Текст книги "Забытые пьесы 1920-1930-х годов"
Автор книги: Иван Саркизов-Серазини
Соавторы: Александр Поповский,Александр Афиногенов,Дмитрий Чижевский,Василий Шкваркин,Татьяна Майская,Александр Завалишин,Александра Воинова,Виолетта Гудкова
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)
Шум на веранде.
Ой, пьют!.. Только ты, когда секретарем будешь, выдвигай меня поскорей. Обидно – обгоняют сопляки. Покончали вузы и в директора прут, а я, кровный пролетарий, – так сижу.
ГОРЧАКОВА. Димитрий, а ясен ли тебе смысл борьбы с Ковалевой?
КУЛИК. Насквозь! Через нее мы Сероштанова свалим… Он ее примется защищать, а мы его за примиренчество и кокнем… И ты – секретарь!
ГОРЧАКОВА. Ах, это не основное, Димитрий… Она сомневается, и сомневается вслух… Вот в чем суть! Она стоит живым соблазном перед теми, кто сомневается про себя…
КУЛИК. Меня она не соблазнит… Ты мне только намек давай, а я уж намек разовью в директиву без всякого сомнения…
ГОРЧАКОВА. Откуда в тебе такая цельность?
КУЛИК. От отца. Отец мой был грузчик, а потом – борец-профессионал. От него я унаследовал непримиримость свою.
ГОРЧАКОВА. Дай мне руку, Димитрий, у тебя я буду учиться силе воли, я ведь не пролетарка, и мне это не так легко… Но что ты нашел в этой развинченной комсомолке?
КУЛИК. Марья Алексеевна. Всё выпьют – пойдем.
ГОРЧАКОВА. Не разбрасывайся, Димитрий… Найди себе женщину, но женщину-друга…
КУЛИК. Да разве женщина для дружбы нужна? С ней спать надо.
ГОРЧАКОВА. Но вот со мной ты не спишь… А тем не менее – я твой друг.
КУЛИК. Ты, Марья Алексеевна, для меня не женщина, ты – руководитель.
Входит МАТЬ с пустым блюдом.
КУЛИК. Опоздал! Съели!
Убегает.
8
МАТЬ. Она, подлая, сына от меня уводит.
ГОРЧАКОВА. А?
МАТЬ. Год назад в одном платьишке пришла, тихонькая. А теперь за столом слова никому вставить не дает. Я, говорит, против семейной жизни, мы с Виктором скоро на другую квартиру переедем – будем самостоятельно жить. А Витенька, как слепой, уставился на нее и рад.
ГОРЧАКОВА. Опять она…
МАТЬ. Гипнозом берет, не иначе. Я всей душой мириться расположилась, а она… Она давно хотела домашнюю работницу взять, чтоб свободней распоряжаться, – я уж тогда поняла, уперлась и все сама делаю: и в очереди стою, и обед варю, и в комитет бегаю, связалась, прости господи, на дню два заседания. Главного бюрократа ищу, а дом забросила. Но дома своего я ей не уступлю. И сына не отдам. Не отдам сына!
ГОРЧАКОВА. Она не только в семью. Она в социализм не верит. Она даже не знает, зачем мы его строим.
МАТЬ. Ах, негодяйка!
ГОРЧАКОВА. Мы вырвем Виктора из ее цепких рук.
МАТЬ. Помоги, голубушка. Завистливая она, как ведьма. Витеньки ей мало – у Верки жениха отбивает, с ним одним беседует. Верка, дура, со злости за Куликом ухаживает, он, болван, радехонек, а жених, старый черт, ничего не видит…
ГОРЧАКОВА. Да? В таком случае… Вызови мне Нину… Одну. Я попробую еще раз. Последний.
МАТЬ. Одна ты меня понимаешь, Марья Алексеевна.
Уходит.
9
ГОРЧАКОВА (перед портретом Нины). «Я хочу не верить в социализм». Какие слова! «Я не знаю, зачем мы его строим…» Ты не знаешь! Не знаешь? Почему? А я? О чем я? О Димитрии, да-да, о Димитрии… Он еще далек от меня, ах, как далек!.. «Ты для меня не женщина…» Странно… (Перед зеркалом.) И лицо усталое, и я уже не молода. «Дамочка не из красивых»… И… в сущности, я совершенно одна… Пустота…
Входит НИНА.
ГОРЧАКОВА (стремительно). Зачем?.. Зачем, вместо того чтобы подавлять в себе сомнения, наступать на горло колебаниям и раздумью, ты вытаскиваешь все это наружу? Зачем? Ты бередишь раны у тех, кто еще не излечился. Ты говоришь на запретные темы, и тебя слушают… слушают и молчат. Молчат, но думают! А когда человек думает молча… О-о-о! Кто может знать – о чем он думает!..
НИНА. Пусть не молчат, пусть говорят правду!
ГОРЧАКОВА. Массы должны доверять нам, не спрашивая, правда это или нет.
НИНА (схватила газету). А зачем тогда пишут «Правда»?
ГОРЧАКОВА. Это историческая традиция…
Входит РЯДОВОЙ.
10
НИНА. Не традиция, а правда! И такую правду я буду говорить всем. И тебе, и ему, и Центральному Комитету!
ГОРЧАКОВА. С меня довольно! Центральному Комитету! Но Центральный Комитет поможет нам отбить твой воробьиный наскок.
НИНА. А мы справимся с тобой и без помощи Центрального Комитета…
ГОРЧАКОВА. Ага, уже не «я», а «мы». Дополнительный материал. Не пройдет и недели, как тебя не будет в наших рядах. Довольно!
Выходит.
НИНА. Видели?.. Твердокаменная! В области она работала – не ужилась, в райкоме работала – не ужилась, к нам прислали, вежливо этак – массовую работу укрепить. Три года с ней маемся. А попробуй правду сказать по существу, сейчас: цыц! Уклонистка! Раздавить до самого корешка…
РЯДОВОЙ. Кто в вас это правдолюбие воспитал?
НИНА. Не знаю. Время наше такое. Я в партии всего полтора года, а до нее в комсомоле, в пионерии, в октябрятах – вся жизнь на одной линии. С семи лет большевичка… Ну, и с Накатовым много разговаривали, [он помог.]
РЯДОВОЙ. Вы очень дружны с Накатовым?
НИНА. Очень. Одинокий он. Все молчит – смотрит вокруг на жизнь и про себя думает… Но со мной он совсем другой, сколько вечеров просидели вместе, какие книги он давал… через него я [революцию поняла по-новому.] И о вас многое узнала через него… Что вы умный и простой, и сердце у вас большое…
РЯДОВОЙ. Ну-ну… Это он больше себя оправдывал. Дескать, жизнь спас не дураку.
НИНА. Он вам жизнь спас?
РЯДОВОЙ. Из ссылки мы с ним вместе бежали – через тайгу шли, а я заболел в тайге и идти не мог. Неделю он со мной возился, выхаживал, на спине нес… не бросил товарища. А теперь – заперся Василий, крепко заперся. Одиночеством болен.
НИНА. Он и меня все молчать учит – никому, говорит, наша правда не интересна. А я молчать не умею, спорю с ним.
СЕРОШТАНОВ высунул голову из двери, делает знаки.
СЕРОШТАНОВ. Нина!
НИНА (запихнула его обратно). Ждут нас… Да! Спорю с ним и дневник каждый вечер пишу – все откровенно записываю. Цель жизни определяю. Не общей, конечно, жизни, а своей, маленькой… Но для меня она не маленькая… Я вот старухой скоро стану – волос седой вчера выдернула, не смейтесь. Жизнь моя идет и проходит, а я все еще не знаю, как нужно для социализма жить. Ну, конечно, ударничество, соревнование, а еще что? Думала, думала и решила. В газетах ведь написано, чтоб не врали перед партией, вот и я буду искренно выполнять, что в газетах написано и о чем в книжках прочла. Потому что, по-моему, первое качество пролетария – быть правдивым перед своим классом. А когда классов не будет – перед людьми.
РЯДОВОЙ. На словах все мы за правду – до первой лжи.
НИНА. А я хочу, чтоб у меня слово с делом не расходилось.
РЯДОВОЙ. Врагов наживете, с друзьями поссоритесь, с любимым разойдетесь. С ложью теплее жить.
НИНА. Никогда!
РЯДОВОЙ (вынул книжку, записал). Десятого июля записано слово «никогда». Когда-нибудь вам эта книжка напомнит.
НИНА. Никогда.
РЯДОВОЙ. Большая сила нужна для этого, Нина. Сколько в русском языке слов на обман… ложь, клевета, вранье, подлог, фальшь, выдумка, сплетня, вздор, притворство, небылица… э-эх, богатое наследство… Но есть тут и другая сторона. В Америке в школьных книжках крупными буквами напечатано: «Джордж Вашингтон никогда не врал». Это их первый президент был. Дескать, будь как Джордж… Честность эта вроде иконы или зубочистки для капиталистов. А на деле они друг другу глотки рвут и обманывают кругом, потому что зубы у них гнилые. Зубочистка не помогает. А мы на правду не молимся и в зубах ею не ковыряем.
МАТЬ вошла с веранды.
МАТЬ. Без вас нам невесело.
РЯДОВОЙ. А? Нет, вы, пожалуйста, там как-нибудь без нас, без нас…
МАТЬ уходит.
Так вот вы какая… Ну-ну… А скажите по честности, что вы думаете обо мне и о Вере? Стар я для нее?
НИНА. Ха! Знать правду хотите? Давай руку.
РЯДОВОЙ машинально дает.
А ты, хороший, свою судьбу знаешь – у меня гадаешь. Ты дорогу видишь, куда-то пойдешь, кого-то встретишь, чего-то скажешь. А что скажешь, то и подумаешь, что подумаешь, то и сделаешь, а что сделаешь, то и будет. Все! (Закрыла его ладонь.) Верка у нас артисткой мечтает стать – она трамовка{308}, вы с ней в театры почаще ходите… Лучше я вам спою. (Взяла гитару.) Вы думаете, Виктор в меня влюбился как в комсомолку? Фу… За гитару мою. Спела я ему романсик, он и притих. Эх, жизнь! (Взяла аккорд.)
Не встречать с тобою нам рассвет
После нашей ноченьки вчера,
Последней нашей ночки…
С шумом распахивается дверь веранды – через комнату проходит ВЕРА, тянет за руку КУЛИКА. За ними МАТЬ, ВИКТОР, НАКАТОВ.
11
МАТЬ. Ну, куда вас понесло? В полночь – гулять!
КУЛИК. Тихо, мать, тихо! С этой головы ни один волос не упадет. Я – шофер и любой грузовик остановить могу.
ВЕРА. Если кой-кому со мной неинтересно, то кой-кому совсем наоборот.
ВЕРА и КУЛИК уходят. МАТЬ за ними.
ВИКТОР. Ушли…
НИНА. Жарко здесь.
Отворяет второе окно.
Дождь будет.
РЯДОВОЙ. Да, будет дождь. И мне пора. Поедем ко мне, Василий. Обязательно!
НАКАТОВ. Поедем. (Тихо, Нине.) Свел я вас на свою голову. Но ничего – молодец, ласточка…
НИНА. Цветы мы вам принесем завтра на квартиру…
ВИКТОР. Александр Михайлович, так я вам позвоню…
РЯДОВОЙ. Ну-ну… (Нине.) И вы – тоже. Вы непременно позвоните. Встретимся. И вы споете мне.
НИНА (прощаясь). Будет дождь.
ВИКТОР, НАКАТОВ, РЯДОВОЙ уходят.
Входят СЕРОШТАНОВ И ОТЕЦ, обнявшись.
12
СЕРОШТАНОВ. Цыца о смерти так рассуждает: «Здесь, мол, марксизм кончается».
ОТЕЦ. Это правильно – раз человек кончается, что ж о марксизме говорить? Но помирать придется тем не менее – не доживем мы до полного расцвета хорошей жизни. А надо бы такой закон издать: ударникам дольше на земле жить. А то ударяемся, как оглашенные, а брак на мертвой точке нахождения. Одиннадцать процентов браку даем. Заплакать можно, Паша.
СЕРОШТАНОВ. Не плачь, старик, до всего докопаемся. И до сметы докопаемся. Нам Нина поможет.
ОТЕЦ. Нинушка! Не обижай Веру, Нинушка. Вера дочь мне. Дай я тебя поцелую, единственная моя.
СЕРОШТАНОВ. И я, Нина, и я. Платонически. (Смотрит в зеркало.) У! Утешься, Павел! Ты лицом страшен, а Цыца сердцем! К ней мужик подойдет и увянет. Вот поставлю это на повестку бюро ячейки. Испугается небось, горчичница!
Входит МАТЬ.
13
МАТЬ. Вы бы ее еще на перине понесли! Ударнички божьи! Наударялись в донышко и спать идите. Иди, не простаивай половиц.
ОТЕЦ. Мне, старуха, помирать никак невозможно. Прямо скажу: некогда мне помирать. Одиннадцать процентов.
СЕРОШТАНОВ. Не хочу активистом быть, хочу быть красавцем.
ОТЕЦ и СЕРОШТАНОВ уходят.
МАТЬ. Молчишь? Опять молчишь, мраморная. Лучше б тебе не родиться, чем при живом муже такое хулиганство устраивать.
Входит ВИКТОР.
14
ВИКТОР. Оставь, мать. Ступай к себе. Я сам с ней поговорю.
МАТЬ. К себе! А кто убирать будет? Ниночка?
Уходит на веранду.
НИНА. Уедем отсюда, Витя… Не могу я ссориться каждый день. Она старая – не понимает.
ВИКТОР. Я молодой, но понимаю не больше. Мать совершенно права: твоя игра с Рядовым уже родила скандальчик. Мать боится за Верину любовь – и справедливо. Ты дразнишь девчонку, подмигиваешь Рядовому. Кому это нужно?
НИНА. Мать нашептала?
ВИКТОР. Оставь старуху в покое. Она, по крайней мере, любит меня.
МАТЬ появляется в дверях.
МАТЬ. Заволокла и прельщает. Гитару взяла. Моя бы воля!
Роняет и разбивает тарелку.
Вот! Все через нее! Все!
Вновь скрывается на веранду.
ВИКТОР. Ты меня вот ни на столько не любишь. За куклу меня считаешь, за петрушку… Пользуешься положением жены директора и болтаешь в цехах всякий вздор о правде, открыто ругаешь Цыцу – и все уверены, что у жены на языке, то у мужа на уме. А я отнюдь не расположен воевать с этой ведьмой. Я сейчас новый цех строю, изо всех сил выкручиваюсь, об землю могу грохнуться. А она сегодня прямо заявила: или ты замолчишь, или она обоих нас заметет.
МАТЬ появляется вновь.
МАТЬ. А он, как судак, раскиселился: «Без нас, без нас». (Роняет тарелку.) Вот! Не пойду я больше в комитет – волоком волоките, не пойду!
Уходит.
ВИКТОР. Аллах с ней… Словом, Нина, ты должна обещать мне…
НИНА. Замолчи, или я уйду.
ВИКТОР. Что? Не хочешь разговаривать?
НИНА. Да!
ВИКТОР. Значит, отказ. Спасибо, жена, за поддержку. Премного вам благодарен… А может, мне вас покинуть?
НИНА. Да…
ВИКТОР. Тронут вашей любезностью. Спокойной ночи!
Уходит.
НИНА. Дождь… Летний дождь. Горячий…
Идет к столу, вынимает тетрадь, садится, пишет. Останавливается.
«И он сказал: врагов наживете, с друзьями поссоритесь, с любимым разойдетесь». И записал мое слово «никогда».
Входит ВЕРА.
ВЕРА (после паузы). Дневник пишешь?
НИНА (не оборачиваясь). Дневник пишу.
ВЕРА. Я читала какую-то повесть какого-то писателя, там он такую, как ты, описывает. У лучшей подруги любимого отбила, а самой ни к чему. А подруга пошла – и в воду!
НИНА. Ты, Вера, не топись – я с ним просто так сидела. (Вынула из стола коробку.) Вот возьми мои духи – в знак дружбы. (Вынула флакон из коробки.) Пустой?!
ВЕРА. Пустой. Это я. Вижу, без дела лежит, и брала понемножку. Сама себя наказала.
Обе смеются.
А Кулик меня уговаривал к нему пойти. Говорит, это очень интересно. Ты как думаешь, стоит попробовать!
НИНА. Дура! Ты же замуж выходишь.
ВЕРА. Фу! Выхожу, да не вышла, я еще пока сама своя. Да и выйду – чужой не стану… Только не тянет меня на это. Мне муж мой будущий ключ от квартиры дал – вот… Когда захочешь, говорит, приходи. А я все не иду: у нас теннисные состязания, устаю очень.
НИНА. А его-то ты любишь?
ВЕРА. Не знаю, может, месяц поживу да брошу.
НИНА. Не любишь ты его, Верка!
ВЕРА. Какая твоя забота? Тебе с ним не жить.
НИНА. Нет, я его обманывать не дам…
ВЕРА. Ты, Нина, в мою жизнь не вмешивайся. Захочу обмануть – с тобой не посоветуюсь. Я вот с Куликом в парке целовалась – никого не спросила.
НИНА. А я ему расскажу…
ВЕРА. Ах ты… посмей, посмей… Да я… Бери свои духи – не желаю дружить со сплетницей. Завидно – самой не досталось, отбить хочешь, жадюка, посмей только.
Убегает.
НИНА сидит задумчиво, вслушиваясь в тишину. Далеко – гудок поезда, песня еле слышна с реки, неясные ночные шумы и голоса.
НИНА. Ну вот… Со всеми поссорилась…
Занавес.
Акт второйВеранда дома Ивановых. С веранды лестница в небольшой палисадник, обсаженный сиренью. Второй ход в дом слева. В палисаднике, под старой березой, скамейка и дорожка в парк. На веранде стол, самовар, посуда.
Шесть часов вечера. ОТЕЦ сидит за столом, забыв о чае. Он читает толстую книгу, губами, пришептывая, вздыхая. МАТЬ быстро входит, бросает на стол папку для бумаг и садится.
1
ОТЕЦ. Вот, мать: «Ничто от некоторого нечто – есть определенное ничто»{309}.
МАТЬ. Заговариваться начал.
ОТЕЦ. Это Гегель писал. Да. Само собой, на то и философия, чтоб не все понимать сразу.
МАТЬ. Эк, вас чему учат теперь.
ОТЕЦ. Теперь у меня столкновение в мыслях о больших вещах, а прежде была одна ять с фитой да забота о медном пятаке.
МАТЬ. Прежде за пятак тарелку щей давали, а хлеба не в счет.
ОТЕЦ. Что ж не стала ты добрая с этих щей.
МАТЬ. Пятнадцать лет в подвале, как каторжная, у корыта отстояла. Витюшу там выкормила, как не помер, удивляюсь. Добрая! Будешь добрая, когда цельный вагон алебастру сперли. Звери!
ОТЕЦ. Ты на что намекаешь, мать?
МАТЬ. Я не намекаю… (Роется в папке.) Положен мне по плану вагон алебастру? Читай… Не мне, а кухне нашей, фабрике, то есть кухне, чтоб достроить. Положен… Приходим это мы за алебастром, а нам в ответ: нет вам ни шиша. Как так, говорим, нет, раз по плану? «По плану есть, а по факту нет. Ваш алебастр чужому дяде отдали». Как так? – Атак сяк. Подождите, говорят, квартал. Хороши квартальные! Теперь по городу как очумелая бегаю, алебастр ищу – а дом стоит.
ОТЕЦ. Э, старуха моя ненаглядная. Ты алебастр найди, дом не пропадет.
МАТЬ. Я уж к чужой гадалке ходила – три рубля дала. Ищите, говорит, ваш алебастр в казенном доме у высокого брюнета. А теперь все дома казенные, разве найдешь? Где я этого подлого вредителя разыщу. Цельный вагон – ты подумай!
Входят КУЛИК, ВИКТОР, НИНА.
2
КУЛИК. Уф! Что было! Товарищи мои, что было!
ВИКТОР. Налей, мать, чайку – в горле сухо от заседания.
МАТЬ. Да что было?!
КУЛИК. Все. Кончилась ваша Цыца. Разъяснили ее в пух и прах.
ОТЕЦ. Ваша? С каких пор она твоей перестала быть?
КУЛИК. Я первый ее разоблачил, первый!
МАТЬ. Да как у тебя, охальника, рука поднялась? Ты сам всегда…
КУЛИК. Что сам, что сам? Я сам только то делал, на что она намекала… Разве мне Нина враг?
НИНА. Уж и со мной сдружился!
КУЛИК. Я тебя, Нина Михайловна, уважаю как личность…
НИНА. Спа-асибо.
КУЛИК. Но Цыца намекала, я и развивал кампанию… Ей, бюрократке, приятно, а я по ночам слезой исходил… Не веришь? А желаешь – сейчас заплачу. Воображу и заплачу.
НИНА. Слезы твои из крокодиловой кожи.
ОТЕЦ. Расскажи лучше, как ты решился.
КУЛИК. Не могу. Хочу и не могу. Собрание было закрытое. Тайн партийных я никому не выдаю… И чтобы дальше этого места – могила!
Вскочил.
Как начала она зондировать почву на Нине в масштабе СССР – государства, как пошла лозунгами подхлестывать, как рассыпалась цитатами – все притихли, глаза в рукава – ну, думаем, исключат обязательно. И голос у ней как похоронный марш.
ВИКТОР. И тут подошла она к протоколу.
КУЛИК. Витя, молю, не отбивай смака! Да… Разъясняет она протокол, а Сероштанов – он председательствовал – встает в благородную позу и – рраз! Это, говорит, совсем надо понимать не так… Она его глазами прокалывает, а с места ей – рраз, рраз… Не так, говорят, не так… И закипело! Все повскакали, руками машут, орут, шумят. Я вижу: дело – дрянь, и с места: «Это, мол, ей так не пройдет!» Слышу: бурные аплодисменты – это мне!
НИНА. Десять человек хлопало.
КУЛИК. Больше, Нина, ей-ей, больше. Сам считал… Тут я лезу на сцену и признаюсь в ошибке – своевременно, мол, не реагировал на затыкание рта! И все собрание кинулось в овацию… Ей-ей, Нина…
НИНА. Сам подсчитывал?..
МАТЬ. Ну, дальше, дальше.
КУЛИК. Там еще часа три говорили, но несущественно. Приняли резолюцию. А Паша Сероштанов у нас замечательный секретарь. Я теперь курсирую на Сероштанова.
ОТЕЦ. А я, пожалуй, понял.
КУЛИК. Что понял?
ОТЕЦ. Гегеля. «Ничто от некоторого нечто – есть определенное ничто».
КУЛИК. Так и есть.
ОТЕЦ. А за тебя, Нинушка, я рад… правда свое взяла.
МАТЬ. Погоди радоваться. Покорительница ваша за эти дни приутихла было, а теперь, жди, опять на старое повернет.
ВИКТОР. Вот что, мать. Ты свои нападки на Нину брось… Много раз я с ней ссорился из-за тебя – и больше не намерен. Мы сегодня договорились, все причины выяснили, помирились… и будет…
МАТЬ. Кто она есть, чтобы я перед ней на колени стала?
ВИКТОР. Жена моя.
МАТЬ. У тебя еще сто жен будет, а мать одна.
ОТЕЦ. Мать ему судьбой определена, а жену он выбирает по желанию. А что сам выбрал, то и любишь крепче…
МАТЬ. А мать за порог, да и вон!
ВИКТОР. Живи спокойно, но нам не мешай. У нас с ней жизнь своя.
МАТЬ. Выстрадала, иссохла, а ты со мной поделиться сердцем не можешь… Врозь пошел: «Своя жизнь», а я для чего на свете живу, обглоданная? Уходят от нас молодые, старик, не нужны мы им… За что, господи? (Плачет.)
ВИКТОР. Ну что ты, мать, право… зачем так… Не надо, не случилось еще ничего.
МАТЬ. Вспомнишь о матери, сынок.
ОТЕЦ. Э, старуха моя ненаглядная. Дети у нас воспитаны в будущем духе, в гору идут… Не виси у них на ногах… Сама на гору подымайся, на свою…
МАТЬ. В комитете на дню два заседания – вот и вся гора.
ОТЕЦ. Что ж, мы теперь хозяева – нам и в комитетах заседать.
КУЛИК (после раздумья). А здорово я речь сказанул – удивляюсь даже…
На веранду входит ВЕРА.
3
ВЕРА, резко отстранив КУЛИКА, поднявшегося навстречу, молча прошла к столу, села.
КУЛИК. Эх, Вера, пролетаешь ты мимо меня светлой точкой без остановки.
ВЕРА. Отстань.
НИНА. Чаю налить?
ВЕРА. Пей сама.
НИНА. Оса укусила?
ВЕРА. Да. (Пауза.) Ты зачем с Рядовым два раза без меня встречалась? Обо мне разговаривали… Насплетничала, что книг я читать не люблю… развития не хватает… легковесная… Отбить намерена? Все узнала, не скроешься. Да-да, весь твой дневник прочла… самое сокровенное.
НИНА. Дневник прочла? Тогда и объяснять нечего, там все ясно написано.
ВЕРА. Ясней некуда! (Виктору.) Ей с Рядовым говорить интереснее, чем с тобой… Да-с, Витенька, очень ты мыслишь неоригинально. О постельных делах много думаешь… И мать вдобавок плохо влияет. То-то Рядовой ко мне холоднее стал. Неинтересно ему со мной, когда рядом умница появилась… Глядишь, и до любви недолго…
НИНА. Полюблю – первая тебе скажу. Без секрета.
МАТЬ. Ах, негодная – признается.
ВЕРА. Рядовой сегодня приедет – все выложу. Пусть выбирает, не нищенка – упрашивать не стану, сама уйду, не больно дорог… да, не больно… (Заплакала.)
МАТЬ. Плачь, доченька, плачь… Не ты одна от нее, подлой, плачешь… (Всхлипнула.) В могилу нас загоняют раньше времени…
ВИКТОР. Ну, полно, полно… Не надо так резко, Нина.
НИНА. Не могу я иначе…
Встала и ушла в дом.
ОТЕЦ. Э!.. Нет мира в нашей семье. Нет!
В дверях веранды появилась ГОРЧАКОВА.
ГОРЧАКОВА. Нет и не будет.
КУЛИК. А?
Обернулся на голос – увидел ГОРЧАКОВУ. Медленно поднялся со стула… Она пристально смотрит на КУЛИКА. Тот повертелся, хмыкнул, набрал воздуху в грудь и вышел, громко напевая: «Мы красная кавалерия, тара-там-там…»{310}
4
ГОРЧАКОВА. Ты удивлен, дорогой друг. А я пришла. Ты аплодировал резолюции, где меня назвали бюрократкой – пусть. Я стремилась выявить скрытую мысль, а мне приписали пристрастность… Я подчиняюсь, признаю ошибку с протоколом и подчиняюсь… Нас рассудит история…
МАТЬ. Чайку, голубушка?
ГОРЧАКОВА. Да. Я еще не ела с утра. Следующей жертвой Ковалевой будешь ты, Виктор, дорогой!
МАТЬ. Вот оно, вот оно…
ВИКТОР. С какой радости?
ГОРЧАКОВА. По ее логике борьбы с неправдой. Сероштанов усиленно собирает материалы. Что-то там о строительстве нового цеха. О перерасходах… Он неоднократно выспрашивал меня – он и сейчас сидит за вычислениями.
ВИКТОР. Но то – Сероштанов.
ГОРЧАКОВА. Ты же знаешь, как он тесно связан с Ниной. Боюсь, чересчур тесно…
ВИКТОР. Ерунда… С такой физиономией. Вера, она о Сероштанове пишет?
ВЕРА. Пишет. «Лицом он не вышел, а душа у него как цветок».
МАТЬ. Ну, не змея она после этого?
ВИКТОР. Так-так… Ерунда… Я ж ей муж все-таки.
МАТЬ. Сто мужей будет, сынок. Одна мать останется.
ОТЕЦ. Что вы, как волки, насели. Смотри, потеряешь Нинушку, Виктор.
МАТЬ. Невелика потеря.
ОТЕЦ. Нинушка жизнь по-своему создает, без обмана, без скрытностей. Мы к этакой жизни не привыкли, мы за ее простотой двойной обман ищем.
МАТЬ. Так и есть.
ОТЕЦ. Нет этого! Слыхала? Полюбит кого – первая скажет, без утайки.
ВИКТОР. Ну, мне от этого не легче.
ВЕРА. Шиш, она отобьет… Не на такую напала! Видали ножку в шелковом чулочке? А выше еще интересней.
МАТЬ. Опусти подол, срамница.
ОТЕЦ. Он сам уйдет, если ты на обман закрутишь. Я есть мастер своего дела, которому республика доверяет, и это есть первая гордость жизни моей. Большое слово – доверие, мы теперь хозяева, мы не можем на обмане дело вести, и Нинушка это лучше вас понимает… Держись за нее, Виктор, не поддавайся.
МАТЬ. Ах ты, правдолюбец божий, сиротский защитник. Да я… погоди, я тебе скажу истину, думала, до смерти не покаюсь, а теперь скажу, без обмана чтобы. Помнишь, тому годов тридцать, хаживал к нам плечистый такой парень, кудрявый… Колотилов Семен, его потом на войну угнали – помнишь? Так я с ним крутила. Потихоньку от тебя крутила. Вот тебе – доверие. Тридцать лет молчала – спокойно жили – стало тебе теперь веселее, правдолюбец? А?
ОТЕЦ (встал). Эх, Лиза… (Пошел к двери.) Я двадцать пять лет об этом знаю да молчу…
Ушел в дом.
МАТЬ. Двадцать пять лет… А? Вот какой у меня старик… Ушел. Эх, с сердца зря сорвалось!
ГОРЧАКОВА (Виктору). Ты медлишь, колеблешься… пусть. Когда убедишься сам – позови. Я вернусь и протяну тебе руку.
Сходит с матерью в палисадник.
Мы должны обнаружить то, чего не смогли найти в протоколе. Скрытые мысли, письма, записки, разговоры по душам – все ищи, собирай, слушай и приноси мне. Мы схватим ее с той стороны, с какой она меньше всего нас ждет… Должно же где-нибудь прорваться.
МАТЬ. Знаю, Марья Алексеевна… Знаю, что тебе требуется…
В палисадник входят СЕРОШТАНОВ и КУЛИК.
5
КУЛИК (громко). Паша, друг, она ж нам грязные руки совала в глотку. Дышать не давала. Сегодня у нас какое число? Восемнадцатое? Мы до восемнадцатого июля как мертвые жили. А теперь нам смеяться можно…
ГОРЧАКОВА. Не пришлось бы скоро заплакать.
КУЛИК. Разучился… В последний раз плакал, когда мать с печки уронила… Ха-ха-ха…
ГОРЧАКОВА. Я еще скажу свое слово, грязный двурушник!
Хотела пройти в парк, но раздумала и быстро повернула к дому. МАТЬ за ней. Ушли.
КУЛИК. Хм!..
ВЕРА (Кулику). Идем! Идем встречать Рядового. Пусть правду знает! Ну? (Схватила за руку.) Нет, сиди… Я одна.
Ушла.
КУЛИК (вслед). Опять, значит, страдать без проблеска жизни впереди. Эх… изобресть бы что-нибудь такое, сверхъестественное, чтобы всех разом удивить. Чтобы в «Правде» на первой странице портрет… и она получает газеты, открывает – и ах! «Кого я, дура, отвергла!»
Садится на скамью под верандой, невидимый сверху. Мечтает. На веранду вошла НИНА.
6
НИНА. Ты как знаешь, а я отсюда уеду.
ВИКТОР. Отстроят новые дома – переедем вместе. Не могу я вас мирить ежедневно.
Подошел к ней.
Неужто у нас все разговоры о постели, как в дневнике записано? Неправда это, Нина, несправедливо.
НИНА. Больше года живем – а ни разу о жизни не поговорили.
ВИКТОР. Ну, что говорить, раз мы оба коммунисты и о жизни думаем одинаково.
НИНА. Одинаково ли?
ВИКТОР. Бытовые трещины не в счет.
НИНА. А история с Цыцей?
ВИКТОР. Ну, признаю – ты была права.
СЕРОШТАНОВ. А вопрос о новом цехе?
ВИКТОР. Что, новый цех? Какие тут могут быть разногласия?
СЕРОШТАНОВ. Разногласия в сумме двух миллионов против сметы.
ВИКТОР. Моя забота. Выкручусь как-нибудь.
СЕРОШТАНОВ. Должно быть, выкрутишься, если все заранее рассчитано. С самого первого кирпича.
ВИКТОР. Кто это тебе наболтал?
СЕРОШТАНОВ. Эмпирически постиг. Природным соображением. Вот и выкладки на руках. Доказать?
ВИКТОР. Брось, грязное дело… Ну да, был расчет. Ты парень свой и меня поймешь… Видишь ли, просил я три миллиона – дали один. Смету кто урезал? Чиновники и бюрократы. А цех стране нужен? До зарезу. Невелика штука гвоздь, а без него социализма не выстроишь. И решил я строить назло бюрократам по неурезанной смете. Выстроил одну треть, а теперь прибеднюсь и скажу: просчитался малость, не сообразил, выкладывайте еще два на станки и оборудование… Они выложат, Паша! Покряхтят, а выложат, ну, выговор вынесут для проформы, но цех у нас будет мировой!
СЕРОШТАНОВ. Значит, обманом строишь?
ВИКТОР. Бюрократов надо обманывать, Паша, а то они тебя с кашей съедят. Я тридцать раз совру, пока лишнюю бочку цемента достану – но достану.
СЕРОШТАНОВ. Как же тогда нам по плану жить?
ВИКТОР. Э! Хорошие стишки наш технорук знает. Постой – вот…
Социализм – учет народного кармана,
Учет и план последнего гроша…
Но плановая жизнь тогда лишь хороша,
Когда ты сам снабжаешься вне плана…
НИНА. Это же издевательские стихи.
ВИКТОР. Я их не на собрании читаю.
НИНА. Они от этого не лучше.
ВИКТОР. Что сегодня с тобой?
НИНА. А ты всерьез полагаешь, что врать и обманывать мы и теперь должны?
ВИКТОР. Ты правду ищешь, а я заводом руковожу. Я для себя гроша медного не украл – а для завода целыми поездами краду, не стесняюсь. У меня специальные агенты ищут, где что плохо лежит. У нас, Нина, фронт. А на фронте нужен рывок, риск, обман – да, милая моя, обман!
НИНА. Как же ты, Витя, сегодня на собрании резолюцию предлагал: «Беспощадно разоблачать обманщиков и бюрократов»? Прочел под аплодисменты, гордый такой, и не поперхнулся.
ВИКТОР. Резолюция есть резолюция. Бумага. А на бумаге слова.
НИНА. Но ты за эти слова голосовал.
ВИКТОР. Велика трудность – руку поднять.
НИНА. И здесь, выходит, обман? И думаешь ты не так, как голосуешь.
ВИКТОР. Я не думаю, а цех строю. Последний раз я думал… дай бог памяти, да, когда нэп стали сворачивать, к колхозам переходить. Тут я задумался, а потом прошло. Не мое дело мировые проблемы решать. Мое дело – завод. И философия ваша мне как лошади собачий хвост.
СЕРОШТАНОВ. Да… Я тоже рассуждать умею только о своем лице – тут я полный философ. А так – я низовой член партии. Но одно я знаю: ты, Иванов, на эту тему в ячейке помалкивал. А теперь ты выйдешь на сцену и скажешь… и повторишь все, о чем нам здесь говорил. И мы тебе ответим по существу.
ВИКТОР (показывает кукиш). Выкуси!.. Я пошутил, а ты на удочку поддел.
СЕРОШТАНОВ. Не крути, Виктор, не поможет.
ВИКТОР. Я пошутил, и свидетелей нет. Выкуси!
СЕРОШТАНОВ. Есть свидетели.
Показывает на НИНУ.
ВИКТОР. Нина скажет, что пошутил. Да?
НИНА. Нет, Витя, ты говорил серьезно.
ВИКТОР. Как? Ты Пашкин донос подтвердишь?
НИНА. Я, Витя, врать не стану.
ВИКТОР. Ага! В ловушку загоняете! Расположили на откровенность, чтобы легче сладить… Анекдот! Жена!.. Ха-ха-ха… Жена. Ну, ставь мужа на позор, ставь… Понимаю все ваши замыслы, понимаю… сам виноват, мокрая тряпка, доверился, как друзьям, мать предупреждала – не слушал. И Горчакова была права…
Входит НАКАТОВ.
Ну, дорогая женка, еще раз спасибо. (Сероштанову.) Иванов – орешек потверже Горчаковой… Иванов – пролетарий и за себя постоит. Счастливо вам оставаться…
Идет в дом, сталкиваясь с выходящей ГОРЧАКОВОЙ.
Не уходи, посоветоваться надо.
Уводит ее с собой.
7
КУЛИК. Вот какая пошла детализация… Да! Важнее всего – учесть обстоятельства…
Встает и с невинным видом пробирается в дом с заднего крыльца.
На веранде молчание. НАКАТОВ присел на перила. НИНА смотрит на приближающийся закат. СЕРОШТАНОВ наливает себе чаю.
СЕРОШТАНОВ. Стакан лопнул… Вот. В Америке банки лопаются{311}, а у нас стаканы. (Молчание.) Была у меня жена да бросила – страшóн. С бюрократом ушла… Теперь мечтаю бюрократизм ликвидировать – нечего будет бюрократу делать, зачахнет он, и она с ним. Страшная месть. (Накатову.) Ты знаешь, какую Виктор махинацию заворотил.
НАКАТОВ. Знаю.
СЕРОШТАНОВ. То есть как, знаешь?
НАКАТОВ. Знаю. Виктор хищничает, плутует, как мелкий кулак, и уверен, что он большевик настоящий.
СЕРОШТАНОВ. Но мы ему предложим тему для выступления.
НАКАТОВ. Стоит ли? Не так уж он виноват.
СЕРОШТАНОВ. Что значит, не виноват?
НИНА. Кто ж тогда?
НАКАТОВ. Чертова перечница.
СЕРОШТАНОВ. Расшифруй свои междометия, Василий Ефимович.
НАКАТОВ. Читать надо больше, Сероштанов. И читать не одни лозунги.
СЕРОШТАНОВ. Что – лозунги? Папа римский, небось, сто тысяч книг прочел и все в бога верит. А я ставлю один наш лозунг «Религия – опиум для народа» против всей папиной библиотеки, и посмотрим, кто кого… Впрочем, и смотреть нечего, вопрос «кто кого» решен в пользу социализма категорически… До завтра, Нина… Не очень на меня гневайся – не мог я иначе поступить.
Идет в палисадник.
Одолею я твою шараду, Василий Ефимович.
Ушел.
8
НИНА (после паузы). Завертела я карусель – у самой голова кружится… Василий Ефимович, откройте душу: скажите, почему Виктор не виноват?
