конечно, хотел говорить о ее сыне, расспросить, с кем

он дружит, где бывает, не приносит ли домой какие-нибудь

вещи, но перебивать ее не стал. Когда Ольга Наполеоновна

ушла на кухню, Инна проверила, плотно ли закрыта дверь в

прихожую, и, заняв прежнее положение у круглого стола,

продолжала:

– Я лечилась у доктора Садовского. После лечения в

стационаре ощутила в себе перемену. Будто ослепла. Не

понимала, что творится кругом. Вся окаменела, стала

холодной и бесчувственной. Я не жила, а только наблюдала за

жизнью. А сама как бы не жила. Не было меня. И никаких

желаний не было. Только одно желание – окончить институт.

Чего бы мне ни стоило, я поставила себе цель – окончить

институт. И поступила. Училась. Я очень старалась. Потому

что меня ничто другое не интересовало, кроме института. Они

меня исключали. Два раза. Нет, три. За неуспеваемость. Им

так казалось. А я успевала. И добивалась восстановления.

Меня восстанавливали и опять исключали. Это все декан. Он

меня преследовал. Мстил.

Она вдруг умолкла, точно потеряла нить речи, и я,

воспользовавшись этой вынужденной паузой, задал

наводящий вопрос:

– За что же он мстил вам?

– Не знаю, – безразлично отозвалась она, глядя мимо

меня. – Он сам неученый и не может понять настоящей жизни.

Он своей жизни не понимает. И я тоже не понимала своей

жизни до пятьдесят шестого года. В моей жизни был хаос.

Потом я познакомилась с одним человеком. Близко

познакомилась. Вы понимаете, мы сошлись. Он меня любит.

Но это неважно, любить не обязательно. Любви нет и никогда

не было. Ее выдумали. Знаете кто? Поэты. Фамилия моего

друга Питкин. Может, смотрели кино "Мистер Питкин"? Только

мой не англичанин. Просто однофамилец. Имя я вам не скажу.

Он открыл мне глаза. Я узнала, что существует передача

мыслей на расстояние. Все люди могут мысленно

разговаривать друг с другом. Есть высшие существа -

сверхлюди. И Питкин тоже, их целая группа, может быть каста.

Где они находятся – трудно сказать. Они постоянно передают

свои мысли всем нам. Иногда они делают это через кино,

через радио и телевидение. Все мысли обычных людей – это

только дальнейшее развитие той мысли, которую они получили

от сверхлюдей. Я теперь чувствую постоянную связь с ними,

поэтому я не знаю одиночества и уверена в себе. Благодаря

сверхлюдям я приспособлена к жизни лучше других. Когда в

институте мы проходили экономику производства, я решила

приложить свои теоретические знания на практике своего

домашнего хозяйства. Я считаю, что совершенно зря люди

держат в квартирах мусорные ведра. Надо делать так, чтобы в

хозяйстве вообще не было отходов. Для этого, например,

яичную скорлупу надо обратно сдавать в магазины, там ее

переработают в муку, из которой можно варить суп. Вы знаете,

что в яичной скорлупе много фосфора? А он так нужен людям.

Или вот еще пример: окурки от сигарет тоже нужно сдавать в

табачные магазины. Их снова пустят в производство. Эти

мысли мне подсказали сверхлюди, но изобретение мое. Все

врачи связаны со сверхлюдьми. Вы только об этом никому не

говорите, это тайна...

Мне прежде ни разу не приходилось беседовать с

людьми, страдающими психическим расстройством, поэтому

речь ее производила на меня сильное впечатление. Вот

говорит-говорит человек, и все в его словах кажется логичным,

как вдруг с какой-то фразы, даже не заметишь, с какой именно,

он начинает нести несуразицу. Но не тот явный вздор, какой

несут обычно нормальные, но ограниченные люди, а именно

несуразицу, в которой сверкают редкие блестки смысла.

Особенно врезалось в память ее лицо, искаженное

напряжением нервов и мозга, на котором внутренняя жизнь -

страдание, вспышки радужных надежд, мечты и их крушения,

отчаяние и апатия – оставила свои следы. Это лицо не умело

скрывать душевного расстройства. Как можно деликатней я

попытался свести разговор к вопросу о сыне, спросил, не

приносит ли он домой каких-нибудь чужих вещей. Она снова

перебила меня своим категоричным:

– Понимаю вас. Вы хотите сказать, не ворует ли он? Нет,

не ворует. Если не считать того случая с часами. Но часы они

вернули и принесли извинение.

Для меня это было неожиданно ново.

– Простите, а вы не могли бы подробней рассказать о

случае с часами? – попросил я.

– А-а, пожалуйста. Я думала, вы знаете. Они с Витей

возвращались из школы – это когда Юрочка еще учился.

Сейчас он бросил школу: ему не нравится учитель математики.

Русского языка – тоже... Русский язык надо вообще упразднить.

Мой Питкин сказал, что готовится указ, который совсем

упразднит русский язык, как устаревший и несовременный.

Она опять отвлеклась, но я не сразу направил ее в русло

интересующего меня вопроса, а спросил:

– Позвольте, на каком же языке мы с вами будем тогда

изъясняться, когда указ вступит в силу?

– Я не знаю, – растерянно ответила она. – Я должна

посоветоваться со сверхлюдьми. Я вам сообщу потом. Где мне

вас найти?

– В милиции, – ответил я и быстро переключил разговор:

– Так что же было дальше? Юра с Витей возвращались из

школы...

– Да, они шли, а на тротуаре лежал человек. Мужчина, -

продолжала она с новым воодушевлением. – Мальчики

решили, что с ним плохо, хотели его поднять. Но поняли, что

он пьян. Пьяного не трудно отличить от больного, верно ведь?

Видят – на нем часы. Позолоченные, "Восток". Мальчики

подумали, что эти часы у пьяного могут запросто снять жулики.

В два счета снимут. Мальчики не воровали, нет, у них и мысли

такой не было. Они сняли часы, чтобы сохранить, чтоб

жуликам не достались. – Она сделала какое-то новое усилие,

осветившее ее лицо, веселое оживление блеснуло в глазах,

высекло что-то похожее на улыбку, но губы, тонкие и

безучастные, не умели улыбаться. Она продолжала упавшим

уже голосом: – Пьяного того потом подобрала милиция. А он

предъявил милиционеру счет: ты, говорит, у меня часы снял. А

у того пьяного сын в нашей школе учится. Увидал у Юры часы

и говорит: "Это моего папки. Вот точно такие – в милиции

украли..." Вы меня извините, у меня скоро кончится обеденный

перерыв. – спохватилась она, взглянув на большие мужские

часы дешевой марки.

Продолжать с ней разговор не имело смысла. Она

торопливо ушла на кухню, очевидно, чтобы наскоро пообедать,

даже не простившись со мной, – я для нее больше не

существовал. Ольга Наполеоновна настигла меня уже на

лестничной площадке и быстрым шепотом проговорила:

– Самое главное для Юрочки – это интернат. Там, может,

человеком станет. А тут – нет. Я уже не могу его воспитывать, а

она – видите какая. Ей нельзя доверять. И он, бедняжка,

страдает. По ночам то смеется, то плачет. И чахнет, еда ему не

идет. Только курит. С таких лет курить начал. А учиться мог бы,

кабы не такая беда. Он неглупый мальчик, маленький

смышленый был и книжки любил, без конца заставлял меня

читать ему книжки.

Теперь мне нужно было найти Юру и поговорить с ним.

Юра и Витя стояли в подъезде на первом этаже и о чем-

то шептались. Я незаметно для них достал фотокарточку Игоря

Иванова, нагнулся к полу, будто я ее только что поднял, и

весело спросил, обращаясь к мальчишкам:

– Ребята, это не вы потеряли такого молодого красивого

орла? – и протянул фотографию Юре, внимательно наблюдая

за ним. Я обратил внимание, как вспыхнули его маленькие

узенькие глазенки, как многозначительно и с удивлением он

посмотрел на Витю и, быть может, сам того не желая, сказал:

– Ром!..

Это у него сорвалось помимо его желания, он в тот же

миг смекнул, что нельзя было произносить это имя, но я

догадался, что это кличка Игоря, и, не давая им опомниться,

ринулся в атаку:

– Точно, Ром. Ты с ним давно знаком?

Вопрос относился к Юре, но он смотрел на Витю,

который поспешил ответить за своего приятеля:

– А он с ним и не знаком.

– Может, и ты не знаком? – я строго смотрел на Витю. -

Ты узнаешь меня? Помнишь год назад: магазин, старушка,

кошелек. Затем ты с Ромом в милиции? Настоящая его

фамилия Иванов. Игорь Иванов. Ты меня помнишь? Я

присутствовал тогда на допросе. Помнишь капитана милиции?

– А-а, вспомнил, – удивленно и растерянно протянул

Витя, глядя на меня зверьком, попавшим в ловушку. Казалось,

он собирался бежать. – Я вас сразу на узнал.

– Зато я вас обоих узнал сразу. А ты почему, Юра, не

явился сегодня в милицию?

– А мне не велели. Сказали, чтоб родители, – довольно

независимо ответил Юра и взглянул на меня с явным вызовом.

– Ты не понял. С твоими родителями я уже говорил.

Теперь мне нужно с тобой побеседовать. Дело в том, что Ром

на этот раз сел накрепко. Вчерашняя кража для него мелочь.

Там открылось дело куда посерьезней. Но вы в том деле не

замешаны, хотя он теперь и пытается впутать вас, чтоб только

как-нибудь себя выгородить. Он лжет, так же как и в прошлый

раз. Ты помнишь, Витя, как он на тебя тогда все валил. Так что

пойдемте, нам с вами есть о чем поговорить.

– А я при чем? – вдруг запетушился Витя. Он чувствовал

какой-то подвох и держался настороженно, решив не дать себя

провести. – Я ко вчерашнему непричастен.

– Знаю. Речь идет о другом, тяжком преступлении,

которое Иванов хочет взвалить на вас обоих. Вам надо

оправдаться. Пошли, пошли, ребята.

– Ну что, пойдем, Витя? – нерешительно сказал Юра.

– Пошли, если так, – не очень охотно согласился Витя.

В отделении милиции я беседовал с глазу на глаз

сначала с Юрой, потом с Витей. Оба признались, что они

знакомы с Игорем Ивановым, по кличке Ром. Юра сказал, что в

магазине с Ромом встретился случайно, и слишком

категорично и заученно отрицал, что именно Ром передал ему

кошелек. На мой вопрос, если не Игорь Иванов, тогда кто же,

он пожимал плечами и упрямо повторял: "Не знаю".

– Значит, ты сам вытащил кошелек у гражданки. Так и

запишем.

– Пишите, – равнодушно отвечал он сиплым голосом и

блуждал глазами. – Только я не брал. Кошелек этот валялся на

полу. Я поднял его. И все.

Конечно, сейчас меня больше всего волновало другое -

гашиш. Мальчишки признались, что курят гашиш. И с

мальчишеским упрямством отказывались назвать, где они его

достают.

– Это не честно, – сказал я Вите, который был более

податлив к откровенному разговору. – Ведь мы с тобой

условились говорить правду и чистосердечно отвечать на мои

вопросы. Ты вынуждаешь меня принять другие меры, хотя мне

и не хотелось бы к ним прибегать.

Витя, точно не слыша меня, демонстративно

рассматривал стены и потолок комнаты, моргая светлыми

ресницами.

– Я понимаю, тебе строго-настрого приказано молчать,

не выдавать того, кто приучил тебя к курению гашиша и кто

снабжает тебя этой гадостью. Тебя запугали. Но я даю тебе

слово, что о нашем с тобой разговоре не будет знать тот, кого

ты боишься назвать.

– А я не боюсь, – ответил Витя со спокойной

решительностью, и рыхлое лицо его приняло сосредоточенно-

независимое выражение. – Я нашел.

– Где? – быстро спросил я, охватив его пристальным

взглядом.

– В телефонной будке. В коробочке было.

– Как ты узнал, что это гашиш?

– Я стал рассматривать, а тут какой-то мужчина подошел,

сказал, что это его коробочка. И вырвал у меня из рук. У меня

осталось только четыре баша.

– Когда это было?

– Давно. – Он несколько стушевался, отвечая на этот

вопрос, беспокойные глаза растерянно улыбнулись,

– Ну как давно? Год, два года или месяц назад?

– Месяца два.

– Как ты узнал, что это гашиш?

– Тот мужчина сказал. И как курить научил.

– Потом ты встречал того мужчину?

– Нет.

– А где потом доставал гашиш?

– Нигде.

– А тот, что сегодня вы курили, где брал?

– Остатки того, что в будке, – невозмутимо и уже

спокойней, довольный собой, ответил он. – Я ж вам сказал: там

четыре баша. А каждый баш на три папироски. Трижды четыре

– двенадцать.

– Точно, двенадцать. У тебя, надо полагать, пятерка по

математике?

– Ошиблись, двойка, – откровенно признался он, даже

бравируя своей откровенностью и тем, что он плохо учится.

Трудно сказать, придумал ли он этот вариант сейчас,

экспромтом, пока рассматривал стены и потолок, или же такая

легенда была сочинена заранее. Скорее всего, последнее. Но

я не верил ему. Хотя сделал вид, что поверил, и не стал в этой

связи называть имя Игоря Иванова: на этот счет я имел

особые соображения и на ходу строил планы. Во мне

постепенно зрело подозрение, что именно Иванов приучил

мальчишек к наркотикам, он их снабжает и в плату за гашиш

они помогают ему в карманном воровстве. Иванов наркоман,

это нетрудно было определить по его внешнему виду: бледный

цвет лица, сухая кожа, редкие волосы, вставные зубы. Он

сделал этих двух мальчишек не только ворами-карманниками,

но и наркоманами. Он погубил их, а скольких еще может

погубить! Его надо поймать с поличным, судить по всей

строгости закона и изолировать.

Я отпустил ребят и доложил начальнику свои

соображения: нужно безотлагательно заняться Ивановым,

надо всерьез заняться распространителями наркотиков.

Наркомания – это величайшее бедствие. О наркоманах я

не могу думать без содрогания и душевной боли. В

официальной энциклопедической справке о наркоманах

говорится: "При длительном употреблении наркотиков обычно

развиваются хронические отравления организма с поражением

центральной нервной системы и внутренних органов. Со

стороны психики и поведения это выражается в

неустойчивости настроения (раздражительность, тоска,

апатия), в снижении умственных способностей (памяти,

внимания, мышления). Сужается круг интересов, слабеют воля

и чувство долга, снижается, а иногда полностью пропадает

трудоспособность, люди морально деградируют, доходя порой

до преступлений. Со стороны внутренних органов

наблюдаются нарушения функций сердечно-сосудистой

системы, пищеварительного аппарата, обмена веществ,

половой деятельности. Развивается преждевременное

одряхление и истощение.

Сколько трагических судеб людей стоят за этими

лаконичными, сухими, но необычайно емкими строками,

сколько горя, страданий и бед, растерзанных, изуродованных

душ! Станет ли Юра Лутак полноценным человеком,

гражданином, или его ждет позорная и печальная участь

наркомана? Я думал об этом с болью и тревогой. Мы должны,

обязаны помочь ему, я, именно я обязан вырвать Лутака и его

дружка Витю из той клоаки, в которую их толкнула

безжалостная, жестокая рука. Чья рука? Как схватить ее?

Схватить и наказать, обезвредить, чтоб она не смогла толкнуть

в пропасть других таких же, как Юра и Витя. Мы плохо знали

Игоря Иванова – это наша вина. А кто стоит за его спиной, кто

его снабжает наркотиками?

Эти вопросы задавал я себе, идя на дежурство утром

следующего дня. Была суббота. Дежурить в субботу,

воскресенье и праздники хлопотно, потому что именно эти дни

обильны различного рода происшествиями, в том числе и

чрезвычайными.

Командиром дежурного отделения, или моим

неофициальным помощником, был старшина Нил Думнов -

здоровенный детина, грозный на вид, но добродушный,

исполнительный и преданный делу витебский партизан, хотя и

с семилетним образованием – помешала война, – но довольно

начитанный. И главное, в нашем деле, в милицейской службе,

человек опытный, выдержанный и честный, так что на него

можно положиться. В дежурке, как всегда в вечернее время, -

суета и шум: возвращались с постов и уходили на службу

патрули и постовые, приводили задержанных, оформлялись

акты. Тут же за барьером, рядом с задержанными, сидели и

стояли граждане, пришедшие с различными нуждами и

вопросами, часто звонил телефон: то сообщали о драке на

улице, то соседи просили срочно прислать наряд, чтоб

утихомирить разбушевавшегося пьяницу и дебошира. Я

отвечал на телефонные звонки, записывал, посылал наряд

или давал задание находившемуся в районе происшествия

патрулю.

Пьяных дебоширов направляем в вытрезвитель, иных

оставляем до утра в комнате временно задержанных. По

субботам и воскресным дням эта комната переполнена. Спят

вповалку, как кто сумел устроиться. Иногда грязные ботинки

одного касаются носа другого. Вытянул ноги – стукнул по носу.

Тот проснулся, со сна и с похмелья не разобрался, в чем дело,

– хвать кулаком соседа, который и не дотрагивался до его носа.

Поднимается заварушка, крики, стук в дверь:

– Шеф! Старшина!

Нил Думнов открывает дверь и гранитным изваянием

становится на пороге, тронув кулачищем свои запорожские

усы, спокойно и внушительно спрашивает:

– Чего раскудахтались? Не поделили что? Порядочные

свиньи в свинарнике и то лучше себя ведут, а вы ж люди,

человеки, черт вас в душу возьми!

И все утихает.

А тут уже привели очередного дебошира. Вот они стоят у

барьера: дебошир – широколицый богатырь, пожалуй

превосходящий своей комплекцией Нила Нилыча, сестра его -

юркая, щупленькая дамочка с воспаленными глазами и

наскоро, должно быть, впотьмах уложенной прической (она

свидетельница) и потерпевший, ее муж, неказистый, грязный,

жалкий, с лицом сморщенным, испитым, с внушительным

синяком под глазом. Хулиган – толстый и важный мужчина с

приятным лицом. Одет прилично – серый пиджак, при галстуке.

И трезв. Совершенно трезв. Он предъявил удостоверение

члена Союза художников, держался спокойно, с достоинством,

испытывая при этом некоторую неловкость и стараясь скрыть

ее добродушной, отнюдь не заискивающей, а скорее,

доверчивой улыбкой.

Я попросил сержанта доложить суть дела.

– Вот, товарищ капитан, гражданин художник разукрасил

своего родича, – сержант глазами указал на маленького

хлипкого человечишку, который бессловесно, как указкой, ткнул

в синяк под глазом коротким кривым пальцем, сморщил

изможденное лицо и качнулся.

– Он его чуть было не убил, изверг, кулачищами своими, -

возбужденно вступила супруга потерпевшего и зло сверкнула

маленькими птичьими глазками на брата.

– Позвольте, товарищ капитан, мне объяснить? – вежливо

попросил художник. Я кивнул. – История нелепая и

возмутительная. Максим Горький был прав, когда

предостерегал не лезть в семейные дела.

– Ишь умник нашелся. Чего надумал – на Горького

свалить! – решительно подхватила сестра. – Не Горький

Максим, а ты, ты чуть не убил моего мужа!

– Погодите, гражданка. Потом вы скажете, – одернул я и

попросил художника продолжать.

– Это моя сестра, как вы уже знаете, а это шурин мой,

муж ее, – продолжал художник глухим, негромким голосом,

тяжело навалившись на высокий барьер. – Он часто выпивает

и в таком состоянии устраивает дома скандалы. Бьет ее, то

есть жену свою. Верно я говорю, Настя?

– Это наше дело! – огрызнулась женщина. И от ее

реплики тонкие подвижные брови художника удивленно

вздернулись.

– Нет, ты скажи, верно я говорю? – Она упрямо

промолчала, и художник продолжал: – Сестра мне много раз

жаловалась, просила защитить. Мы в одном подъезде живем.

Они этажом выше. Мне не раз приходилось подниматься к ним

и мирить. Это, откровенно скажу вам, в конце концов надоело.

И я как-то сказал сестре: "Знаешь, Настя, твоего бы Павлика

однажды хорошо проучить, и он навсегда забыл бы, как

испытывать кулаки свои на твоей спине. Шелковым стал бы".

Верно я говорю? – Он опять обратился к сестре, и она снова

ничего не ответила. Брат говорил правду, и я видел, как на ее

глаза навертывались слезы. – Что ты мне на это сказала? Не

помнишь? Молчишь.

– От молчания голова не болит, – отозвался Нил Нилыч,

взглянув с добродушной иронией на сестру художника, и та,

должно быть, неверно поняла его: ее тонкие губы

заискивающе улыбнулись.

Художник игнорировал реплику старшины, недовольно

нахмурился и продолжал:

– А сказала она, товарищ капитан, буквально: "И проучи,

проучи его, сил у меня больше нет терпеть". Сегодня снова

скандал. Опять за мной прибегает их дочь, племянница моя.

Говорит: "Дядя Петя, скорей идите, там папа мамку убивает". Я

пошел к ним, вижу шум, гам, обувь по комнате летает. Ну, сами

понимаете, попытался утихомирить разбушевавшегося родича,

теперь, выходит, я и виноват.

– А я как тебя просила? Да ты б его легонько, для

острастки, а ты свои пудовые кулачищи распустил, – сквозь

слезы проговорила Настя и затем неожиданно для нас

слишком энергично и не очень деликатно схватила за руку

своего мужа и потащила к выходу со словами: – Пойдем, горе

мое. Думнов посмотрел на меня. Взгляд его спрашивал: как

быть, отпускать? Я молча кивнул, а художник развел в стороны

широкие мясистые ладони и виновато проговорил:

– Вы уж извините, товарищ капитан. Для меня урок на

всю жизнь. И другим закажу – в семейные дела не суй носа.

Правду говорят: муж и жена – одна сатана.

– Свое яйцо лучше чужой курицы, – снова вставил Нил

Нилыч и, поддельно вздохнув, прибавил: – Упаси бог от пьяной

жены и от бешеной свиньи.

Я посмотрел на тяжелые руки художника и хотел было

посочувствовать его шурину, но передумал: таких учить можно

по-разному, и нужно учить.

Тут позвонил подполковник Панов и попросил меня зайти

к нему на минуту. Я отпустил художника и оставил за себя

старшину Думнова.

Николай Гаврилович сидел за письменным столом,

освещенным лишь настольной лампой. Верхний свет, которого

Панов почему-то не любил, как обычно, был погашен. С лицом

озабоченным и усталым он рассматривал какие-то бумаги.

Предложил мне сесть и сообщил, что ему передали вкратце о

подростках Вите и Юре, об Игоре Иванове, и попросил

подробно доложить, что мне удалось сделать за день. Такой

неожиданный интерес начальника к вопросу, казалось бы,

обычному меня немного насторожил. Я доложил ему

обстоятельно ход дела и свои предложения. Я считал, что

нужно приложить все, решишительно все силы, чтобы устроить

Юру Лутака в интернат или в детскую колонию, а Витю спасти

от наркотиков. Это прежде всего. Затем серьезно заняться

личностью Игоря Иванова. Тут подполковник меня перебил

тихой задумчивой репликой:

– Из-за Иванова я сегодня имел неприятный разговор с

начальником отдела. Мы поверили ему и упустили его из виду.

А он, оказывается, все эти годы после выхода из заключения

продолжает заниматься темными делишками. И очень

грязными. – Подполковник говорил тихо и неторопливо, глядя в

бумаги. Затем после паузы поднял на меня усталый взгляд,

выпрямился и сказал, точно выстрелил: – Наркотики... Это

очень серьезно, Андрей Платонович. Физическое растление

молодежи, подростков... Конечно, хорошо что вы как будто

верно нащупали след. Но все равно нам непростительно.

Можно было раньше. И нужно было. Мы с вами не знаем,

сколько отравил душ этот подонок, таких, как эти двое ваших,

сегодняшних...

– Юра и Витя, – подсказал я.

– Да, Юра и Витя. Надо будет вам, Андрей Платонович,

сейчас всецело переключиться на наркоманов. Ивановым

занялась Петровка. У них материалов не густо. Завтра я

посоветуюсь с начальником МУРа, может, мы на себя это

возьмем, поскольку Иванов – наше упущение. Попробуем

искупить вину. У нас ими занимается лейтенант Гогатишвили,

между делом занимается. Мы как-то не придавали до сих пор

особого значения этому злу. Сейчас придется вам

подключиться. Всерьез. Как вы на это смотрите? Вместе с

Гогатишвили. Вы возглавите.

– Я готов.

– Дело это непростое. Есть подозрение, что управляет

распространением наркотиков очень ловкая рука. Схватить ее

будет нелегко. Придется вам в помощь взять дружинников-

активистов, толковых ребят.

Подполковник протянул мне газету и указал на

небольшое сообщение корреспондента "Правды" из Вены. Я

прочитал строки, обведенные красным карандашом:

"Несколько месяцев назад в Вене объявился американский

писатель и профессор литературы Самуэль Пельциг. . Он

познакомился в литературном кафе с четырьмя молодыми

людьми. Ученый муж запросто пригласил их к себе на квартиру

и там из "чисто литературного интереса" угостил их опиумом -

гашишем и марихуаной. Сам профессор этих наркотиков не

употреблял..."

Прочитав эти строки, я поднял озадаченный взгляд на

подполковника, наблюдавшего за мной во время чтения, и он,

поняв мои чувства, проговорил:

– Вот так-то, товарищ Ясенев... Завтра мы с вами на эту

тему еще поговорим.

Когда я вернулся в дежурную комнату, там шел острый

разговор между моим помощником и представительным на вид

гражданином, говорившим с ярким кавказским акцентом. Я

пришел в самый разгар "дискуссии", но тут, пожалуй, стоит

рассказать, что происходило здесь до меня.

У ресторана "Арагви" в машину такси сели двое: молодой

красавец с черными усиками, который сейчас стоял возле

барьера в дежурной комнате, и молоденькая девчонка. Они

были навеселе. На вопрос водителя: "Куда ехать?" – молодой

человек небрежно достал десятку и со словом "аванс" с

развязно барской бесцеремонностью бросил ее на переднее

сиденье. Шофер повторил свой вопрос.

– В Химки! – сказал молодой человек и, не дождавшись,

когда тронется машина, стал обнимать и целовать девушку,

которой, как выразился шофер, "цинизм и нахальство не очень

понравились". Но молодой человек был настойчив и

непреклонен, несмотря на решительное сопротивление его

знакомой. Между ними завязалась борьба, короче говоря,

молодой человек пытался проявить насилие. Девушка подняла

крик, взывая о помощи. Взбешенный поведением пассажира,

шофер такси, вспомнив, что рядом есть отделение милиции,

подкатил прямо к нашему подъезду. Таким образом преступник,

так сказать, "тепленьким" был доставлен в милицию, а его

жертва, к нашему огорчению, исчезла, очевидно опасаясь

огласки и спасая свою репутацию. Это обстоятельство сумел

быстро оценить молодой человек и повел себя невозмутимо и,

я бы сказал, нагло.

Документов при нем не оказалось. Нил Думнов составлял

акт задержания.

Пользуясь тем, что потерпевшая девушка скрылась, не

пожелав о себе заявить, задержанный, назвавший себя

Симоняном, начисто отрицал все, что говорил шофер. Мы

были бессильны что-либо предпринять, но личность

задержанного следовало установить. Я задавал вопросы.

– Где проживаете? Постоянное место жительства?

– Одесса. – Он назвал адрес.

– Когда приехали в Москву?

– Три дня назад.

– Где остановились?

– У знакомых. На частной квартире. И паспорт там

оставил.

– Телефон там есть? Мы можем позвонить?

Он стушевался. Ответил:

– Нет телефона.

– Говорите адрес, мы проверим.

– Я не помню, – нерешительно произнес он. – Зрительно

знаю, а так только улицу могу назвать. Лесная улица.

– Ну что ж, это не так далеко. Вам придется пройти

вместе с милиционером на квартиру за паспортом, – сказал я.

– Вы мне не верите?! – вскипел Симонян.

– Такой порядок, – холодно ответил я. – Нил Нилыч,

сходите с гражданином Симоняном на Лесную.

– Послушайте, товарищ капитан, что подумают мои

друзья? – взмолился Симонян и затем, достав записную

книжку, начал в ней что-то искать. Через минуту обрадованно