Текст книги "Любовь и ненависть"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
слишком много в нем спорного, неясного, сомнительного.
Во второй половине дня неожиданно к нам в клинику
зашел Ларионов и вручил мне два билета на заключительный
концерт Эльзы Виолет и Луиджи Ваншенки. Я обрадовалась,
но тут же разочаровалась: оказывается, концерт состоится не
завтра, а сегодня. Сегодня в десять утра Андрей заступил на
дежурство и освободится лишь завтра в это же время.
Поняв мою растерянность, Ларионов быстро подсказал:
– Тоже нашли проблему: пригласите Василия. Не станет
же Андрей Платонович ревновать его к вам?
Да, конечно, в его словах был резон, но как на это
посмотрит Василий? Мы вместе с Ларионовым зашли к
Шустову в кабинет. Выслушав наше, так сказать, совместное
предложение, Василий пробормотал отрывисто:
– А что, я готов. Настроение самое театральное.
Концерт состоялся в зале имени Чайковского. Мы
договорились встретиться в самом зале, так как времени было
в обрез: после работы нужно было еще заехать домой
переодеться.
В этот день, вернее, вечер я была погружена в какое-то
странное, доселе неизвестное мне состояние возбуждения, в
котором перемешались какой-то неясный беспричинный
восторг, тревожное ожидание, отчаяние и ужас. Я смутно
догадывалась, что не Эльза и Луиджи, которых я услышу через
два часа, привели меня в такое волнение, а то, что я иду на
концерт с Василием. И я торопливо искала оправдание такой
мысли: да это даже хорошо, что Василий идет сегодня на
концерт, именно сегодня, когда так нужна ему душевная
разрядка после всего, что свалилось на его голову. Я не просто
сочувствовала ему. Я восхищалась его выдержкой, терпением,
силой воли. Какие же нужно иметь нервы, чтобы не только не
сорваться, не слечь, а работать, работать творчески, с полным
накалом мысли, заставить себя даже в такой обстановке
сосредоточиться. Вот даже сегодня, когда клиника охвачена
была штормом, он нашел время зайти к нам в лабораторию и
поинтересоваться первыми результатами одного очень
смелого опыта, который мы с Похлебкиным проводили по его
заданию. Похлебкин немного сбивчиво от волнения
докладывал первые наблюдения, довольно любопытные и
многообещающие. Василий слушал сосредоточенно,
высказывая свои замечания, и меня радовало, что мысли его
по-прежнему ясны. Вдруг глаза его загорелись, и он сказал
несколько приподнятым, обрадованным голосом:
– Товарищи, други мой! Спокойно... Спокойно. Вы
понимаете, что все это значит, к чему мы подошли?.. – Он
смотрел то на меня, то на Похлебкина радостным взглядом. -
Вот здесь-то, кажется мне, и заключен тот ларчик, который
открывается совсем просто. А? Вы не согласны со мной, Петр
Высокий?
– По-моему, Василий Алексеевич... – забормотал
Похлебкин, подобострастно глядя на Шустова, – мы находимся
на пороге...
– Молчите, – прервал его Шустов. – Спокойствие,
хладнокровие. Никаких эмоций. Только терпение и труд...
Домой я пришла взволнованная. Достала из шифоньера
все мои платья и долго не могла сделать выбор: мне хотелось
надеть самое лучшее. Мама, кажется, это заметила – о, наши
мамы, все видят и все замечают – и сказала мне:
– Ты сегодня хорошо выглядишь. Совсем девчонка, как в
день окончания института. Помнишь?
О да, именно такой я хочу выглядеть сегодня, как в
выпускной вечер. Это было так давно. Целая вечность. Я
посмотрела в зеркало и увидала горящее огнем лицо и глаза с
необыкновенным блеском. Я действительно была словно
помолодевшая. Вспомнила недавний комплимент Василия по
моему адресу:
– Нестареющая.
Одно слово, а сколько в нем приятного. Когда я надела
черное платье с белым горностаевым воротничком, Катюша
вдруг сказала:
– Мамочка, ты самая-самая красивая.
Я взглянула на свою дочурку и смутилась. Откуда такая
необъяснимая неловкость поселилась во мне, такое
ощущение, точно меня подозревают в чем-то недостойном? А
тут еще мама напомнила не без тайного смысла:
– Ты Андрея предупредила?
– Нет. Сейчас позвоню, – ответила я со странной
раздражительностью, которой даже сама потом застыдилась.
Андрей отнесся к моему сообщению вполне
доброжелательно: для ревности у него не было никаких
оснований.
В зал имени Чайковского я приехала за полчаса до
начала и сразу пошла бродить по полукруглому фойе в
надежде разыскать Василия. В моем взбаламученном мозгу с
приятной навязчивостью звучало сказанное им одно слово:
"нестареющая". Теперь оно приобретало, как мне казалось,
какой-то глубокий и тайный смысл. Нестареющая...
Беспокойным и в то же время рассеянным взглядом я шарила
по фойе, то и дело натыкаясь на любопытные взгляды женщин
и еще чаще на нескромные взгляды мужчин. Поглощенная
одним-единственным желанием – поскорей увидеть Василия, -
я никого и ничего не замечала. Неожиданно возле меня
оказался с улыбкой во все лицо Ларионов.
Спросив о Василии, он тотчас же достал два
пригласительных билета на банкет, который сразу после
концерта устраивался в честь знаменитых артистов тут же в
буфетном зале.
– Что вы за человек, Аристарх Иванович. Вы в самом
деле все можете, – сказала я, поблагодарив его за билеты. – Но
с какой стати мы – на банкет? Кто нас приглашает?
– Я, – сверкая глазками, заулыбался Ларионов. – А разве
вам не интересно посмотреть мировых знаменитостей за
рюмкой вина, так сказать, в узком кругу?
– Ну, разумеется, любопытно. Только, право, я не знаю...
Как к этому отнесется Василий Алексеевич.
– Я уверен, что положительно, – оживленно подхватил
Аристарх Иванович. – А потом... потом он должен считаться с
вашим желанием, предупреждать и исполнять все ваши
капризы. Я завидую ему. . Вот он, легок на помине. – И, уже
обращаясь к подошедшему Шустову, заговорил, чтобы
опередить меня: – Ну и дама у тебя, Василий Алексеевич. Верх
скромности. Я дал ей для вас два билета на банкет после
концерта, так она знаешь что сказала? С большим, так сказать,
удовольствием, да вот как на это, мол, посмотрит Василий
Алексеевич.
– Вы все извратили, Аристарх Иванович, – перебила я,
чувствуя, что Василий не понял смысла слов Ларионова.
Постаралась объяснить. Василий ничего против банкета не
имел: банкет так банкет. Вообще мне он показался сегодня
каким-то мягким, покорным, сговорчивым. И улыбка его была
легкая, ласковая, и голос добрый, какой-то шелковый, без
присущих ему ноток металла и категоричности. Когда Ларионов
отошел от нас, Василий, посмотрев на меня долго,
внимательно, произнес с той задушевной теплотой, с которой
произносят первое признание:
– Ты знаешь, Ирина, что ты есть сегодня? Ты светлая,
чистая память нашей юности. Правда... Женщина, победившая
время... Ну ладно, пойдем искать свои места – уже, кажется,
второй звонок.
Места у нас были отличные. Зал битком. Много
молодежи. Пожалуй, больше половины. Все как-то
взволнованно насторожены в предвкушении необыкновенного.
Ждали чуда. Оно явилось на сцене в образе уже немолодого
лысеющего человека, сутуловатого, но энергичного, с
крупными чертами лица и глазами навыкате. В руках он
держал поблескивающую перламутром гитару.
Забегая немного вперед, скажу несколько слов о Луиджи
Ваншенки, хотя бы то, что рассказал нам о нем в антракте
Аристарх Иванович. Последние пятнадцать лет Луиджи жил в
Китае, создал там национальный эстрадный оркестр, в
котором все, исключая самого руководителя, были китайцы. Да
и себя Луиджи считал китайцем и писал свое имя "Ван Шен-
ки". Года два назад китайцы, обуреваемые патриотическим, а
по сути дела, шовинистическим угаром, предложили Ван Шен-
ки, впрочем, как и многим другим "нетуземцам", покинуть
страну. Мол, у нас достаточно своих национальных кадров,
чтобы делать пролетарскую культуру.
Держался Ваншенки на сцене свободно, уверенно, я бы
даже сказала, слишком самоуверенно.
– Манеры гения, – шепнул мне Василий и усмехнулся,
впрочем незлобно.
Зато Эльза держалась очень скромно, просто, с
застенчивостью девушки, только что окончившей среднюю
школу. В коротеньком платьице, хрупкая, длинношеяя, с
тонкими чертами лица, с которого не сходила обворожительная
улыбка, она сама по-русски объявила номер и этим еще
больше расположила к себе зал. Ларионов сообщил, что
родители Эльзы – выходцы из России, хотя сама она приехала
в нашу страну впервые. Сначала она спела одну песенку под
гитарный аккомпанемент Луиджи Ваншенки. Затем две
песенки они пели дуэтом, потом снова пела одна.
Не знаю почему, быть может, оттого, что я ожидала
какого-то необыкновенного чуда, выступление знаменитых
артистов не произвело на меня особого впечатления. У
Ваншенки, вопреки моему ожиданию, голос оказался очень
слабеньким. По тембру, даже по манере, он чем-то напоминал
молодого Утесова и зрелого Бернеса. Но когда запела Эльза,
зал пришел в бессловесное приятное недоумение: никто не
ожидал, что у этой хрупкой, очаровательно улыбающейся
девушки такой низкий с врожденной хрипотцой голос, довольно
сильный и отлично поставленный. Правда, сама хрипотца эта
на любителя. Например, мне и Василию не понравилась. Но
тут дело вкуса. Говорят, такие голоса теперь модны на Западе,
а мы, как известно, решили от моды не отставать, чтоб не
казаться несовременными, консервативными. Поэтому у
Эльзы Виолет сразу нашлось много поклонников и, надо
полагать, найдется немало подражателей. Я хочу сказать, как
резко не соответствовал ее голос внешнему облику самой
певицы.
Мы с Василием слушали концерт без восторга. Зал же
встретил популярных артистов доброжелательно, поначалу
даже бурно. Вполне возможно, что мы с Шустовым были
необъективны в оценке концерта, чему причиной, я полагаю,
было наше необычное состояние, связанное с событиями
истекшего дня. Я это вполне допускаю, потому что во время
концерта я иногда больше прислушивалась к ровному дыханию
Василия, чем к пению артистов.
После окончания концерта приглашенные на банкет – а
таких набралось, наверно, без малого сотня человек -
направились в буфет, где были накрыты столы. Мы с
Василием чувствовали себя посторонними среди незнакомых
людей. Правда, нас не оставлял без внимания Ларионов: сразу
же, как только кончился концерт, он подошел к нам,
возбужденный, какой-то преувеличенно деятельный, и увлек в
буфет – импровизированный банкетный зал. Там он был,
видно, "свой человек", то и дело отвечал на поклоны и
приветствия, не забывая при этом главного – накрытого стола,
к которому шел с целеустремленным нетерпением. И нас за
собой тащил.
– Аристарх жаждет влаги, – пошутил Василий, садясь
рядом с Ларионовым.
Я не обратила внимания на своего соседа по левую руку
от меня – справа сидел Василий. Не знаю, когда появился этот
сосед за столом; раньше или позже нас. Только вдруг я
услыхала почти у самого уха его тихий, проникновенный голос:
– Здравствуй, Ирина.
Я вздрогнула и, казалось бы, по законам элементарной
логики должна была машинально обернуться на этот зов. Но я
не обернулась, пересилив себя, я сжалась в комочек и, как еж,
ощетинилась невидимыми иголками. Причиной был именно
его голос. В первый миг я не узнала человека, сказавшего мне
"здравствуй, Ирина", не сразу сообразила, кто со мной
поздоровался, но голос, давно мне знакомый голос, с которым
были связаны все горести в моей жизни, напугал меня и поверг
в уныние. Прошло, быть может, меньше чем полминуты,
необходимые мне, чтобы оправиться от первого неожиданного
оцепенения, и я повернулась на этот голос. Рядом со мной
сидел... Марат.
Не знаю, какое у меня было выражение лица, только он,
не привыкший тушеваться, человек с болезненным
высокомерием и предельно самонадеянный, тут несколько
растерялся, залился ярким румянцем и, насильно выдавив из
себя улыбку, произнес:
– Не ожидала?.. У тебя в глазах испуг. Отчего, Ирина?
Я не успела ничего сказать, как за моей спиной ужо стоял
Ларионов и весело представил мне и Василию редактора
журнала "Новости" Марата Степановича Инофатьева. Меня
несколько покоробило, когда Марат ответил:
– С Ириной... Дмитриевной мы давно знакомы, а о
докторе Шустове, разумеется, много слышал. Мы даже
собираемся напечатать в нашем журнале очерк или статью о
ваших исследованиях. Говорят, вы волосы восстанавливаете.
Так я бы хотел к вам на очередь записаться. – И добродушная
улыбка расползлась по его лицу. – А может, вы сами напишете
статью? Как, Василий Алексеевич? Только чтоб она была
популярной, читатель у нас ведь массовый.
Пока они говорили, я рассматривала Марата. Он
неузнаваемо изменился с тех пор, как мы расстались с ним на
Севере восемь или десять лет назад. Встреть его случайно на
улице, я, пожалуй, не сразу бы и узнала Марата. Чрезмерная
полнота не придавала ему солидности, лицо округлилось и
обрюзгло, волосы сильно поредели и порыжели. Одет он
безукоризненно: темный костюм, белоснежная нейлоновая
сорочка, черный с серебристыми переливами галстук с крупной
жемчужиной. Говорил он с барственной важностью,
сдобренной нотками покровительства. Высокомерный тон его
раздражал Василия – он слушал Марата равнодушно, с
рассеянным видом, не проявляя ни малейшей
заинтересованности, молча и с достоинством. Меня это
радовало. Так именно и должен держать себя Василий
Шустов!
Как я заметила, Марат обзавелся новыми манерами и
жестами. Он все время сжимал и разжимал веский костлявый
кулак, точно демонстрировал силу, брезгливо поводил губами и
встряхивал зачем-то головой. Он, очевидно, был уязвлен
равнодушием Шустова к его предложению о статье и потому
демонстративно прервал этот разговор.
Провозглашались тосты за блистательных артистов.
Марат налил мне бокал вина, Ларионов – себе и Василию. Мы
чокнулись и выпили.
– Я очень рад тебя видеть, Ирина, безумно рад, -
сыпались на меня скорые, вполголоса слова человека,
совершенно чужого и безразличного мне. Даже с трудом
верилось, что он был моим мужем, моей первой любовью. А
была ли это любовь? Нет! Нет и нет! Первое отроческое
увлечение мы часто принимаем за любовь, неопытные, не
способные еще разобраться в людях, мы готовы открыть свое
сердце первому приглянувшемуся молодому человеку,
совершенно не задумываясь над вопросом, кто этот человек,
чего он стоит. Силой пылкого молодого воображения создаем в
своем сердце по своему вкусу образ прекрасного принца, часто
ничего общего не имеющего с оригиналом, или, как говорят
еще, прототипом, и потом за это легкомыслие жестоко
расплачиваемся.
– Почему ты молчишь, Ирина? – как сквозь сон услышала
я чужой и такой ненужный голос слева.
– Да! Ты что-то спрашивал?.. – очнулась я от своих
невеселых размышлений.
– Я спрашивал, как ты живешь? Как мама? Удачна ли
устроилась на работу? Может, чем помочь?
– Спасибо, Марат. . Степанович. У меня все хорошо.
Очень хорошо, – машинально ответила я и после небольшой
паузы зачем-то прибавила: – О тебе не спрашиваю: от
Аристарха Ивановича слышала – процветаешь.
И снова брезгливая улыбка скривила его губы,
скользнули с трагическими нотками слова:
– Что он знает, Аристарх! Ничего он не знает, дорогая.
Последнее слово больно резануло слух. Разговор и
вообще эта встреча – теперь я начала догадываться – совсем
не случайны и становились в тягость. Я шепнула Василию, не
пора ли нам уходить. Он кивнул в знак согласия, но
внимательно следивший за мной Марат, разгадав наши
намерения, взял меня за руку, точно хотел удержать,
прошептал с преувеличенным волнением:
– Нам нужно с тобой поговорить, Ирина. Наедине. О
многом поговорить.
Я отрицательно покачала головой. Но он был настойчив:
– Скажи мне только два слова: где и когда я смогу тебя
увидеть?
– Нигде и никогда, – решительно и твердо ответила я.
– Ну не будь такой жестокой, Ирина... Разреши мне
звонить тебе... на работу, – уже умолял он.
– Нет. Прошу тебя и заверяю – все будет бесполезно.
Говорить нам не о чем. Прошлое я выбросила из памяти и
сердца. У меня есть настоящее, которым я довольна, и есть
вера в будущее.
– Вот о нем, о будущем, мы и поговорим.
– Нет! – уже с беспощадной непреклонностью сказала я и
встала, пожелав ему и растерявшемуся Ларионову всего
хорошего.
Уже на улице Василий сказал:
– Насколько я понял, это свидание с бывшим супругом
организовал Аристарх и без твоего на то согласия.
– Твой Аристарх – негодяй, – с холодной злобой
проговорила я и, взяв Василия под руку, добавила: – И больше
об этом не будем. Ни единого слова. Ничего не было – ни
концерта, ни банкета. Хорошо?
– Согласен. Я сегодня добрый, послушный, со всем
согласный. Один из тех, из которых веревки вьют.
Я прыснула со смеху, как девчонка.
– Ты что? – удивленно спросил он.
– Вспомнила, как ты разговаривал с Маратом: ничего
себе веревка.
– Ни единого слова. Ничего не было, – напомнил он,
повторяя мои слова. И вдруг остановился на углу площади
Маяковского и улицы Горького у входа в метро. Посмотрел на
часы, вдохнул глубоко воздух, проговорил: – Весенние запахи.
А может, пешочком пройдем до Белорусского?
– И дальше. До "Динамо". А там я одна поеду – ты не
провожай.
Мы пошли по улице Горького, уже давно начисто
освободившейся от снега. В воздухе бродил хмельной апрель.
Точно угадывая мои мысли, Василий произнес с тихой грустью:
– Идет коварная мучительница моя – весна. Я боюсь ее,
понимаешь, Ирина, боюсь весны. Она нагоняет на меня такую
разъедающую душу тоску, от которой не знаешь, куда
деваться. Ну просто... жить не хочется.
Странное признание, и я сказала без лишних слов:
– Жениться тебе нужно.
– Зачем? – спросил он, замедляя шаг, будто раздумывая
над моими словами.
– Чтоб не бояться весны... И хотеть жить. Всегда и
особенно весной, когда возобновляется жизнь природы.
– Природа живет вечно. И зимой – тоже. Только формы
меняет, – начал он, должно быть, чтобы увести разговор. Но я
заупрямилась:
– Ты не уходи от темы. Скажи, почему не женишься?
– Ты задала сложный вопрос. Сегодня мне не хочется на
него отвечать.
– Ответ деликатного свойства? – довольно прозрачно
намекнула я, не боясь задеть его мужское самолюбие.
Он весело рассмеялся, потом ответил с простодушием:
– Совсем не то, что ты думаешь. Причина чисто
нравственная, что ли, и сугубо личная. Предрассудок. Я еще
не встречал женщины, в которую мог бы поверить. Навсегда...
Нет, я объясню как-нибудь в другой раз. Сегодня нет
настроения. Вернее, не хочется портить хороший вечер.
– А Дина? – не утерпела все же я.
– Что Дина?
– У тебя с ней...
И снова беспечный мальчишеский смешок. Но он
оборвал его как-то сразу, вдруг, проговорив лениво:
– Ты, наверно, слышала сплетню о наших с ней связях.
Даже анонимка была в горкоме о романе врача Шустова и
старшей сестры Шахмагоновой. Глупая выдумка. Хотя я мог бы
ею увлечься. Дина умеет очаровывать. А потом понял, что и
она ничем не отличается от тысяч таких же... Вовремя
остановился. Победил в себе минутную слабость. В этом есть
что-то приятное – побеждать самого себя. Ты не находишь?
Я не знала, что отвечать. И вообще, мне хотелось
говорить о чем-то другом. Но не словами. Как обидно, что
люди не могут обмениваться друг с другом мыслями и
чувствами, которые не способны выразить слова. Он опять
стал задумчиво-грустным и сосредоточенно молчал. Я
попыталась догадаться о причине:
– Ты думаешь о Семенове?
– Разве в нем дело? – ответил он с горечью. – Семенов -
ничтожество. Самое неприятное, что он против меня райком
настраивает. Я ведь дважды был сегодня в райкоме. Первый
раз позвонили – срочно в райком, к первому секретарю
товарищу Армянову. Я человек военный, дисциплинированный,
понимаю слово "срочно" в буквальном смысле. Захожу в
приемную, представляюсь секретарше и прошу доложить
товарищу Армянову. Доложила. Сказала: просил подождать.
Сижу. От скуки болтаю с секретаршей. Молоденькая девчонка,
очевидно, попала сюда после окончания средней школы.
Чинит карандаши лезвием безопасной бритвы. Целая коробка
карандашей. Спрашиваю: "Зачем так много?" – "Бюро райкома
будет. Для членов бюро". – "Понятно. И странно, – говорю, -
вчера ракету к Марсу запустили, а вы карандаши вручную
чините. Есть же для этого специальные машинки, вроде
мясорубки". Смеется. "А вообще, – говорю, – нужны ли эти
карандаши? У каждого свой найдется". – "А что я тогда буду
делать?" И опять смеется. Забавная такая девчонка. Однако
жду четверть часа, полчаса, час. Прошу секретаршу напомнить
товарищу Армянову обо мне. Она свое: ждите, вызовут. Я
возмутился. Тут же написал записку товарищу Армянову
примерно такого содержания: ждал в приемной целый час. а в
это время в клинике меня ждут больные, им ждать трудней,
чем здоровым. Отдал записку секретарше и уехал к себе.
Только вошел в клинику, даже раздеться не успел – машина из
райкома. За мной прислали. Как ты догадываешься, был
принят немедленно, и товарищ Армянов извинился передо
мной. Это молодой, симпатичный интеллигент, очень
выразительной, яркой наружности. Будь я женщина, я бы сразу
влюбился в него. Умеет как-то расположить к себе. Состоялся
откровенный и весьма полезный разговор. Собеседник мой,
кажется, понял где собака зарыта. Знаешь, что сказал мне
секретарь райкома? "У вас много врагов, Василий Алексеевич.
Очень серьезных. Может, серьезней, чем вы думаете. Против
вас пытались создать партийное дело второй раз. Вот теперь.
Не вышло... Но с Семеновым вам надо наладить отношения,
жить в мире и дружбе. Я понимаю, это зависит не только от
вас. Я с Вячеславом Михайловичем уже разговаривал и еще
буду говорить. Но у вас тяжелый характер". Вот так-то, дорогой
коллега, у меня несносный характер, тебе, как моей
подчиненной, должно быть известно прежде всего.
– Не замечала, – ответила я с робостью девчонки. Он
что-то угадал в моем состоянии по тону и голосу, сказал:
– Ты сегодня какая-то скованная. Тебя опечалила встреча
с ним? – Нет. Его для меня никогда не было, нет и быть не
может, – рассеянно сказала я неправду.
Так мы дошли до метро "Динамо". В метро мы сказали
друг другу "до завтра": дальше я не разрешила провожать
меня. Было уже поздно. В первом часу пришла домой.
Катюша, конечно, давно спала, а мама встретила меня какая-
то взволнованная и чем-то недовольная, сразу ошарашила
вопросом:
– Что с тобой случилось?
– Ничего, – ответила я, глядя на нее с искренним
удивлением.
– Но почему так поздно?
Я объяснила, но тут же поняла, что это мое вполне
искреннее объяснение не только не успокоило ее, а еще
больше встревожило.
– Только что звонил Андрей, – многозначительно
сообщила она, не глядя на меня. Уж лучше бы глядела
укоризненно, чем вот так. Я готова была ее возненавидеть. А,
собственно, за что? Что случилось? Как глупо, до смешного
глупо! Я позвонила Андрею, спросила тоном беспечной
девчонки, немножко запыхавшейся то ли от возбуждения, то ли
от быстрого бега:
– Как идет дежурство, товарищ капитан?
– Ты давно пришла? – ответил он вопросом на вопрос.
– Только что.
– Так поздно?
– А ты, никак, ревнуешь? – игриво сказала я.
– А если серьезно?
– Понимаешь, Андрюша, какая оказия: после концерта
был банкет в честь артистов. Мы с Василием Алексеевичем
были приглашены на банкет Ларионовым. Но как потом
выяснилось, все это подстроил Марат.
– Зачем?
– Хотел со мной поговорить.
– О чем?
– Не знаю и знать не хочу. Я ему нагрубила.
– Грубить никому не нужно – грубость унижает прежде
всего грубияна, – нравоучительно заметил он.
– Это в тебе заговорил работник милиции, – парировала я
и услышала там, на другом конце провода, телефонный звонок
и голос Андрея уже не мне, а кому-то другому:
– Отделение милиции, дежурный капитан Ясенев... Так...
Так, так... Ясно. Хорошо. Оставайтесь там. Берегите следы,
чтоб прохожие не натоптали. Сейчас я высылаю... Или сам
приеду. – Потом уже мне: – Извини, Иринушка, пожалуйста:
происшествие.
– Что-нибудь опасное? – почему-то помимо желания
вырвалось у меня, притом вопрос был задан таким
встревоженным тоном, что Андрей, чтобы успокоить меня,
решил ответить на него, хотя мог бы этого и не делать, вернее,
не должен был отвечать.
– Аптечный киоск обворовали. Второй случай, – сказал он
и добавил определенно: – Наркоманы.
Наркоманы? Странно, что они могли там для себя найти?
Морфия в палатке не бывает: с этим делом у нас строго, даже
в аптеках он отпускается по специальным номерным рецептам.
Непонятно, чем все-таки они могли поживиться? Кодеин,
шприцы? Что ж, вполне возможно. "Происшествие", – звучал у
меня в ушах голос Андрея. Сам поехал на место
происшествия. Это не опасно. И у Василия в клинике
происшествие. Гораздо опаснее, чем обворованная палатка.
Понимает ли это сам Василий? Об этом ему даже секретарь
райкома напомнил. Происшествия, происшествия... Мне
кажется, сама жизнь – это сплошная цепочка происшествий -
веселых и грустных, забавных и пошлых, трагедий и драм. А
разве со мной сегодня не случилось никакого происшествия?
Встреча с Маратом – ну какое это происшествие! Так, нечто
сродни фарсу. Говоря откровенно, где-то во мне шевелилось
женское любопытство: что он хотел мне сказать? Но оно
заслонялось другим, настоящим, серьезным и опасным
происшествием, которое случилось со мной, случилось
внезапно, вдруг, свалилось как снег на голову, как гроза в
январские морозы. Но это неправда, случилось не вдруг, зрело
давно, медленно, постепенно, как зреет плод в яйце, чтобы
потом сразу проклюнуть скорлупу. Это случилось сегодня,
вернее, сегодня я поняла, что, кажется, люблю его. А может,
это только случайное увлечение, моя минутная слабость, одна
из тех слабостей, которые Василий подавляет в себе с
наслаждением? И я не имею права, у меня есть муж, Андрей,
Андрюша, добрый, сильный, любящий. У нас есть дочь,
Катюша. Смешно, нелепо – зачем я об этом говорю себе: они
есть и по-прежнему будут со мной – и Катюша, и Андрей, и все
останется по-старому. Да, я люблю Василия Шустова. И никто
никогда не узнает об этой моей любви.
Глава шестая
ГОВОРИТ ВАСИЛИЙ
Марат Инофатьев, концерт, банкет. . Все ушло, пролетело
мимо сердца и ума, не задев и не тронув. А вечер-то был не
обычный. Какой вечер! Последствия его еще не известны, и,
дай бог, чтоб их не было, хотя я в это не верю: продолжение
последует, потому что это не конец, скорее, начало. Этот вечер
доставил мне радость и тревогу, заронил в душу неловкость и
смущение. Какое-то смешанное чувство угрызения совести и
стыда. Что произошло между Ириной и мной? Ровным счетом
ничего, и вместе с тем произошло нечто очень значительное и,
надо полагать, нежелательное. Всплыло давнишнее, из дымки
студенческих лет, воскресло позабытое, заглушенное: я снова
увидел в Ирине не друга и товарища, а женщину. Она сама так
пожелала. О ее чувствах я могу лишь догадываться, но не
рискую ошибиться, я промолчу. В институте она мне
нравилась, но я не смел ей в этом признаться. А даже если бы
и признался, едва ли могла она обратить внимание на тех, кто
был рядом с ней: тогда она уже была увлечена Маратом.
Вспомнилось многое: увлечение в школьные годы Машенькой
Павловой, круглолицей, большеглазой девчушкой. Мы тогда
жили в Туле, учились в одной школе. Дом, в котором жила
Машенька, деревянный, ветхий, стоял на Советской улице. Это
была первая отроческая любовь, застенчивая, стыдливая, с
бессонными ночами, какими-то невероятно-фантастическими и
светлыми грезами, пылкими письмами, наивная и чистая, как
росинки на листьях берез. Первая и пока что последняя. Потом
Маша вышла замуж за летчика и уехала куда-то в Прибалтику.
Ирина настойчиво допрашивала меня: почему я не
женюсь? Я уклонился от ответа, потому что не сумел бы ей
кратко объяснить, и еще потому, что своими объяснениями я
мог обидеть ее. А тот вечер мне не хотелось ничем омрачать.
Я никогда не ставил себе цель – жениться во что бы то ни
стало. Жениться только потому, что подошла пора, что так
надо по извечной традиции всего людского рода. Поженятся -
слюбятся – формула не для меня. Сначала нужно полюбить.
Не просто увлечься, а полюбить. Полюбить до безумства,
отдать любимой все, не требуя взамен ничего, даже ответного
чувства. Диккенс говорил: "Любовь – это слепая преданность,
беззаветная покорность, самоунижение; это когда веришь, не
задавая вопросов, наперекор себе и всему свету, когда всю
душу отдаешь мучителю".
Я, как и мой отец, принадлежу к довольно редкому
племени однолюбов. Я могу полюбить лишь однажды и на всю
жизнь. Отдать жар души своей, всего себя можно только
достойной, той единственной, встретить которую – самая
заветная и святая мечта. Ей или никому. Я жду ее, жду много
лет. Дождусь ли, встречу ли?.. Думаю, что встречу. Верю. Я
встречу свою единственную любовь и знаю, что она не
принесет никому третьему страдания. Она будет свободна.
Именно этих последних слов я не мог тогда сказать Ирине. Не
мог по причине сугубо личной. О ней стоит сказать хотя бы в
нескольких словах.
Я люблю и глубоко уважаю своего отца. Он золотой
человек и настоящий мужчина, широкая и сильная натура. Но,
как это часто случается в жизни по принципу – "дуракам -
счастье", отцу моему сильно не повезло. И прежде всего в
семейной жизни. Жена его – моя мать – ушла от него, когда мне
исполнилось два года. Ушла к другому. Отца она не любила.
Любила ли того, к которому ушла, не знаю. Но отец ее любил.
Она была его первая и последняя любовь. Во второй раз он
уже не женился. Он мужественно перенес эту семейную
трагедию и всю свою жизнь посвятил моему воспитанию. Для
меня он был отцом и матерью. Первое время с нами жила
бабушка – мать отца – Степанида Никаноровна, неграмотная,
но добрая старушка, почти всю свою жизнь скоротавшая в
глухой лесной деревеньке. Мать свою я не помнил, и в моем
детском лексиконе не было священного слова "мама". Мне
тогда и в голову не приходила мысль, что у каждого ребенка
обязательно должна быть мама. У моих одногодков Мити и
Розы были мамы, зато у Мити не было папы, а у Розы бабушки.
Стало быть, у всех по-разному и у каждого кого-то не хватает,
думал я. Правда, потом я узнал, что есть и счастливчики,
вроде Гриши Королькова: у него сразу было два дедушки, две
бабушки, папа и мама. Но я ему не завидовал, мне с папой и
бабушкой было неплохо. И все же в шесть лет, незадолго до
смерти Степаниды Никаноровны, я спросил бабушку, была ли
у меня мать. Помню, как встревожил ее этот, как мне казалось,
совсем невинный вопрос: бабушка засуетилась, заговорила о
чем-то другом, и это еще больше возбудило мое любопытство.
Наконец мои настойчивость и упрямство победили: бабушка
таинственно, полушепотом рассказала, что у меня все-таки
была мать – злая и жестокая женщина, что она бросила меня,
маленького сиротку, и сама убежала с каким-то кавалером. У
меня появилась масса неясных вопросов: кто такой "кавалер"?
("Плохой человек, разбойник", – объясняла бабушка.) Почему
моя мама сбежала с разбойником? Может, он ее похитил?
Оказывается, нет, добровольно сбежала, променяла на какого-
