Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

мозгу стучало: "Пайкин, Пайкин, спайкин, припайкин,

прилипайкин". Злорадствует, торжествует. И надо ж было

встретиться именно с Пайкиным, именно сегодня.

Он вспомнил о своих друзьях, и почему-то прежде всего

подумал о Ларионове. Должно быть, потому, что именно

сегодня, перед тем как ехать к Ясеневым, Василий Алексеевич

позвонил профессору Парамонову и рассказал об излечении

им экземы, которой были поражены ноги его "хорошего друга

Аристарха Ивановича". А когда кончил разговаривать по

телефону, услыхал ворчливый голос отца:

– Твой друг стал вдруг. А мудрые люди говорят: не

узнавай друга в три дня, узнавай в три года. Не бойся врага

умного – бойся друга глупого. А вот Аристарх зело глуп.

Глупость у него не только на челе, но и на бороде написана.

Подумал об Андрее Ясеневе. Что-то в нем очень

нравилось, в чем-то таилась огромная притягательная сила, но

в чем именно – он пока еще не мог определить, потому что

мешала Ирина. Она стала между ними так неуместно,

некстати. "Послезавтра обязательно нужно с ней поговорить", -

снова напомнил себе Василий Алексеевич.

Но поговорить третьего мая им не пришлось. Вернее,

говорили, но совсем о другом.

Повязку у Захваткиной снимали в десять утра в

присутствии главного врача и Шахмагоновой. Молчали, в

тревожном ожидании глядя на разматывающийся бинт.

Значительное, но неумное лицо Вячеслава Михайловича было

неподвижно, точно маска. Его нетерпеливое волнение

выдавали руки, мягкие, бледнокожие, совсем женские: они то

приглаживали редкие волосы, сквозь которые просвечивала

лысина, то ненужно поправляли пенсне, оседлавшее широкую

переносицу. Шахмагонова привычно смотрела, как Шустов

разматывает бинт, старалась быть спокойной, но глаза

выдавали ее. Шустов с каждым витком испытывал нарастание

тревоги. Властное лицо его было бледным и строгим. Только

на лбу появилась морщинка.

Сделан последний виток, и три пары глаз устремились на

незажившую рану. Собственно, не заживала не вся рана, а

лишь один участок. Здесь кожа была черная, точно

обуглившаяся.

– Как у Синявина, – проговорил быстрый голос Дины.

– Нет, совсем не так, – ожесточенно возразил Шустов и,

метнув на Шахмагонову взглядом, сказал с обнаженным

упреком: – Хлористый кальций вместо новокаина.

Но слова его не произвели ожидаемого действия, точно

их не поняли: стояла непоколебимая тишина. Главврач искоса

взглянул на старшую сестру. Большой чувственный рот Дины

был презрительно сжат, губы побелели, а в глазах тихо и

холодно светилось какое-то цепенящее раздумье. Она

смотрела на рану отсутствующим взглядом. Овладев собой,

Шустов больше не проронил ни слова в присутствии больной.

Разговор продолжили потом в кабинете главврача.

Вячеслав Михайлович был на редкость корректен и выдержан.

В душе он торжествовал: наконец-то с ненавистным ему

Шустовым будет покончено. Он попросил Василия

Алексеевича дать устное объяснение.

– Дело ясное, – с убеждением сказал Шустов. – Старшая

сестра во время операции подала одну дозу хлористого

кальция вместо новокаина. Часть кожи поражена хлористым

кальцием. Там, где был введен новокаин, рана зажила.

Главврач слушал угрюмо, недоверчиво, даже враждебно,

глядя в пол на отклеившийся угол линолеума.

Дина вспылила:

– Я прошу, Вячеслав Михайлович, избавить меня от

наветов доктора Шустова. Это становится невыносимым.

Опять повторяется история с Синявиным.

Она заплакала и, закрыв лицо ладонями, выбежала из

кабинета.

– А что за история с Синявиным? – спросил главврач с

видом человека, который об этом слышит впервые. Шустов

понял его намерение увести разговор в другую колею.

– Это было давно и к делу не относится, – ответил с

вызовом и беспокойством. – Там при операции в рану внесли

инфекцию. Началась флегмона.

– И больной умер? – мрачно спросил главврач.

Шустов помедлил с ответом. Он отлично понимал, что

Семенов знает историю с Синявиным и последний вопрос свой

задал неспроста. Какие-то новые оттенки мыслей

улавливались в его на вид безобидном вопросе. Воспаленные

глаза Василия Алексеевича подернулись влагой. Он заговорил

глухо, словно сам с собой, не глядя на Семенова:

– Больной не умер... А ногу пришлось ампутировать.

Главврач будто только и ждал такого ответа, сказал с

назидательной самоуверенностью:

– У Захваткиной тоже нет другой альтернативы: будем

ампутировать.

– Будем лечить, – твердо, со спокойной

непримиримостью возразил Шустов. – Я уверен...

– Нет! – уже вскричал Семенов, не щадя своего

писклявого голоса. – Вашей самоуверенностью мы все сыты по

горло. Все – и больные и здоровые. Вы бездоказательно

бросаетесь тяжкими обвинениями по адресу не угодивших вам

сотрудников, в частности Шахмагоновой. Вы обвинили ее в

преступлении. На каком основании? Кто вам дал право?! Вы

дезорганизуете работу клиники. Хватит! Вам не позволят

дальше самоуправничать. Не по-зво-лят!

Выпустив весь заряд заранее приготовленных слов, он

внезапно замолчал, и в кабинете воцарилась глухая тишина.

На его лице ничего другого, кроме сухости и злорадства, не

было. Ненависть жгла его и требовала мщения. Он уже не

скрывал своего торжества.

Шустов, продолжая бороться со своим волнением,

заговорил, устремив на главврача холодный долгий взгляд:

– Вячеслав Михайлович, давайте разговаривать

спокойно. Брыканием никому не поможешь, только ногу

отшибешь...

– Вот именно! И чем быстрей, тем лучше, – поспешно

перебил главврач. – Чем быстрей мы отшибем у Захваткиной

ногу, тем лучше прежде всего для больной – мы спасем ей

жизнь. И это нужно было сделать еще две недели назад.

– Ампутация – не единственный выход из положения, -

усилием воли преодолев в себе вспышку, продолжал Шустов,

но Семенов и слушать его не желал, решительно мотая

круглой головой. – Вы поймите, что произошло: очевидно,

случайно старшая сестра...

– Это бездоказательно, – снова перебил главврач. – Ваше

предположение...

В это время дверь без стука распахнулась, и вошла Дина

Шахмагонова, молча подала Семенову наскоро написанное

заявление с просьбой уволить ее с работы по собственному

желанию, так как работать с зав. отделением Шустовым,

человеком грубым, невыдержанным, подозрительным, она не

может. – Хорошо, оставьте. Мы потом поговорим, – сказал

главврач старшей сестре, давая понять взглядом, что она

должна удалиться. Когда Дина ушла, вслух прочитал ее

заявление, то и дело вскидывая на Шустова глаза и поправляя

пенсне. Прочитал, скривил румяные губы в презрительную

ухмылку и, сверкнув стеклами пенсне, порывисто заходил по

кабинету.

"Разыгрывают свои роли", холодно подумал Шустов,

наблюдая за главврачом слегка сощуренными глазами.

Василий Алексеевич вдруг понял, что спасти ногу Захваткиной

при создавшейся ситуации будет невозможно: нужно сейчас же

сделать повторную операцию того участка, куда был введен

хлористый кальций вместо новокаина, сделать же эту

операцию ему не позволят и не сегодня, так завтра ногу

ампутируют, и все его возражения будут впустую. Потому-то в

нем враз отпало желание возражать. Прислонясь спиной к

подоконнику, он молча и с любопытством ждал, что еще скажет

Семенов, который снова уставился в заявление

Шахмагоновой, словно решая, как ему теперь поступить.

Потом в этой напряженно-выжидательной тишине прозвучал

его какой-то неестественный голос:

– Я предпочел бы получить подобное заявление от вас.

– Мое заявление об увольнении Шахмагоновой? -

уточнил Шустов.

– Никак нет. Ваше заявление о вашем уходе из клиники,

разумеется, по собственному желанию, – пояснил Семенов,

стараясь придать своему лицу строгое выражение.

Шустов улыбнулся одними губами, тонкие брови его

сдвинулись в линию, придав лицу жесткое выражение.

– Моего заявления вы не дождетесь. Никогда. Пока я

жив... Запомните это.

Шустов говорил медленно, будто выжимал из себя густые

суровые слова. Семенов багрово покраснел, мрачно

насупился, собираясь что-то сказать, колкое и неприятное. Но

так и не успел: Шустов вышел из кабинета, гулко хлопнув

дверью.

Глава вторая

Соня Суровцева проснулась в десятом часу. Мать была

уже на работе, отчим еще не возвращался из командировки.

Значит, никто не попрекнет: "Дрыхнешь до полудня". Вообще

она не очень-то обращала внимание на родительские упреки и

замечания, грубо огрызалась или вообще никак на них не

отзывалась, будто это касалось совсем не ее, а кого-то другого.

И все же иногда было неприятно. Особенно теперь, когда Соня

ушла из ансамбля "Венера" и уже четыре месяца нигде не

работала. Хотя родители об этом не знали и по-прежнему

считали ее артисткой модного ансамбля.

Жила Соня вместе с матерью и отчимом в большом

подмосковном поселке, в двадцати километрах от столицы, в

собственном деревянном домике. У Сони была своя отдельная

комната. Как и четыре месяца назад, она почти ежедневно

ездила в Москву, возвращалась обычно в полночь, а чаще

вообще не возвращалась, оставалась ночевать "у подруги", как

говорила родителям. Зарплату свою родителям она не

отдавала, да с нее и не требовали: артистка, мол, надо

одеться по моде, да и питалась она по большей части вне

семьи. Отчим ее, любивший выпить и большую часть времени

проводивший в командировках, уже давно охладел к своей

жене, а до падчерицы ему вообще не было никакого дела.

Мать Сони, болезненная тихая женщина, которой

оставалось еще два с половиной года до пенсии, считала, что

единственная дочь ее хоть и не прочно, а все же пристроена в

жизни, и желала Соне одного – хорошего мужа: девушка

интересная, даже красивая, она могла рассчитывать на

"приличную партию". В артистическое будущее дочери не

верила. Еще в средней школе в Соню влюблялись многие

мальчики, и сейчас в ухажерах нет недостатка, а вот жениха,

настоящего, с серьезными намерениями парня, Сонина мать

не видела, да и видеть не могла, потому что такого и в самом

деле не было.

Соня проснулась с плохим настроением. Правда, в этом

не было ничего необычного, скорей, это было ее постоянное

состояние, в котором она пребывала с тех пор, как стала

принимать наркотики. Ее охватывала серая беспросветная

тоска, из которой, казалось, нет никакого выхода, да и не

хотелось искать его – рядом с тоской слякотной изморосью

стояла безысходная апатия, подавляющая всякие желания.

Все кругом ей казалось ненужным, нелепым, ко всему она

была безразличной: к людям, к вещам и даже к пище. Ночами

ее мучила бессонница и жажда. Она просыпалась в половине

третьего, полусонная шла на кухню и выпивала чашку резкого,

игристого, внешне похожего на шампанское настоя чайного

гриба. Затем ложилась в постель, но сон уже не возвращался:

она в мучительной полудреме ворочалась, сбрасывала и вновь

натягивала на себя одеяло, металась по постели в странном

полузабытьи, отыскивая удобное положение. "Шалят нервы", -

как эхо, вспоминались слова отчима, и чем сильней ей

хотелось спать, тем острее ощущалось совершенно

необъяснимое мучение, исключающее даже возможность сна.

В такие минуты ей казалось, что она сходит с ума. Тогда она

снова вставала, вынимала из маленького чемоданчика шприц

и морфий, запирала свою комнату на ключ и делала себе укол.

И сразу на нее находило состояние покоя – она засыпала и

спала беспросыпно и без сновидений часа четыре, а иногда и

больше. Но, проснувшись, снова чувствовала себя разбитой и

раздавленной.

Потом появились боли. Сначала в правом боку. К врачам

она не обращалась, но мать утверждала, что это болит печень,

и советовала не есть острой пищи. Со временем к этим болям

прибавились другие – ломота во всем теле, точно ее жестоко

пытали. Они были страшнее бессонницы. И единственное

спасение от них Соня находила в очередной дозе морфия. Но

облегчение приходило не надолго: на смену возбуждению

снова появлялись нестерпимые боли: организм требовал

новой порции наркотиков.

Соня наскоро умылась, поставила на плиту чайник и

полезла в чемоданчик за шприцем и морфием. С ужасом

обнаружила, что морфия осталось всего на один укол. Ну а

потом, что потом, как она будет без морфия, который ей теперь

нужен, как хлеб? Нет. больше чем хлеб: без хлеба она может

жить, без морфия нет. Она не вынесет адской физической

боли в суставах и тех кошмарных тисков, которые давят ее

мозг. Надо немедленно, сейчас же ехать в Москву и доставать

морфий, постараться раздобыть как можно больше, чтоб

хватило надолго.

Морфий стоит денег – и немалых. Не говоря уже о том,

что достать его очень трудно. Полученные когда-то деньги от

Марата Инофатьева давно израсходованы. Осталась лишь

ниточка жемчуга – щедрый подарок. Между прочим, с Маратом

она встречалась всего один раз. Он ею больше не

интересовался. А она, решив однажды напомнить ему о себе,

попросила у Гольцера телефон редактора "Новостей". Наум

взорвался, как ошпаренный:

– Не смей! Я предупреждал тебя – забудь! Выбрось из

своей дурацкой головы это имя. Ты никогда с ним не

встречалась. Понимаешь – никогда!.. – Покрасневшие

выпученные глаза его с желтыми белками угрожающе

сверкали.

Наума она побаивалась и терпела все его грубые,

животные выходки.

Соня положила ниточку жемчуга в сумочку, взяла шприц,

последнюю дозу морфия и заперла дверь на ключ. А через

полчаса усталая, с бледным лицом и оживленно сверкающими

глазами она уже стояла на платформе и ждала электричку на

Москву. Майский день сверкал молодой листвой,

ослепительным солнцем и пестрыми новыми нарядами

женщин. Соня тоже была в новом нарядном платье – по

черному полю белые линии – и в красном пальто из

кожзаменителя. Стройная, худенькая, бледнолицая,

темноволосая, с глазами, полными огня и мечты, она

выглядела довольно эффектно, обращая на себя внимание.

Поезд, к которому она шла, был отменен: обычные

"фокусы" в работе пригородных поездов. Пассажиры

возмущались постоянными отменами пригородных поездов,

жаловались друг другу – опаздывают. Соня никуда не

опаздывала и никому не жаловалась. Правда, как и у других, у

нее были свои заботы: продать жемчуг и во что бы то ни стало

раздобыть морфий. Но где его достать? Разве что у Наума

Гольцера. Наум все может. Для него нет ничего в мире

невозможного; и Соня всерьез была уверена, что Гольцер,

если того пожелает, может достать Золотую Звезду Героя или

медаль лауреата любой премии, генеральские погоны и

министерское кресло. Свое могущество он не раз

демонстрировал Соне, будучи изрядно пьяным, когда она

оставалась у него ночевать. Наум приучил Соню к наркотикам,

хотя сам их не употреблял. Он распоряжался Соней, как хотел,

и она безропотно подчинялась ему. Он ей приказывал, и она

послушно выполняла его волю. Она могла исполнить любое

его требование за несколько доз морфия.

До следующего поезда оставалось сорок минут, и

возвращаться домой Соне не было никакого смысла. Она

прогуливалась по платформе под любопытными, иногда

нескромными взглядами мужчин. Соня знала, что кто-нибудь

да заговорит с ней, чтобы познакомиться; она к этому уже

привыкла и решила, что первым это сделает вон тот молодой

человек с книгой в руках, потому что глаза его смотрят не

столько в раскрытые страницы, сколько в сторону Сони. Но

она ошиблась: первым заговорил с ней пожилой

представительный мужчина лет сорока пяти, высокий,

плотный, с крупными чертами лица. И начал-то со

стереотипной фразы, которая едва не рассмешила Соню:

– Девушка, у вас какое-то большое горе? Я верно

отгадал?

– Да, у меня вытащили деньги, – решив "поиграть", с

серьезным, печальным видом ответила Соня.

– Вы позволите помочь вам? И много было денег? -

Мужчина сделал жест, говоривший о его готовности достать

свой бумажник.

– Благодарю вас, у меня на билет есть, а больше и не

нужно. – Вы, очевидно, на работу, в Москву?

– Да.

– А вы где работаете, если не секрет?

– Там, где и ваша жена.

– Вот даже как! Вы меня знаете? – В глазах у мужчины

мелькнуло скрытое смущение.

– Разумеется, – серьезно сказала Соня и добавила с

озорной усмешкой: – Передайте привет своей супруге, если не

боитесь семейной сцены.

Потом уже перед самым приходом поезда к ней подошел

паренек с книгой. Он долго не мог решиться и наконец

осмелился, заговорил, волнуясь и с трудом подавляя

смущение. Это был один из тех скромных юношей-романтиков

с открытой душой и чистыми глазами. Такие влюбляются с

первого взгляда и готовы, не задумываясь, идти на казнь во

имя своей первой любви. На этих юношей Соня смотрела с

холодной иронией, переходящей иногда в презрение. Их

доверчивая, откровенная чистота отдавалась в ее душе

тяжким укором, задевала больные струны об утраченной,

жестоко погубленной юности. Паренек оказался студентом

пединститута имени Крупской. Попросил телефон. Она

назвала номер телефона Гольцера, так, в шутку, из озорства.

В Москве с вокзала поехала в комиссионный и сдала

жемчуг. Обуреваемая одной целью – раздобыть морфий, -

помчалась к друзьям. Многих из своих коллег по несчастью

она знала в лицо, с некоторыми, например с Игорем

Ивановым, была лично знакома. Худые, с изможденными

лицами и лихорадочными глазами, они метались в уголке

небольшой московской площади в поисках добычи,

обалделые, одержимые единственной страстью – любой ценой

раздобыть хоть понюшку гашиша или кубик морфия. Соня

окинула привычным взглядом толпу, состоящую в основном из

людей, не имеющих никакого отношения к наркотикам, и среди

них узнала нескольких человек "своих". Один, уже пожилой,

неопрятный, в поношенном пиджачишке, с неумытым лицом,

подошел к ней, спросил вполголоса, нет ли морфия.

– Сама куплю, – ответила Соня и отошла в сторонку,

увидав знакомую ей поставщицу запретного товара – прилично

одетую даму с букетом тюльпанов. Соня подошла к ней,

спросила морфий.

– О, милая, – сочувственно вздохнула та. – И не

спрашивай... Вот разве гашиш?

Соня отрицательно покачала головой и отошла в сторону.

Потолкавшись еще минут десять, она встретила Игоря

Иванова. Тот обрадовался, схватил ее за руки, как старый

добрый друг, атаковал вопросом:

– Где ты теперь и что? Все на "Венере"?

– С "Венерой" давно покончено, – ответила Соня,

печально глядя на впалые щеки Игоря, обтянутые желтой

кожей. – Ты лучше помоги мне достать морфий.

– Исключено, – категорично замотал головой Иванов. -

Видишь – рыщут жаждущие. Я сам вот выбежал за понюшкой.

Хотя б один баш. Как сцапали одессита – стало туго.

– Симоняна, что ли? Разве арестовали?

– Говорят. И основательно, – со знанием ответил Иванов. -

Я слышал, одного иностранного туриста с каким-то наркотиком

накрыли. И много... Жаль, конечно.

– Тебе-то чего жалеть? – с досадой в голосе молвила

Соня, глядя в сторону женщины с тюльпанами. – Гашиш

можешь у рыжей достать. Мне предлагала.

– Когда? Сейчас? – встрепенулся Иванов и, что-то

признательно обронив уже на ходу, суетливо двинулся к

женщине с тюльпанами, подметая мостовую

широкорасклешенными брюками с цепочками и "молниями" на

концах штанин.

Продавщица тюльпанов просила за каждый цветок рубль.

Покупатели кисло морщились и уходили прочь, что вполне

устраивало цветочницу, потому что тюльпаны эти

предназначались покупателям гашиша в качестве бесплатного

приложения. Это делалось в порядке предосторожности,

чтобы не вызвать подозрений у работников милиции. Игорь

Иванов подошел к цветочнице с игривой пижонской улыбочкой,

взял один желтый цветок и, осматривая его, тихо сказал:

– Куплю гашиш.

– На сколько? – с улыбкой осведомилась мадам. Иванов

вынул пятерку, проговорил:

– На всю.

Женщина взяла у него деньги и мгновенно спрятала в

карман жакета. Потом с той же деланной улыбочкой стала

перебирать тюльпаны, приговаривая:

Три автомата по правую руку видишь?

– Знаю, – не поворачивая головы, ответил Иванов.

– Позади среднего автомата внизу, под самой будкой,

пакетик.

Иванов кивнул и, взяв уже не желтый, а розовый

тюльпан, отошел в сторону, не решаясь сразу же идти к

указанному тайнику. Разыгрывая роль кавалера, он отыскал в

толпе Соню и, галантно раскланиваясь, вручил ей цветок. Соня

ничуть не удивилась – она все поняла, поблагодарила Иванова,

но идти с ним к телефонным будкам отказалась, сославшись

на то, что ей нужно совсем в противоположную сторону и что

она спешит. Она действительно спешила и не видела, что

произошло в течение последующих семи минут. А произошло

вот что.

Игорь Иванов подошел к трем телефонам-автоматам,

стоявшим у глухой стены старого здания почти впритык. Не

спеша зашел в крайнюю будку. Она была свободна. Из

соседних будок разговаривали – плечистый курчавый юноша

спортивной выправки и щупленький черноголовый молодой

человек с тоненькой ниточкой черных усов. Иванов опустил

монету, набрал номер коммутатора, на ответ телефонистки не

отозвался и повесил трубку на рычаг. Естественно, автомат не

вернул ему двухкопеечной монеты, но Иванов изобразил

крайнее огорчение. Пошарил у себя в карманах – безуспешно.

Затем, выйдя из будки, снова начал шарить в карманах, делая

вид, что он ищет монету. С надеждой посмотрел на две

соседние будки, но молодые люди были увлечены своими

разговорами и не обращали на него внимания. Тогда Иванов

проворно шмыгнул за будки и нагнулся, чтобы найти пакетик с

гашишем. И в это же самое время с обеих сторон, загородив

узкий проход, стали те двое, что разговаривали в соседних

автоматах. Атлетического сложения юноша – это был

дружинник милиции Валентин Рвов – щелкнул фотоаппаратом,

так что в кадре оказался на переднем плане шарящий у

подножия будки Игорь Иванов на фоне стоящего на втором

плане лейтенанта Георгия Гогатишвили. А перед этим Иванов

был запечатлен на пленке в момент "покупки цветка". Иванова

и "цветочницу" тотчас доставили не в отделение милиции, а

прямо на Петровку, в управление.

Да, Соня спешила: не достав морфия на толкучке, она

решилась на крайнее – обратиться к Науму Гольцеру. Из

автомата позвонила ему на квартиру. Никто не ответил. С

чувством нарастающей тревоги позвонила на дачу. И сразу

услышала знакомый самоуверенный густой баритон:

– Это ты, детка? Почему долго не показывалась? Я на

тебя зол.

– Не надо на меня сердиться: я девочка бедная, кроткая,

– кокетливо отозвалась Соня и затем дипломатично

полюбопытствовала: – У тебя ко мне дело есть?

– Ты откуда звонишь? – с нетерпеливостью делового

человека вопросом на вопрос ответил Гольцер.

– Из автомата.

– Нельзя ли поточней? Ты в Москве? – напористо

вопрошал Гольцер.

– Да.

– Немедленно садись в такси. За мой счет. И гони сюда.

Я жду. – Слушаюсь, мой повелитель, – с деланной кроткостью,

которой хотела заглушить свою радость, отозвалась Соня.

Радость ее была смешана с чувством тревоги и страха,

ужаса и стыда. Она знала, какой ценой достанется ей морфий,

что за несколько кубиков этой жидкости ей придется пройти

через унижение, оскорбления, терпеть физические истязания

садиста. Она думала об этом с содроганием, забившись в угол

заднего сиденья такси. Наума она ненавидела, боялась и шла

к нему только в силу крайней необходимости. Она чувствовала

себя в полной зависимости от этого человека, однажды и

навсегда изуродовавшего ее судьбу. Еще полгода назад она

иногда задумывалась над своим будущим, несмело

спрашивала себя: "А что же дальше? Что будет завтра?" – и

слышала жестокий, холодящий душу ответ: "Ничего не будет. .

Пустота и мрак". Теперь она не решалась задавать себе даже

и эти вопросы – не хотела лишний раз терзать больную душу.

У Гольцера на даче сплошной тесовый некрашеный

забор, в который вмонтированы дверь кирпичного гаража,

заменяющего ворота, и неширокая калитка с крепкой дверью,

навешенной на кирпичный столб. В столбе микрофон и

электрический замок. Но Соне не пришлось на этот раз

пользоваться техникой. Наум ждал ее у калитки с трешкой,

приготовленной для таксиста. Вид у него был недовольный и

злой, и, как только такси отъехало от дачи, Наум вместо ответа

на приветствие девушки сердито проворчал:

– Ты кому дала мой телефон?

– Твой телефон? – шедшая впереди Гольцера по

кирпичной дорожке, Соня остановилась с неподдельным

недоумением на лице. – Никому не давала.

Наум грубо обогнал ее, шагнув на крыльцо. На масляном,

упитанном лице его дрожали какие-то тени. Соня брела за ним

семенящей походкой, пытаясь понять свою вину. Уже на

террасе Наум, сдвинув густые брови и погладив ладонью

преждевременную плешь, строго сказал:

– Зачем врешь?! Только что звонил какой-то абориген.

Тебя спрашивал.

Соня в замешательстве потерла свой прямой тонкий

носик. И наконец вспомнила:

– Ах да... Знаю. Вот дурачок. В поезде пристал один, – и

расхохоталась грубоватым смехом. Но, увидав в глазах

Гольцера суровый огонь, осеклась, спросила виновато: – Он

тебе звонил? Я даже имени его не знаю.

– Вот как! Имени не знаешь, путаешься со всякими

проходимцами и даешь чужие телефоны. – Густые брови его

изогнулись, гладко выбритое сизое лицо густо побагровело.

Взметнулась волосатая по локоть обнаженная рука и широкой

мясистой ладонью шлепнула по бледной щеке девушки. Соня

не пошатнулась, не вскрикнула, не закрыла руками лицо. Она

стояла, сжавшись в ком, бесчувственная, точно каменная, -

приняла эту пощечину как должное.

– Ну отвечай – зачем дала телефон? – Тон Гольцера

ледяной, взгляд настороженный. Он все время к чему-то

прислушивался, точно кого-то ожидал. Это была его привычка,

постоянное состояние.

– Я пошутила, назвала первый пришедший в голову

помер. Только б отвязался, – ровно и ясно ответила Соня.

– Пошутила – вот и получила. За такие шутки полагается...

– он не договорил, грубо схватил Соню в охапку, поднял так, что

она головой коснулась потолка террасы, и понес ее в уютные

нескромные покои...

Часа через два на своей "Волге" Гольцер отвез Соню в

Москву. Он сидел за рулем, довольный и важный, она – сзади,

свернувшись калачиком, рассеянно задумчивая. В сумочке у

нее лежал рецепт на морфий. Не поворачивая головы и грузно

навалившись на баранку, Гольцер наставительно говорил:

– Запомни фамилию врача на рецепте: Шустов. Поняла?

– Там ясно написано, – как сквозь сон отозвалась

девушка.

– А ты запомни. Это для аптеки. Но если в милицию...

скажешь: купила... Случайно. У незнакомого. Поняла? – Он

смотрел на Соню через зеркало. Соня кивнула: что ж тут не

понять? Она не должна выдавать своих благодетелей – вот и

все. Ей же все равно ничего не будет: попадись она в милицию

или к самому генеральному прокурору – наркоманов у нас не

судят. "Собственно говоря, а за что нас наказывать? -

дремотно рассуждала Соня, прикрыв глаза длинными

ресницами. – Мы и так уж достаточно наказаны судьбой...

Судьбой?" Она, точно вдруг очнувшись, подняла подсиненные

тяжелые веки, и вопрошающие глаза ее уставились в крепкую

бронзовую шею Гольцера, на которую надвигались черные

волосы. Острые зрачки ее сузились, губы горестно

шевельнулись. Обеспокоенная каким-то неясным чувством,

она мысленно повторила: "Судьбой, – и сказала сама себе,

думая о Гольцере: – Вот она судьба. Моя голгофа". Но мысль

эта была не совсем для нее ясной, она раздражала,

тревожила. Ее нужно было прогнать прочь, заменить другой. И

Соня представила себе, как она сейчас приедет в Москву,

пойдет в аптеку, получит морфий. Глаза ее погасли, и она

снова прикрыла их ресницами.

– Ты спишь? – спросил властный голос Наума. Он не стал

ждать ответа, сказал многообещающе: – Если будешь умницей,

я дам тебе в следующий раз нечто необыкновенное. Это

фантастика!

– Хочу фантастики, – не открывая глаз, произнесла Соня. -

Сейчас хочу. Слышишь, Наум? Дай сейчас.

– Мне обещали на будущей неделе. Дорогое

удовольствие. Мне обещали. Будешь умницей – получишь.

Он вел себя с нею как жестокий деспот со своей

рабыней. Позволял себе такое, о чем Соня стыдилась даже

вспоминать. Добрый десяток раз она давала себе слово

никогда с ним не встречаться и не могла сдержать своего

обещания. Она чувствовала себя прикованной цепями к этому

человеку на всю жизнь и не знала, как разорвать эти цепи,

угодила в трясину, из которой ей уже не выбраться. На голубых

венах ее рук и ног уже не было свободного от уколов места, и

последнюю дозу морфия она вводила через шею.

Гольцер остановил машину у Пушкинской площади и

всем корпусом повернулся к Соне, сосредоточенно уставился

тупым взглядом, в котором не было ни любви, ни ненависти.

– Я побегу, – сказала Соня, сделав движение к двери.

– Не исчезай, – напутствовал Гольцер. – Звони почаще.

Он кивнул ей покровительственно и благосклонно и

отвернулся.

Глава третья

Все получилось не так, как хотелось, и Ясенев, быть

может, из излишней щепетильности готов был взять всю вину

на себя. Ну в самом деле, не делить же ему ответственность

за провал операции с лейтенантом Гогатишвили. Ведь он,

Ясенев, старший, он сотрудник управления, а Гогатишвили

работает в отделении милиции. Он, Ясенев, в конце концов

обязан был проинструктировать лейтенанта, как действовать в

случае... Но ведь всех случаев не предусмотришь, сотню

различных вариантов заранее не продумаешь. И кто мог

предположить, что все так обернется? Собственно, операция

еще не закончена, и, пожалуй, преждевременно говорить о

провале, но Ясенев по старой привычке настраивает себя на

худшее.

Предполагалось, что Игорь Иванов торгует гашишем.

Гогатишвили был уверен, что именно так оно и есть, и поэтому

выслеживал Иванова и строил все свои расчеты на этой

посылке: надеялся схватить Иванова с поличным в момент

распространения наркотиков, заручиться вескими,

неопровержимыми уликами. А вышло все наоборот: Иванов

был схвачен в роли заурядного потребителя гашиша, жалкого

наркомана, с превеликим трудом раздобывшего за пятерку

несколько башей. "Цветочница" возникла вдруг, до этого случая

о ней милиция ничего не знала. Гогатишвили опасался, что

"цветочница" видела, как задержали клиента, и, конечно, могла

улизнуть, поэтому он решил задержать и ее. Это был

опрометчивый, необдуманный шаг молодого работника

уголовного розыска. "Цветочницу" надо бы пока не трогать,

установить за ней наблюдение, собрать веские улики.

Задержать Иванова, по мнению Ясенева, Гогатишвили

поспешил. Задержали, а что из этого толку?

– Как свидетеля! – оправдывался Георгий Багратович. -

Иванов покупал гашиш у "цветочницы"? Покупал. Он может

подтвердить это в суде? Может.

– Это еще вопрос, как поведет себя Иванов на

следствии. Орешек не из легких, я с ним знаком, – с досадой

говорил Ясенев. – Потом одного свидетеля совсем

недостаточно для суда. Судьи потребуют более веских

доказательств.

– Зачем одного? – горячился Гогатишвили. – Есть еще

свидетель – тоже у нее покупал. Старик один. Ну не совсем

старик – пожилой человек. И его задержали.

В словах младшего товарища Ясенев видел попытку

оправдать свою оплошность. "Цветочницу" он допрашивал в

присутствии Гогатишвили. Как и следовало ожидать, она с

возмущением отметала предъявляемые ей обвинения. Обыск,

произведенный на ее квартире, никаких улик не дал. Опытная