Текст книги "Забытые пьесы 1920-1930-х годов"

Автор книги: Иван Саркизов-Серазини

[НАКАТОВ. А солнце садится в облака… Да. Мы становились большевиками в непрестанной борьбе с могучими противниками. Для того чтобы выбрать путь, надо было одолеть целую библиотеку чужих мыслей. Папскую библиотеку… А вы растете на готовых лозунгах. Вам предложено либо верить на слово, либо молчать. Единственным вашим багажом становятся истины, усвоенные в порядке директивы… Предписано считать их правдой. А что, если это не так? Что, если «правда», которой ты веришь, есть ложь в основании своем? И ты споришь тут с Виктором и Горчаковой о копеечной неправде, не видя того, что вся страна лжет и обманывает – ибо сама она обманута.

НИНА. Как, обманута?] (Накатов молчит.) Вот, вы опять молчите. Нельзя так, Василий Ефимович – старый партиец, и все молчит. Вы нам, молодым, объяснить должны. С кем нам бороться…

НАКАТОВ. Есть люди, которые уже борются…

НИНА. Кто они?

НАКАТОВ. Их не так легко увидать…

НИНА. Почему? Разве они что-нибудь тайное делают? Против партии? Это же преступление…

НАКАТОВ. Вот и ты говоришь лозунгами.

НИНА. Я этот лозунг в вашем письме прочла, в газетах, когда вы в партию возвращались, что «бороться против партии – преступление».

НАКАТОВ. Когда-нибудь ты все поймешь…

В палисадник входят РЯДОВОЙ и ВЕРА.

9

ВЕРА (увидев Нину с Накатовым на веранде). Сядем здесь. Чай все равно остыл…

РЯДОВОЙ. Сядем… Василий, Нина, пожалуйте в компанию!

НАКАТОВ (спускаясь по лесенке). А они все поют и поют там… на реке.

ВЕРА. Я тоже, когда устану, песни пою. Когда поешь – думать перестаешь.

НАКАТОВ. Им думать нечего – все у них продумано.

РЯДОВОЙ (здороваясь с Ниной). А вы чего задумались?

НАКАТОВ. Вечереет… Свежо.

ВЕРА. Вот в театре играли вчера – дивно. Про старых помещиков. Все деньги в Париже пропили, а потом вишневый сад продали… Но какие были эксплуататоры – взяли и старика-лакея в доме заперли одного… Вот бюрократы. Тот всю жизнь работал на них. Живой, а они его заперли. Забыли… Эта пьеса очень сильно против помещиков агитирует^{312}. Мы долго после спектакля спорили… В этом имении теперь колхоз, наверно, либо школа. Там еще немка фокусы показывала, смешная.

РЯДОВОЙ. Смешная немочка… Ты, Вера, книжку, которую я дал, прочла?

ВЕРА. Это вашего сочинения? Семь раз перелистывала и бросила. Ну зачем мне изучать, где какие уклоны лежат? Я и без того знаю, что все уклоны неправильные.

РЯДОВОЙ. Иногда и поразмышлять не вредно.

ВЕРА. Не могу я размышлять про неинтересное. Мысли в голове не держатся – тают, как облака. Вот по спорту я все нормы на значок сдала – обогнала Нинку, она только плавает лучше, зато по теннису я на первом месте. На состязания поеду.

НИНА. Александр Михайлович, говорят, я завлекаю вас. У Веры отбить хочу.

ВЕРА. Нинка!

НИНА. И сплетничаю вам зря. (Вере.) Так?

ВЕРА. Нинка, замолчи!..

НИНА. Сейчас он нам разъяснит, и ты увидишь.

ВЕРА. Ничего я не увижу (вскочила) и разъяснений твоих не желаю. Сама спрошу, если потребуется.

НИНА. Но ты меня обвиняла…

ВЕРА. Ну, и оправдывайся одна.

Повернулась и быстро пошла к дому.

РЯДОВОЙ. Куда ты?

НИНА. Я ворочу ее… Вера!

Ушла вслед.

10

НАКАТОВ. Не выйдет у вас с Верой проку, Саша. Не жена она тебе.

РЯДОВОЙ. Гм-гм… Вот… Действительно, все как-то кувырком у нас. Дал я ей книжку свою… Зачем? Нелепо и смешно… Вот.

НАКАТОВ. Нина тебе нужна. Вот кто. И ты для нее очень подходишь – для всей ее сущности.

РЯДОВОЙ. А? Ну-ну, собственно, это несколько неожиданный вывод. Пустяки, не стоит и говорить… А я о тебе думал много, Василий. Совсем ты замкнулся, нелюдимым стал, на собраниях актива я тебя с год не видел.

НАКАТОВ. Там лица новые и речи новые, не знают меня, и я никому не интересен. Там сегодняшним днем живут.

РЯДОВОЙ. Вчерашним жить трудно.

НАКАТОВ. Но забывать вчерашнего дня нельзя… А меня бросили сюда мотать проволоку, забыли и не зовут.

РЯДОВОЙ. За старые ошибки не позовут… Сам пойди.

НАКАТОВ. Не в моем обычае.

РЯДОВОЙ. Надо рвать обычаи, Вася, раз ты уже порвал с оппозицией.

НАКАТОВ. Все разорвано. Поздно. Седеем мы.

РЯДОВОЙ. Да, густо белый волос пошел. Неужели поздно? Поверить не могу.

Входит НИНА, неся гитару.

11

НАКАТОВ. Не веришь – так вот тебе вместо Веры. (Показывает на гитару.)

НИНА. Не идет девочка… Попробуем песней выманить… Испугается, что обволакиваю вас, и прибежит.

РЯДОВОЙ. Превосходная идея.

НИНА. Что спеть-то? Веселые песни я на демонстрациях пою… А так я больше люблю задумчивые… Эх, жизнь!.. Ну, слушайте – про молодость вам спою…

 
Растет страна ступеньками,
растут года-товарищи!
Мы сами по строительству
ровняем жизни срок —
Но молодость, товарищи,
уходит вниз по лестнице —
и на прощанье дарит мне
седеющий висок!
К другим идет веселая,
а мне еще не верится,
что молодость, как ласточку,
нельзя зажать в руке,
что каждый день не считанный,
не думанный, потерянный,
что этот день, товарищи,
как волос на виске.
Прощай, товарищ Молодость!
На этом перекресточке
расстанемся, любимая,
по-дружески с тобой.
Друзья мои, товарищи,
еще мы очень молоды,
еще мы будем счастливы —
Но все ж висок седой!
 

Во время пения НАКАТОВ тихо удаляется.

НИНА кончила. Молчание.

РЯДОВОЙ. А песня, Василий, как раз о седом волосе. (Оглянулся.) Вася?

НИНА. Как растаял. Да. Говорили мы с ним о многом, только после его слов я как пьяная. Мысли путаются, и в голове невесело.

РЯДОВОЙ. Чем это он вас напоил?

НИНА. Он мне жизнь вывертывает наизнанку, как варежку. И вижу я, что подкладка у жизни совсем не та.

РЯДОВОЙ. Какая же подкладка? Жесткая? Нежные ручки дерет?

НИНА. Не знаю… Не та… Не пришла Вера… Всерьез обиделась девушка.

РЯДОВОЙ. Не хотите про подкладку? Ну-ну… Давайте про Веру… Стемнело, я не вижу вашего лица. Впрочем, это неплохо – могу говорить без стеснения. В ерундовом я положении, Нина. Ужасно ерундовом… И мне нужен совет. Ваш совет… Сюда идут?

НИНА. Должно быть, ветка упала.

РЯДОВОЙ. Ну-ну… Все это неприятно и нелепо. Ужасно нелепо, но… Веру я не люблю и любить не буду… Вот. Ужасная чепуха. Да, это, собственно, в основном все… Почему молчите? Ругайте меня или лучше отлупите старого волокиту палкой. Ну?.. Да. Встретились мы на Кавказе. Больше всего я люблю ходить пешком по своей стране… Нет другой такой страны на земле. И Вера тоже любит бродить… Стали мы путешествовать вместе, появились общие интересы, а тут еще море, солнце, горы – романтика… Вернулись сюда – до сих пор горами живем, так как больше и говорить нам не о чем. То ей, то мне неинтересно. Вот. И все чертовски сложно и глупо.

НИНА. Эх, Сашенька!

Обняла и поцеловала его. На веранде зажигается свет.

РЯДОВОЙ (кашляет). Гм… Вот-вот… Ну? Сюда идут…

НИНА. Вы Вере скажите все – не откладывайте…

Уводит его в парк.

На веранду вышли МАТЬ и ГОРЧАКОВА.

12

ГОРЧАКОВА (берет из рук матери тетрадь). Да-да, Елизавета Семеновна, как раз то, что нам необходимо… Наверняка откопаем материал… Передайте Виктору: завтра в час мы продолжим беседу. Я придумала двадцать один вариант нашей тактики.

МАТЬ. Действуй, голубушка, а я старика утешать пойду… Что-то он замыслил неладное.

Уходит.

ГОРЧАКОВА (быстро подходит к свету, раскрывает тетрадь). «Дневник и мысли Нины Ковалевой»… Наконец! Скорей, скорей…

Быстро читает, лихорадочно перелистывая страницы.

Ага!.. «Нежность! Забыли мы это слово, потеряли по дороге к социализму… Теперь нежность слюнтяйством зовут, мелкобуржуазным пережитком… а во мне нежности много, и гибнет она, как сухостой, гниет…» Да-да, именно так, именно… Какие слова!.. Как я их чувствую… Ну, еще – где еще?.. А! «…Коллективизация у нас только в деревце, а в личной жизни мы одинокими живем, друг перед другом прихорашиваемся, а на лицах у всех маски… И для всякого собственная его жизнь – самое Главное…» (Остановилась.) О! Это же правда, правда, именно: маски, у всех маски… Теперь верить нельзя никому, теперь уклоны у всех внутри, иногда мне кажется, что вся партия в уклонах, – я узнаю себя в ее дневнике… Вот оно, вот оно, возмездие. Это написано ее рукой, долой все варианты – вот единственный вариант! Я прочту это громко, перед всеми, и буду говорить! О, это будет блестящая речь! Последний бой сомнениям, которые я считала заглохшими… Они еще живы, они говорят с этих страниц, они переселились в Ковалеву! Я уничтожу ее в зародыше, раздавлю, сомну – я должна это сделать, чтобы победить себя, чтобы не колебаться… (Закрывает дневник.) Я не буду выписывать цитат, я стану цитировать наизусть, как стихотворение!..

Идет через палисадник.

Опять я не засну до утра – ничего, отосплюсь после… После моей победы.

На веранду вошел КУЛИК.

КУЛИК (выступая вперед). Марья Алексеевна! Что касается моего выступления на собрании – это вопрос давно изжитых дней…

ГОРЧАКОВА. Димитрий? Уйди! Уйди немедленно!..

Отстраняя его, быстро уходит.

КУЛИК (идет за ней). Теперь я всецело курсирую за тобой, Марья Алексеевна. За тобой.

Уходит вслед.

Тишина. На веранду выходит ОТЕЦ. За ним МАТЬ. ОТЕЦ идет через палисадник.

13

МАТЬ. Тридцать пять годов вместе прожили. Прости меня, глупую, коли так…

ОТЕЦ. Оставь меня, Лиза, одного. О старом я не горюю – смешно… Как дети живут, для которых революции делали. Вот я о чем горюю… И должен я один с высоты на все вещи взглянуть.

МАТЬ. Ну, гляди, гляди… Я сбоку посижу. Я молчать буду. Только не уходи ты от меня…

Сидят под березой, вздыхают. Далеко – гудок поезда, неясные ночные голоса, еле слышится песня.

МАТЬ (подсаживается ближе). Скажи мне, Петя, где я свой алебастр найду, где?

Занавес.

Кабинет Рядового в его квартире.

Просторно, много книг, большие кожаные кресла, громадный письменный стол. Поздний вечер.

1

В кабинете ОТЕЦ и РЯДОВОЙ. Отец, сидя на краешке дивана, прихлебывает чай, следя за рядовым, который ходит по комнате, внимательно прислушиваясь ко всему, что говорит отец, но думая о своем.

ОТЕЦ. Энгельс вот пишет: «Без относительного покоя нет развития»^{313}. А где у меня хоть самый относительный покой, когда дома полное беспокойство. Где тут самому развиваться? Со старухой мы до сих пор врозь. Я ей Нинушкиного дневника простить не могу… Лизавета моя с ног сбилась с фабрикой своей, алебастр ищет. Ее, слышь, в районный совет избирать хотят – активная… Вчера в оперу пошел – «Царская невеста». Ну, думал, послушаю с горя, как у царя невеста поет. Но засела у меня Нинушка в голове, не дала покою. Так и ушел, как не слышал… Сегодня опять у них собрание, опять Нинушку к ответу тянут. Похудела она с этих ответов… Вот скажи-ответь, детей я своих воспитывал в духе понимания классовой принадлежности. А они – как к Нинушке подходят, они ее понять не желают. За каждым словом заднего смысла ищут, как будто ее раскулачивать надо… Она, пожалуй, от Виктора уйдет. Они уж и не говорят между собой… И Вера ходит надутая, глаза красные. (Понижая голос.) «Отбила, говорит, Нинка». Это про вас. А как можно человека отбить? Человек сам определяет, с кем ему быть надо. И выбирает сам… Налей еще стаканчик, коли не жалко.

РЯДОВОЙ. Да, сердится на меня Вера. Я ей письмо напишу. А тебя, Петр Никитыч, я вот зачем позвал. Собирайся в дорогу – поедешь автоматы принимать.

ОТЕЦ. Это можно. Далеко ехать-то?

РЯДОВОЙ. Не дальше земли. В Америку.

ОТЕЦ. О-ох… Да. Что ж… Нам и в Америку ездить. Только как изъясняться там – пальцами?

РЯДОВОЙ. Найдем способ. Пятерых мастеров отправляем. И одну молодую нашу автоматчицу, чтобы тебе не скучать…

ОТЕЦ. Нинушку? Э, Александр Михайлыч, вот спасибо, вот спасибо!

РЯДОВОЙ слушает телефон, кладет трубку.

У Нинушки на автоматы высшие способности есть – она на них как на рояли играет. Первая ученица у меня, а я к автоматам строгий – не подходи. Налей еще стаканчик за Нинушку.

Входит СЕРОШТАНОВ.

2

СЕРОШТАНОВ. Александр Михайлыч, Нину из партии исключили.

ОТЕЦ. Как это возможно?

РЯДОВОЙ. За что?

СЕРОШТАНОВ. Фу! (Сел, вскочил.) Цыца ее дневник на общем собрании читала, с комментариями. Ну, правда, были там недисциплинированные слова… Но и только. Ей бы сидеть спокойно, а она не выдержала и говорит: «Если рады вы тому, что стою я перед вами раздетая и дрожу, а вы хихикаете, боитесь, чтобы самих не раздели, так я презираю вас. И знаю, что партийцы вы никудышные…» Тут уж все зашумели, а она ушла. И мы ее исключили заочно.

ОТЕЦ. Вот тебе и Америка.

РЯДОВОЙ. Безобразие. Сущее безобразие. Читать дневник на собрании. Вы-то где были?

СЕРОШТАНОВ. Я был в меньшинстве. Постановили меня переизбрать за примиренчество… Цыцу выдвигают секретарем.

РЯДОВОЙ. А Накатов?

СЕРОШТАНОВ. Молчал. Он всегда молчит.

РЯДОВОЙ. Не узнаю Василия.

СЕРОШТАНОВ. О нем вопрос стоит на другом ребре. Он, конечно, ваш друг до гроба, но и мы ему предложим тему для выступления… О чертовой перечнице.

РЯДОВОЙ. Где Нина?

СЕРОШТАНОВ. Она на моей квартире меня ожидала. Сидит, картинки рассматривает, чертежи, книжки. И ни словечка. Я было завел волынку – утешать. «Не надо, говорит, Паша, я сама утешусь». И ушла.

ОТЕЦ. Позвонить бы домой. Узнать. Неровен час – она девчонка горячая.

РЯДОВОЙ (вздрогнул). Д-да. Обязательно. Немедленно.

Набирает номер.

Вот история с географией. Кто это? Вера? Да. А Нина дома? Нет… А ты… не желает продолжать. (Кладет трубку.) Ну-ну…

Звонок. Берет трубку.

Ждем!

СЕРОШТАНОВ. А у Цыцы с Виктором дружба – не разольешь! (Вскочил.) Я этой партийной рецидивистке своими руками жизнь укорочу.

РЯДОВОЙ. Только не сейчас. Они пришли.

Входят ГОРЧАКОВА, ВИКТОР и КУЛИК.

3

ГОРЧАКОВА (Виктору.) Сероштанов уже здесь.

ВИКТОР (Горчаковой). Прибежал новости передать? (Громко.) А жена у меня теперь беспартийная – слышали? Легче будет жить, надеюсь. Ссор меньше и внимания к мужу больше. А то за последнее время посторонние интересы заели. Вам, Паша, надеюсь, докладывал?

РЯДОВОЙ. Это что – имеет отношение к строительству цеха?

ВИКТОР. Прямого отношения не имеет, но…

РЯДОВОЙ. А кривыми займемся на досуге.

ВИКТОР (Горчаковой). Задело его! (Вслух.) Вас цех интересует? Пожалуйста.

Вынимает и раскладывает материалы. Горчакова шепчет ему – он кивает утвердительно головой.

ГОРЧАКОВА. Прошу слова для заявления. Здесь присутствуют беспартийные. И мы не можем начать, пока…

ОТЕЦ. Я уйду, уйду. Где кепка моя? Спасибо за компанию. (Тихо, Рядовому.) Я Василь Ефимычу позвоню – вдруг Нина там.

Идет к двери. Вынул гвоздь. ВИКТОРУ.

Беспартийный отец привел тебя в партию. Гвоздильный мастер. А теперь ты боишься, чтобы этот гвоздик партийного твоего билета не проколол. Я уйду, Витя, я уйду, а гвоздик тут ляжет – и он меня оболгать не даст.

Кладет гвоздь, уходит.

4

ВИКТОР. Юродствует старичок.

РЯДОВОЙ (Кулику). Я вас не вызывал.

ГОРЧАКОВА. Это – будущий председатель фабкома…

РЯДОВОЙ. Когда он будет председателем – позовем… Если будет.

КУЛИК. Гм…

Выходит.

РЯДОВОЙ. Так, приступим.

ВИКТОР. Прежде чем перейти к строительному плану, я…

РЯДОВОЙ. У вас на много часов доклад?

ВИКТОР. Нет. В полчаса уложусь. Я длинно не говорю.

РЯДОВОЙ. Три минуты.

ГОРЧАКОВА. На что три минуты?

РЯДОВОЙ. На все. Если дело правое – хватит. А если надо выкручиваться – тогда и часу мало.

ВИКТОР и ГОРЧАКОВА шепчутся.

Говорите правду: просчитались на два миллиона или сознательно рассчитали?

СЕРОШТАНОВ. Еще как рассчитали.

ГОРЧАКОВА. В таком случае буду говорить я. Товарищи! Что происходит на нашем заводе? Товарищ Иванов, героически борясь за ускорение темпов реконструкции, выдвинул против бюрократов Наркомфина и Наркомата свой встречный строительный план в три миллиона рублей, одобренный партийной организацией.

ВИКТОР. Правильно!

СЕРОШТАНОВ. Кем одобренный? Когда?

ГОРЧАКОВА. Вчера. На заседании бюро. Тебя не было, но Накатов был. В нашей борьбе за этот встречный план мы натолкнулись на гигантское сопротивление классово-враждебных сил.

ВИКТОР. Верно!

СЕРОШТАНОВ. Ты лучше про товарообмен расскажи…

ГОРЧАКОВА. Да! Мы меняли бракованные гвозди на цемент. Но это не товарообмен, а умелый хозрасчет.

ВИКТОР. Молодец, Цыца!

СЕРОШТАНОВ. Поэтому и браку одиннадцать процентов. Сортовые гвозди в брак списывают. Выгодно.

ГОРЧАКОВА. Клевета! Мы боремся за высокое качество!

СЕРОШТАНОВ (схватил гвоздь отца). Этот гвоздь Петр Никитыч в браке нашел.

ГОРЧАКОВА. Как можно верить словам беспартийного?

РЯДОВОЙ. [А почему не надо верить? Все мы были когда-то беспартийными.] Не надо беспартийных обижать – они нас чистить будут^{314}.

СЕРОШТАНОВ. Смету до копейки истратили, а станков и оборудования нет. А Виктор теорию подо все подводит: не обманешь – не построишь! Я ставил на бюро, чтобы он высказался, а она мне рот кашей замазала, ты, кричит, опасность видишь не там, ты Ковалеву не замечаешь…

ГОРЧАКОВА. Да… Потому что оппортунисты всех мастей во главе с исключенной из партии Ковалевой…

СЕРОШТАНОВ. И еще не исключенным Сероштановым…

ГОРЧАКОВА. Да-да… Они пытались извратить исторический смысл строительства, заявляя, что Виктор якобы обманывал нас. Жалкая клевета. Месть за то, что он мужественно отмежевывался от Ковалевой. Нет, мы доведем начатое Виктором дело до победною конца, и пусть нас рассудит история.

СЕРОШТАНОВ. Сначала нас це-ка-ка^{315} рассудит, а потом уж история.

ГОРЧАКОВА. Ты выйдешь из це-ка-ка без партбилета.

СЕРОШТАНОВ. А ты совсем оттуда не выйдешь!

Вскочил.

РЯДОВОЙ. Ну-ну, спокойно, товарищи. Сядь, Сероштанов, сядь.

СЕРОШТАНОВ. Дайте мне слово. Я громить буду. Надо потоньше заглянуть в заискивающие их отношения. Они друг с другом теперь облизываются, скатились до последней блокировки. Но все это лицемерное зачатие! Я все их доводы по пальцам зафиксировал.

РЯДОВОЙ. Вот что… По-моему, ясен вопрос.

СЕРОШТАНОВ. Как, ясен? Может, я выражаюсь закостенело – это у меня от большого волнения… Это пройдет сейчас. Сейчас я буду лучше говорить.

ГОРЧАКОВА. Незачем! Ясен вопрос..: Абсолютно ясен.

ВИКТОР. Как стеклышко.

СЕРОШТАНОВ. Они вас опутали!

РЯДОВОЙ (Горчаковой). Вы на биллиарде играете?

ГОРЧАКОВА. Нет. Но при чем здесь биллиард?

РЯДОВОЙ. Жаль-жаль… А то бы вы знали разницу между биллиардным шаром и мной…

Ходит.

Большие слова в оборот взяли. Хорошие слова. Испортили их, изгадили, думали, спасут вас большие слова. Не спасут. Потому что мы слов не боимся. Вот… Цех мы законсервируем. Денег на его достройку в этом году не дадим. Вопрос о руководстве завода решим в ближайшие дни. Ясно? Все.

ВИКТОР. Та-ак!

ГОРЧАКОВА. Нет, это еще не все! Теперь мне многое понятно. Ваше предложение консервировать цех и дневник Ковалевой, где все разговоры с вами записаны. Все это очень легко увязать в одну линию.

РЯДОВОЙ. Ну-ну?

ГОРЧАКОВА. В линию законченного оппортунизма. Удивляюсь, почему вы не были в оппозиции вместе с Накатовым. Удивляюсь…

ВИКТОР. Ничего, срубали головы и повыше… Будем драться, товарищ Рядовой. А цех я послезавтра открою своей властью, с музыкой открою. И тогда – попробуйте консервировать!

ГОРЧАКОВА. Молодец, Виктор!

РЯДОВОЙ. Ну-ну! На сегодня, собственно, довольно.

ВИКТОР. До скорого свидания! Пошли!

ГОРЧАКОВА и ВИКТОР выходят.

5

СЕРОШТАНОВ. И кто с этой бабой спать решается? Сверхъестественно!

РЯДОВОЙ. Ну-ну… С завтрашнего дня к тебе начнут преподаватели ходить на дом. Ты им дверь отпирай.

СЕРОШТАНОВ. На какой предмет?

РЯДОВОЙ. Главное – учись лучше. Вот. И Нину мне найди, обязательно найди.

СЕРОШТАНОВ. Будет исполнено, товарищ начальник!

Уходит.

РЯДОВОЙ (один). Ну-ну…

Ходит крупными шагами по комнате, набирает номер телефона.

Не спишь? Запиши на завтра: о консервации на проволочно-гвоздильном заводе… О руководстве завода… Еще как. Включи в список персонально обучаемых директоров Сероштанова… Серо… Серые штаны. Павел… Не знаю. Из группы посылаемых нами в Америку фамилию Ковалевой вычеркни… Или нет, возьми пока в скобки… Все.

Кладет трубку. Ходит. У зеркала.

«Еще мы будем счастливы, но уж висок седой…» Седой, седой. Седина в борову, а бес в ребро. Любви все возрасты…. Я вас люблю – любовь еще быть может… Быть может – может быть. Быть или не быть – вот в чем вопрос. Вопрос поставлен на другое ребро. Ах, Василий, Василий. И Нина… Что Нина? Ничего. Ну, так что? Так просто… То-то же!

Садится к столу, пишет.

«Милая Вера. Давно А хотел тебе написать…»

Рвет.

И до сих пор не удосужился… (Пишет вновь.) «Не сердись, Вера, на меня за эти неприятные строки…»

Рвет.

Пятачок стоит! (Пишет вновь.) «Вера, принимая во внимание все обстоятельства…»

Рвет, пишет вновь.

«Милая Нина!» Опять Нина?

Рвет.

Ничего не получается. Надо спать. Спать тебе надо, старик.

Звонок телефона. Слушает.

Да-да… Обязательно, скорей!

Кладет трубку, перекладывает книги на столе.

Входит НИНА.

6

РЯДОВОЙ. Вот. Это очень хорошо, что вы пришли… Я, собственно, надеялся и даже беспокоился. Садитесь. Сейчас будет чай, и все. Домработница моя спит – я принесу сам. Ну-ну…

Вышел. Нина осматривается, вынимает из кармана летнего пальто револьвер. Взвешивает на руке: «Карман оборвет». Кладет на полку около книг. Входит РЯДОВОЙ с подносом, на котором чай и печенье.

РЯДОВОЙ. Совершенно как в ресторане. Куда вам удобнее? Вот кресло большущее, философское кресло. Поесть хотите?

НИНА. Нет – я не голодная… Хорошая у вас квартира. (Глотнула чай и отставила.) Сначала я поледенела, не знала, куда глаза деть, куда руки спрятать, очень они дрожали, а потом, когда Цыца заговорила, все провалилось куда-то, только в ушах звенит… Все молчат, на меня не смотрят, дескать, сама тони, нас за собой не тяни. Вот…

Пауза.

[У нас пыль по всей стране от известки и цемента. Строим. А пыль эта застилает глаза от жизни, не видим мы, что люди растут уродами, безъязыкими, равнодушными ко всему. Разве когда трамвай задавит женщину – выругаемся, вот, опять задержка движения. Двойная жизнь. И сами мы себя успокаиваем: такая, мол, жизнь и нужна нам, мы – новые, мы – хорошие, хвалим себя, красивые слова пишем, портреты, ордена даем – и все напоказ, для вывески. И все это знают, все к этому привыкли, как к бумажному рублю, на котором надпись: «Обязателен к приему по золотому курсу». Никто этот рубль в Торгсин не несет^{316}. Так и все наши лозунги – на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую. Оттого и не стало теперь крепких убеждений – вчера был вождь, все перед ним кадили, а завтра сняли его, и никто ему руки не подает… Прежние большевики за каждое слово своего убеждения шли в тюрьмы, сидели на каторге, а теперешние, как их чуть затронули, сейчас письма писать и ото всей жизни отрекутся. А о нас, молодых, и говорить нечего – мы вообще не знаем, что такое стойкость убеждений. Мы даже смеяться стали над стариками – ну-ка, кто сегодня еще отмежуется… А это не смех, этак мы растем, не думая, не чувствуя, мы ходим на демонстрации сколько лет и вам верим много лет, но все это непрочно. И продадим мы вас так же легко, как возносим, потому что воспитаны мы так. Нам сравнивать не с кем, да и не дают нам сравнивать, и не знаем мы, что будет завтра генеральной линией: сегодня линия, завтра уклон^{317}. И в газетах всей правды не пишут. А я устала так жить, я хотела сама во всем разобраться и так понять, чтобы, если навалятся на меня мучители революции, я бы в пытках говорила о своем, оставалась тверда… А теперь мы на глиняных ногах, оттого что твердым сейчас быть легко, раз партия в стране одна, и партия эта – железная сила. За ее спиной мы и прячемся, а в одиночку мы слабы и хилы и тычемся, как слепые щенята, не знаем куда… А врем мы, и обманываем, и подличаем, и друг друга ненавидим, как сто лет назад, а может быть, даже хуже, я прежней жизни не знаю.] Я ведь в комсомольской коммуне воспитывалась. Отец мой в шахтах работал, его белые живым в шахту сбросили, а нас у матери шестеро осталось, трудно, меня и взяли в коммуну. Эх, вот где мы жили дружно. И учились, и горевали, и веселились вместе. А пошли по разным дорогам – кто в техники, кто в доктора, кто в писатели – все настоящими людьми сделались. Один даже, профессор, книжку написал про Фихте^{318} – это философ такой, он глупости доказывал, что вы, например, не вы, а так – фантазия моя. А убью я себя, и вы исчезнете, и всего мира не будет… Чепуховый он был философ. Я вот сегодня на собрании очень хотела, чтобы все это было воображением, даже руку укусила, – нет, больно… И все это было… Было… И никто, кроме Паши, не поддержал меня.

РЯДОВОЙ. Накатов, Накатов почему молчал?

НИНА. Мы с ним вместе вышли, он к себе повел и все объяснял, что ему говорить нельзя либо надо присоединяться… Я его просила к вам как-нибудь прийти, чтобы и вам все объяснить. Насилу уговорила. Да… У него на квартире люди были, спорили, шумели, а я все искала тишину… и голова моя гудела, как колокол… И сейчас еще… Я от Накатова к Сероштанову пошла. Ах, если бы мне твердость такую, как Пашина. Накатов думает, Паша по лозунгам живет, а я знаю, Паша каждый лозунг партии с кровью выносил, лозунг для него – живая мысль, он умеет их по-глубокому понимать. И все учится, учится и работает за пятерых. Не как я – росла на готовеньком, все легко давалось, и выросла капризная, все не по мне, со всех требую, а сама ничего не сделала, чтобы люди не врали так. Я только говорю, а нужно каждого вруна за хвост ловить, и за уши, и за ноги, и бить, пока не скажет, кто его врать научил, – так по цепочке и добираться. Вон Елизавета ищет, кто алебастр украл, уж она доберется, она не отстанет, а я только хныкать умею… И решила я, что жизнь моя цены не имеет. Украла у Сероштанова револьвер и пошла к реке. Стою и думаю: а вдруг Фихте правду сказал: застрелюсь я, и весь мир исчезнет, и так мы и не узнаем, чем все наше дело кончилось и как мы победим во всем мире. Смешно даже стало… Чай мой совсем остыл, нет, нет, не хочу, я холодного выпью… не ходите, я одна оставаться не могу. Можно вас попросить – сядьте ко мне поближе. Так… Вы на меня не сердитесь, это я не про вас думала, когда говорила, что нынешние большевики стойкости не имеют. Конечно, есть люди, которые собой торгуют и своими убеждениями. Но можно иногда в ночь, в час один новые требования понять, и тут нужно большое мужество – не держаться за прошлое, как нищенка за старые тряпки, а сразу концы обрубить и начинать все заново, с азбуки, может быть… Потому что линия у нас одна – железная линия, а задачи каждый день новые. И те, кто старых концов не обрубит, трескаются, как гороховые стручки. Какие же из них большевики. По-моему, у настоящего большевика должна быть такая твердость линии, чтобы он противника в кашу измалывал до конца, как жернов, только тогда и победить можно… И быть в то же время чутким, уметь людей слушать – вот как вы сидите, а мне говорить хочется без стеснения: я знаю, вы поймете и во зло не истолкуете. Вы думаете, почему я так говорю про все!.. Моя это земля. Мы другого мира не знаем, не можем мы в другом мире жить. Задохнемся, как без воздуха. И люблю я свою страну – по-женски, до боли в сердце. Но только плохое у нас огорчает меня больше, чем радует хорошее, потому что все мы устали от плохого, и хотим жить лучше и легче и, главное, поскорее все, поскорей… Вот почему о хорошем надо больше писать, чем о плохом, чтобы подбодрять нас, чтоб все знали, какие у нас есть люди и какие они делают чудеса. А то вот отцу Виктора за работу премию дали, и все. Десяти строк о нем не напишут – некогда. Бюрократизмом заняты… А главное, не бойтесь вы нам правду говорить в глаза, самую жесткую, и с нас ее требуйте. И тогда мы вырастем стойкими, не хуже вас. А то я разгорячилась, черт знает чего наговорила на собрании про партию, а разве партия виновата… Конечно, если б это не Цыца, если б меня белые палачи пытали: «Скажи, где у вас заводы для Красной армии?» – тут я бы все пытки перенесла, не пикнула.

РЯДОВОЙ. Правду скрыла бы?

НИНА. Чудной вы. Это не правда была бы, а самый большой обман. Расскажи я им все, я бы обманула тех, кто борется за настоящую правду на земле – за освобождение людей. Это есть наша правда, и о ней весь мир знает. И ложью будет все, что мешает этой нашей борьбе.

РЯДОВОЙ. Вот, вот… именно так, именно.

Звонок телефона. Рядовой подходит и говорит писклявым бабьим голосом.

А? Домработница! Нет ево, нет, и не знаю, ничего не знаю…

Кладет трубку.

Ложью будет все, что мешает нашей беседе…

НИНА (улыбаясь). Что-то мне легко как! Как будто не случилось ничего.

РЯДОВОЙ. Вы все наболевшее выговорили, и теперь вы совсем легкая, пустая… и усталая.

НИНА. Да – усталая.

РЯДОВОЙ. А у меня чудесное радио есть. Самоновейшей конструкции. Вот мы поймаем Европу и отдохнем… (Настраивает.) Вот… Берлин – там тоже говорят… мимо… Лондон… Слышите, в ресторане вилки-тарелки стучат… (Заиграли.) Вот он, другой-то мир. Отдыхайте, девочка.

Пауза. Слушают.

НИНА. А помните, как я поцеловала вас? Сама не знаю, как так вышло.

РЯДОВОЙ. Еще бы!

НИНА. Нет, я знаю. Это потому, что я люблю вас, Сашенька. Вот я какая дерзкая, полюбила – первая об этом говорю. По-особому как-то люблю, потому что верю вам, как самой себе, даже больше, себе-то я не всегда верю.

РЯДОВОЙ. Нина…

НИНА. Что, Сашенька?.. Только вы не трогайте меня сейчас, давай так посидим. Я ведь к тебе пришла, не прогонишь? Ночевать мне негде, я домой идти не хочу. Я тут, на диванчике.

РЯДОВОЙ. Вот… Ну зачем так говорить. Ты знаешь – вот, вся квартира. Нина…

НИНА. Вы смешной, Сашенька. Хотите сказать и не можете, неловко…

РЯДОВОЙ. Да… У меня всегда… все ужасно нескладно… кувырком…

НИНА. Все сейчас от меня далеко-далеко… В зале до нашего собрания хоровой кружок занимался. На доске начертили ноты и слова. «На горе стоит верба, а под той вербой молодой царевич с паньей в гусли играют». И я, чтобы успокоиться, все эти слова читала без конца. Царевич, панья, гусли… верба… а меня вот исключили… Ты, Сашенька… Когда Накатов придет, с ним ласково поговори, у меня сердце болит за него, он ведь до вас был мне самый близкий человек… И я хочу, чтобы ему тоже хорошо было. Он идти боялся, не хотел, а я смеялась: кого боитесь? Разве первого друга можно бояться.

РЯДОВОЙ. Да он шутил с тобой.

НИНА. Нет, видишь ли, Сашенька, по-моему, у них группа организовалась какая-то.

РЯДОВОЙ. Группа?

НИНА. Ну да. Гусев с военного завода, потом Хруста-лев – такой рыжий, худой. Семеновский. Они все вас хорошо знают… Но они мне ничего о себе не рассказывали… С вами Накатов придет разговаривать обо всем. Только смотрите не проболтайтесь, как будто все невзначай вышло и вы ничего от меня не знаете. Хорошо?

РЯДОВОЙ. Хорошо. Но тут, Нина…

Встал, зашагал.

…ты должна знать…

Звонок телефона, слушает.

Да… Накатов здесь. (В трубку.) Пусть пройдет… Ну?

НИНА. Я… Я в другую комнату уйду, чтобы вам не мешать. Ты поласковее с ним, Сашенька.

Уходит.

7

НАКАТОВ (входит, здоровается). Прости, Саша, за поздний час. Один?

РЯДОВОЙ. Один. Садись, Василий, будем говорить.

НАКАТОВ. Печенье? Это хорошо. Я люблю печенье. (Ест.) Историю с Ниной, разумеется, знаешь.