Текст книги "Любовь и ненависть"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Каким-то чутьем догадалась, что звонит Шустов. Должно быть,

ее волнение передалось Петру Высокому: он бесшумно

подошел к столу и стал подле Ирины в выжидательной позе.

Голос Василия Алексеевича сдержанно-приподнятый. Он

почему-то сначала спросил:

– И Петр Высокий там?.. Можете поздравить: решение

нашей парторганизации райком отменил. – При этих словах

Ирина визгнула от неистового восторга, и Шустов охладил ее

следующей фразой: – Погоди плясать, выслушай. За халатное

отношение к хранению бланков спецрецептов и за

ненормальные взаимоотношения коммунистам Семенову и

Шустову объявили по выговору без занесения в учетную

карточку.

Она передала трубку нетерпеливому Похлебкину, а сама

умчалась во второй корпус, где размещалось отделение

Василия Алексеевича. Ворвалась к нему в кабинет без стука и,

обрадовавшись, что он один, порывисто бросилась к нему,

крепко обвила руками его горячую шею и страстно поцеловала.

Все это произошло так быстро, естественно, что он даже

растеряться и удивиться не успел. А потом увидел на

улыбающихся глазах ее слезы счастья.

– Я так рада, так рада, что все благополучно обошлось, -

слабый голос ее звучал тихо и однотонно.

Василий Алексеевич принял ее вспышку как должное, как

проявление заботы верного, душевного друга и товарища. Он

начал было рассказывать, как шел разбор его дела на бюро

райкома, но Ирина перебила все тем же тихим и нежным

голосом:

– Не надо сейчас, Василек. Потом, вечером. У тебя дома.

Мы заедем. Такое надо отметить. Хорошо? Вечером. В

котором часу удобней?

– Андрей когда освободится? – уточнил он.

– Он свободен, – торопливо отмахнулась она. – Только ты

не звони ему. И я ничего не скажу – сделаем сюрприз. Хорошо?

Василий Алексеевич покорно кивнул. Он не только не

знал, но и не мог догадаться, что она сейчас хитрит. Ирина

решила приехать к Шустову одна, без Андрея и тайно от

Андрея.

С работы она ушла на час раньше – отпросилась у

Похлебкина. Нужно было успеть переодеться, принарядиться и

уйти из дому до прихода Андрея с работы. Она все рассчитала

и взвесила. Сегодня будет решающий день – она придет к

Василию Алексеевичу и скажет: я твоя. Навсегда. Навеки. Не в

силах побороть свои чувства, она уже не отдавала себе отчета

в поступках, делала все, что подсказывало горячее и слепое

сердце.

Придя домой запыхавшаяся, словно убежавшая от

погони, она металась по квартире, не соображая, что делает.

Почему-то распахнула шифоньер и стала торопливо

перебирать свои наряды. Это было очень важно – надеть

новое, которое он еще не видел, самое лучшее,

приготовленное специально для такого случая платье. И вдруг,

как молния, поразила странная и такая неожиданная,

неуместная мысль: "Что это я? О чем? А как же Андрей... и

Катюша?.. Я не знаю, что со мной случилось, осуждайте,

казните меня, но я люблю. Люблю его... и Андрея. Не знаю,

быть может, это пошло по отношению к одному и подло по

отношению к другому. Но я люблю".

Она ждала, что Василий сделает первый шаг. И, не

дождавшись, пошла сама. У Ирины никогда не было

недостатка в поклонниках, даже в Заполярье, когда они

поженились с Андреем. Но она с презрением отвергала все

ухаживания. Ее называли женой "образцово-показательной

верности". А ей было все равно, как ее называли, и что о ней

думали. Она любила Андрея. А может, это было просто

чувство благодарности за его любовь? Кто знает. И прежде

никогда не думала, что может изменить Андрею или полюбить

другого. Теперь она не хотела об этом вспоминать и не

задумывалась над будущим.

Нарядившись, она еще раз подошла к зеркалу и

критически осмотрела свою прическу. Растопыренными

пальцами попробовала оживить тучную копну волос,

крашенных под каштан. Прическа как прическа, довольно

милая, скромная, не кричащая. Но сегодня она ей не

нравилась. В запасе у Ирины было достаточно времени, и она

решила по пути к Шустову заглянуть в парикмахерскую.

Сегодня она должна быть самой красивой на свете. Василий

этого заслуживает. Он необыкновенный человек. Он герой, из

породы тех, с Сенатской площади, кто шел на эшафот, кто

вместе с Лениным шел в ссылку долгим сибирским трактом.

Только он мог сказать в лицо иностранцу-подлецу: "Подлец!"

Он восстал тогда, когда другие заискивающе ползают на брюхе

перед негодяями и мерзавцами и сами подличают. Он – герой

нашего времени, ее идеал и мечта, за ним она готова идти

куда угодно. Вздохнула, глядя на свое отражение, мысленно

сказала той, глядящей из зеркала элегантной молодой даме:

"Ну, Иринка, ни пуха тебе, ни пера", круто повернулась и уже в

прихожей столкнулась с только что вошедшим Андреем. Это

было так неожиданно, ошеломляюще, что она не могла скрыть

своего замешательства.

– Ты далеко? – настороженно спросил Андрей, не сводя с

нее цепкого проницательного взгляда. По ее необыкновенному

туалету, по вдохновенному и в то же время растерянному лицу,

ярко зардевшемуся, он догадался, что она идет на свидание.

Она не сразу нашлась:

– Я?.. Я решила... к подруге... в театр идем, -

беспомощно пролепетала Ирина. И все, вся неправда, стыд -

все было написано на ее лице так ярко и выразительно, что не

было нужды задавать вопросы.

– Что смотреть? – сухо, как пощечина, прозвучали

холодные слова. Андрей по-прежнему стоял у порога,

заслоняя дверь, и требовательно смотрел ей в бегающие,

всполошенно мечущиеся глаза.

– Не знаю, какой-то концерт. . билеты у нее, -

окончательно запуталась Ирина, готовая заплакать.

Теперь уже не было сомнений: Андрей все понял. Понял,

что все то, о чем он прежде смутно догадывался, теперь

свершилось, стало неотвратимым и уже никакие слова сейчас

ничего не изменят, просто обыкновенные слова уже не

действовали, а других, особых, годных только для подобной

ситуации слов, у него сразу не нашлось, и он молча прошел в

свою комнату, чтобы собраться с мыслями, что-то решить,

предпринять, наконец поговорить с женой прямо и откровенно.

В эти несколько минут он находился в каком-то полушоковом

состоянии, когда мысли путаются, рассыпаются, как песок в

горсти, и никак нельзя их собрать и построить в нужный

порядок, когда думается автоматически и бесплодно. Он не

слышал, как хлопнула за ушедшей Ириной входная, дверь, и

был страшно удивлен, растерян и окончательно опрокинут,

когда вдруг убедился, что Ирина ушла...

Значит, это серьезно и, быть может, навсегда. У Андрея

закружилась голова, а в ушах стоял какой-то бесконечный

звон, похожий на звучание медленно угасающей струны, а

будто из-за дымки этих звуков выплывала такая же неясная,

несвязная мысль: "В жизни случается всякое. Бывает, любит и

изменяет любимому. Это – пошло. Но бывает и так: замужняя

женщина, не пустая, не легкомысленная, а порядочная,

серьезная женщина встретит на своем пути того самого

принца, о котором говорила Ирина. "Принц" может быть

внешне эффектным, смазливым, остроумным и даже в меру

умным – для того чтоб произвести первое впечатление, много

ума не нужно, достаточно хитрости, опыта, самодрессировки.

Он сумеет вовремя и ловко "подыграть" этой женщине,

нарисовать в ее любопытном, впечатлительном и доверчивом

сознании свой героический, возвышенный образ. Женщина

влюбится, потеряет голову. . Бывает. Это ли случилось с

Ириной?.. Не похоже. Шустов не донжуан. Здесь что-то совсем

другое. А может, вовсе и не Шустов, а кто-то совсем

неизвестный и незнакомый? Кто? Кто он, тот неотразимый, на

которого Ирина променяла меня?"

Ревность родилась взрывом, охватила всего, обдала

горячей волной и на какой-то миг подсказала: иди за ней

следом. Ему стало стыдно и неловко от подобной мысли,

никакая ревность не заставит его опуститься до слежки... Ему

нестерпимо захотелось курить. Курить он бросил в тот день,

когда поступил работать в милицию. В их доме не было

сигарет – он это знал. Желание закурить немедленно, сию же

минуту превратилось в жажду. И он вышел на улицу, чтобы

купить пачку сигарет, с грустью вспоминая, что вот точно так же

он начал курить, когда его уволили с флота в запас. Значит, и

сегодня случилась большая беда, может, еще более

серьезная.

У киоска на Ленинградском проспекте он долго

рассматривал витрину, не зная, на чем остановиться: слишком

богатым показался ему ассортимент табачных изделий.

Сигареты различных сортов и марок, папиросы, сигары. Он

никогда не курил сигар. Слышал еще на флоте – один офицер

то ли в шутку, то ли всерьез сказал: выкурить одну хорошую

сигару равносильно тону, что выпить сто пятьдесят граммов

коньяку. У него не было желания выпить. А вот сигары...

Почему бы не попробовать? Настоящие, гаванские, с мировой

славой. Сигары оказались довольно дорогими. Он купил три

сигары, коробку спичек. Сделал несколько глубоких затяжек и

побрел по проспекту к центру.

Стоял задумчивый, тихни июньский вечер. Андрей долго

пытался собраться с мыслями, навести их фокус на один

предмет – Ирину, но мысли разбегались, как шаловливые дети.

Он заметил, что народу на улицах столицы стало намного

меньше. "Должно быть, на дачах, – решил он и вспомнил свою

дочурку, которая сейчас где-то далеко, на песчаном берегу

Черного моря. Больно и тоскливо сделалось на душе. Что

будет с ней, с Катюшей? Невозможно было представить, что

она, его милая крошка, будет называть папой кого-то другого. А

может, на самом деле того другого в действительности нет,

может, он существует лишь в его ревнивом воображении и

Ирина сейчас с подругой слушает концерт?

Ложь, обман – самое страшное во взаимоотношениях

между людьми и особенно близкими. Когда-нибудь этот порок

человечества, такой же позорный, как воровство, исчезнет, и

люди в своем величии поднимутся сразу на много ступеней

нравственного совершенства. Зачем она лгала? Почему не

сказала прямо?.. Андрей, затягиваясь крепким, дурманящим

дымом сигары, медленно брел по малолюдному

Ленинградскому проспекту и вспоминал шаг за шагом, год за

годом всю свою жизнь с того дня, как на морском берегу

впервые увидел юную, несказанно прекрасную фею -

адмиральскую дочь Иринку, как потом через пять лет

завидовал своему однокурснику Марату Инофатьеву, ставшему

мужем Ирины. Вспоминал суровое Баренцево море, на берегу

которого среди холодных скал приютилось небольшое селение

Завируха, где началась их с Ириной семейная жизнь...

Красивые и грустные воспоминания.

Он пытался понять, ответить самому себе на вопрос, как

все это случилось, разобраться в тонких и сложных повадках

женского сердца. Ведь было все так хорошо в их семье, ровно,

гладко, спокойно, если не считать последних месяцев, когда

незаметно началась полоса отчуждения, холодка, вылившаяся

в размолвки, в острый разговор, когда они друг другу

высказали свои претензии и обиды, накопившиеся за многие

годы их совместной жизни, высказали в запальчивости, резко,

грубовато. Ирина с какой-то болезненной придирчивостью

припомнила все его промахи, существенные, несущественные

и даже мнимые и была признательна ему за деликатность, за

то, что он не отвечал на ее нападки. Только однажды,

доведенный ее упреками в невнимательности к ней (не открыл

дверь лифта, не подал руку, когда она выходила из

троллейбуса, не поцеловал, уходя на работу, "идешь впереди,

а я должна бежать за тобой, как собачка"), он сорвался, сказал,

что никогда не чувствовал ее ласки, в которой так нуждался. И

в этом его замечании была немалая доля правды. По своему

характеру, природой ей данному, Ирина, в общем-то духовно

богатая натура, женщина, наделенная тонким умом, вкусом и

тактом, не отличалась особой нежностью. Скорее, это была не

то что холодная, но туго воспламеняющаяся натура. Она

напоминала яблоню, которая долгие годы цветет не густо и не

броско, даже совсем скромно, по цветочку на ветке. И потом

однажды, неожиданно, в какой-нибудь особый май вдруг

вспыхнет таким розовато-белым пламенем, что, кажется, вся

крона – один сплошной бушующий цветом шар. Эта огромная

всепоглощающая страсть, подавившая и ласку, и нежность,

растоптавшая сдерживающий холодок рассудка, пробудилась

в Ирине именно теперь, и, как это чаще случается,

пробудилась не к мужу, а к другому, из которого ее буйная

деятельная фантазия сотворила себе кумира. И она вдруг

ощутила в себе потребность в любви, жажду постоянной

негаснущей любви, "даже во сне". Она совсем не

задумывалась над вопросом: а что может дать ей тот, другой?

Быть может, у него в сотню раз больше недостатков и

слабостей, чем у ее мужа, который любит, ценит и понимает

ее. Быть может, тот, другой, не даст ей и десятой доли того, что

давал муж.

У Андрея была привычка – всегда рассчитывать на

худшее, быть готовым к самому тяжелому удару судьбы, чтобы

легче перенести его. Потому и сейчас он убедил себя, что

Ирина ушла на свидание, быть может, ушла навсегда и что

случилось непоправимое: наступил конец их семье, крушение

всего, что было главным, основным в его жизни. Сердце его не

было защищено. Он по-прежнему, пожалуй еще сильней,

любил Ирину, только теперь к этому чувству примешивалось

что-то другое, резкое, обостряющее. Ему казалось, что все

пошло кувырком, опрокинулось и он немедленно должен уйти

из МУРа, уехать в деревню к матери. Работу найдет в той же

милиции. Теперь у него есть опыт. Возвратиться домой,

собрать свои вещи и уехать. Да, но как с работой? Может,

лучше снять пока комнату в Москве? И верно: почему он

должен бежать из Москвы? Снять комнату и работать на

прежней должности. Найти частную комнату в Москве сейчас

не проблема. Поможет Струнов – он старый москвич.

Андрей пошарил в карманах, нашел двухкопеечную

монету, зашел в телефонную будку, позвонил Струнову домой.

Тот почему-то обрадовался:

– Андрей! Ой, как хорошо. А я тебе раз десять звонил. Ты

можешь сейчас ко мне приехать? Приезжай, есть дело. Жду.

И что за дело, зачем он ему понадобился? Может, с

Ириной связано?.. Появилась новая тревога, нетерпеливое,

томительное ожидание чего-то неизвестного. Подстегиваемый

этой тревогой, он быстро пошел к метро "Динамо" и помчался

к Струнову.

Струнов даже в полуосвещенной прихожей обратил

внимание на необычный вид своего коллеги – вид человека,

подавленного горем.

– Ты не болен? – спросил он, пожимая холодную руку

Андрея.

– Нет, – уклончиво и с неохотой ответил Андрей и

поспешил пройти в комнату.

Вошел, но не сел, бегло, бездумно осмотрелся, точно по

ошибке попал не туда, куда надо, вынул сигару, но одумался,

не стал курить, положил обратно в карман. Все эти детали не

остались не замеченными Струновым, но он не надоедал с

расспросами и сразу приступил к делу.

Сегодня в трех разных районах Москвы обнаружен

расчлененный труп женщины – ноги найдены в одном, руки – в

другом, обезглавленное туловище – в третьем. Голова пока не

обнаружена. Случай чудовищный, и, придавая ему особое

значение, руководство поручило расследование этого дела

Струнову, а себе в помощники он попросил капитана Ясенева.

– Почему именно тебя? – предупредил Струнов вопрос

Андрея и тотчас ответил: – По предварительным данным,

убитая была морфинисткой. Вены конечностей исколоты

шприцем. Сейчас нам нужно прежде всего и как можно

быстрей установить личность убитой.

Ясенев отнесся к сообщению Струнова, похоже,

равнодушно: слушал подавленно, думая о своем. Он решил,

что уйдет от Ирины немедленно и ни в коем случае не станет

мешать ее счастью. Нужен развод – пожалуйста, он готов дать

хоть сию минуту. Но вот как просить Струнова найти для него

комнату? Не избежать объяснений. А этого-то он и не мог

сделать. Он не допускал вмешательства в семейные дела

третьих лиц, кто б они ни были. Андрей поймал на себе

изучающий взгляд Струнова, и взгляд этот отрезвил его. Он как

бы стряхнул с себя облепивший его рой мыслей и сейчас

совершенно отчетливо понял, что ему безоговорочно нужно

приниматься за дело, о котором сообщил Струнов. И он

сказал:

– Хорошо, Юра, я в твоем распоряжении. Когда

приступать?

– Я, собственно, уже начал. Давай завтра с утра.

Пораньше. Заходи ко мне, а там мы обсудим.

Андрей поднялся, стал мельком рассматривать книги в

шкафу. Стремясь отвлечь друга от грустных мыслей, Струнов

подошел к книжному шкафу, стал рядом с Андреем, и,

извлекая томик, сказал:

– А я знаешь, кем сейчас увлекаюсь? Роменом

Ролланом. Великолепно мыслил старик! Отлично понимал

психологию человека, знал жизнь. Вот послушай: "Если

хочешь, чтоб тебя любили, не слишком показывай свою

любовь". А? Мудро! Или еще: "Ни на кого так не сердишься,

как на того, кого любишь". А вот еще: "Несбыточная мечта о

слиянии сердец – извечная ошибка людей".

Андрей, горько усмехнувшись, заметил:

– Однако, я вижу, тебя здесь интересовала только одна

тема. Другого ты ничего не заметил.

– Как не заметил? Вот слушай, между прочим, очень

современная мысль: "Из всех видов лицемерия мне больше

всего противно лицемерие так называемых эстетов, которые

выдают свое бесплодие за высокое благородство". Как?

Здорово? Прямо в яблочко влепил. Я раз зашел на выставку

молодых художников...

– Ладно, Юра, – не очень деликатно перебил его Андрей.

Он наконец понял, зачем понадобился Струнову Роллан. – До

завтра. Я приду пораньше.

Юрий Анатольевич не стал его задерживать.

По пути домой Андрей снова думал об Ирине, думал

враждебно и, смутно вспоминая слова Роллана, ловил себя на

мысли, что вот он тоже злится на Ирину, потому что любит ее.

В мыслях он упрекал ее в утонченном эгоизме. Давая волю

своим безудержным чувствам, она не подумала ни о дочери,

ни о муже. Уже у самого дома он почувствовал, что

подкашиваются ноги. Ему почудилось, что в их окне мелькнула

тень. Значит, Ирина уже дома. Похороненная надежда

воскресла. Перешагивая через ступеньки, помчался к себе в

квартиру. Тяжело дыша, открыл дверь и... снова обмяк. Ирины

не было. Опустился на диван, закурил. В уголке стояли

игрушки Катюши: кукла Анфиса с золотисто-каштановыми ("как

у мамы") волосами, игрушечный шприц (Катюша любила

играть в врача и с серьезным, озабоченным видом лечила

свое игрушечное население: выстукивала, выслушивала,

измеряла температуру, выписывала рецепты) и сказки

Пушкина. На обложке – дуб зеленый, златая цепь и черный кот.

Какой-то очень родной, до боли, до смертельной тоски, милый

детский голос прошептал ему: "Там на невидимых дорожках

следы неведомых зверей. Избушка там на курьих ножках стоит

без окон и дверей..." Он услыхал этот голос не извне, не

ушами. Этот голос родился в нем самом, где-то внутри, и

услыхал он его всем сердцем, нервами, каждой клеточкой тела.

И тогда, подчиняясь какой-то неведомой силе, проговорил

вслух, медленно и отчетливо:

– Там Царь Кашей над златом чахнет. Там русский дух!

Там Русью пахнет. . – И, закрыв глаза, опрокинувшись всем

корпусом на спинку дивана, произнес: – Доченька... Катюша...

Женщины уверяют, что мать крепче отца привязана к

ребенку, что материнская любовь сильнее отцовской.

Субъективность такого суждения, казалось Андрею, очевидна.

Материнская любовь слепая, в ней больше от инстинкта, чем

от сердца и разума. Отцовская любовь мудрая, глубокая, хотя

внешне сдержанная, не выставляющая себя напоказ. Так

любил свою единственную дочурку Андрей Ясенев, этот на вид

суровый, грубоватый, но, в сущности, чуткий, ласковый,

нежной души человек.

Потянулся рукой к столу, взял толстую тетрадку, в которую

Ирина записывала свои наблюдения о Катюше с самого дня ее

рождения. Это был своего рода дневник. Медленно, бережно

раскрыл в середине тетради и прочитал:

Умер солдат под Москвой.

Был он совсем молодой.

Родина, наша страна,

Сердцу ты очень нужна...

И еще две строки: Наши солдаты идут,

Русскую песню поют.

Эти бесхитростные строки сочинила Катюша. Добрая

улыбка осветила осунувшееся лицо Андрея. Подумал о

дочери: "Что ж, неплохо – просто и ясно. Не то что некоторые

нынешние тридцатилетние пииты". Отложил тетрадь, не мог

дальше читать: слишком тяжко было на душе.

Он поднялся и, дымя сигарой, прошел в другую комнату.

Стал посреди нее, соображая, что он должен делать. Ах да,

собрать вещи. А что собирать? Все войдет в один чемоданчик.

К вещам он вообще относился равнодушно. И теперь смотрел

на них даже с какой-то враждебностью: все было ненужное,

чужое. Он открыл шифоньер, из которого пахнуло духами от

туалетов Ирины. И, обращаясь к гардеробу, мысленно

произнес: "Эх, Иринка, Аринушка!.. Что ты наделала!" Опять с

тоской вспомнил, как все было славно в их семье, и понял, что

больше так не будет, даже если все останется по-старому.

Остаются на всю жизнь не заживающие шрамы. И хотя бытует

мнение, что мужчины покладистей женщин, легче прощают

своих обидчиков, забывают нанесенные обиды, в то время как

женщины никогда не забывают о причиненной им душевной

боли, Андрей знал, что лично он но сможет ни забыть, ни

простить. И тогда откуда-то возникал вопрос: а что,

собственно, ты не должен прощать, что произошло? Ведь ты

еще точно ничего не знаешь... Мысль эта примиряла. Он

решил– ждать. Ждать, чтоб все выяснить и затем уже решать.

И он ждал с тревожным нетерпением, чутко вслушиваясь в

звуки лестничной площадки. Вот гулко хлопнула дверь лифта.

Андрей – как наэлектризованный. Минута, вторая, третья. О,

как мучительны эти долгие минуты! Но не звякнул замок на

двери их квартиры. Значит, к соседям. Потом снова

томительные минуты ожидания. И вот – звонок, резкий, с

вызовом. "Она!" – вспыхнула мысль и погасла: Ирина не могла

звонить, у нее есть свои ключи. Он не успел выйти в прихожую,

как раздался второй звонок, и только тогда Андрей понял, что

звонит телефон. Беря трубку, почему-то решил, что звонит

Струнов. И совсем опешил, услыхав голос Василия Шустова:

– Андрей, что случилось? Я битых два часа ожидаю вас!

Андрей не сразу сообразил, не понял значения его слов.

– Где ожидаешь?.. Кого? – скорее машинально, чем

осознанно переспросил Ясенев, вызвав недоумение на другом

конце провода:

– Как кого? А разве Ирина тебе ничего не говорила? Да

вы что, братцы мои?..

– Василий Алексеевич, я ничего не понимаю. Объясни,

пожалуйста, толком.

Слишком неожиданным для Андрея был и этот звонок и

сам разговор, неожиданным и странным: он вносил в его

взволнованный мозг какую-то сумятицу. А его ответы, в которых

явно слышались недоумение и растерянность, в свою очередь

сбивали с толку и озадачивали Шустова, и тот решил

объяснить все обстоятельно, начав с того, что днем он был на

бюро райкома, где ему и Семенову объявили по выговору.

Потом Ирина сказала, что после работы она с мужем заедет к

нему, Шустову, домой, чтобы разделить с ним его радость, – а

он действительно радовался неожиданному повороту дела.

– Два часа я вас жду, – заключил Шустов. – Несколько раз

звонил – телефон не отвечает. Ну, думаю, выехали.

У Андрея отлегло от сердца; потеплело на душе.

Сдерживая свою радость, он сказал тихим, приглушенным

голосом:

– Я ничего не знал, Василий Алексеевич. Ирина мне не

говорила.

– Как?.. – удивился и уже насторожился Шустов. – Она

дома? – Нет, она ушла... на какой-то концерт.

Сказав это, Андрей уже готов был поверить, что Ирина и

в самом деле ушла на концерт и все его волнения и

подозрения оказались плодом ревнивого воображения. И эту

уверенность подкрепляли слова Василия:

– Странная логика у этих женщин. Поди разберись. Ну

хотя б позвонила!.. Андрей, а может, ты один подъедешь?

Бери такси и подъезжай. Выпьем по маленькой.

– Нет, Василий Алексеевич, спасибо. Поздно уже. А

потом у меня завтра предстоит трудный день. Хочу пораньше

встать.

Шустов не настаивал – мелькнула подозрительная

догадка: "А может, они рассорились? Из-за меня. Но тогда

Ирина должна была позвонить и сказать, что они не приедут.

Странно вела она себя сегодня. Этот порыв, взгляд. Всерьез,

что ли? Но этого нельзя допустить, это невозможно. Это было

бы бесчестным. А Катюша, дочь? О ней подумала Ирина?"

И тогда Шустову опять пришли на память слова

печальной русской песни: "Жена найдет себе другого, а мать

сыночка никогда". И он вспомнил ту, которая дала ему жизнь и

которую он даже теперь, будучи взрослым, самостоятельным

человеком, не мог назвать матерью. "Нет, Ирина не такая, нет-

нет", – решительно и торопливо запротестовал он, поймав

невольную аналогию...

Ирина ехала к Шустову, обуреваемая чувствами, слегка

прикрытыми благовидным предлогом – разделить личную

радость друга. В пути она думала над нелегким для нее

вопросом: как объяснить Василию свое появление без

Андрея? Сказать, что они поругались и Андрей не захотел

ехать? Нет. Лгать она не могла, тем более что обман этот

может раскрыться при первом же разговоре Василия с

Андреем. Сказать всю правду, признаться в своих чувствах к

нему? А вдруг Василий осудит ее? И обязательно осудит.

Должен осудить, обязан. "Я потеряла голову. Я преступница, и

нет мне прощения, – начала жестоко казнить себя Ирина.

Страстная душа, богатая воображением, все свои порывы,

мысли и желания она рассматривала как свершившееся, как

ужасный факт, которому нет оправдания. – Что со мной? Какая

нечистая сила вселилась в меня? Нет-нет! Я сошла с ума.

Если я приеду сейчас к нему, он возненавидит меня. Я потеряю

большого друга. Я никогда больше не смогу с ним встречаться,

не посмею посмотреть ему в глаза. В его глаза. А какие у него

глаза? Вот и не помню. Как странно – я не помню глаз

любимого человека. Это оттого, что у него глаза

неопределенного цвета. Чистые и смелые глаза".

В центре, на площади Революции, она вышла из метро.

Зачем-то нужно было выйти именно здесь. Вспомнила – зайти

в парикмахерскую. Нет, теперь это не нужно: она не пойдет в

парикмахерскую и не поедет к Шустову. Назад, домой, только

домой. Но сначала нужно успокоиться, собраться с мыслями.

Что она скажет Андрею? Она уже сказала – концерт. Как глупо,

противно – ложь, обман. И зачем, ради чего все это?

Вспомнила, как, тушуясь и теряясь перед неожиданно

возвратившимся домой Андреем, она лепетала о какой-то

подруге, билетах, концерте, и она сейчас испытала такое

чувство стыда, угрызения совести, что готова была полжизни

отдать за то, чтоб все это оказалось сном. Но это была явь,

ужасная, неприятная явь, и голос Петра Высокого,

окликнувшего ее, тоже был явью. Она даже обрадовалась

этому голосу, словно встреча с добрым Похлебкиным могла

чем-то помочь ей. Петр Петрович стоял у киоска "Союзпечати"

и приветливо улыбался, точно давно поджидал здесь Ирину. А

рядом с ним с двумя гвоздичками в руке стояла счастливая

Аннушка Парамонова.

– Ирина Дмитриевна, вы из гостей или в гости? -

спрашивал восторженно сияющий Похлебкин: вспомнил, что

Ирина отпрашивалась у него уйти сегодня пораньше.

Она ответила с ненужной поспешностью, и лицо

залилось румянцем:

– Из гостей. Домой иду.

– Отлично! – воскликнул Похлебкин и уже деланным

начальственным тоном, который никак ему не шел: – Поскольку

вы сегодня похитили у государства целый час служебного

времени, я, как начальник ваш, приказываю немедленно,

безотлагательно, сию же минуту вернуть этот час из резервов

вашего отдыха. – Он смущенно, взглядом, просящим прощения,

посмотрел на Аннушку и закончил уже совсем естественно: -

Короче говоря, Ирина Дмитриевна, мы с Аннушкой сейчас

подали заявление в загс. Нас поставили на карантин – дали

месяц испытательного срока. И мы решили отметить это

событие мороженым и шампанским в молодежном кафе.

– Очень рада, поздравляю вас, – торопливо и

возбужденно проговорила Ирина, а Похлебкин, задержав ее

руку в своей, пригласил пойти с ними в кафе, говоря все так же

шутливо и высокопарно:

– Знаете, дело это серьезное, а мы люди неопытные,

молодые, отпускать нас в кафе без присмотра старших

нежелательно, так вы уж, пожалуйста, не откажите.

Присутствие такого опытного, хорошего семьянина, как вы, для

нас, начинающих несмыслешек, будет весьма полезным.

– Петр Петрович, – снова вспыхнув багрянцем,

заговорила Ирина, – я бы с удовольствием, но, понимаете, я

должна...

– Вы должны государству, – перебил ее Петр Высокий

шутливым тоном, – шестьдесят минут. Извольте их вернуть

безотлагательно мне. Потому что я ваш начальник.

Ирине ничего не оставалось делать, как принять их

приглашение.

Домой она пришла в одиннадцатом часу. Ее испугал дым,

густо пропитавший квартиру, резкий запах сигар. Ирина сразу

догадалась: Андрей закурил. Она распахнула дверь в его

комнату, слабо освещенную отсветом уличных фонарей,

проникающим в настежь распахнутое окно. Здесь, как и в

прихожей, тоже было накурено. Андрей в одних трусах лежал в

разобранной на диване постели и смотрел в потолок тупо и

неподвижно. На Ирину он не обратил никакого внимания, не

пошевельнулся, даже глазом не моргнул. "Что с ним?" -

молнией сверкнула тревожная мысль, но, стараясь быть

веселой, беззаботностью скрыть свою тревогу, она спросила:

– У тебя кто-то был? Так накурено, фу, ужасно!.. – Он не

отозвался. Она подошла к дивану и села. – Ты спишь,

Андрюша?

– Нет, – сухо отозвался он, враждебно нахмурившись. -

Жду результатов твоего концерта.

Она расхохоталась каким-то деревянным хохотом,

невольным и явно неестественным, и хохот этот еще более

усилил и до того острое внимание Андрея. Лежа головой к

окну, он смотрел в ее лицо, на котором как-то уж очень четко,

явственно запечатлелись следы душевных страданий, упрямо

пытался понять, что с ней произошло. Потом потеплевший,

внимательно изучающий взгляд, его столкнулся с ее просящим

о помощи, беззащитным взглядом, и Андрей догадался в ее

невиновности, взял ее руку и положил себе на грудь. Она точно

ждала от него этого жеста, разрыдалась вдруг, хлынули буйные

слезы, горячая голова ее упала ему на лицо, и сквозь судороги

он слышал отрывистые бессвязные слова:

– Андрюша... Милый... погоди. Я все, все расскажу. Всю

правду. . Не солгу. Ни единым словом не солгу. . Верь мне,

милый. И если можешь – прости. Или убей, прогони меня.

Минут через пять она успокоилась и действительно

рассказала правду, горькую и трудную для нее, рассказала и

сразу почувствовала такое облегчение, будто с нее сияли

тяжелый груз.

– Ты веришь, веришь мне?! – с лихорадочным упорством

добивалась она.

– Верю, Иринка, – сдержанно, но уже не холодно отвечал

Андрей. – И пытаюсь понять. Жизнь, конечно, не учебник

арифметики, где все ясно.

– Андрюша, милый... Я увидела тебя заново. Ты стал для

меня еще дороже. Мы будем жить еще лучше. Правда,

Андрюша? Ну скажи, что правда?

– Не могу лгать, Иринка, – ответил он после долгой паузы

раздумья. – Не знаю... Помнишь, ты однажды говорила о

гарантиях? Теперь я не могу дать такой гарантии.

– Андрюша, ведь ничего же не случилось. Ну что

случилось?

Он кашлянул в кулак. Она осеклась. И потом, помолчав,

уже негромко, рассудочно произнесла:

– Конечно, нужно время, я тебя понимаю.

– Именно, – отозвался добродушно он. – Время – хороший