Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Все, что он рассказал, похоже было на анекдот, я даже

подумал, что плутоватый старший лейтенант решил немножко

развлечь меня ходячими небылицами, но слушал его с

любопытством.

И долго, наверное, старший лейтенант еще рассказывал

бы мне районные были, если б не помешала одна женщина,

уже довольно пожилая, почти старушка с виду, тихонькая

такая, робкая, но дотошная. Подошла к нам как-то совсем

незаметно, поздоровалась ласковым певучим голоском и

обратилась к участковому:

– Николай Николаевич, может, вы бы там с кем-нибудь

поговорили?

– О чем, Романовна? Говорить-то о чем? – Участковый

вскинул на нее быстрый и мягкий взгляд.

– Да все о батюшке. – Старуха приняла почтительный

вид. – А что случилось? Опять пьяным на сцену вышел, или

как она по-вашему, сцена-то, называется? Амвон, что ли? Так

на то и пословица есть: хочешь знать, где хорошее вино,

спроси у попа. – Маленькие круглые глазки участкового задорно

засверкали, он, надо полагать, догадывался, о чем пойдет

речь. – Может, и пьяный, а и то правда, – согласилась старуха. -

А хоть и тверезый, ему все одно, потому как охальник, а не поп.

Шалопутный. Вчерась молитву служит, а там детвора с улицы

зашла, расшумелась. Известно, дети – они и на собрании и в

кино озорничают. Так он на них как закричит, прости господи,

да по-матерному, а на Петрейкова хлопца: "Эй ты, ублюдок,

выматывай к..." – старуха стыдливо запнулась и потом

вполголоса добавила: – к такой-то матери. Вот истинный бог,

так и сказал. С амвона по матушке. Где ж такое видано, чтоб

поп в церкви матерился? Богохул это, а не поп.

Николай Николаевич вдруг разразился заливистым

хохотом, выговаривая сквозь смех:

– Ай да поп, ай да батюшка! С амвона по матушке.

– Я его посовестила, – продолжала жаловаться старушка.

– Что ж вы, говорю, рази ж такое позволительно? Это ж великий

грех. Так он меня за эти самые слова взят да за упокой и

помянул. Вот. За здравие надо, а он за упокой. Будто бы по

ошибке, а я знаю, что и совсем нарочно. Да еще говорит: "Ты

чехов читала?" А нашто мне его чехи. И что у них там такое

написано? Я женщина неграмотная.

Я догадывался: поп-озорник посоветовал рассказ Антона

Павловича Чехова прочитать. Отсылал, так сказать, к

"первоисточнику". Лейтенант не обратил внимания на

чеховскую "деталь" и резюмировал, продолжая смеяться:

– Отомстить решил. Не любит поп критики. А кто ее

любит, сама рассуди, Романовна?

– Ты уж поговорил бы, Николай Николаевич, в своем

райкоме, пусть бы нам партийца прислали, чтоб он тут порядок

навел. Ну? А то что ж это такое? В алтаре зеркало держит и

девкам моргает. Куда это годится!

– Так ведь церковь-то у нас отделена от государства,

райком вам ничем не поможет, – отрубил лейтенант.

– А ты поговори, – настаивала старуха с заискивающей

учтивостью.

– А что говорить? Вот если б он хулиганил, тут бы и

милиция вмешалась.

– И надо, чтоб милиция, – согласилась старуха. -И

хулиганил. А материться в церкви при народе – это как? И

хулиганство. А то что ж? И по закону по вашему не дозволено.

– Нет, Романовна, ничем не могу помочь, сами

разбирайтесь. Ваш поп – делайте с ним, что хотите. Прогоните

его, найдите себе другого, если не можете без попа обойтись.

С кадрами, я вижу, у вас не того. А, Романовна?

Она ушла не простясь и, кажется, обескураженная тем,

что нигде нельзя найти управу на "охальника-попа", к которому

она питала личную обиду.

Лейтенант своими рассказами укреплял во мне

посеянные Струновым зерна. Я твердо решил пойти работать

в милицию.

Преступники и их жертвы... Они не выходили у меня из

головы, не давали покоя. Почему и как становились люди на

путь преступлений, что их толкнуло или побудило? Я пытался

анализировать, но у меня тогда не было достаточно фактов и

глубокого знания причин и мотивов преступлений. Теперь

другое дело – за год работы в столичной милиции мне

довелось столкнуться с самыми неожиданными сторонами

человеческой низости, подлости, которую мы называем

уголовщиной.

Вот и сегодня, как всегда, я пришел на работу к девяти

утра. Дежурный уже доложил начальнику происшествия за

ночь – работы хватит. На мою долю выпало два дела:

хулиганство и карманное воровство. Первое оказалось

несложным и даже веселым. Передо мной лежало заявление

заведующего рыбным магазином. В заявлении сообщалось,

что вчера в пять часов пополудни к нему в кабинет зашли двое

парней – оба студенты института – и избили его. Фамилии

хулиганов были указаны, к заявлению прилагалось

медицинское свидетельство. Заявление было предельно

лаконичным. Прежде чем разговаривать со студентами,

которые по распоряжению дежурного уже были доставлены в

милицию, я позвонил заведующему магазином и попросил его

подробней рассказать, как все происходило.

– Они что, были пьяные?

– Надо полагать! – кратко ответил завмаг.

– Они на что-нибудь жаловались, что-нибудь требовали?

– Да нет, просто ворвались в кабинет. Один держал дверь,

чтоб, значит, никто не вошел, а другой подскочил ко мне и два

раза ударил меня кулаком. По голове... – уточнил завмаг.

– Ничего не говоря?

– Ничего. Решительно.

– Вы их до этого знали, встречались?

– Никогда в жизни.

– Странно. Какой-то дикий случай. А каким образом

фамилии их узнали?

– Да тут наши... – завмаг запнулся, затем прибавил: -

Работники наши их знают. Один из них хахаль продавщицы

нашей. Есть тут у нас одна такая – я ее увольнять собирался.

– Ах вот в чем дело! – вслух произнес я, начиная строить

в уме предположения.

И вдруг завмаг ошарашил меня неожиданной просьбой:

– Послушайте, товарищ капитан. Не будем затевать

волынку, верните мне мое заявление – и делу конец. Случай

действительно, как вы сказали, дикий. Парни были под

градусами. Продавщица, наверно, пожаловалась на меня, что

вот, мол, увольняет. Они погорячились. Черт с ними. Знаете,

лучше не связываться. Хулиганье ведь – будут мстить.

– Да что вы, это несерьезный разговор! – возмутился я. -

Разве можно такое прощать? Случай безобразный, и мы не

должны, не имеем права оставить его безнаказанным.

Но завмаг проявлял удивительную настойчивость:

– Знаете, я вчера погорячился с заявлением. А теперь

подумал – не стоит раздувать кадило. Да и у вас небось других

дел по горло. В общем, верните мне заявление. Я прошу вас.

Все-таки студенты. Они извинились, раскаиваются.

– Да? Приходили извиняться? – переспросил я,

почувствовав в его голосе фальшивые нотки.

– Приходили, – вяло обронил завмаг.

– Когда? Вчера или сегодня?

– Сегодня были.

Последний ответ казался малоправдоподобным: как же

они успели сегодня извиниться, когда с утра, до открытия

магазина, их увел милиционер? Я обещал завмагу вернуть

заявление, сказав, что доложу начальству. Такой неожиданный

поворот на сто восемьдесят градусов показался

подозрительным. Я не очень верил доводам завмага,

которыми он пытался объяснить свое решение. "Тут что-то

другое кроется", – подумал я и вызвал студента, того самого,

который дважды ударил кулаком по голове.

Это был плотный, коренастый крепыш невысокого роста.

Светлые, по-детски открытые глаза озаряли круглое, немножко

скуластое розовое лицо, слегка застенчивое и решительное. Я

уже привык к той мысли, что внешность бывает обманчива, и

все же, глядя в эти доверчивые, чистые глаза, усомнился, что

передо мной стоит хулиган, которого надо немедленно

наказывать.

– Валентин Солнцев? – задал я первый вопрос.

– Так точно, Солнцев, – ответил он по-военному.

– Служил в армии?

– Нет, – и виновато улыбнулся, будто оправдывался в

том, что не служил в армии.

– Вчера вы избили заведующего рыбным магазином?

– Да, избил, – тихо и без раскаянья подтвердил он,

продолжая смотреть на меня все тем же открытым печальным

взглядом, который как-то обезоруживал.

Я кивнул на стул:

– Садитесь. Расскажите подробно все, как было. Причину

вашего поступка, что побудило и так далее.

– Все очень просто, товарищ капитан, – голос у него вдруг

задрожал, пальцы забегали, выдав сильное волнение, а в

светлых глазах вспыхнуло ожесточение. – Завмаг – последний

мерзавец... Он вынуждал продавщиц, от него зависимых...

молоденьких девчонок, к сожительству. . Моя невеста там

работает. Вернее, работала до вчерашнего дня. Вчера ушла

после этой истории. Хватит. И у Леньки Черничкина тоже

невеста. Там же работала. Он и к ним приставал. Девчонки нам

все рассказали. Мы с Ленькой решили его проучить.

Он замолчал. Жар спал с его лица, теперь оно казалось

слишком бледным и усталым. Я попросил продолжать. Он

выказал стеснение:

– Да о чем, собственно?

– Как вы его проучили? Вошли в кабинет. . и дальше?

– Да, вошли в кабинет, – продолжал он уже не глядя на

меня, очевидно, он стыдился своего поступка, – Ленька

защелкнул дверь на замок, а я подошел к завмагу ну и вмазал

ему в физиономию...

– Молча? Не говоря ни слова?

– Почему молча? Я сказал: "Ну что, бабник, долго еще

будешь безобразничать?" И потом каждый удар сопровождал

пояснением: "Это тебе за Любу, это за Нину. ." – Он поднял на

меня глаза и заговорил угрюмо: – Я понимаю, товарищ капитан,

мы поступили неправильно. В частности, я. Черничкин не

виноват. И я готов понести наказание. Но, товарищ капитан,

вы, как старший и опытный человек, скажите мне, как я должен

был поступить? Вернее, как бы вы поступили в подобной

ситуации?

– Товарищ Солнцев, вы же не ребенок и понимаете, что

самосуд недопустим, это преступление, а вы учинили самосуд.

– А про себя подумал: "Черт знает, как бы я поступил в

двадцать три года в подобной ситуации, быть может, так же,

как и он". Откровенно говоря, в душе я не осуждал этих ребят.

Но вслух сказал: – Нужно было сообщить о поведении завмага

в торг, наконец в партийные органы, вывести его на чистую

воду. – Все это правильно, – Солнцев вздохнул. – Мы, конечно,

погорячились, только я не уверен, что путь, который

предлагаете вы, более эффективный.

– А вы думаете, наоборот, ваш метод будет иметь

большее действие? Ваши две оплеухи перевоспитали

подлеца? Так вы считаете?

– Во всяком случае, проучили, – кивнул он.

– Ошибаетесь. Глубоко заблуждаетесь. Говоря между

нами, завмаг уже звонил мне и просил прекратить дело. Как вы

думаете, почему? Вас пожалел?

– Едва ли, – ответил Солнцев, озадаченный моим

сообщением. – Видно, испугался разоблачения.

– То-то и оно, что испугался. Ваши оплеухи он как-нибудь

переживет и будет продолжать свои грязные делишки. А тут

дело пахнет более серьезным. Кстати, вы были у него сегодня,

извинялись?

– Мы?.. Что вы, товарищ капитан! Да никакие силы не

заставят нас дойти до такого унижения.

В это время меня вызвал начальник, пришлось прервать

допрос, если можно было так назвать нашу беседу.

Подполковник наш – угрюмый великан – сегодня был настроен

весело.

– Андрей Платонович, вы начали заниматься этими

двумя студентами?

– Так точно.

– Звонил пострадавший, ну этот, как его, из рыбного. Он

просит вернуть ему заявление и прекратить дело. Так вы этих

ребят отпускайте и займитесь другим, более интересным. Есть

тут у нас в доме шестнадцать дробь сорок пять некая

гражданка Рюрикова, Альбина Леопольдовна. Так вот эта

Альбина специализируется на вымогательстве. Заводит к себе

на квартиру мужчин, инсценирует изнасилование и потом

требует от липового насильника определенную мзду за то, что

она не станет возбуждать против него уголовного дела.

Свидетель у нее там всегда под рукой – соседка. Надо

полагать, работают в паре. Словом, там это дело организовано

профессионально.

– Николай Гаврилович, но ведь у меня еще есть одно

сложное дело, – взмолился я. У меня, откровенно говоря, не

было особого желания заниматься грязной авантюристкой.

– Карманники у вас еще? – уточнил начальник.

– Да, притом намечается что-то очень серьезное, -

ответил я. – Пусть этой Альбиной Алешин займется, он

большой мастер по таким делам. Тем более, я завтра дежурю.

Подполковник Панов Николай Гаврилович у нас

покладистый, спокойный, в армии служил в саперных частях.

С мнением подчиненных считается и не настаивает на своем,

если не видит в этом особой целесообразности. Он минуту

помолчал, точно что-то взвешивая, а я, воспользовавшись

паузой, заговорил о завмаге, который неспроста просит

вернуть ему заявление. Я доложил, в чем тут дело, и высказал

свои соображения: завмага нужно привлекать к

ответственности.

– Надо сообщить по административной и партийной

линиям, – задумчиво произнес подполковник, глядя куда-то в

пространство. – Такого гнать из партии и с работы. Посоветуйте

потерпевшим обратиться в торг и в райком.

Его предложение меня несколько удивило: потерпевшие -

это, значит, продавщицы – должны писать заявления в райком

и торготдел. Едва ли они на это пойдут, даже из соображений

этического порядка. Когда я сказал об этом подполковнику, он

спросил, пристально глядя на меня:

– А вы находите здесь состав уголовного преступления?

– Несомненно, Николай Гаврилович. Статья сто

восемнадцатая.

Большая тяжелая рука Панова потянулась к Уголовному

кодексу, лежащему тут же на краю стола. Он начал листать

изрядно потрепанные страницы, приговаривая:

– Сто восемнадцатая, говоришь? Посмотрим, что ему тут

полагается... Ага, вот: "Понуждение женщин к вступлению в

половую связь или к удовлетворению половой страсти в иной

форме лицом, в отношении которого женщина является

материально или по службе зависимой, наказывается

лишением свободы на срок до трех лет". Ну что ж, пожалуй,

достаточно трешки. – Энергично вскинул голову и сказал, как

свое решение: – Хорошо, Андрей Платонович, я с вами

согласен: будем готовить материалы на завмага. Заявление вы

ему верните, а что же касается этих горячих женихов, то пускай

он на них в суд подает, как пострадавший. Это его личное

дело.Я был доволен.

Второе дело – карманники – оказалось более сложным.

Вообще воры-карманники для нас, милиции, – проблема номер

один. С ними трудно бороться, трудно поймать, а поймав,

пожалуй, еще трудней наказать, то есть довести до суда.

Иногда мне кажется, что это категория неисправимых

преступников. Быть может, это и не так, но я не одинок в

подобном мнении, так считают многие мои коллеги. Из

карманников получаются злостные уголовники. Именно со

знакомства с карманниками началась моя служба в милиции.

Помню, тогда задержали двоих: одному было лет двадцать с

небольшим, другому лет двенадцать. Их допрашивал старший

оперуполномоченный, а я, новичок, сидел и слушал. Они

залезли к бабке в сумку и вытащили кошелек, в котором

оказалось что-то около двенадцати рублей. Дело было в

магазине. Кошелек похитил старший и тут же мгновенно

передал его младшему. Все это произошло на глазах одного

гражданина, который оказался дружинником. Их задержали и

доставили в милицию. Младший, очевидно новичок в этом

деле, – звали его Витей, – изрядно струхнул, расплакался и

рассказал: мол, этот парень – второй из задержанных -

передал ему кошелек. Зачем – он не знает и парня этого видит

в первый раз. Старший – тщедушный, жидкий парень (при нем

было и удостоверение личности, в котором говорилось, что он,

Игорь Иванов, работает на киностудии осветителем) – все

отрицал. И парнишку этого не знает, и никакого кошелька он не

брал, и вообще он оскорблен возведенной на него клеветой.

Свидетель дружинник, преподаватель института, возмущенный

наглостью вора, категорически утверждал, что он

собственными глазами видел, как Игорь Иванов вытащил у

старухи кошелек и передал его рядом стоящему парнишке.

Витя плакал, просил его отпустить и все уверял, что он

кошелька не брал, а что этот парень сунул ему насильно, чтоб,

значит, отвести удар от себя. Все было очень естественно и

логично, я верил в невиновность мальчишки и жалел его.

Вопрос мне казался совершенно ясным: пойманный с

поличным преступник, этот киноосветитель Иванов, стоял

перед нами, на него и надо было оформлять дело.

Но Игорь Иванов был спокоен и невозмутим, не подавал

никаких признаков волнения, точно был на все сто процентов

убежден, что через четверть часа он будет на свободе. Так оно

и случилось.

Ну а что скажет потерпевшая?

Тут оказалось, что бабки-то и нет.

– Да я ведь ей сказал идти в милицию, – недоумевал

дружинник. – Как же так? Она должна быть здесь. Я пойду

посмотрю. – И он ушел искать пострадавшую старушку.

Старушки не было. Старший оперуполномоченный

записал адреса Игоря Иванова и Вити и отпустил их.

Дружинник тоже ушел с твердой уверенностью, что

потерпевшая все-таки придет, обязательно должна прийти в

милицию, хотя бы за своим кошельком с деньгами. Я был того

же мнения. Но старший оперуполномоченный был убежден в

обратном.

– Потерпевшая гражданка не придет, – сказал он. – Все

ясно: работала группа. Соучастники оттолкнули бабку, дали ей

эту же сумму, а может, и больше и пригрозили: мол, если

пойдешь в милицию, потеряешь жизнь.

И он оказался прав: ни через день, ни через год за

кошельком с деньгами никто в милицию не явился. И хотя мы

твердо знали – Игорь Иванов украл у старухи деньги, привлечь

к ответственности мы его не могли. Каково же было мое

удивление, когда я узнал, что и на этот раз, спустя год, на

карманной краже снова попался тот же Игорь Иванов и дело

его досталось именно мне. И случай-то почти аналогичный -

засыпался вместе со своим "помощником" – парнишкой

тринадцати лет, только уже не Витей, а Юрой Лутаком при

почти аналогичной ситуации. На этот раз потерпевшей

оказалась уже не пугливая старушка, а бойкая дама лет под

сорок и в портмоне ее лежали не двенадцать, а все сто

двадцать рублей. Игорь Иванов, очевидно, долго следил за

ней, видел, как она доставала из большой сумки портмоне и

клала его обратно. Сумку он разрезал бритвой ловко и точно в

том месте, где лежал портмоне, и, как в тот раз с Витей,

мгновенно передал деньги своему помощнику. Все это

произошло на глазах пассажиров в зале предварительной

продажи билетов на вокзале. Оба вора – Игорь Иванов и Юра

Лутак – были доставлены в наше отделение милиции.

Дежурный оформил соответствующий протокол, Иванова

посадил до утра в камеру предварительного заключения, а

свидетелю, потерпевшей и Лутаку вместе с родителем велел

прийти утром к девяти тридцати. Свидетель прийти не мог, так

как жил в Минске и на следующий день уезжал домой. Свое

показание он охотно изложил на бумаге тут же в дежурной

комнате. Юра Лутак сказал, что родители его тоже не придут:

отца у него нет, мать больна, а бабушка старенькая.

Письменное показание минчанина не очень устраивало

меня, вообще отсутствие живого свидетеля несколько

осложняло дело, и я уже заранее опасался, что и на этот раз

Иванову удастся избежать наказания. Говорят, не пойманный -

не вор. А вот и пойманного за руку вора не всегда удается

судить.

Игоря Иванова мы имели на примете, учитывая его

недоброе прошлое. В шестнадцать лет он участвовал в группе

в нескольких ограблениях. "Завалился" на квартирной краже,

получил пять лет. Через три года был досрочно освобожден.

Дал слово с прошлым покончить. Поступил на работу на

киностудию. Кажется, ничего за парнем плохого по нашей

линии, то есть по уголовщине, не замечалось, кроме случая со

старушкой. И вот теперь снова. Неужто не бросил грязного

дела? Ведь вор-профессионал опасен не только тем, что

ворует, но и тем, что втягивает в воровство других, главным

образом подростков. Подполковник Панов, например, считает,

что самый опасный возраст, когда человек может стать на путь

преступлений, до двадцати лет.

Разговор с Игорем Ивановым я начал с того, что мы-де

старые знакомые.

– Не думал я так скоро с вами встретиться, – сказал я,

предлагая ему садиться.

– А у меня не было желания вообще с вами встречаться.

Никогда, – ответил он без вызова и рисовки, а как-то очень

даже естественно и тут же прибавил: – Не лично с вами, а с

милицией, я имею в виду.

– Я вас понял, только сегодня, как и в прошлый раз,

инициатива исходила не от милиции.

– И не от меня, – быстро вставил он. Вообще я заметил,

что Иванов хорошо владеет собой и голыми руками его не

возьмешь.

– От кого же?

– Не знаю. Если б я был суеверным, я бы сослался на

судьбу, – вяло промямлил он бескровными губами, затем, как-

то вдруг оживившись, добавил: – Случайное совпадение,

верите или нет, товарищ капитан... Нет, не верите, – отчаянно

бросил он и, насупившись, уставился в пол. – Прошлое мое,

наверно, всю жизнь будет висеть на мне, и всегда меня будут

подозревать во всех грехах. Всегда! – Последнее слово он

выкрикнул, и это полуистерическое восклицание показалось

мне фальшивым, деланным, и я, продолжая изучать его,

вымолвил:

– В народе говорят: береги честь смолоду.

Мне хотелось заглянуть в душу этого невысокого

паренька с неестественно блестящими глазами, оттененными

нездоровой синевой. И этот странный блеск, и круги под

глазами, и худощавое с болезненной желтизной лицо, редкие

волосы и вставные зубы лишь старили его, а резкие перемены

во взгляде – то вспышки отчаяния, то равнодушие, то бурное

негодование – говорили о чрезвычайной неуравновешенности

характера. Одет он по моде, в куртку из материала типа

болонья и рыжую нейлоновую рубаху. Я попросил его

рассказать о себе. Он это делал неохотно, ежеминутно

принуждая меня задавать вопросы. Отец его работает

старшим экономистом в главке, но он с отцом не живет с тех

пор, как был осужден. Об отце отзывался плохо, говорил с

ожесточением и надрывом:

– Может, из-за него у меня в жизни и этот вывих вышел.

На работе его все считали примерным, положительным. А на

самом деле он был совсем не такой. Я это видел, я его лучше

знал. Он был циник и эгоист. Я видел – он говорит одно, а

делает совсем другое. Учился в школе я неважно. Вернее,

неровно: то получу четверку, то на другой день – двойку. А то и

такое было – в один день принес две двойки и две четверки.

Дома меня ругали и в наказание лишали многого. Например, у

всех ребят нашего двора были велосипеды, а мне не покупали:

ты, мол, двоечник. И вот наконец весной отец сказал:

закончишь учебу без троек – куплю велосипед. Я обрадовался,

поднажал и кончил без троек. Мы с отцом решили в

воскресенье пойти покупать велосипед. А накануне, в субботу,

я играл с ребятами во дворе, бросил черепушку и случайно

попал в окно. Разбил стекло. Отец рассвирепел: "Нет, никакого

велосипеда тебе не видать!" Мама ему – я слышал – шепотом:

"Нельзя так, несправедливо. Он же сдержал слово, и ты

должен сдержать". А он и на маму накричал. И не купил

велосипед. Я плакал. Где же справедливость?..

Речь его как-то сползала в сторону, случайно или

преднамеренно он уводил разговор. Я возразил:

– Не вижу логики: из-за этого вы и на воровство пошли?

Что-то не совсем ясно.

– Ну, не из-за этого. Тут одно к другому пришлось. – Он

взглянул на меня исподлобья тупым задумчивым взглядом,

продолжал: – Я искал в жизни честных и смелых людей. Чтоб

настоящих. И не находил. Потом в каком-то журнале прочитал,

что справедливость бывает только у бандитов. Что там строгая

дисциплина, порядок: если дал слово, то умри, а сдержи. И

держат.

– И пошел искать справедливости у тех, кто грубо и

жестоко попирает эту справедливость, – заметил я. – Довольно

оригинальней ход – баран ищет правды у волка.

– Я тогда по-другому рассуждал, – угрюмо произнес он. -

Мальчишка был, журналу поверил. В детстве мы каждому

печатному слову верим и совсем не думаем, кто это слово

произносит.

– А с Лутаком вы давно знакомы?..

Я понимал, что едва ли можно его сбить таким вопросом,

и совсем не ожидал, что он вот так нечаянно сорвется: да, мол,

с Юрой знаком... Нет, мне было важно не то, что он скажет, а

то, какое впечатление произведет на него этот вопрос. Я

наблюдал за ним.

– Лутаком? – Он сделал вид, что силится припомнить. – А

кто он такой, Лутак?

Все было деланно, фальшиво, я понял – да, знаком.

– Юра Лутак, парнишка, которому вы вчера передали

ворованные деньги.

Он криво и горестно ухмыльнулся, изображая на лице

страдание; посмотрел на меня прямо и сокрушенно сказал:

– Ну к чему это? Никаких я денег не воровал, это

недоразумение.

Последнее было произнесено естественно, запавшие

глаза его как-то болезненно погасли, и во мне появились

сомнения в его причастности к этим злополучным деньгам. Я

решил пока что отпустить его и проследить, будет ли он

встречаться с Юрой Лутаком. За ним наблюдал один из наших

сотрудников. Поскольку родители Лутака не явились в

милицию, то я решил сам к ним наведаться, захватив с собой

на всякий случай фотографию Игоря Иванова. Домой зашел на

несколько минут, чтобы переодеться в штатское, и потом

направился по адресу прямо на квартиру к Лутакам.

Августовское солнце уже успело накалить асфальт, день

был жаркий и сухой. Поливаемые дворниками мостовые

моментально высыхали, и мне почему-то подумалось: только

зря воду расходуют: бесплатная, мол. Вообще мы привыкли

жить неэкономно, особенно когда дело касается

государственного рубля. Но мысль снова возвращалась к делу,

по которому я шел в незнакомый дом к незнакомым людям. Я

думал о Юре Лутаке почему-то как о своем родном брате или

сыне, и мне очень хотелось, чтобы он действительно оказался

невиновным в этой краже. Мысленно я пытался представить

себе этого мальчонку-безотцовщину, у которого больная мать и

старенькая бабушка. Это был его первый привод в милицию.

Но участковый, с которым я разговаривал перед тем, как идти к

Лутакам, сказал мне, что, по его данным, Юрий Лутак то ли

исключен, то ли сам бросил школу и что нам еще придется с

ним хлебнуть горя, что отец его был алкоголиком и на этой

почве покончил жизнь самоубийством. Мать где-то работает,

где именно и кем, участковый не мог сказать. Одним словом,

шел я, располагая весьма скудными данными о Юре Лутаке. У

меня было желание поговорить с директором школы,

учителями, но в такое время, в разгар каникул, едва ли кого-

нибудь из них поймаешь. Как на грех, и в домоуправлении,

куда я заглянул, никого не оказалось.

Нужный мне дом, старый, четырехэтажный, еще

дореволюционной постройки, я нашел довольно легко. Он

стоял во дворе, закрытый от улицы высоким семиэтажным

домом. Возле него – совсем крошечный садик, каких-нибудь

два десятка деревцев, ящик с песком под неустойчивым

грибком и скамейка невдалеке. На скамейке сидели два

подростка и заразительно хохотали. Громко, безудержно, до

слез – посмотрят друг на друга и зальются таким раскатистым

длинным хохотом, что невольно начинаешь оглядываться,

искать, над кем они так смеются. Я машинально оглядел двор,

но ничего необычного, что могло бы служить явной причиной

их смеха, не заметил. Да и людей не видно было во дворе,

лишь в крайнем углу у подъезда возилась женщина с ведром.

Но они смотрели совсем в другую сторону и продолжали

хохотать до самозабвения над чем-то своим, ни на кого не

обращая внимания. Один из мальчишек, кудлатый, с широко

распахнутым воротом рубахи, мне показался знакомым. Даже

очень знакомым. Стараясь не обращать внимания на

мальчишек, я замедлил шаг и усиленно напряг память. Это

худенькое лицо со вздернутым носом и большие, слишком

большие глаза я уже где-то встречал. Где, когда? Мысль

работала лихорадочно. Я шел в направлении дальнего угла,

где у подъезда возилась женщина с ведром и, уже миновав

мальчишек, вспомнил: Витя!.. Тот самый Витя, который год

назад был доставлен в милицию вместе с Игорем Ивановым и

кошельком, вытащенным у старушки.

Можно представить, как я обрадовался: кажется,

появилась надежда напасть на след Иванова.

Подойдя к женщине – она оказалась дворником, – я

спросил, над чем ребята так хохочут.

– Накурились гадости в подвале и ржут, как идиоты, -

сердито бросила женщина.

– Какой такой гадости? – спросил я, почуяв что-то

неладное.

– Дурь курят. Дурман.

Мои подозрения, кажется, подтверждаются: гашиш. Этот

сильный губительный наркотик вызывает непрерывный смех,

от которого нельзя удержаться.

Я пригласил дворника в парадное и спросил фамилии

ребят. – Лутак Юра и Витя, фамилию только не помню. На

втором этаже они, в пятнадцатой квартире.

Вот оно что – на ловца и зверь бежит. Я показал

фотографию Игоря Иванова и спросил женщину, не встречала

ли она этого человека.

– Нет, не знаю такого, – был ответ.

Я поблагодарил ее, хотел было направиться к ребятам,

надеясь, что Витя меня не узнает, – год назад, когда мы с ним

встретились в отделении, я был в милицейской форме, – но тут

же передумал: а не лучше ли сначала поговорить с

родителями Юры? И пошел в квартиру Лутаков, живших в этом

же подъезде.

У Лутаков дома оказалась только бабушка – седая,

сухонькая старушка, которой, должно быть, уже перевалило за

семьдесят, любезная и разговорчивая. Моему приходу она

нисколько не удивилась, будто давно ждала меня.

– Вы по поводу Юры? – не столько спросила она, сколько

сказала с уверенностью, предложив мне садиться на старый

диван, а сама присела на стул.

Я кивнул, бегло осмотрел комнату хотя и просторную, но

так беспорядочно заставленную разным хламом, что, казалось,

в ней негде повернуться. Все было слишком громоздко и

старо: кожаный диван с высокой спинкой и полочками,

громадный круглый стол посредине комнаты, застланный

темно-зеленой не очень чистой скатертью, буфет из черного

дерева с резьбой, высоченный, почти до потолка, и в ширину в

полстены, запыленный рояль, айсбергом торчащий из угла.

Нечто подобное было и в прихожей.

Старуха продолжала:

– Ну что с ним поделаешь. Не понравилось ему там, он и

сбежал. Пионервожатой нагрубил, нырял там, где не положено,

мог и утонуть, ребенок же, разве ж он соображает?

– Это откуда он сбежал? – переспросил я, лишь смутно

догадываясь, о чем она говорит.

– А вы разве не из лагеря? – вопросом на вопрос ответила

она, сощурив хмурые подслеповатые глаза, и высохшее лицо

ее выразило крайнее недоумение.

– Я из милиции.

Теперь взгляд старухи застыл, она смотрела на меня

молча, вопросительно-тревожно, ожидая чего-то трагичного.

Но поскольку я тоже молчал, она вновь заговорила с прежним

оживлением и явной досадой:

– Этого надо было ожидать. Когда-никогда. Известно,

безотцовщина.

Я кивнул на рояль и спросил:

– Кто у вас музыкой увлекается?

– Все в прошлом, – с грустью обронила она, скрестив на

груди свои костлявые высохшие руки и склонив набок голову. -

Когда-то все понемногу пробовали. Мы с мужем и дочь. Так,

понемногу, для себя. – Она вздохнула и прибавила: – Все было

и не было. Как сон. Когда в семью приходит беда, она никого

не щадит. Беда что холера – всех косит.

Безысходная тоска прозвучала в ее вздохе и застыла в

сухих глазах. Я изъявил желание подробней услышать о

родителях мальчика, судьба которого меня интересует.

Она рассказывала охотно и с подробностями.

Чувствовалось, что старушка соскучилась по людям. Много лет

она уже нигде не бывает, и к ним никто не ходит. С дочкой,