Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

люди, включая и самого начальника – шестидесятилетнего

бородача Ульяна Евдокимовича Сигеева, отца большого

семейства, состоящего, как говорят в шутку, из "шестнадцати

единиц", в число которых входят кроме самого Ульяна его

жена, она же и бабушка, старший сын с женой и двумя детьми,

дочь с зятем и третьим дедушкиным внуком, еще три сына и

две дочери.

Сам Ульян – крепкий, остряк, за словом в карман не

полезет, – отвечая на шутливые замечания по поводу столь

многочисленного потомства, говорил:

– Тут у нас условия: харч хорош, ночь длинна и керосин не

всегда завозят.

Поселился он на острове восемнадцать лет назад еще

безбородым. Поселился не на год и не на два, а на вечные

времена. Ступив на камень острова, покрытый бархатом мха,

ползучей березы, морошки и каких-то неизвестных ему ягод, он

степенно, по-хозяйски осмотрелся, увидел большой дубовый

крест над скалистым обрывом, решительно направился к нему.

Попробовал прочитать изрядно смытую двумя столетиями

надпись. По обрывкам слов понял, что здесь во времена

Петра Великого потерпели крушение российские мореходы.

Жена робко, с озабоченным выражением спросила, чья

это могила. Он ответил:

– Не могила, а памятник прадедам нашим. – И, поняв,

какие тяжелые думы встревожили женщину, прибывшую по

своей доброй воле "на край света", вдруг смягчившись, обнял

ее и сказал успокаивающе: – Ну, будет, пойдем. Посмотри туда -

там Северный полюс, совсем близко.

Она взглянула на низкий белесый горизонт, залитый

морем и небом, и спросила:

– Значит, это и есть край земли?

Дубовый крест петровских времен стоит и поныне и еще

простоит, может, сто лет, а на другом конце острова есть

кладбище: три могилки. В одной похоронен двухлетний

мальчик, самый младший сын Ульяна Евдокимовича, в другой -

его четырехмесячная внучка, а в третьей – солдат-артиллерист,

случайно сорвавшийся со скалы.

Мы должны были спешить на остров и как можно

быстрей доставить хирурга, чтобы на маленьком кладбище не

оказалось четвертой могилы.

Это случилось сегодня. Один из сыновей Ульяна

Евдокимовича, бесшабашный гуляка-парень, выпил больше,

чем полагается, и решил навестить соседей-батарейцев. В

потемках, да к тому же в метель, он сбился с тропинки и

забрел на артиллерийский склад. Часовой, солдат первого

года службы, заметил мелькнувший среди снежной мути

силуэт человека, дважды окликнул его. Ответа не

последовало. Он дал предупредительный выстрел вверх.

Парень невнятно выругался и опрометью бросился в сторону.

Тогда часовой выстрелил в него и попал в грудь.

Ранение было тяжелым, в счастливый исход мало кто

верил. На острове с нарастающей тревогой и нетерпением

ждали хирурга.

Он пришел на корабль, запыхавшийся, взволнованный,

внешне ничем не примечательный человек, от которого

ожидали подвига, и представился тихим, неуверенным

голосом:

– Лейтенант медицинской службы Шустов.

Василий Шустов, светлобровый, застенчивый юноша, с

мелким круглым лицом, тот самый хирург, от которого сейчас

все ждали чудес, стоял рядом со мной на верхней палубе,

держал в руках небольшой чемоданчик с инструментами. Я

предложил ему спуститься в мою каюту: нечего без толку

мерзнуть здесь наверху. Он послушно подчинился.

Командир дивизиона поторапливал: начался прилив, и

мы должны были поспеть войти в бухточку во время "большой

воды".Сильно раскачиваясь, корабль отвалил от пирса, и

навстречу нам в сумерках занимавшегося снежного полярною

утра побежали сердитые волны. Я представил, как трудно

будет спустить шлюпку и перебросить на берег хирурга,

должно быть молодостью и какой-то неказистой

застенчивостью не внушившего мне доверия, Думалось: не

могли послать хирурга поопытней и посолидней. Наверное,

побоялся искупаться в ледяном море.

Однако ему не сиделось в моей каюте. Он вышел на

палубу, поднялся ко мне на мостик. Я покосился на него,

ожидая увидеть взволнованное и растерянное лицо. Но он был

спокоен, собран и слегка задумчив. О чем он думает? О

предстоящей сложной операции или о том, как добраться

невредимым на шлюпке от корабля до обледенелого берега по

этим свирепеющим, ничего не щадящим волнам?

– Хорошо плаваете? – спросил я его довольно сухо.

Он посмотрел на меня, грустно усмехнулся и ответил с

достоинством:

– Постараюсь. – Затем спросил: – Простите, если я не

ошибаюсь, у вас на столе фотография Ирины Инофатьевой?

– Инофатьевой? – удивившись, переспросил я, но тотчас

же сообразил: – Да, Ирины, теперь Инофатьевой, а когда-то

Пряхиной.

– Она дочь нашего адмирала? – спросил он.

– Откуда вы ее знаете?

– По Ленинграду, – мимоходом бросил он.

Корабль входил в бухточку. В ста метрах от берега я

застопорил ход и приказал спускать шлюпку. Волны точно

ждали этого в надежде захлестнуть ее и проглотить вместе с

теми, кто осмелится оставить борт корабля. Шустов был по-

прежнему спокоен, – во всяком случае, он умел вести себя.

Едва шлюпка коснулась воды, как мичман включил мотор. Я

помахал рукой, желая удачи, но доктор не видел меня. Шлюпка

рывком оторвалась от корабля и тотчас же скрылась за

гребнем волны, как в воду канула. Через несколько секунд она

снова показалась, крошечная, беспомощная, упрямо

карабкавшаяся на гребень крутой волны. В голову назойливо

лезли тревожные нехорошие думы: имеет ли смысл рисковать

жизнью пяти человек ради попытки спасти одного? Казалось,

еще один миг – и огромный вал обрушит на шлюпку

тысячетонную массу воды и от нее не останется и следа.

Время тянулось мучительно долго. За шлюпкой

наблюдали не только мы. За ней наблюдали и с берега:

командир батареи и начальник сирены, отец раненого. Я засек

время. Шлюпка возвратилась через двадцать минут,

благополучно высадив Шустова, и мы, с облегчением вздохнув,

отправились в базу.

Прошло несколько часов, и мы узнали, что Василий

Шустов удачно сделал операцию. Ранение оказалось слишком

тяжелым: в грудь навылет. Молодому хирургу не приходилось в

своей недолгой практике делать такую сложную операцию. Она

продолжалась час десять минут. Это была первая операция в

мирное время на Северном флоте, операция, сделанная вне

госпиталя, в обычном деревянном доме, без опытных

ассистентов. Положение раненого оставалось очень тяжелым,

но он жил.

Врач не отходил от раненого двое суток. На вопросы он

ничего определенного не отвечал и лишь на третьи сутки

сказал с уверенностью:

– Будет жить!

А на шестые сутки за врачом снова прибыл наш катер.

Погода, по обыкновению, стояла неважная, но ветер был

потише и волна не такая крутая, как в прошлый раз. Словом, от

острова мы отошли сравнительно легко. Шустов был весел и

доволен благополучным исходом, он подробно рассказывал об

операции, старался говорить мягко и внушительно. И мы, стоя

на мостике, не заметили, как на полпути, словно вражеский

самолет, откуда-то вынырнула темная тучка и ударила

снежным зарядом. И хотя это было в двенадцать часов и

брезжил слабый рассвет, нас ослепило. Ну ничего не видно,

даже мощного света маяка, находившегося совсем близко.

Только хлопья снега, смешанные с брызгами волн, обдают

корабль с неистовой беспощадностью. Все, за что ни

возьмись, липко от снега и неприятно. Я сбавил ход: так можно

напороться на что-нибудь и погубить корабль. Теперь вся

надежда на радиометриста Козачину и на впередсмотрящего,

обязанности которого сегодня выполнял акустик Юрий

Струнов. Он стоял на носу корабля у самых поручней и, до

боли напрягая зрение, смотрел вперед. Но, кроме хлопьев

мокрого снега, вряд ли он что-нибудь видел, потому что его

самого мне не было видно с мостика, и я боялся, как бы его не

смыло волной.

Козачина сидел у локатора, не сводя взгляда с экрана. Я

знал – еще не было случая, чтобы Богдан Козачина прозевал

цель или какой-нибудь предмет, и поэтому больше всего

надеялся на него. И все-таки волновался. Почему-то

вспомнилось, как Богдан Козачина вслепую шел по кладбищу.

Уныло подумалось: не наскочить бы нам на что-нибудь такое...

Неожиданно Богдан доложил взволнованным голосом, нет, он

просто закричал:

– Товарищ командир, прямо по носу какой-то предмет!

Я быстро перевел рукоятку машинного телеграфа на

"стоп" и приказал в мегафон впередсмотрящему усилить

бдительность. Машины остановились, но корабль, хотя и

медленно, продолжал двигаться вперед, подгоняемый

порывистым ветром и силой инерции. Наступила тишина.

Слышался лишь глухой шум волн, стучащих о стальные борта

корабля. И в этой тишине неожиданно прозвучал

взволнованный, зычный голос Юрия Струнова:

– Мина! У борта мина!

Я приказал дать задний ход. Послышался чей-то крик.

Помощник, боцман и лейтенант Шустов бросились на край

носа. Впередсмотрящего не было, валялся лишь его тулуп.

Струнов, привязавшись канатом, барахтался в ледяной воде

между миной и бортом корабля. Преодолевая стремительный

напор волн, швырявших мину на корабль, обдаваемый

ледяной водой, он отталкивал подальше это круглое,

паукообразное стальное чудовище, хранящее в своей утробе

тысячу смертей. Юрий Струнов, конечно, знал, что мина

взорвется,, стукнувшись о борт корабля, но, плавая между ней

и кораблем, он хотел смягчить удар и тем самым уменьшить

шанс взрыва. Надолго ли? Он уже промок до последней нитки.

Еще секунда – и судорога сведет его тело. Он не сможет

пошевелиться и, беспомощный, пойдет под воду. Его вытащат,

потому что другой конец каната привязан за поручни, но уже

мертвого.

Впрочем, об этом он, может, и не думал, не хватило

времени: разгоряченный мозг был занят только одним – миной.

Ею было занято все: воля, мускулы, дыхание, сердце. Еще

один толчок, подальше, подальше от корабля.

Машины работали "полный назад", уводя корабль от

смертельной опасности. Струнова подняли на палубу и

отнесли в кают-компанию. Василий Шустов был с ним. Я не

уходил с мостика. Снежный заряд пронесся, но море по-

прежнему штормило. Я думал о том, что всех нас не было бы в

живых, если бы не два человека: Богдан Козачина и Юрий

Струнов.

Обнаружить плавающую мину с помощью простого

радиолокатора – дело почти немыслимое. На экране она

кажется еле уловимой, микроскопической крупинкой. Упустить

ее легко, даже очень легко. Но Козачина не упустил.

Если бы это было в моей власти, я присвоил бы

Струнову звание Героя Советского Союза. Это подвиг! Рискуя

собой, он спас корабль и своих товарищей.

Да, корабль спасли двое людей, так не похожих друг на

друга: сын сельского учителя, "философ", "курсант-расстрига"

и вообще "ненадежный парень" и московский рабочий,

добродушный тихоня, любимец экипажа. Я думал о поощрении

их обоих: конечно, для Козачины самой желанной наградой

будет отпуск на родину. Впрочем, и Струнов давненько не

бывал у родных.

Меня одолевала одна назойливая мысль: мог ли

броситься в воду Козачина вот так же, как это сделал Струнов?

Мне не хотелось отвечать "нет", однако и "да" я не решался

сказать. Но я должен сделать Козачину таким, как Струнов. Я

должен быть уверен в нем.

Великое это дело – вера в человека! А ее-то как раз нам

иногда недостает. Почему это происходит? Где причина этого

неверия? В привычке видеть в людях только дурное, потому

что оно, подобно всякой дряни, плавает на поверхности?

Подмечать человеческие слабости легко и просто. Еще легче

возбуждать неприязнь и злобу. Но надо видеть в каждом

человеке прежде всего человека с его судьбой, заботиться об

этом человеке. "Это нелегко", – отвечает мне чей-то голос. А

что дается легко? Легко ничего не делать. Существовать легко,

жить трудно. Но ведь вся прелесть человеческого бытия

заключается в целеустремленной жизни... Об этом я знал я

раньше, но как-то не вникал в существо такой простой истины.

У причала нас встретил командир дивизиона. Я доложил

ему о походе, и он тотчас ушел в штаб, чтобы оттуда

информировать обо всем командира базы. Я зашел в кают-

компанию, встретил там врача и Струнова. Старший матрос,

был уже переодет и чувствовал себя неплохо. Мне захотелось

поговорить с Шустовым об Ирине, продолжить неоконченный

разговор у острова Палтус. Зашли в мою каюту. Кок подал нам

крепкого чая.

Фотография Иринки всегда стояла на моем письменном

столе. На вопросы офицеров я отвечал, что это моя сестра.

Когда же на корабле появлялся Дмитрий Федорович, я прятал

фотографию в стол. Мне неловко было, что Шустов увидел ее

у меня в каюте, и в то же время я рад был встрече с

человеком, который знает эту женщину. Я попросил его

рассказать о ней. Врач не спешил. Неожиданно он задал

вопрос, показавшийся мне странным:

– Сколько вам лет?

– Двадцать семь, – ответил я настороженно.

– Вы воевали?

– Нет.

– Странно. – И на лице его появилась обеспокоенность.

Она невольно передалась и мне.

– Почему странно? Я был подростком.

– У вас седые волосы.

Я рассмеялся неожиданной шутке и все же решил

посмотреться в зеркало. Да, виски были по-настоящему

седыми. Серебристый иней сверкал кое-где и в моей жесткой,

щетинистой шевелюре.

– Вчера этого не было, – уверенно сказал я, изумленный

неожиданным открытием.

Он понимающе кивнул. Значит, это случилось сегодня,

сейчас. Вот, оказывается, как седеют люди.

– Ничего, вам это идет, – сказал он ободряюще я тихо

улыбнулся.

– Вы давно знаете Ирину? – спросил я стремительно.

– Мы вместе учились. – Он посмотрел на фотографию. -

Интересная девушка. После института меня на флот

направили. Собственно, сам напросился. А с ней у нас так,

шапочное знакомство было, – добавил он поспешно и

смутился. – Собственно, я ее не видел с тех пор, как она

уехала с мужем из Ленинграда. Вам она пишет?

Я ответил, что никогда не переписывался с ней, и

осторожно спросил, писала ли она ему. Он отрицательно

покачал головой. Я смотрел в его маленькие карие пытливые

глаза и читал в них невеселые мысли: "Значит, и ты о ней

ничего не знаешь? А я-то думал..." Может быть, это были не

его, а мои собственные мысли и он читал их в моих глазах.

Мне определенно нравился этот человек, бросивший

Ленинград, где его оставляли в аспирантуре, научную работу.

Ради чего? Что влекло сюда этого хрупкого юношу?

– Не скучаете? – спросил меня Шустов.

– Некогда. Все время на корабле.

– Не верю, – сказал он, испытующе глядя мне в глаза. -

Вы говорите неправду. А это?

Он кивнул на фотокарточку. Трудно было возразить.

Действительно, я лгал, говоря, что не скучаю, но скука эта

посещала меня не так уж часто.

– А я скучаю, – признался он. – Давайте будем скучать

вместе?

У меня здесь не было близких друзей, и вот человек,

понравившийся мне с первого взгляда, предлагает свою

дружбу. А я не ответил, по существу, не принял его дружбы. Я

боялся. Чего? Да как сказать, может, боялся иметь рядом с

собой друга, влюбленного в мечту моей юности, почувствовал

в нем соперника. В то же время мне нравились чистота его

чувств и несколько наивная доверчивость.

Мы простились тогда с чувством недоговоренности. Но я

был уверен, что время все утрясет, оно, невзирая ни на какие

обстоятельства, не подчиняясь никаким авторитетам, лицам и

рангам, сделает свое, только ему подвластное дело. И оно, это

время, представлялось мне не только мерой расстояния от

одного события до другого. Я видел его более образно: оно

казалось мне огромным, вечно вертящимся колесом истории, в

котором бурлило, точно горная река, то, что мы называем

жизнью.

Время шло. Оно пробило брешь в полярной ночи, и в эту

брешь сегодня впервые выглянуло солнце. Мы ходили

встречать его. То есть что значит ходили: поднялись на

невысокую скалу здесь, недалеко от причала, и

приветствовали столь долгожданное солнце.

День выдался как по заказу: небо легкое, просторное, без

единого облачка. Снежно, морозно, и видно далеко. Полдень

был отмечен величественным зрелищем. В двенадцатом часу

зардел южный горизонт. Сначала розовые, нежные тона с

яркими переливами. Потом краски становились все гуще и

сочней, они разливались во все стороны: прямо на глазах

разгорался багровый костер, раздаваясь вширь и ввысь.

Казалось, где-то далеко на юге полпланеты горит, а пламя от

этого необычного пожара вот-вот вспыхнет и растопит глубокие

северные снега.

И вот показалось солнце, молодое, свежее, заискрились

холмы по ту сторону залива. Первое после долгой ночи солнце

ослепительно сверкало среди снежной белизны. Но это

продолжалось недолго: солнце показалось и скоро опять ушло.

Лишь подожженное им небо горело немногим дольше, до

первого дуновения северного ветра, пригнавшего от полюса

темно-синюю рыхлую тучу. Она быстро набухла, раздалась,

закрыла собой небо, запорошила белыми мотыльками, точно

хотела напомнить нам, что впереди еще морозный март,

снежный апрель и что живем мы в краю холодов и метелей.

Был воскресный день, матросы отдыхали. Одни на катке,

другие на лыжах, третьи в кино ушли, а я после встречи

солнца решил в одиночку побродить по окрестностям Завирухи

на лыжах. Хотелось хотя бы на часок отрешиться от нелегких

забот нашей повседневной службы и остаться наедине со

своими мыслями и чувствами. Встреча с Василием Шустовым,

короткий разговор с ним разбудили в душе и памяти приятные

воспоминания о быстро промчавшейся юности, о годах,

проведенных в Ленинграде, о прожитом и пережитом, которое

теперь, на расстоянии, казалось ярче, отчетливей и проще.

Глава вторая

Мы толпимся у массивной двери, на которой несколько

повыше сверкающей медной ручки висит дощечка с надписью:

"Приемная комиссия". Там, за дверью, решается наша судьба,

и каждый из нас, кандидатов в Высшее военно-морское

училище, с волнением ожидает, когда и до него дойдет очередь

предстать перед комиссией. Каждый пытается сейчас

мысленно проникнуть в просторный кабинет, где за длинным

столом сидят бывалые моряки, капитаны всех рангов во главе

с адмиралом, и представить, что и как там происходит. Мы

разговариваем вполголоса, прислушиваемся. Но за дверью

ничего но слышно. Всей стаей жадно набрасываемся на

выходящих из кабинета:

– Ну как?

Отвечают по-разному. Одни безнадежно машут рукой и

отводят в сторону взгляд, другие неопределенно пожимают

плечами, третьи сдержанно улыбаются, должно быть

уверенные в удаче.

Но точно никто ничего не знает: списки зачисленных в

училище будут вывешены завтра...

Нас вызывают по алфавиту. Я знаю: моя очередь

последняя. В школе ребята завидовали мне: я был последним

в классном журнале, и меня действительно учителя

спрашивали реже других. Сейчас же мне досадно, что

тягостное ожидание продлится еще долго.

Нас становится все меньше. Вот вышел долговязый

белобрысый юноша. В списке он был предпоследним. Лицо у

него бледное. Он хочет улыбнуться, но улыбка не получается.

И вдруг как выстрел:

– Ясенев!

Это меня. Как неожиданно прозвучало это слово! Я

торопливо, словно боясь опоздать, открываю дверь. Навстречу

мне движутся два огромных окна, раскрытых настежь, и

длинный зеленый стол, за которым сидят те, кому дано решить

мою судьбу. Год назад я уже был в этом кабинете. Тогда меня

не приняли. Некоторых членов комиссии я узнаю. Хорошо,

если бы они меня не узнали. Председатель комиссии,

бритоголовый, с мягким добродушным лицом адмирал Пряхин

– я запомнил его фамилию, – смотрит на меня совсем дружески

и, мельком заглядывая в бумаги, повторяет мое имя:

– Ясенев Андрей Платонович? Помню, помню,

встречались однажды.

Он загадочно улыбается. Я вижу, как у глаз его сходятся

мелкие морщинки и затем, словно по чьей-то команде, вмиг

разбегаются во все стороны.

Я краснею, как мальчишка, пойманный в чужом огороде.

Офицеры о чем-то негромко переговариваются, – должно быть,

о том, что я уже однажды пытался поступить в их училище и

они мне любезно отказали.

– Ну, так чем же вы занимались этот год? – спрашивает

адмирал ровным, мягким голосом, в котором вопреки моему

ожиданию слышатся дружелюбные, располагающие

интонации. А в глазах все те же веселые огоньки и

доброжелательность.

Я стараюсь быть по-военному кратким: работал

каменщиком на стройке.

– Почему вас не приняли в прошлом году? – сумрачно

интересуется капитан первого ранга, тучный и мрачноватый на

вид человек, и мне кажется, что в его вопросе припрятано

нечто каверзное для меня.

Ну что ж, пусть. Я отвечаю честно, прямо, по-

комсомольски:

– На вступительных экзаменах получил одну четверку, из-

за нее не прошел по конкурсу.

– Значит, все пятерки и одна четверка! – не спрашивает,

даже не уточняет, а как бы напоминает членам комиссии

адмирал.

– А по какому предмету была четверка?..

Худенький низкорослый полковник, задавший вопрос,

смотрит на меня, нацелившись маленькими быстрыми

глазками.

– По литературе.

Адмирал смотрит в бумаги, лежащие перед ним, и не без

одобрения объявляет:

– На этот раз у него все пятерки. И даже по литературе.

– Тогда скажите, – быстро обращается ко мне полковник, -

какой русский писатель, в каком году и на каком корабле

совершил кругосветное путешествие и написал об этом книгу?

Вопрос, конечно, не из мудреных. Я ответил без

излишних подробностей:

– Иван Александрович Гончаров в тысяча восемьсот

пятьдесят втором году отправился в кругосветное путешествие

на фрегате "Паллада". Первым командиром "Паллады" был

Павел Степанович Нахимов.

Полковник, очевидно, остался весьма удовлетворен. Он

одобрительно закивал головой. Тучный капитан первого ранга,

угрюмо уставившись на меня, поинтересовался моими

родителями. За меня ответил адмирал:

– Мать работает в колхозе в Брянской области, отец -

партизан Отечественной войны – повешен фашистами.

По всему было видно, что адмирал настроен ко мне

доброжелательно. После его слов все приумолкли. Я

почувствовал неловкость. Адмирал вдруг спросил, глядя на

меня строго и решительно:

– Ну а что вы будете делать, если мы вам и на этот раз

откажем?

Я ответил не сразу: нужно было преодолеть

растерянность от неожиданного вопроса. Неужели опять

придется возвращаться домой, так и не повидав моря? Я

перечитал книги, кажется, всех знаменитых писателей-

маринистов, а моря еще никогда в жизни не видел. Правда, я

мог посмотреть его в свой прошлогодний приезд сюда, в

Ленинград, мог сделать это и сейчас. Но я дал себе слово:

встречусь с морем только после того, как меня зачислят

курсантом военно-морского училища.

Адмирал и члены комиссии ожидали моего ответа. Они

не торопили меня.

– Что ж, – сказал я негромко, проглатывая застрявший в

горле неприятный комок. – Пойду опять дома строить, по

вечерам учиться буду. А на будущий год снова приеду к вам.

Члены комиссии переглянулись. Адмирал попросил меня

подождать за дверью. В маленькой квадратной комнатке перед

кабинетом, где заседала приемная комиссия, теперь было

пусто. Я попробовал догадаться, зачем меня попросили

остаться, но не смог. Дверь бесшумно распахнулась, появился

адмирал Пряхин. Был он невысок ростом, немного рыхловат,

но подвижен. Протянул пухлую руку и сказал:

– Поздравляю, курсант Ясенев. Из вас должен

получиться настоящий моряк.

Я так смутился, что не догадался поблагодарить

адмирала.

– У вас какие на сегодня планы? – спросил он.

Я ответил, что хочу посмотреть на море.

– Тогда поедем ко мне на дачу, там и повстречаетесь с

морем.

Жаркое солнце клонилось уже к закату, когда машина

остановилась у адмиральской дачи. Навстречу нам из калитки

выпорхнула тоненькая светловолосая девушка. Она хмуро и

вопросительно оглядела меня, затем подняла глаза на отца.

– Знакомься, Иринка, это наш новый курсант Андрей

Ясенев, – сказал адмирал.

Девушка кивнула мне и, тотчас же отвернувшись,

сообщила отцу:

– У нас гости: адмирал с Маратом.

– С "Марата"? – хмуро переспросил Пряхин.

– С Маратом, – рассмеявшись, поправила Иринка. – Это

сына его так зовут.

– А я думал, линкор! – У глаз адмирала снова сошлись

мелкие морщинки.

На застекленной веранде в плетеных креслах сидели

жена Пряхина, седоволосая худая женщина с милым красивым

лицом – дочь была, очевидно, точной копией ее в молодости, -

и гости: очень толстый и широколобый контр-адмирал и

смуглый, щегольски одетый черноголовый юноша. Это и был

Марат. Адмиралы шумно приветствовали друг друга. Затем

Степан Кузьмич, так звали гостя, торжественно представил

сына: – Вот привез на твое благословение наследника и

продолжателя морского рода.

– Это хорошо, морская традиция, – неопределенно

произнес Пряхин, вытирая платком бритую голову. – Я вот тоже

привез будущего моряка. Все посмотрели на меня.

– Отец тоже моряк? – небрежно обронил в мою сторону

контр-адмирал Инофатьев.

– Нет, мой отец крестьянин, – негромко и не очень

любезно ответил я и увидал, что ответ мой почему-то

разочаровал всех, кроме хозяина.

– Партизан его отец, казнен гитлеровцами, – пояснил

Пряхин.

Мне стало как-то неловко от этого упоминания: какое это

имеет отношение к моей судьбе? Ну а если б мой отец не был

партизаном, а отец Марата контр-адмиралом, что тогда? Мои

размышления прервал металлический голос Инофатьева-отца.

– Сам-то приморский?

– Нет, брянский. Я даже еще моря не видел, – ответил я

виновато и почувствовал, что краснею.

Контр-адмирал оторвал от меня свой взгляд, будто

великодушно простил за что-то. Марат, ухмыляясь, смотрел

на .меня. В его карих прищуренных глазах я увидел дружеское

снисхождение. А дочь адмирала Пряхина с наивным

удивлением воскликнула, глядя на меня в упор большими

синими глазами:

– Никогда в жизни?! Ой, как это интересно! – точно я был

какой-то дикарь. И затем с той же непосредственностью

предложила мне и смуглолицему юноше: – Пойдемте, я покажу

вам. Она пошла в комнату, чтобы захватить фотоаппарат.

Смуглолицый юноша направился по дорожке сада к калитке, а

я замешкался около кустов акации, поджидая девушку, и

услышал, как контр-адмирал Инофатьев нахваливал сына:

– Парень вообще способный, да вот учился неровно.

Характер у него увлекающийся: за все берется и

разбрасывается. Хочет объять необъятное.

– А как школу окончил? – спросил Дмитрий Федорович

напрямую.

Этот вопрос и меня очень интересовал, поэтому я не

спешил отходить от веранды. Впрочем, Ирина, появившаяся с

фотоаппаратом в руке, тоже задержалась на минуту: думаю,

что и ей хотелось знать, как учился этот красивый юноша.

– Да вообще неплохо. Есть пятерки, четверки и одна

тройка, по математике. Знаешь, есть такие нелюбимые

предметы, – добавил контр-адмирал. Мне показалось, что в его

голосе звучала какая-то нехорошая настойчивость.

Море было рядом, сразу за дачей. Оказывается, я

слышал именно его глухой и равномерный шум еще в машине,

но по неопытности принял его за гомон высоких сосен,

стоящих у берега узкой полоской.

Оно открылось нам сразу, белесое, дымчатое, искристое

от лучей заходящего солнца и совсем не такое, каким

представлял я его по картинам. Море было очень живое и

одушевленное – необозримо просторное и вечное, как мир, как

вселенная...

Я прошел на самую кромку влажной гальки, намытой

волной, с жадностью начал вдыхать новый для меня приятно

солоноватый воздух. Мне хотелось крикнуть, перефразируя

Пушкина: "Здравствуй, свободная стихия! Ты в первый раз

передо мной катишь волны голубые и блещешь гордою

красой". Но я не сделал этого, стесняясь своих спутников,

которым до меня, казалось, и дела не было. Юноша

оживленно разговаривал с дочерью адмирала. Из их разговора

я понял, что девушка через год кончает десятый класс и

намерена поступить в медицинский институт. Впрочем, я не

особенно вслушивался в их разговор, поглощенный новыми

для меня впечатлениями.

Я сел на большой камень, уперся локтями в колени и

долго смотрел в сверкающий багровый горизонт, туда, куда

падало солнце. Мне показалось, что шум прибоя становится

все тише и тише. Я обернулся, взглянул на верхушки сосен – в

них не видно было ни малейшего движения. Казалось, они

замерли и вместе со мной прислушивались к утихающим

вздохам моря, засмотрелись на то, как солнце падает в пучину.

Я невольно вздрогнул: это дочь адмирала Пряхина

подкралась ко мне и внезапно щелкнула фотоаппаратом. Глаза

ее излучали счастье и озорство. Она была переполнена

хорошим задором.

– Давайте фотографироваться; – предложила девушка. -

Сначала я вас вдвоем сниму. Потом Андрюша снимет меня с

Маратом, потом Марат – Андрюшу со мной.

Немного удивленный и обрадованный тем, что девушка

назвала меня как-то по-домашнему, Андрюшей, я признался,

что никогда еще не держал в руках фотоаппарата. Мне

объяснили, что это совсем просто, навели, настроили,

оставалось только нажать кнопку, что я и сделал.

Сверху послышался голос адмирала Пряхина: звали нас.

Ира и Марат пошли на зов, я же остался на камне У самого

обрыва: мне жаль было так быстро расставаться с морем.

Марат и Ира уже поднялись на гору. Я снова услышал

голос адмирала:

– А где же Ясенев?

– Там, у моря, сидит, – с готовностью ответил Марат.

– Кликните его, пора к столу.

– Мы звали. Он не слышит: морем увлекся, – весело

щебетала Ира.

– Что значит не слышит? – с поддельной строгостью

заговорил адмирал Инофатьев. – Скажите – адмирал приказал.

Я встал с камня и по крутым ступенькам, выдолбленным

в глиняном обрыве, стал подниматься в гору. Ира и Марат шли

мне навстречу, они были еще наверху, невидимые мной, но

приглушенные голоса их долетали до моего слуха.

– Странный он, смешной, – простодушно говорила Ира,

очевидно, в мой адрес.

– Вот не нахожу, – добродушно возразил Марат и

прибавил: – И, наверное, способный.

Мне стало не по себе, захотелось сию же минуту уехать в

Ленинград.

– Курсант Ясенев, вы что ж это отстаете от коллектива? -

пожурил меня адмирал Пряхин.

– Загляделся... на море, – неловко пытался оправдаться

я.

– Море, друг мой, не картина Айвазовского, на него не

заглядываются, – мягко поучал Пряхин.

– На картине оно совсем не такое, – робко заметил я и в

замешательстве оглянулся.

Пряхин остановился, обернулся к морю. Солнце,

багровое, сочное, подожгло западную сторону неба и теперь

купалось в позолоченных им же волнах. Пряхин, сняв фуражку,

постоял молча минуты две – я не видел его лица, – затем

повернулся ко мне и задумчиво сказал:

– Ты, пожалуй, прав: на картинах такого моря нет. – Он

надел фуражку, застегнул пуговицы белого кителя, добавил уже

другим, деловым тоном: – А теперь пойдем перекусим.

Я наотрез отказался, сказав, что мне надо уезжать.

– Почему? – он поднял удивленные глаза и нахмурился. -

Вы что, поссорились?

И он посмотрел на меня так, словно в чем-то подозревал.

Трудно было обмануть этот проницательный взгляд. Я ответил,

что там, в училище, меня дожидается земляк. Будет

волноваться. Адмирал озадаченно покачал головой и сказал,

что его шофер отвезет меня.

Ира, прощаясь, многозначительно пообещала:

– А карточки получите через пять лет. Я сама вам вручу. -

Она протянула маленькую тонкую руку, и на лице ее мелькнула

вроде бы виноватая улыбка.

Неужели она догадалась, что я слышал разговор обо

мне? Высокая, стройная, она стояла у калитки и смотрела на