Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

поле. И между ними произошел исторический диалог. "Почему

не вижу кукурузы?" – спрашивает Фенин. "Не растет", – отвечает

батя. "У всех растет, только у тебя не растет. ." – "Не только у

меня". Батя сказал правду – у соседей тоже о кукурузой не

клеилось. Никифор Фенин это знал, злился и искал виновных.

Выпалил со злостью: "А не растет потому, что ты в сельском

хозяйстве ни хрена не понимаешь. Из тебя такой же аграрий,

как и генерал". Иной, конечно бы, промолчал. Или каблуками

щелкнул бы: мол, так точно, Никифор Митрофанович, вы

совершенно правы! Но батя не такой, взорвался: "Как генерал,

я имел три благодарности от Верховного

Главнокомандующего!" А Фенин ему захохотал в лицо: "Дурак.

Нашел чем хвастаться". Батя рассвирепел: плевать, мол, что

ты замминистра, а оскорблять не смей. И ему, значит, в ответ:

"История разберет, кто из нас дурак". Фенин даже побледнел: к

подобной дерзости он не привык. Почесал лысину, уставился

на батю и – почти шепотом: "Да ты, Шустов, никак в историю

собираешься войти? Вона куда ты метишь! В великие!" А батя,

коль уж сказал "а", то не остановится, пока весь алфавит не

выложит: "История, Никифор Митрофанович, штука

многопартийная. Там но одни великие обитают. Там всякой

твари по паре. Там не только Стенька Разин, там и Гришка

Распутин есть". Вот так и закончилась карьера моего

Макарыча.

Насмешливая тень мудрой улыбки скользнула по лицу

Василия Алексеевича.

Все это, разумеется, было интересно, но мне поскорей

хотелось услышать о Шустове-младшем, о его работе в

клинике. И потом, эти статьи в газетах, особенно пакостная и

развязная З. Кроликова. У меня не хватило терпения, и я

попросила Василия рассказать.

– О-о, это длинная история. Но теперь, кажется, все

позади. Ты читала, как меня мордовали?

– Ну конечно. У нас в больнице все возмущались. Мы так

поняли, что это неспроста, что за всем этим грязным шумом

стоят темные силы дельцов.

– Ого! – пораженный воскликнул он. – Это великолепно!

Значит, рядовой читатель не дурак. Он отлично разбирается,

что к чему. Темные силы дельцов. Совершенно верно. Я

расскажу. Потом!.. Потерпите.

Василий казался возбужденным, глаза его лихорадочно

горели. Торопливо взглянул на часы и, подхватившись, сказал:

– О-о, да сейчас должен Макарыч прийти. Пора и на стол

накрывать.

И действительно, минут через десять появился Алексей

Макарыч, на вид совсем еще молодой, с открытым веселым

лицом – никак невозможно было подумать, что это отец и сын, -

старший брат, да и только. Особенно когда они стали рядом:

одного роста, крепко сколоченные, крутолобые, с гладкой

поблескивающей кожей лица, не знающей морщин. Только

отец казался мягче характером, более общителен, не так

суховат, как сын. Знакомясь с нами, говорил громким

приподнятым голосом:

– Знаю. Сын мне о вас много рассказывал. Рад

познакомиться с морскими полярниками.

– Бывшими, – грустно поправил Андрей.

– Что, на юг переводят? – так же быстро переспросил

Алексей Макарыч, садясь на диван.

– Хуже... Простились с морем и с Севером. Навсегда, -

пояснил Андрей и тоже сел в кресло.

Андрей коротко рассказал о себе. А мы с Василием в это

время накрывали стол. В кухне Василий сказал:

– Послушай, Ирина, мне в отделении нужен терапевт. – И,

осененный внезапной идеей, посмотрел на меня вопрошающе:

– Зачем вам куда-то ехать? Оставайтесь здесь. Андрея тоже

устроим на работу. .

– А квартира, прописка? – ответила я.

– Надо продумать. Мы это еще обсудим.

В гостиной гремел неуемный Макарыч, негодовал:

– Представьте себе идиотов – главного инженера и

директора автобусного завода. Выпускают автобусы со

стеклянной крышей. Летом пассажиры не знают, куда деваться

от солнца. Печет прямо в голову. Чертыхаются, проклинают все

на свете. А виновники – директор завода и главный инженер -

разъезжают себе вольготно на "Волгах". Им темя не печет.

Надо куда-то писать. В газету, что ли? На завод писать

бессмысленно: на мнение потребителя, то есть рядовых

граждан, им плевать. Вон сколько писано-переписано жалоб

по поводу дурацких заграждений на Ярославском вокзале.

Пассажир выходит из пригородного поезда, ему надо в здание

вокзала, на привокзальную площадь или на стоянку такси. Так

что вы думаете, нет, его насильно загоняют в подземный

переход или в метро. Ему туда не надо, а его гонят, силой

гонят какие-то умники. Пассажир бросается на рельсы,

перелезает через заборы, барьеры и решетки, возведенные

против него, чтоб, значит, насильно его под землю загнать. А

он не хочет. Не желает смириться, ругается, проклинает все на

свете и Моссовет, который, может, совсем не виноват в этих

безобразиях, а виноват один какой-нибудь железнодорожный

головотяп... Пишут, а толку никакого.

Он быстро посмотрел на меня и почему-то решил, что я

не разделяю его возмущения. Попытался убедить:

– Вы скажете – мелочь, пустяк. Стоит ли обращать

внимание, нервы рвать себе и другим? Стоит. Потому что вот

такие мелочи отравляют жизнь тысячам. Портят настроение

ежедневно, ежечасно. За каждой такой мелочью кроется нечто

принципиальное. Вот сегодня, например, разразился скандал в

соседнем доме. Живет тут один пенсионер, некто Лизогуб.

Квартира его на первом этаже. Цветочками увлекается, под

окном сажает разные там мальвы, незабудки, анютины глазки.

Это хорошо. Приятно, когда возле дома зелень и цветы. Так

вот этот Лизогуб у себя под окном среди цветов скамейку

соорудил. Обыкновенную деревянную скамейку. Чтоб, значит,

посидеть, помечтать, подышать цветочным ароматом. Но все

это он делал для себя – и цветы, и скамейку. И только для себя.

Исключительно. А чтоб на нее никто другой не смел сесть, что

бы вы думали он сделал?.. Нет, до этого надо додуматься,

направить фантазию, ум.

– Небось колючей проволокой оградил, – высказал

догадку Василий.

– Нет, до такого примитива он не опустился. Лизогуб

оказался более изобретательным. Он к скамейке на навесах

прикрепил такого же размера доску, а в нее набил гвоздей.

Когда он не сидит на скамейке, опрокидывает эту доску вверх

гвоздями и – на замок. Попробуй сядь на такого ежа.

– Черт те что! – сорвалось у Андрея. – Он, надо полагать,

ненормальный.

– Это с какой стороны на него смотреть, – отвечал

Андрею Макарыч. – С точки зрения медицины, так сказать,

психиатра, он абсолютно здоров. Ну а с точки зрения нашей

советской морали, коммунистической нравственности, – он,

конечно же ненормальный. Урод. – Алексей Макарыч достал

трубку, набил ее табаком и закурил, кивнув в мою сторону: – С

вашего разрешения? Ну так вот. На этом дело не кончилось.

Соседи не стали терпеть такого позора. Сломали замок и куда-

то забросили доску с гвоздями. Вот тут и началась эпопея.

Лизогуб написал сразу десяток жалоб на произвол хулиганов,

которые, мол, издеваются над несчастным пенсионером,

попирают права и достоинства гражданина СССР и тому

подобное. Разослал по всем инстанциям. Воюет. Один против

жильцов большого дома. Идет нервотрепка. Вы скажете,

мелочь, обыкновенный заурядный склочник? Ничего

подобного. Загляните поглубже – и вы увидите отвратительное

лицо частного собственника.

Мы сели за стол. Я ожидала, что за ужином Василий

снова, теперь уже при Андрее, повторит свое предложение

остаться нам в Москве. Откровенно говоря, такая идея для

меня была соблазнительной, хотя в возможность ее

осуществления не верилось: слишком много было на пути

разных "но". Василий начал рассказывать о себе и о своем

методе лечения трофических язв. Метод оказался очень прост.

Пораженные грибковой инфекцией ткани после тщательной

очистки от патологических продуктов под воздействием

вакуума разрушаются и пропитываются кровью. Образуется

биологический субстарт – источник новообразования клеточных

и тканевых структур. Аппарат вакуумтерапии изобрел сам

Василий. Принцип его действия тот же, что и у обыкновенного

пылесоса, только силу тяги можно регулировать: больше,

меньше, в зависимости от необходимости. Наконечники

металлические, с острыми и тупыми закругленными краями и

различной формы: узенькие трубочки и широкие,

рюмкообразные. Путем всасывания в области язвы

разрушаются старые рубцы и пораженные капилляры. Из

глубин ткани на поверхность привлекается свежая кровь, и с ее

помощью создаются новые, здоровые капилляры. Операция

происходит под общим или местным наркозом. Одновременно

производится пересадка кожи. Через две-три недели больной

выздоравливает. И что удивительно, выздоравливают даже те,

у которых язва перешла в рак кожи. Василий достал не пачку, а

огромную охапку писем от исцеленных им пациентов. Мы с

Андреем начали вслух читать некоторые из этих писем.

Сколько в них душевной благодарности чудо-доктору,

искренней человеческой теплоты!

У Шустова среди работников медицины появились, как

это всегда водится, сторонники и противники, друзья и недруги.

Друзья начали с успехом применять его метод, недруги всеми

правдами и неправдами пытались опорочить его метод,

помешать открытию в стране специальной клиники, в которой

лечат трофические язвы методом доктора Шустова. Они

утверждали, что своей "адской машиной" или "пылесосом", как

называли они аппарат вакуумтерапии, Шустов полностью

разрушает грануляционный вал, и ткань живого организма

должна погибнуть. Однако вопреки этим предсказаниям из

тысячи оперируемых больных было только два смертных

случая, притом, как установлено специально созданной

комиссией, операции методом вакуумтерапии не имели

никакого отношения к причинам смерти.

Другие противники Шустова говорили, что метод

вакуумтерапии не имеет под собой серьезной, убедительной

научной основы. Василий на это хладнокровно отвечал: да,

создавая свой метод, я шел от живой практики; теперь же,

когда опыты дали положительные результаты, нужно общими

усилиями ученых теоретически обосновать метод

вакуумтерапии.

Сам Шустов тем временем пробует перенести метод

вакуумтерапии для лечения других болезней. Пока что он

осторожно экспериментирует на себе и на Алексее Макарыче.

И во многих случаях получает разительные результаты,

которые, как мне кажется, начинают ему кружить голову. Себе и

отцу своему он регулярно "обрабатывает" все тело аппаратом

вакуумтерапии: делает издревле знакомое – массаж, только,

быть может, один из самых активных и совершенных его

видов. В принципе и банки, и горчичники, и березовый веник в

бане делают то же самое, что и аппарат доктора Шустова. Но

результаты, как я уже говорила, разительны. Я смотрю на

шестидесятилетнего Алексея Макарыча, на его свежее,

здоровое, без единой морщинки лицо, потом перевожу взгляд

на усталое, обветренное, иссеченное временем лицо Андрея -

а ему ведь еще и сорока нет, – и во мне укрепляется вера в

магическую силу метода доктора Шустова. Обновление,

омолаживание тканей кожи собственной кровью, поднятой из

глубин. А Василий с фанатической убежденностью говорит о

главенствующем значении кожи в жизнедеятельности всего

организма. По его словам, "кожа – это все", и я снова понимаю,

что он увлекается и в пылу увлечения переоценивает роль

одних органов и недооценивает других. Отец с

воодушевлением и категоричностью поддерживает сына. Он,

быть может, больше, чем сам доктор, уверовал в магическую

силу вакуумтерапии.

– Пять лет не знаю никаких болезней, – говорит Алексей

Макарыч, весело сверкая такими же круглыми, как и у сына,

орлиными глазами, затем, проводя рукой по серому густому

ежику своих волос, таинственно сообщает: – А вы поверите -

три года назад вот тут было все гладко и голо, как коленка.

– Как у Фенина, – улыбаясь, каламбурит Василий, а отец

проворно встает из-за стола, идет во вторую комнату. Мы с

Андреем недоуменно переглянулись. Василий, дружески

подмигивая, пояснил: – Сейчас документально

продемонстрирует.

И действительно, Алексей Макарыч появился через

минуту с тремя фотографиями. Подал нам сначала одну. Он,

Шустов, в генеральских погонах на парадном мундире, при

кольчуге орденов и медалей, бравый, с крутой темной

шевелюрой. Подсказал задорно, по-мальчишески:

– Обратите внимание на кудри. – И ткнул пальцем в

карточку, которую держал Андрей. – Какие кудри были.

Двадцать лет назад. А потом время свое дело делало. Вот

посмотрите на этот снимок. Это лет десять назад.

Здесь Шустов-старший в штатском костюме, заметно

пополнел, крутая волна темных волос отступила назад,

поредела, обнажила крепкий круглый лоб. Алексей Макарыч

молча подал нам третий снимок, который должен был нас

окончательно сразить. И, право, было чему удивляться. С

фотокарточки смотрел на нас дряблый лысый старик. Даже

как-то не верилось, что стоящий перед нами подтянутый,

молодцеватый мужчина с густым ежиком голубоватых волос и

этот лысый на фотографии – одно и то же лицо. Андрей даже

переспросил, недоуменно глядя на Макарыча:

– Ваш отец?

Алексей Макарыч, довольный таким эффектом,

торжествующе сказал:

– Никак нет-с. Ваш покорный слуга пять лет назад.

Четвертая фотография перед вами в натуральном виде. – Он

ткнул пальцем в свою широкую грудь.

Да, это действительно чудо. Меня поразил факт

восстановления волос – это ж извечная проблема, волнующая

добрую половину человечества, проблема, которая до сего

времени кажется неразрешимой. Медицина своим

вмешательством может задержать преждевременное

облысение, отсрочить – и только. Восстановить потерянные

волосы, кажется, никто не в силах. И вдруг передо мной живой

пример, когда врач полностью вернул человеку волосы,

казалось, навсегда потерявшему их. Притом не в двадцать или

тридцать, а в шестьдесят лет. Ведь это грандиозно.

Небывалая сенсация! Как ему такое удалось? На мои

восторженные вопросы Василий ответил без того пыла, с

каким он говорил об успешном лечении больных

трофическими язвами.

– Больше всего я опасаюсь сенсации, – сдержанно

сказал он. – Сделаны еще только первые удачные шаги, я,

кажется, нащупал ключ к разрешению древней загадки. О

каком-то открытии, о грандиозной победе пока что говорить

рано. Нужны новые опыты, исследования.

– И это тоже путем вашего вакуума? – спросил Андрей.

– Не только. В сочетании с другими, – ответил Василий и

хитровато добавил: – Пока что это профессиональная тайна

изобретателя... Ведь изобретение еще не завершено. А уже,

между прочим, о нем пронюхали дельцы. Почуяли возможность

наживы. Осы почуяли сладкое и облепили меня со всех

сторон. Один такой шершень прямо заявил мне, разумеется, с

глазу на глаз, без свидетелей: брось к черту всех этих больных

трофическими язвами и переходи исключительно на

восстановление волос. Он сулил мне горы золота и лавровых

венков. При одном условии – что я возьму к себе в компаньоны

несколько таких шершней и ос, как он, раскрою им метод

лечения. Больше того: он предлагал мне поехать за границу и

остаться там. С ним, конечно. Мол, в Стране Советов нет

подходящих условий для бизнеса.

– И так откровенно? – удивился Андрей.

– Нагло, без тени смущения, – ответил Василий. – Я

вышвырнул его за дверь. Но у него хватило нахальства

вернуться и высказать мне угрозу: мол, в противном случае,

как врач, я буду скомпрометирован и уничтожен. Не думайте,

что это была пустая угроза, шантаж мелкого мошенника. Нет.

Они мне на самом деле много седых волос добавили.

Пакостью, которую вы читали в газетах, дело не ограничилось.

Меня таскали по судам и партийным комиссиям, давали

выговоры и порицания. Но как врача им не удалось меня

уничтожить. Напротив, после всех этих дрязг приказом

министра создано при одной больнице специальное отделение

по лечению трофических язв. И я назначен заведующим этим

отделением. Хотя битва вообще-то не окончена. Она

продолжается и по сей день.

– Я поражаюсь, как он выдержал, – сказал Алексей

Макарыч, бросив горделивый взгляд на сына. – Другой бы на

его месте не устоял. Нет, не устоял.

– Ты забываешь, батя, что я моряк. Военный моряк. – И

затем, повернувшись в мою сторону, прибавил: – На флоте я

служил не так долго. По времени. Но всем лучшим, что есть во

мне, я обязан флоту, военным морякам, морю. И даже

Заполярью, где, откровенно говоря, несладко живется

человеку. Флот меня к дисциплине приучил, научил твердости,

непоколебимости, убежденности. Научил верить в правоту и

отстаивать ее.

Телефонный звонок прервал его. Василий взял трубку:

– Здравствуй, Аристарх Иванович... Нет, не один. Друзья

из Заполярья... Вспоминаем дни былые... Ну пожалуйста, буду

рад. Заходи.

Положив трубку, Василий обменялся быстрым

многозначительным взглядом с отцом, и, как мне показалось,

во взгляде отца проскользнуло сожаление, а взгляд сына

взывал к снисхождению.

– У Аристарха особый нюх к спиртному, – не очень

добродушно заметил отец. – Он чует за десять километров, где

пьют. Теперь Василий посмотрел на Алексея Макарыча с

укором и пояснил нам:

– Известный фотограф Ларионов, Аристарх Иванович.

Наверно, слышали, встречали в газетах и журналах. Он много

печатается. Но больше работает в цветной фотографии.

– Предпочитает портреты знаменитостей, – вставил

Алексей Макарыч с плохо прикрытым злорадством и встал из-

за стола. – С вашего разрешения я пойду покурю.

– Ну как же, известное имя, часто встречаешь фото А.

Ларионова, – вспомнил Андрей.

Когда Алексей Макарыч удалился, Василий сказал,

кивнув на дверь:

– Батя недолюбливает Аристарха. Он вообще не может

прощать людям их слабости. С Ларионовым мы

познакомились недавно при довольно трагических

обстоятельствах. Были мы в Загорской лавре. Возвращались

обратно в Москву. Что-то случилось с пригородным поездом -

большой перерыв образовался, путь, что ли, ремонтировали. А

у станции Загорск полно московских такси. Мы вчетвером -

совсем незнакомые люди – договорились ехать на такси.

Получалось что-то по два рубля с человека. Поехали. Впереди,

рядом с шофером села женщина, а мы, трое мужиков, сзади: я

и еще какой-то угрюмый, неразговорчивый мужчина – по краям,

а между нами представительный чернобородый академик – так

я о нем вначале подумал. – Потом выяснилось, что он никакой

не академик, а просто известный фотограф Аристарх

Иванович Ларионов. Отъехали мы от Загорска километров

двадцать. Шоссе Ярославское хорошее, асфальт блестит-

переливается, дорога красивая, по сторонам березовые рощи.

Машина идет с ветерком. И вдруг шофер панически закричал:

"Потерял управление!" Я не успел сообразить, что случилось,

как Ларионов мгновенно открыл мою дверь, сильным рывком

навалился на меня, и мы оба в какие-то секунды оказались в

зеленом кювете. Я слегка оцарапал ухо, Ларионов ушиб ногу. А

машина через каких-нибудь полсотни метров врезалась в

столб. Шофер и двое пассажиров – насмерть.

Василий замолчал и посмотрел на дверь, точно ожидал,

что оттуда вот-вот появится его спаситель. И он действительно

минут через десять появился. Первое впечатление более чем

приятное. Выше среднего роста, стройный, подтянутый,

совсем не склонный к полноте, он смотрел сквозь тонкие, едва

различимые стекла очков застенчивыми темными глазами.

Галантно поцеловал мне руку, с легким поклоном пожал руну

Андрею, сбросив при этом на лоб увесистую прядь черных с

седым отливом волос. Одет элегантно, хотя и традиционно -

темно-коричневый однобортный на две пуговицы костюм,

сшитый у первоклассного портного, белая нейлоновая сорочка

и переливающийся с зеленого в бордо галстук. Взгляд

внимательный, пристальный, какой-то профессиональный, что

ли, взгляд, изучающий человека. Мне он показался

воплощением скромности и благородства. Тихий мягкий голос,

сдержанные до застенчивости жесты, ненавязчивость в

разговоре, умение молчаливо слушать других – все это

подкупало, порождало чувство симпатии. Андрей потом

признался мне, что и на него точно такое же впечатление

произвел Ларионов в первые минуты знакомства.

Но вот Аристарх Иванович сел за стол. Ему налили

рюмку коньяку. Он поднял ее медленно, несколько даже

церемонно, поклонился в мою сторону, кротко взглянул на

Андрея и вполголоса произнес:

– Очень рад познакомиться. Мне всегда приятно... – Не

договорив фразы, он откашлялся, поправил очки и после

некоторой паузы, точно решив не продолжать начатое,

закруглил, глядя улыбчиво на Василия: – Друзья моего друга -

мои друзья.

Пил он медленно и не до дна, что несколько удивило

меня: я вспомнила реплику Алексея Макарыча, сказанную

полчаса назад, об особом нюхе на спиртное у Ларионова.

Закусывал молча и жадно, как сильно проголодавшийся.

Предпочитал слушать других, и первым единственным

вопросом его было:

– Ты не рассказал, как мы познакомились?

– Да. Василий Алексеевич говорил нам, – ответила я за

всех. – Вы проявили подлинную находчивость.

– И мужество! – добавил Андрей. – Я думаю, ваш

поступок мы закрепим очередным тостом и от души

поблагодарим вас.

– Судьба, – скромно заметил Ларионов. – Судьба связала

нас узами... Навеки. Теперь будем долго жить.

Вторую рюмку он выпил без промедления и до дна,

разгладил бороду и потянулся за кетовой икрой. Зачерпнул

ложкой сразу полбаночки, копной наложил на кусочек хлеба и

аппетитно заглотил. Но, поймав иронический взгляд Алексея

Макарыча, блаженно проговорил:

– Вкусна.

– Еще бы, чай, не каша, как говорил чеховский поп, -

сказал Алексей Макарыч.

– Ну да, ну да, попы они понимали толк, -

непосредственно заулыбавшись, заговорил Ларионов,

обнажив крепкие, с клинообразной щербинкой посредине зубы.

– Они любили выпить. Это как там? "Батюшка, вам что, водку

или коньяк?" – "И пиво!" Вот так батюшка.

И алые губы, резко обрамленные черной бородой и

усами, растянулись в улыбке, снова обнажив щербинку,

которая теперь мне показалась, как и сам смешок, неуместной.

Похоже было, что упомянутого Макарычем чеховского

рассказа, в котором дьячок ест черную икру ложкой, Ларионов

не читал. Василий попытался замять не очень деликатную

реплику отца и спросил фотографа:

– Послушай, Аристарх Иванович, что за даму ты

направил ко мне с запиской? Что ей от меня нужно?

– Ольгу Анатольевну? Или Татьяну Марковну ты имеешь

в виду?

– Да я уж не помню, ко мне одна приходила. Дородная

такая, довольно упитанная, с бесовской улыбочкой – глазки,

губки и все прочее. С полотна Рубенса сошла.

– А-а, это Ольга Анатольевна. Если Рубенса напомнила,

то она. Именно Рубенса. А то еще Татьяна Марковна придет.

– И тоже такая? – тонкие брови Василия стремительно

вздернулись и опустились, он хмуро уставился на Ларионова,

но я видела, что глаза его прячут снисходительную улыбку.

Должно быть, он вообще снисходителен к своему новому другу

и многое прощает ему. А тот принимает это как должное и,

возможно, злоупотребляет дружеским расположением

Василия. Знаменитый столичный фотограф покорял своей

скромностью. Я вообще люблю скромных людей, а тем более,

если этой чертой характера обладают известные люди. Таким

мне виделся Аристарх Иванович. Даже предлагая нам

сфотографироваться – сюжет: встреча заполярных друзей, – он

засмущался. Сделал много кадров: мы все вчетвером, потом

втроем, без Алексея Макарыча, потом Василий с Андреем, я с

Андреем, я с Василием и наконец я одна. На вопрос Василия,

какая такая Татьяна Марковна, Аристарх Иванович ответил:

– Полная противоположность Ольге Анатольевне. Ну да,

ну да, совсем другого плана.

– Да я о том, зачем ты их ко мне посылаешь?

– Известно зачем – лечить. Зачем к доктору идут люди? -

И, показав щербинку, Аристарх Иванович начал наполнять

рюмки, деловито, не спеша, точно это было самое главное, а

разговор о разных там Ольгах Анатольевных – так, между

прочим.

– Та, что приходила ко мне вчера, ни в каком лечении не

нуждается. Во всяком случае, бог избавил ее от трофической

язвы. – Василий Алексеевич! – Ларионов торжественно поднял

рюмку с коньяком и откашлялся. – Ты же доктор

универсальный. Ты корифей. Ты можешь омолаживать... Эти,

как они в медицине называются?.. Подскажите, пожалуйста,

забыл.

– Гланды, – озорно ввернул Алексей Макарыч.

– Да нет же, – не поняв шутки, отклонил Ларионов.

– Ткани, – подсказал Василий.

– Ну да, ну да, ткани, – подхватил Ларионов. Теперь он

уже не смущался, не опускал свои темные холодные глаза. Он

заметно захмелел, развязал язык. Держа перед собой

наполненную рюмку, он встал и заговорил опять вполголоса,

только теперь старался придать своим словам

торжественность: – Друзья! Человек, которого мне

посчастливилось спасти для науки, не просто врач. Это, я вам

скажу, ум... величина необыкновенная. Он прославил и еще

прославит нашу науку таким открытием...

– Аристарх Иванович, – дружески перебил его Василий, -

не мучайся ради бога сам и нас не мучай. Златоуст из тебя не

получится, и слава аллаху.

– Не получился. Верно, что верно то верно, – с

готовностью подтвердил Ларионов. – А сказать я хочу. За

своего друга я хочу сказать тост и ответить на твой вопрос о

тех дамах, которых я к тебе направлял. Это не какие-нибудь...

Это порядочные женщины, жены ответственных работников,

очень известных. Ольга Антоновна...

– Анатольевна, – поправил Алексей Макарыч.

– Ну да, ну да, Анатольевна. Жена мужа, который

главный над всеми телефонами Москвы. Вот вам телефон

нужен? – обратился он ко мне. Неуместный вопрос его

рассмешил всех, а Василий сказал:

– Аристарх Иванович, ты отклоняешься от темы, тебя

заносит в дебри меркантилизма.

– Ну хорошо, – согласился Ларионов, – меркантилизм,

абстракционизм, капитализм – не надо. Тамара Марковна -

дочь директора торговой базы. Они хотят обновить ткани.

Понимаете? А почему идут к тебе, Василий Алексеевич?

Потому что слава ходит о докторе Шустове. Потому что только

ты один можешь и больше никто. И нигде. Я слышал, как один

знаменитый академик при мне говорил, вот своими ушами

слышал, что Шустов все перевернет в медицине.

– Ради бога, Аристарх Иванович, не направляй больше

ко мне ни жен артистов, ни дочерей безответственных

работников, – умоляюще и, как я поняла, вполне искренне

попросил Василий. – Я лечу больных. И только больных

трофическими язвами. И для меня всегда было безразличным

социальное положение пациента.

– Пью за тебя, Василий Алексеевич, за твое здоровье, -

закончил Ларионов, должно быть, недовольный тем, что. ему

не дали договорить, выпил стоя, закусывать не стал. Снял

пиджак и галстук, расстегнул ворот сорочки, обнажив

волосатую грудь.

"Лучше б он не произносил своей длинной, сумбурной

речи", – думала я с огорчением. Так не хотелось

разочаровываться в человеке. Я утешала себя: подумаешь,

речь – не у каждого язык подвешен. К тому ж захмелел человек.

Макарыч, конечно, прав: водка – слабость Ларионова, его

несчастье. А он снова наливал себе и теперь уже пил один, не

найдя среди нас компаньонов. И когда Василий назвал его

художником, Ларионов как-то вдруг оживился, сразу

преобразился и стал с апломбом, но без всяких доказательств

утверждать, что живопись, как таковая, отжила свой век, что не

завтра, так через день ее заменит цветная фотография.

Андрей попытался было возразить, сославшись на театр,

который остался жить в эпоху кино, но он уже никого не

слушал и затеял какой-то, должно быть, давнишний спор с

Алексеем Макарычем.

Мы вышли из-за стола, сели на диван, Василий напротив

нас – в пододвинутое кресло. Он был чем-то чуточку

раздосадован и смущен, быть может, быстрым превращением

своего друга. А Ларионова и впрямь словно подменили. Точно

кто-то сдернул с него элегантные одежды, и он предстал перед

нами нагишом. Импозантность, скромность, благородство – все

растаяло, исчезло, оставив вместо себя тупого, развязного

хвастуна, страдающего гипертрофированным самомнением.

Василий продолжил тот разговор, который начал со мной

на кухне.

– Оставайтесь в Москве, право же, – уговаривал он. – Ну?

Что вам в Ленинграде делать? Что вас туда тянет?

– Прежде всего квартира, – ответила я.

– Квартиру всегда можно поменять, – настаивал Василий,

и эта его искренняя, какая-то участливая настойчивость мне

нравилась.

– Лично мне закрепляться в Ленинграде не хотелось бы,

– задумчиво признался Андрей, и я знала почему: Ленинград

постоянно тревожил бы его болящую рану – море, флот. -

Какая-нибудь работенка, наверно, нашлась бы и для меня. А

как быть с пропиской?

Андрей пытливо посмотрел на Василия, и в его взгляде я

уловила серьезное желание остаться в Москве. Это было и

мое тайное желание.

– С пропиской, я думаю, уладим. По закону ты, как

уволенный в запас офицер, если я не ошибаюсь, имеешь

право прописаться в любом городе, если у тебя есть

жилплощадь. Так?

– Не помню, – ответил Андрей.

– Может быть, генерал знает, – сказал Василий и спросил

отца.

– Не знаю, – сказал Алексей Макарыч. – А чего вам

думать: вон Аристарха Ивановича попросите. Он все может.

Хотя это бесполезно: Аристарх Иванович любит, чтоб для него

все делали, а он для других пальцем не пошевелит.

Очевидно, Алексей Макарыч сказал сущую правду, и я

это поняла по одобрительному взгляду Василия.

– Я? – отозвался Ларионов. – Я все могу. Для моих друзей

все сделаю. – И повторил с гордостью: – Все сделаю. Для таких

людей... – Он смотрел на меня осоловело-нескромным,

неприличным взглядом циника. – Для такой красавицы, для

такого чуда человечества... Андрей Платонович, вы не

понимаете, какая у вас необыкновенная жена. Сокровище

мирового... Нет, ваш глаз привык и вы не можете оценить.

Ирина Дмитриевна, позвольте поцеловать вашу ручку?

Я сидела на диване, и над моей головой почти у самого

лба болталась его черная залитая вином борода. Он

наклонился, без позволения взял мою руку и погрузил ее в

жесткий влажный волос. Потом вдруг опустился передо мной

на колени и, как молитву, начал бормотать какую-то смесь

пошлости и глупости. Едва ли он соображал, что говорил, и,

конечно, не отдавал отчета в своих поступках. Неожиданная

комическая сцена шокировала всех нас, в том числе и

Василия, который недоуменно пожимал плечами: такого

Ларионова он не знал. Под предлогом прибрать стол мы с

Алексеем Макарычем ушли на кухню, оставив ползающего по

полу фотографа на попечение Василия и Андрея.

На кухне Алексей Макарыч, вообще-то не очень

жаловавший Ларионова, а тут просто возмущенный его

поведением, говорил:

– В меру глуп, в меру груб и беспредельно скуп. Вот так

всякий раз – придет, напьется и еще на такси денег попросит.

Васе он не друг, но Вася этого не видит или видит, да не хочет

признать. И говорить ему бесполезно. Пока сам не поймет,

пока этот друг не поставит ему синяк. Не на лоб, так на душу.

Это еще больней. Он уже имел на этот счет много

неприятностей. Когда-то в молодости Вася был очень

доверчив и плохо разбирался в людях. Часто ошибался.

Друзья его порой оказывались совсем не теми, за кого он их

принимал. Тогда он бросился в другую крайность – перестал

вообще доверять людям. Никого к себе в душу не пускал. Так и

жил один, без друзей. Без семьи. Нелегко ему было. Вы