Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

ответа на самый главный вопрос своей совести и сердца: как

могло случиться, что я, посвятивший всю свою жизнь Военно-

Морскому Флоту, командир дивизиона противолодочных

кораблей, старший офицер, которому нет и сорока, который,

можно сказать, в расцвете сил, уволен в запас?

В длинном коридоре купейного вагона в этот ночной час

пусто. Поезд долго идет без остановок, и это не мешает мне

думать. Я смотрю в черное окно и много курю. Раньше я не

курил. Ирину это беспокоит:

– Очень вредно начинать курить в твоем возрасте.

Я молчу. Я знаю, что начал курить не всерьез. Это

пройдет. Придет время – все утрясется. А сейчас – я думаю.

Вернее, вспоминаю и анализирую. На флоте мне везло:

служба моя на кораблях шла исправно, начальство меня

ставило в пример. Как-то командир базы намекнул не без

сожаления, что меня собираются перевести в штаб флота.

Правда, со мной еще никто не говорил, но эта новость

нисколько не обрадовала: я не хотел уходить на берег, пусть

даже с повышением.

Однажды в наши края пожаловал заместитель министра.

Не военный – гражданский. Событие не такое уж

знаменательное. Министров в нашем государстве много, и у

каждого есть замы, и они часто разъезжают по своим

"епархиям". Этот зам особенно слыл непоседой. И разъезжать

он любил в сопровождении своего зятя – редактора

малоизвестного ведомственного журнала "Новости" Марата

Инофатьева. Я знал о карьере Марата: на флоте об этом

много судачили. Рассказывали со всеми подробностями о его

женитьбе. И хотя все могло казаться анекдотом, злостным

вымыслом, на флоте верили, что с ним это было именно так.

Верили и мы с Ириной: мы-то лучше других знали Марата

Инофатьева. Марат искал себе невесту в "высших сферах".

Потерпев фиаско на военно-морской службе, он решил делать

карьеру по гражданской линии. Он понимал, что к вершинам

жизни его может вывести только жена – дочь не просто "власть

имущего", а к тому же и "перспективного" родителя. Отец

Жанны – так звали жену Марата – вполне отвечал этим

требованиям. Марат искал себе невесту в летние месяцы на

приморских пляжах. Но с Жанной познакомился на своей

помолвке. Да, да, во время помолвки с Надей – юной дочерью

генерал-полковника, который, по имеющимся у Марата

сведениям, непременно станет обладателем маршальского

жезла. Генеральская дочь имела неосторожность пригласить

на свой торжественный праздник свою университетскую

подругу – дочь замминистра. Святая наивность, она плохо

знала жизнь и, очевидно, ничего не слышала о коварстве

соперниц. И еще меньше знала своего жениха. И уж никак не

могла предположить, чтобы рыжая некрасивая Жанна могла

приглянуться такому видному мужчине, как Марат. Не жениху, а

просто мужчине. Я никогда по видел этой девчонки, но, по

рассказам людей осведомленных, она не отличалась ни

красотой, ни умом, ни какими-либо другими талантами. Но она

была дочь "перспективного" родителя, и это обстоятельство

решило судьбу Марата и Нади. Их отношения дальше

помолвки не пошли, свадьба расстроилась, а через полгода

Марат стал мужем Жанны.

Его тесть Никифор Митрофанович Фенин -

увлекающийся энергичный человек, по самую маковку набитый

различными идеями и новшествами, – торопился освободиться

от этого распиравшего его бремени. У Фенина были обширные

связи, поэтому для зятя подходящее место нашлось быстро. И

все же я был очень удивлен, когда услыхал, что Марат

редактирует хоть и заурядный, но все же журнал. Я давно знаю

Марата, но никогда в жизни не замечал в нем ни малейших

наклонностей к журналистике. Мне кажется, он и газеты читал

от случая к случаю. И вдруг – редактор. Пожалуй, я меньше бы

удивился, если б увидел его в должности командующего

флотом. Чего не бывает на белом свете в наш стремительный

и беспокойный век! Впрочем, я увидел Марата у нас на флоте

в президиуме собрания в Доме офицеров. Я не сразу его узнал

в штатском костюме. Он очень изменился. Поразительно

изменился. Полнота придала ему какую-то весомость,

внушительность. Некогда смуглое красивое лицо округлилось и

порозовело, волосы заметно поредели. В темных глазах

появилось что-то азартное. Резкие складки у рта и уверенные

жесты говорили о властности этого человека. Открывая

собрание офицеров, капитан первого ранга говорил:

– Сегодня у нас в гостях редактор журнала "Новости"

товарищ Инофатьев, Марат Степанович. Воспитанник флота,

Марат Степанович не забывает своих товарищей по оружию.

Истинный моряк всегда остается моряком, какой бы костюм на

нем ни был. Нам приятно видеть его своим гостем.

Раздались жиденькие, как насмешка, аплодисменты. Я

внимательно следил за Маратом. Думаю, что он правильно

понял эти выпрошенные хлопки и реагировал на них

невозмутимо и с вызовом. Очевидно, ему не впервой

приходилось сталкиваться с подобным приемом аудитории. Но

он не терял самообладания. Открыто презирая своих

недоброжелателей, вел себя как актер, хорошо выучивший

свою роль.. А роль у него была трудная. И он с ней

справлялся. Кажется, он заметил меня – я сидел в пятом ряду, -

узнал, но не подал виду. Капитан первого ранга продолжал:

– Товарищ Инофатьев недавно побывал в Соединенных

Штатах и в странах Западной Европы. Мы попросили Марата

Степановича поделиться своими впечатлениями...

Он шел на трибуну с привычной неторопливостью,

соблюдая достоинство и солидность. Шел актер. И говорил

актер – складно, довольно интересно и без запинок. Общее

впечатление портила плохо замаскированная рисовка,

хвастливость, желание показать свое превосходство. Ну до

чего ж он изменился! Иногда мне казалось, что все-таки это не

тот Марат, с которым мы пять лет просидели за одним столом

в военно-морском училище, не бывший муж Ирины, а его

однофамилец. Говорят, звание, должность и положение не

прибавляют ума. Что ж, возможно. Но в то же время они дают

уму свободу, смелость, остроту. Они, как та дорогая рама, в

которую посредственный художник вставляет свои картины. И

Марат казался умным.

Я не склонен считать его дураком или полной

бездарностью. Он обладал изворотливым умом дельца.

Древняя фраза, "хитер, бестия" едва ли дает исчерпывающую

характеристику Марату Инофатьеву. В нем, как я понял позже,

жили приказчик, завладевший достоянием своего хозяина-

купца, и аферист, успешно сколачивающий миллион, какая-то

удивительная помесь русского Гришки Распутина,

французского Растиньяка с современным американским

бизнесменом. Актер. Это слово мне объясняло все. Актерское

было в нем и раньше. Почему бы ему не пойти в театр? Хотя

жизнь – это ведь тоже своего рода театр. Здесь тоже идет

борьба за лучшие роли. И если вы удостоились

благосклонности режиссера, считайте, что вам повезло. Марат

сумел найти прямой путь к сердцу режиссера.

Быть может, я ошибаюсь, вероятней всего, ошибаюсь. Но

почему-то все дальнейшее, что со мной произошло, я

связываю с приездом Марата на флот. Примерно через

неделю после отъезда Фенина и его зятя меня вызвали в

отдел кадров и предложили мне новую должность на берегу, не

связанную непосредственно с флотом, с кораблями.

Предложили настойчиво, уже был заготовлен проект приказа.

Это было так неожиданно, и я решительно ответил: "Нет!"

Главное, мне не объяснили, в чем дело. Фраза "Этого требуют

интересы службы" звучала для меня неубедительно. Я

вспылил и, очевидно, сгоряча наговорил лишнего. И вот теперь

я уволен в запас. На вполне естественный вопрос: "А при чем

тут Марат?" – я не стану отвечать. Скажу лишь, что еще в

военном училище Марат как-то признался:

– Я злопамятный. Обиды никогда не прощаю.

Это подтвердила и Ирина:

– Он мстительный. Он будет всю жизнь мстить.

Я тогда не придавал этому значения, полагаясь на бога,

который лишает рогов бодливую корову. А за что, собственно,

мстить? За то, что я выступил против него на суде чести? За

то, что Ирина моя жена? Но как бы то ни было, а дело сделано

– я уволен в запас и вот стою сейчас в коридоре вагона,

смотрю в ночь и курю сигарету за сигаретой. А в голове все

яснее и яснее зреет вопрос: куда теперь? На заре юности я

связал свою судьбу с флотом, которому думал отдать всю

свою жизнь. Морю, соленой воде вручил себя навсегда. И

вдруг. .В отделе кадров мне предлагали неплохие места и в

торговом флоте и на рыболовецких судах. Я решительно

ответил: "Нет!" Я еще не знаю, где брошу якорь, у какого

причала жизни пришвартуюсь. У меня нет иной профессии вне

флота, вне корабля. Начинать все заново?.. Начальник отдела

кадров так и сказал: ты, мол, еще молод, начнешь новую

жизнь. Я поблагодарил его и в сердцах пожелал ему того же.

Хотя он-то при чем?

Ирина меня успокаивала, делала вид, что даже рада:

– Наконец-то заживем человеческой жизнью. – Я

понимал, что это всего-навсего утешительные слова самого

близкого и самого большого друга. Ведь ей, дочери адмирала,

тоже нелегко расставаться с морем. – Без работы не

останемся, – обнадеживала она.

– Ну разумеется! – вспылил я и тут же понял, что

напрасно вспылил. Добавил уже тихо: – Это я знаю. Только я

хочу, чтоб работа была по мне. Чтоб в нее всю душу. . Как

флоту, морю. Понимаешь, Иринушка?

Она солидарно закивала головой и улыбнулась. Эта

улыбка всегда обезоруживала меня.

Почти весь день мы бродили по Москве, в которой для

нас все было новым, как неожиданное открытие. Нас не

покидало ощущение праздника, которое испытывают,

очевидно, многие провинциалы, вдруг очутившись в большом

городе. Люди, запрудившие улицы, нам казались праздными.

Мне и в голову не приходила мысль, что добрая половина из

них была занята делом, обременена заботами: одни спешили

на службу, другие в учреждения по разным надобностям.

Говорят, в летние месяцы в столице половина людей

приезжих. Мы в этом убедились, обратись поочередно к трем

прохожим с одним и тем же вопросом:

– Как проехать к панораме "Бородинская битва"?

Прохожие виновато пожимали плечами, отвечая:

– Не знаю... Спросите москвичей.

Потом оказалось, что панорама не открыта, и мы пошли

на выставку живописи в Манеж. Устали, разумеется, изрядно,

особенно Катюша. Потом отдыхали у кремлевской стены в

Александровском саду. Обедали в ресторане "Центральный", в

том самом, где, по выражению моего бывшего подчиненного

Юрия Струнова, голые девки подпирают руками потолок. Я

рассказал об этом Ирине, и она от души смеялась. Кстати

вспомнил, что Струнов – москвич и у меня есть его адрес и

телефон. Он настоятельно просил, если случится бывать в

столице, дать ему знать. Мы жили в гостинице на улице

Горького, недалеко от красного здания Моссовета, о котором

Маяковский писал: "В красное здание на заседание. Сидите,

не совейте в моем Моссовете".

Катюша сразу же после обеда уснула. Нам хотелось еще

многое посмотреть: университет на Ленинских горах, Выставку

достижений народного хозяйства, хотелось побывать в

театрах. Но с кем оставишь Катюшу? Чтобы не терять

времени, я решил позвонить Струнову. Телефон его был занят.

Я смотрел в свою записную книжку – на букву "М" я записывал

адреса знакомых москвичей. Рядом с фамилией Струнова

нашел фамилию Василия Шустова. И почему-то обрадовался.

Быть может, потому, что Шустова мы часто вспоминали.

Для этого были свои причины. С Севера он уехал в

Москву вскоре после знаменитой операции в области сердца.

Учился в аспирантуре, и несколько лет о нем не было слышно.

Потом как-то однажды, сияя от радости, Ирина показала мне

газету со статьей о волшебном докторе Шустове Василии

Алексеевиче, его методе лечения тяжелых форм трофических

язв. В статье приводились полные трогательной

благодарности письма исцеленных им людей. Ирина с жаром

старалась как можно популярней объяснить мне существо

вопроса, поскольку в медицине я не горазд. Из ее объяснений

я понял, что трофическая язва чаще всего бывает на почве

тромбофлебита. Нога гноится и нестерпимо зудит. Нередко

дает злокачественные последствия, попросту вызывает рак

кожи. Эффективных методов и средств борьбы с трофической

язвой нет, и, чтобы предотвратить распространение очага

болезни, часто врачи прибегают к крайней мере – ампутируют

ногу. И вот наш заполярец капитан медицинской службы

Василий Шустов победил этот тяжелый недуг.

Я был рад за своего сослуживца, воспитанника

Северного флота. Ирина, естественно, гордилась своим

однокурсником, к тому же, как мы оба знали, тайно

влюбленным в нее. У меня не было чувства мужской ревности

к Шустову – я видел в нем человека, в высшей степени

порядочного, не способного на подлость, умного, талантливого

ученого с большим будущим. Словом, я искренне разделял

радость и восторг своей жены. Как вдруг через год, что ли, в

другой газете появилась разухабистая статья или даже

фельетон члена-корреспондента медицинских наук З.

Кроликова, разоблачающая врача Шустова В. А. В

оскорбительном тоне наш друг обвинялся в шарлатанстве,

невежестве, знахарстве, а его метод объявлялся антинаучным.

Потом, спустя месяц, в газете появилось письмо профессора-

хирурга, заслуженного деятеля науки А. Парамонова. В письме

давалась резкая отповедь З. Кроликову, который не привел ни

одного убедительного факта, порочащего метод Шустова. В

письме профессора говорилось, что Шустов – ученый-новатор,

что его метод таит в себе большие перспективы для

медицины. Есть такие люди, с которыми и видишься всего раз

или два, а помнишь о них потом всю жизнь. Таким был

Василий Шустов.

– Позвонить Шустову? – спросил я Ирину.

– Позвони, интересно, как он?

Я позвонил ему в клинику. Ответила девушка:

– Василь Алексеича? Одну минутку. Подождите у

телефона.

Минутка эта тянулась долго, и я с досадой подумал:

может, зря беспокою человека? Потом резкий, пожалуй, даже

раздраженный мужской голос:

– Слушаю, Шустов.

– Василий Алексеевич? Здравствуйте. Рад вас слышать

и приветствовать. Завируху помните?

– Ясенев?! – сразу догадался он. – Это вы, Андрей

Платонович?

– Так точно!

– Какими судьбами? Где вы? – Он был рад моему звонку.

Я объяснил. – Послушайте, дорогой друг: нам нужно

повидаться. Непременно. Долго ли пробудете в Москве? Вы

что делаете завтра вечером? Какие у вас планы?

– Вообще-то мы собирались завтра уезжать, – ответил я

не очень, однако, твердо: билеты еще не компостировали.

– Какая разница – уедете послезавтра, – упрашивал

Шустов. – Надо ж такому случиться: сегодня у нас партийное

собрание, очевидно, затянется допоздна. А мне очень

хотелось бы вас видеть.

– Мне тоже. Ирина шлет вам привет. Сейчас мы с ней

посоветуемся.

Ирина согласилась ехать послезавтра: ей тоже хотелось

встретиться с ним. Наше согласие задержаться в Москве

обрадовало Василия Алексеевича. Он говорил возбужденно:

– Тогда вот что, берите карандаш, бумагу и записывайте

мой домашний адрес. Я вас жду. С Ириной и с дочкой.

Непременно.

Я пообещал.

– Напросились в гости, – сказала Ирина.

– Он искренне рад... Что ж, пожалуй, позвоню Струнову.

Я набрал номер. Слышу низкий знакомый баритон:

– Струнов у телефона.

– Старшина первой статьи Струнов? – дурашливо

переспросил я деланным начальническим тоном. – Доложите

обстановку.

– Кто говорит? – машинально спросил он.

– Капитан второго ранга Ясенев.

– Андрей Платонович!

И опять – откуда, какими судьбами, надо непременно

встретиться.

– Буду рад и в любое время. Хоть сейчас.

– Немедленно! Так, Андрей Платонович? Тогда

разрешите сейчас к вам приехать? Или, может, вы ко мне?

– Нет, лучше приезжай ты.

– Через полчаса буду у вас. Я ведь тут рядом – Петровка,

тридцать восемь.

– Петровка? – зачем-то переспросил я. – Петровский

пассаж?

– Да нет же – Управление московской милиции.

Ирина встала, поправила постель, сказала:

– Пригласил товарища – сходи в буфет, возьми чего-

нибудь.

Напоминание было излишним. "Любопытно, каков он в

милицейской форме, этот бывалый моряк, классный

специалист?" – думал я, спускаясь в буфет. К моему

разочарованию, он явился в штатском костюме. Шутливо

доложил:

– Капитан милиции Струнов по вашему приказанию...

Мы обнялись.

– Почему не в форме, товарищ капитан?

– Так я ведь в МУРе, Андрей Платонович. Имею право.

– А что такое Мура?

– Не Мура, а МУР – Московский уголовный розыск. – Губы

его смеялись весело и озорно.

Я смотрел на него с радостным восхищением и думал:

нет, не изменился акустик противолодочного корабля. Такой же

флегматик – мешковатая фигура, круглое добродушное лицо,

бесхитростный, откровенный взгляд. Разве что штатский

костюм, в котором я видел его впервые, делал его большим,

но не солидным. Свои мысли я произнес вслух:

– Вот никогда не подумал бы: ты совсем не похож на

Шерлок Холмса.

– Преступники тоже не верят. В этом вся соль.

Он рассмеялся широко и добродушно и поставил на стол

бутылку молдавского коньяка три звездочки.

– А это зачем? – я укоризненно кивнул на бутылку.

– На всякий случай. – И опять широкая улыбка озарила

грубоватое лицо Струнова, а у глаз собрались мелкие-мелкие

морщинки.

– Такое добро и у нас найдется, – заметил я и достал из

шкафа точно такую же бутылку.

Ирина быстро накрыла стол, и мы выпили за встречу.

Струнов пил не спеша, он явно не хотел захмелеть. Меня

слушал внимательно и что-то прикидывал в уме. Собственно, о

себе я не очень распространялся: уволен в запас по

сокращению.

– И чем же вы думаете теперь заняться? – осторожно

поинтересовался он.

– Не знаю. Пока не думал. Во всяком случае, не морем.

Только не морем!

– Пойдет в милицию, – пошутила Ирина. У нее было

хорошее настроение. – Что, не возьмете?

Я заметил, как оживились глаза Струнова.

– Это было бы отлично! Как, Андрей Платонович?..

В ответ я рассмеялся снисходительно, прощая им

безобидную шутку. Безобидную потому, что не принимал их

слова всерьез. Чтобы мне, офицеру флота, грозе вражеских

подводных лодок, стоять на перекрестке, размахивать жезлом

и свистеть мальчишке, перебегающему улицу не там, где

положено! Смешно, конечно, нелепо.

– А как ты попал в милицию? Что, ничего лучшего не мог

найти?

Струнов ухмыльнулся и, чтобы стереть эту произвольную

ухмылку, прикрыл рот тяжелой сильной рукой.

– Нет, почему же, я выбирал. И выбрал лучшее, – ответил

он без иронии, и румянец застенчивости скользнул по его лицу.

Я был немножко удивлен и насторожился:

– Ты доволен?

– Да, – твердо ответил он и посмотрел на меня

продолжительным взглядом.

Теперь я окончательно убедился, что он говорит

искренне: он доволен своей профессией.

– Очень интересная работа, Андрей Платонович. Раньше

я тоже не думал. Не понимал. Наше дело такое, что нужно

вдуматься и полюбить. – Он достал сигарету, потом взглянул на

спящую Катюшу и, спохватившись, быстро положил обратно.

– Я тоже хочу покурить, – сказал я понимающе. – Давай

выпьем еще по одной и выйдем в салон подымить. – Я

наполнил рюмки. – Что ж, Юра, – сказал я, – позволь мне тебя

так называть и давай-ка переходи на "ты", а то я себя как-то

неловко чувствую. Выпьем за твою службу, которую ты выбрал

себе по душе. Надо полагать, она нелегкая.

– Спасибо, Андрей Платонович, с удовольствием.

Поверьте – наш угрозыск заслуживает самого доброго слова. -

На этот раз он выпил рюмку одним глотком, закусил бужениной

и предложил: – А теперь пойдемте покурим.

Мы сели в кресла у треногого журнального столика.

Табачный дым голубыми струйками уходил в открытое окно. На

улице было пасмурно и душно: похоже, что к вечеру соберется

дождь. Я хотел было расспросить Струнова о его жизни, о

семье, но он опередил меня и продолжал начатый моим

тостом разговор, впервые обратившись ко мне на "ты":

– Видишь ли, Андрей Платонович, у многих людей,

притом наших, советских граждан, умных, культурных и вообще

порядочных, даже коммунистов, бытует, мягко выражаясь,

предвзятое отношение к милиции. Не будем искать причины.

Во всяком случае, это обывательский взгляд.

– Да это понятно, – согласился я.

– В жизни нашей, к сожалению, еще есть человеческое

отребье – воры, жулики, рецидивисты, наркоманы и даже

убийцы. Я понимаю – это грязь, иметь дело с ней не очень

приятно. А врач, который борется с разными бациллами,

заразными вирусами ради человека, делает не то же, что

делаем мы? И нам не легче, чем врачам. Уверяю тебя.

Пожалуй, трудней. Потому что связано с опасностью.

Предотвратить убийство, раскрыть преступление, обезвредить

вора – разве, это не благородно? Все равно что не допустить

вражеские подводные лодки в наши территориальные воды.

В его рассуждении была неотвратимая логика. Возразить

было нечем, и я молча соглашался. А ему, казалось,

недостаточно было моего молчаливого согласия. Он

продолжал убеждать, точно хотел навязать свои убеждения

мне: – Милиция, Андрей Платонович, сейчас совсем другая.

Это главным образом бывшие военнослужащие, офицеры и

сержанты. К нам идут энтузиасты, романтики. Люди

кристальной чистоты. "Длинного рубля" у нас нет. Работы не

меньше, чем на флоте. И ответственность... Сам понимаешь,

дело имеем с человеческими судьбами.

– Ты говоришь так, будто хочешь меня завербовать.

– Да нет, я просто отвечаю на твой вопрос. Вербовать

нам не приходится. Мы выбираем лучших из лучших. Недавно

взяли оперуполномоченным в ОБХСС офицера из авиации.

Отличный товарищ. И представь, уже успел отличиться в

разработке очень важной операции.

Меня подмывало спросить, что это за операция. Просто

так, любопытно. Но понимал, что это, может, служебная тайна

и я поставлю Струнова в неловкое положение. Смолчал.

Офицер авиации – милиционер... Любопытно.

– А он что ж, этот летчик, делает?

– Как что? Работает. С увлечением.

– Да, конечно: романтика, энтузиазм, Шерлок Холмсы. -

Он посмотрел на меня с болезненным выражением лица, и я

пожалел об этих словах. Я не хотел его обидеть и сказал: – Ты

извини меня. Но лично я... не гожусь для милиции.

– Напрасно ты так думаешь, – с грустью отозвался он и,

подойдя к окну, засмотрелся на шумную улицу. Потом резко

повернулся и произнес со вздохом: – Жаль, конечно. А то могли

бы поработать...

Струнов постукивал пальцами по столику, а в глазах его,

задумчивых и внимательных, легко читалось искреннее

участие. Я ждал, что он спросит о Богдане, раз уж было

упомянуто это имя, но он молчал.

Потом мы вернулись в комнату. Выпили за здоровье

наших жен, затем за наш Северный флот, вспомнили

товарищей по службе, походы, учения, штормы, Баренцево

море. Нам было что вспоминать. Немножко захмелели.

Струнов сказал, что на службу он сегодня уже не пойдет,

и я снова налил рюмки.

– А может, хватит? – сказал Струнов, кивнув на бутылку. -

Я предлагаю лучше пойти погулять. Вы хорошо знаете Москву?

– Совсем не знаем, – ответила Ирина. – Я ленинградка,

Андрей...

– Тоже ленинградец, – перебил я и добавил как бы

поясняя: – Пять лет в морском училище – это что-то значит.

– Тогда поехали. Я покажу вам столицу. – Струнов живо

поднялся из-за стола, приосанился.

Катюшу не с кем было оставить, Ирина к тому же устала

за день, да и не хотела мешать нашему мужскому разговору, и

на прогулку по Москве мы отправились вдвоем с Юрием.

Еще не было шести часов, когда мы вышли из

гостиницы. Над Москвой только что прошумел густой теплый

дождь, и над умытой, поблескивающей мостовой дымился

легкий пар. Солнце, вспоров успокоившуюся тучу где-то в

конце Ленинградского проспекта, огненной рекой текло вдоль

улицы Горького, ослепительно плавило купола кремлевских

соборов и позолоту башен. Москва выглядела праздничной,

молодой и радушной. Красная площадь зазывно влекла к себе,

но мы направились в противоположную сторону – к Садовому

кольцу. На Пушкинской вздымались мощные струи фонтана, и

на их фоне новое здание самого большого в столице

кинотеатра "Россия" казалось хрустальным и легким. А вдали,

куда кудрявой зеленью полого убегали бульвары кольца "А", в

синеющем мареве торжественно маячил шпиль высотного

здания. Как мачта далекого корабля, он создавал ощущение

перспективы, простора и расстояния. Пусть что угодно говорят

"умные спецы" по поводу этих высотных "сталинских" зданий, а

мне они нравятся. Они как бы обобщают архитектурный облик

Москвы, создают свой характерный, неповторимый силуэт

большого города. Очевидно, не без внутренней логической

связи я спросил Струнова:

– Говорят, памятник Юрию Долгорукому будут сносить.

Это верно?

– Есть такой разговор, – ответил он, задумчиво глядя на

бронзового Пушкина.

– А почему? Что за причина?

– Причину всегда можно найти или, на худой конец,

придумать, когда одолевает страсть все ломать и

переделывать по-своему, – тонкая усмешка скользнула по его

добродушному лицу.

До самой площади Маяковского мы шли молча: разговор

о ломке памятников что-то перевернул в нас, испортил

настроение. На площади мы сели в такси.

Машина легко бежала по Садовому кольцу, навстречу

остроконечным мачтам высотных зданий. Жилой дом на

площади Восстания, Министерство иностранных дел и

Министерство внешней торговли на Смоленской площади,

гостиница "Украина" на Кутузовском проспекте – они, как вехи,

как ориентиры, вздымались над городом. Массивные,

обособленные, не дома, а памятники, символы эпохи, с

характерными для нее приметами. Я почему-то подумал в эти

минуты, что черты времени ярче и наглядней всего выражены

в архитектуре. В шатких, неустойчивых коробках, начисто

лишенных национального стиля, явственно виделось желание

подражать Западу, подстраиваться под чужое. Силуэт города,

его контуры... Не эти ли вехи-маяки создают архитектурный

лик?.. Я стоял у гранитного парапета на Ленинских горах и

глядел на Москву как бы с высоты птичьего полета.

– А тебе не кажется, что высотные здания силуэтом

напоминают церкви? – вдруг высказал Струнов мысль, которая

одолевала и меня.

– Во всяком случае, в них есть национальный колорит, -

ответил я. – И за то спасибо их создателю.

– Едва ли он думал об этом, – усомнился Струнов. -

Скорей всего, случайное совпадение.

Хороша Москва в предвечерних лучах, вся объятая

легким дымчатым маревом, тишиной и покоем. Она кажется

огромной гаванью, укрывшей от непогоды несметные армады

кораблей всевозможных видов и классов: от дредноутов,

вздымающих в белесую хмарь острие золоченых мачт, до

простых рыбацких лодок. А один самый большой дредноут

торжественно и величаво стоял рядом, за нашей спиной, с

привычным и горделивым названием МГУ. К гранитным

ступеням его парадного входа живописно брошен нарядный

ковер из живых цветов, муравы и фонтанов, обрамленный

изваяниями великих ученых. Храм науки. Именно храм. Что-то

священное излучает он, какой-то ореол мудрости и мужества,

чести и чистоты, любви к человеку и человечеству. Он -

заветная мечта юности и молодых ученых, надежда народа и

руководителей. Таким мне всегда представляется этот храм с

названием МГУ. .

Должно быть что-то затевая, Струнов пригласил меня

зайти к нему на работу. Завтра же.

Поскольку завтра вечером мы обещали быть у Шустова,

то день получался относительно свободным. Не весь день, а

какая-то часть его. С утра можно бы побывать с Ириной и

Катюшей на ВДНХ. Я принял приглашение Струнова с

небольшим условием:

– Желательно во второй половине дня. С утра мы с

Ириной...

– Пожалуйста, когда угодно, – с готовностью перебил он. -

Пропуск на тебя будет заказан.

В три часа я уже был на Петровке, в Московском

уголовном розыске. Комната у Струнова небольшая,

квадратная, с окном во двор. Два простых письменных стола,

приставленных друг к другу вплотную. Второй обитатель

комнаты, коллега Струнова, тоже оперуполномоченный, в это

время был в командировке, и я расположился за его столом.

Когда я вошел, Струнов заканчивал беседу с какой-то

посетительницей, женщиной средних лет, одетой довольно

прилично, хотя и скромно. На лице ее и вообще во всем облике

лежала печать не просто озабоченности, а смятения и тревоги.

Провожая ее до двери, Струнов сочувственно, но, как мне

показалось, слишком официально и потому холодно говорил:

– Этим делом с самого начала занималась союзная

прокуратура. Мы не касались.

– Но ведь это ужасно, – негромко произнесла женщина,

прикрыв рукой опечаленные глаза. Голос ее дрожал. – У меня

там сын учится, на третьем курсе... Куда смотрят партбюро,

комсомол!

– А он у вас комсомолец? – вдруг поинтересовался

Струнов.

– Сын?.. – Нет. Он, знаете ли, мальчик необщительный,

несколько замкнутый...

Струнов понимающе кивнул и почтительно подал ей руку.

Я не успел поинтересоваться, в чем там дело, – а дело, надо

полагать, серьезное, коль им занималась непосредственно

союзная прокуратура, – в это время на пороге появился

молодой человек с открытым возбужденным лицом,

узкогрудый и крутолобый, с детски доверчивыми глазами. По

тому, как они поздоровались ("Здравствуй, Юра!" "Привет,

Толя!"), я решил, что это друзья-сослуживцы, но, как потом

выяснилось, Анатолий Гришин, кандидат физико-

математических наук, работал в каком-то научно-

исследовательском институте, а с Юрием Струновым они

когда-то жили в одном деревянном доме. Потом дом их

сломали, а жильцам предоставили квартиры в разных районах

Москвы. Анатолий Гришин знал, что бывший его сосед

работает в уголовном розыске, вот и решил обратиться к нему

"по важному и неотложному делу". Предложив гостю сесть,

Струнов осмотрел его внимательно, улыбнулся дружески и

произнес:

– Бежит, бежит время. Давно ль ты с моим братишкой по

двору консервные банки самодельной клюшкой гонял... Ну, так

какое же важное и неотложное дело привело тебя к нам?

Гришин, выказывая некоторое стеснение, посмотрел на

меня, затем перевел вопросительный взгляд на Струнова:

дескать, можно при моряке?

– Пожалуйста, я слушаю. Это наш товарищ. – Кивок в

мою сторону.

Очевидно, Струнов в данном случае нарушил

профессиональную этику, так сказать, нормы конспирации. Но

мне он доверял.

– Я по делу об убийстве Валентина Ковалева, – начал

Гришин скороговоркой, с трудом преодолевая волнение и

хрустя пальцами. – Валька работал в нашем институте, мы с

ним дружили давно. Одновременно кандидатские диссертации

защитили. И работали в общем-то над одной проблемой.

– О самоубийстве Валентина Ковалева... – мягко, походя

поправил Струнов, продолжая внимательно смотреть на

Гришина.

– Это еще вопрос – самоубийство или убийство, -

загадочно ответил Гришин, делая жесты, которые не

соответствовали смыслу его речи. Впрочем, тон, каким были

произнесены эти слова, не оставлял сомнения, что сам

Гришин склонен к последнему.

– Дело Ковалева, насколько я помню, вел Иващенко

Юлий Семенович. Опытный сотрудник уголовного розыска... -

заметил Струнов, и Гришин сразу же перебил его, точно только

и ждал именно такого ответа:

– Да. Иващенко опытный, даже слишком. – И вытер

платком потный выпуклый лоб.

Скрытый намек довольно прозрачно улавливался в его

реплике. Недобрая ирония сверкнула в его детских глазах и

погасла. На лице Струнова вспыхнуло искреннее удивление,

которое он в тот же миг попытался скрыть под маской