Текст книги "Забытые пьесы 1920-1930-х годов"

Автор книги: Иван Саркизов-Серазини

Соавторы: Александр Поповский,Александр Афиногенов,Дмитрий Чижевский,Василий Шкваркин,Татьяна Майская,Александр Завалишин,Александра Воинова,Виолетта Гудкова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)

АКУЛИНА. Ох, грудь мою захватило! Ох, смерть моя пришла! Рука-то у меня не наляжет: как снимать иконы-то буду? Ох, Яковлевна, подожди! Замелося у меня точно метелицей в голове! Подожди, дай передохнуть!

ЯКОВЛЕВНА. Ждать некогда. Того гляди соколики явятся. Держи, баба, ухо востро! Промашки давать нечего!

АКУЛИНА. Ох, дыхнуть не могу! Ужатко! (Рвет воротник кофты.) Земля кружится под ногами.

ЯКОВЛЕВНА. Господи, благослови!

Подходит к иконам.

Занавес.

Действие второе

Картина первая

В завкоме. За столом СЕРГЕЙ. Рядом с ним ЕГОР, СИДОР. Кругом толкутся РАБОЧИЕ. Все расходятся после работы, толкотня, шум.

2-й РАБОЧИЙ. Товарищ Петров, разбери дело!

Крики. Товарищ Петров, товарищ Петров!

СЕРГЕЙ. Не гамите! Что надо, говорите поодиночке! 2-й РАБОЧИЙ. Насчет сдельщины поговорить. Шумели, шумели, а теперь, вишь, работы не хватает. Друг у дружки рвут, а это разве дело? Одни, вон, понабрались, справиться не могут, а мы без ничего остались. Кто смел, видно, тот два съел!

1-й РАБОЧИЙ. Да, понабрались! А что толку-то? Ты выпускай продукцию-то хорошую, а то браком завалили. На кой черт ваша работа, ежели товару хорошего нету?

2-й РАБОЧИЙ. Брак? А мы чем виноваты? Вон у меня, к примеру, станок никуда не годится, а при чем я тут? Я свое дело делаю, а получается брак.

1-й РАБОЧИЙ. То-то вот, станок никуда не годится! Где станок, а где и сам охулки на руки не положишь. Понятия нет, что дело общественное, государство, дескать, мое, а не чужое, ан нет! Все по-старому. Вам бы только сбыть с рук работу!

СЕРГЕЙ (вмешиваясь в разговор). Подождите, товарищи! Греха таить нечего. Машины у нас износились. Он прав. (Указывает на второго рабочего.) С плохим станком далеко не уедешь. Вот вся беда в том, капиталов у нас мало, приходится перебиваться, а машины менять надо.

3-й РАБОЧИЙ. Товарищ Петров! Почему жену сократили? Раз семейный, значит, работать не нужно? Их вон пять ртов, всех накормить надо!

Крики: «Товарищ Петров, товарищ Петров!»

ЕГОР. Горланить нечего! Не разорваться же ему на части.

1-я РАБОТНИЦА. Товарищ Петров, в политкружке сегодня занятия будут?

СЕРГЕЙ. Обратитесь к Брюхачевой, она ведет политграмоту.

4-й РАБОЧИЙ (протискиваясь к Сергею). Постанови, сделай милость, чтоб мое дело разобрали в завкоме. По судам таскаться неохота. Пострел с ней, сама того не стоит, сколько из-за нее хлопот будет.

СЕРГЕЙ. Какое дело?

4-й РАБОЧИЙ. Постанови, чтоб баба дома сидела. Справы с ней никакой нету. Дитенков бросила, хозяйство прахом пошло, а она, вишь, общественской работой занимается. Одних убытков не оберешься!

СЕРГЕЙ. А я что? Судья, что ли?

4-й РАБОЧИЙ. Пощуняй ее, чтоб дома сидела. Небось, тебя все слушаются. Житья никакого нету, хотел в разводку подать – детей жалко. От рук отбилась, никаких разговоров не слушает.

РАБОЧИЕ(вместе). Бабы доняли! Насчет семейного вопроса – дюжа скверно!

1-й РАБОЧИЙ. Что верно, ребята, то верно. Всю державу кверху тормашками перекувырнули, завтра хоть на всемирную революцию пойдем, а дома с одной бабой справиться не можем.

РАБОЧИЕ. Что правда, то правда!

1-й РАБОЧИЙ. Одно спасение – в пивнушку! Там дома – галда доняла, а пошел в пивную – одно удовольствие!

РАБОЧИЕ. Что верно, то верно!

1-й РАБОЧИЙ. Чебурахнешь по стаканчику, крышка!

2-й РАБОЧИЙ. А что дома-то? Заботы да хлопоты! Да разве это жизнь, в доме? Разговору никакого нету. Намаешься на фабрике, норовишь отдохнуть, а она галду поднимает. Плюнешь, выругаешься, да в пивную.

1-й РАБОЧИЙ. А что с бабой толковать-то? Не зря сказано: курица не птица, а баба не человек.

2-я РАБОТНИЦА (огрызаясь). Да, в пивную вас носит! Опились, все денежки там пропиваете? Да! Разговоров никаких нету! О чем же с вами толковать-то? Вам только надрызгаться, да и ладно. Вон он (указывает на 4-го рабочего) пришел жаловаться, что жена его общественскими делами занимается, разводки просит, а вы жалуетесь, что у вас дома разговоров никаких нету! Привыкли шляться по пивным, небось, в клуб не ходите, подавай вам там пиво, а на жену жалуетесь.

1-й РАБОЧИЙ. Бабьи разговоры хорошо знаем. Где черт не сладит, туда бабу пошлет.

СЕРГЕЙ(строго). Другая баба умней мужика. Тоже понапрасну говорить нечего.

2-я РАБОТНИЦА. Да вот, о новой жизни толкуем, а ну-ка, устрой с ними новую жизнь!

1-й РАБОЧИЙ. А отчего не устроить? Мы что? Мы всей душой, а только в семье одцохи никакой нету.

2-й РАБОЧИЙ. Мы что? Мы люди темные! А вон он (указывает на Сергея) – передовик! А дома-то, того, Акулина командует! Третьего дня сам видел, из церкви шла, с попом разговаривала. Говорить все можно.

РАБОЧИЕ. Верное слово!

2-й РАБОЧИЙ. То-то и дело! Видать человека! Во всем первый. Ячейка без него не дыхнет, для нас верный помощник, куда ни ткни – везде товарищ Петров, а дома вон, люди сказывают, лампадка горит, и весь дом по старинке! Так-то, товарищи! Ее, домашнюю жизнь, вожжами не скрутишь!

СЕРГЕЙ (сурово). Был грех; а только конец этому. Ломать ее, старую жизнь, не хотелось, а пришел час – и сломал!

РАБОЧИЕ. Сломал?

2-й РАБОЧИЙ. Неужто баба сдалась?!

ЕГОР. Акулина-то? Вот диво!

СЕРГЕЙ (глухо). Ушла!

РАБОЧИЕ. Ушла?! Ловко!

СИДОР. Добром аль неволей?

СЕРГЕЙ. А так, значит, постановил свою волю. Хочешь жить, живи по-новому, а не хочешь – вольная дорога! Держать не буду!

РАБОЧИЕ. Ловко!

2-й РАБОЧИЙ. Ну, это, брат, не того! Не такая баба! Ты ей свою волю, а она – свою. Акулина, брат, не уступит!

1-й РАБОЧИЙ. Самоуправная баба! Акулину-то мы все знаем!

2-й РАБОЧИЙ. Нет, не вернется!

СЕРГЕЙ. Не вернется – ее дело. Я ее не гнал, а уступать ей в таком деле тоже не уступлю.

РАБОЧИЕ (одобрительно). Знамо дело! Уступать бабе зазорно.

СЕРГЕЙ. В правом деле уступать не зазорно. Разве я ее корю? Чем моя баба плоха? Лучше бабы не найдешь! По семье обмирает, хозяйка, сами знаете, умная баба.

РАБОЧИЕ. Истинная правда!

СЕРГЕЙ (возвышая голос). А вот вы меня попрекаете – передовик, а с женой справиться не мог, дом по старине! Да! А что было делать-то? К чему придраться? За что гнать-то было? Рука не налегала. Что, глаз у меня не было? Сам видел, в одной паре едем, да кони мы разные. Я ее правлю влево, а она, значит, на дыбы да вправо. Что поделаешь? Баба с норовом; будь бы полегче, сговорились, а эта помрет, а от своего не отступит.

РАБОЧИЕ. Что верно, то верно!

СЕРГЕЙ (повышенным голосом). Вы что думаете, жену-то бросить легко?! Вы вон со своими грызетесь, а мы жили, сами знаете, лучше не надо. А что получается? Где она, новая жизнь-то? Старый уклон! Я вон зарок дал служить партии, вроде как присягу принял; да! А баба, значит, тянет назад. Тут-то кричим: новая жизнь, новая жизнь, а как домой пришли: гав, гав да за печку! Нет, братцы, так не годится!

РАБОЧИЕ. Что говорить. Слаб народ! Духу в нас мало.

СЕРГЕЙ. Нет, братцы, кругом-то все разломали. А как до себя дошло – тпру! Чужое, дескать, ломай, а своего не трогай? Да! Вот так-то и порешил, братцы, как ни трудно, а значит, обрезал постромки да скинул домашнюю упряжку! В старый свой хлев возвращаться не буду!

РАБОТНИЦА (громко). Молодец!

РАБОЧИЕ. Нам тебя не учить.

СЕРГЕЙ. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Крышка! Раз что сказал, то и сделаю.

1-й РАБОЧИЙ (почесывая в затылке). Ну и черт! И как жить – не придумаешь. Небось, жалко бабу-то?

СЕРГЕЙ. А то не жалко?! Я, вон, ночи не сплю, а все думаю. Чистку нам у себя дома нужно произвести. Раз освобождаться, то в первую очередь от домашнего сору нам надо освобождаться.

РАБОЧИЕ. Что верно, то верно.

2-й РАБОЧИЙ. Вот что, ребята, пора расходиться! С того дела – ахнем в пивную.

1-й РАБОЧИЙ. А слаб человек! Мы – что? По совести говорю, осопатились!

СЕРГЕЙ. Храбрости нету. А что, у человека силы нету? Силы сколько хочешь, а распоряжаться ею, скажи, не умеем.

2-й РАБОЧИЙ. Эх, дома – тоска! Не дом, а провальная яма!

Расходятся.

1-й РАБОЧИЙ. По уму далеко видишь, а вот у себя дома точно куриная слепота нападает.

РАБОТНИЦА (воодушевленно). Товарищ Петров! На вас вся наша надежда! У вас слово не расходится с делом. А это разве люди? Тараканы!

Машет рукой, уходит.

РАБОЧИЕ. Тараканы?! А какая наша жизнь? Что мы понимаем-то? Вот сюда придешь, потолкуешь, то и есть! А дома окромя забот – ничего!

Уходят.

СИДОР (к Сергею). Идешь, что ли?

СЕРГЕЙ (угрюмо). Нет, здесь останусь, заниматься буду.

СИДОР уходит. Остается один ЕГОР. Тишина. СЕРГЕЙ просматривает заявления.

Пауза.

СЕРГЕЙ (поднимая голову). А ты что нейдешь?

ЕГОР (раздумчиво). Идти, так идти вместе. А то чего один сидеть будешь?

СЕРГЕЙ. А куда идти-то? Дети, небось, убегли к матери, дома никого нету, а одному сидеть, сам знаешь, веселья-то мало.

ЕГОР (тихо). Как это ты давеча сказал, что Акулина ушла, так ровно кто кувалдой меня по голове пристукнул. Неужто из-за этих самых икон?

СЕРГЕЙ. А черт ее знает. Иконы-то все перетаскала к старухе, и с того самого вечера, как ушла, не вернулась.

ЕГОР. Что говоришь? Дивное дело! И весточки не подала?

СЕРГЕЙ(тихо). Не подала.

ЕГОР. Поди ж ты! Значит, дюжа обиделась.

СЕРГЕЙ. Нравная баба! Как козел упрется, не сопрешь.

ЕГОР. Замириться бы.

СЕРГЕЙ (волнуясь). А как замириться-то? Слышал, что сказала? «В поганом месте, говорит, жить не буду». Значит, опять веду эту канитель с попами? А ребята как? Она, вон, их с собой в церковь таскает. Мишка-то побольше, не слушается, а Сенюшка-то от ее юбки не отстает.

ЕГОР. А на мой взгляд – замириться. Черт с ней, пусть бы возилась с иконами, это мы прошлый раз, брат, погорячились.

СЕРГЕЙ (уклончиво). Что вышло, то вышло.

ЕГОР. А ежели не вернется?

СЕРГЕЙ (встает). Там видно будет.

ЕГОР. Аль мне сходить, поговорить с нею?

СЕРГЕЙ (раздраженно). О чем говорить-то? Что, дескать, я пред ней извиняюсь и прошу ее пожаловать во святой угол? Она тебе на шею сядет. Эта проклятая старуха у меня все пороги обила.

ЕГОР. Ну а что ж будешь делать-то?

СЕРГЕЙ (сурово). Подожду. А не вернется, попугаю разводкой. Авось посмирней будет.

ЕГОР (сочувственно). Попугать надо.

Показывается ОЛЬГА ИВАНОВНА.

ОЛЬГА ИВАНОВНА (беспокойно). А я тебя искала, искала, Сергей, домой сбегала, ну что? Опять не обедал?

ЕГОР. Ну а я, значит, до дому.

Уходит.

СЕРГЕЙ. Детей не видела?

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Нет. Пойдем в столовку.

СЕРГЕЙ. Да есть не хочется!

Пауза.

ОЛЬГА ИВАНОВНА (озабоченно). Так нельзя, Сергей! Тоска тоскою, а у тебя работа, себя беречь надо.

СЕРГЕЙ. Эх! (Отвертывается.) Тут тебя спрашивали работницы, заниматься будешь?

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Буду, конечно. (Пауза.) Сергей! Я с тобой поговорить хотела.

СЕРГЕЙ. Говори.

ОЛЬГА ИВАНОВНА (волнуясь). Ты вот не знаешь, и никто не знает, а я ведь замужняя.

СЕРГЕЙ (удивленно). Замужняя? А где муж-то?

ОЛЬГА ИВАНОВНА (принужденно улыбаясь). Вот не хуже твоей Акулины бросил да уехал. Скверно жили. Он – бывший солдат, фронтовик, ну, во время Гражданской войны сошлись, раненый был, выходила, ну, сначала-то ничего было, а потом придираться стал, что партийная, требовал, значит, чтоб я бросила партийную работу и поехала бы с ним в деревню. В деревне-то у него домишко, хозяйство – ну, его и тянуло к земле. Ему хозяйка была нужна, а я служила, ну, значит, так и разошлись. Крутой человек, собственник, трудно было жить с ним.

СЕРГЕЙ. А детей не было?

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Не было. Последнее время он все ругал партию, потом сразу поднялся, уехал в деревню, а я взяла командировку и – сюда.

СЕРГЕЙ. Может, вернешься к нему?

ОЛЬГА ИВАНОВНА (горячо). Ни за что! Да разве это жизнь с ним? Стремлений никаких! Мещанство!

СЕРГЕЙ (с горечью). А я кто? Тоже мещанин! Какая моя жизнь-то была? Похвалиться нечем.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Нет, это неправда! Ты, правда, жил в мещанской обстановке, но мещанство тебя не касалось.

СЕРГЕЙ. Как не касалось? По самое горло залез в болото. Греха таить нечего. И не я один, все так-то.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. А кто работал? Кто всем помогал? Куда ни глянешь – всюду Сергей. Один за всех всю работу делал.

СЕРГЕЙ (с усмешкой). Хорошо делал? А за плечами-то что стояло? Что я, сам-то не понимаю? Все мысли опутала. И сейчас никак от нее отвязаться не могу.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Хочешь, я тебе помогу? Вот ты за детей беспокоишься, скучно тебе одному, хочешь – я у тебя в доме поживу, с детьми позанимаюсь. Миша у тебя славный мальчик, все тебе веселее будет.

СЕРГЕЙ. А что люди скажут?

ОЛЬГА ИВАНОВНА. А чего нам бояться людей? Не плохое делаем. Другое дело, Акулина. Может быть, опять вместе жить будете?

СЕРГЕЙ (глухо). Не вернется.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. А ты бы попробовал, сходил бы к ней.

СЕРГЕЙ. Подожду, там видно будет.

Входит КОСТЫЛЯНКИН.

СЕРГЕЙ (сердито). Что надо?

КОСТЫЛЯНКИН. Здорово! Вишь, какой сердитый стал! Чего же, пес с ней, с бабой не миришься?

СЕРГЕЙ. А тебе какое дело? Тебя не спросился?

КОСТЫЛЯНКИН. За ней, брат, лавочник увивается. Ты, тово, бабу-то не проморгай! Баба, пес с ней, хозяйка!

СЕРГЕЙ. Сплетни переносить нечего. Ишь, миротворец нашелся!

ОЛЬГА ИВАНОВНА (живо). Вы видели ее?

КОСТЫЛЯНКИН. Видел. Она у моей старухи живет. Каждый день, пес с ней, лавочник шляется.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Что ж, она думает вернуться к Сергею?

КОСТЫЛЯНКИН. Пес с ней, что она думает! Старуха сказывала (к Сергею), тебя, вишь, она дожидается.

СЕРГЕЙ. А чего дожидаться-то?! Небось, захотела бы, сама пришла, дорогу к дому авось не забыла.

КОСТЫЛЯНКИН. Ну, сама-то она, пес с ней, не пойдет. Не того ветра баба, чтоб кланяться.

СЕРГЕЙ (встает). Вот что, старик, уходи! (К Ольге Ивановне.) Пойдем! Больше сидеть не могу. Сходим в столовую.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Пойдем!

КОСТЫЛЯНКИН. Хе-хе-хе! Заартачился! Нос-то, брат, не задирай, еще поклониться придется!

СЕРГЕЙ. Ну? Уходи, поговорил и – ладно!

КОСТЫЛЯНКИН. Хе-хе-хе! Что, брат, того, забрало? Поди-ка лучше, поговори с нею.

СЕРГЕЙ. За мной вины нету. Бить челом ей не буду.

КОСТЫЛЯНКИН. Хе-хе-хе, не такие, брат, как ты, головы гнули. Без жены-то, того, не проживешь!

СЕРГЕЙ (уходя). Проживу. Для этого дела храбрости хватит!

Занавес.

Картина вторая

Вечер. Квартира Яковлевны, где приютилась Акулина. Небольшая комната с печкой, сундуки вместо кровати, в углу иконы, горит лампада. Около печки поставлен самовар. Бедно, но чисто. АКУЛИНА сидит на постели, подперев голову руками.

ЯКОВЛЕВНА сидит возле стола. Разговаривают.

ЯКОВЛЕВНА. Что ж, касатка, лампу зажигать надо, посумерничали и ладно.

АКУЛИНА (надрывным голосом). Уж посидим, Яковлевна, так! В темноте как будто сердце отходит. На свет божий глядеть тошно.

ЯКОВЛЕВНА. А ты себя не томи. Нет ничего хуже, как человек себя томить начнет. Ты думку гони от себя прочь. Живешь, и слава тебе господи!

АКУЛИНА. Ах, и заела тоска мою душу! Жизнь мне не в жизнь!

ЯКОВЛЕВНА. Какая тебе тоска, прости господи? Баба ты молодая, здоровая, кровь с молоком, смотри, что мужики про тебя говорят. Эдакая баба, говорят, да зря пропадает. Тебе о деле нужно думать, как свою жисть устроить, а она – тоска! Он-то, небось, по тебе не тоскует.

АКУЛИНА. И снится он мне, Яковлевна, каждую ночь! И будто живой стоит он, голубчик мой, предо мной! И будто приходит с работы, а глаза-то у самого будто плачут. «Накрой, говорит, Акулюшка, на стол, и давай будем обедать» – и таким истомным голосом говорит, как будто у него слезы в горле застряли. И так мне тошно становится, Яковлевна, так тошно, что взяла бы веревку да и удавилась! (Плачет.) И все я жду его, моего голубчика, вот, думаю, придет, вот спокается, да скажет: «Ну, Акуля, приходи ко мне жить. Пятнадцать лет жили вместе, давай, видно, и помирать вместе будем».

ЯКОВЛЕВНА. Так и жди! Как же – спокается! По-завчерась видела его с этой девкой на заводе: идут, ровно в обнимку, он таким козырем, ровно будто помолодел с нею.

АКУЛИНА (почти не слушая ее). А я его, моего голубчика, все вспоминаю. То будто привидится, как еще женихом с невестой были, глаза-то у него были ласковые, сам-то вальяжный, только, бывалчи, тихонечко ухмыляется, слов много не ронял, а какое скажет, западает в душу; то будто на заводе вместе гуляем, а он, бывалчи, скажет: «Вот дома-то за печкой, Акулюшка, я тебя не примечаю, а на народе погляжу – нет красивей моей бабы». (Сморкается.) Как жили-то, Яковлевна, как жили! Ласковый он, мой голубчик, тихоня, никого словом не обидит, и все, бывало, сидит да работает! Как голубки жили: все друг возле дружки! Всем на диву.

ЯКОВЛЕВНА. Что говорить? Хорошо жили, все завидовали! Не подвернись эта шлюшка, так бы и век свой свековали.

АКУЛИНА. Вот так-то ночку-ноченьскую все лежу да придумываю, да неужели это мы на веки вечные с Сергеем расстались-то?! И сосет сердце, и сосет, и гложет тоска, и гложет; хоронить не хоронила, а вроде как похоронила! Матушка, царица небесная, думаю, да дай ты мне одним глазком поглядеть на него, как он, мой голубчик, весел аль скучен, похудел, может, да кто за ним приглядит-то, кто накормит да за ним поухаживает.

ЯКОВЛЕВНА. Небось, на заводе обедает. Нашла о чем думать! Ты бы лучше вот в церковь сходила да с батюшкой поговорила: глядишь, все бы полегчало.

АКУЛИНА. Ох, Яковлевна, не молится. Надорвала мне сердце тоска! Плачу, плачу, все царицу небесную вспоминаю, а душеньке все не легче. И с батюшкой говорила, он все одно твердит: «Богохульник твой Сергей, над иконами надругатель, не простится ему ни на этом свете, ни в будущем. Благодари бога, что он отвел его от тебя, а только ему, обидчику, будет наказанье».

ЯКОВЛЕВНА (живо). И я тож говорю! Кощунник! И это тебе грех, что ты о нем плачешь.

АКУЛИНА. Ох, Яковлевна, простила я ему все! Позови он меня – соколом быстрым к нему бы полетела.

ЯКОВЛЕВНА. Вот то-то и плохо, что ты царицу небесную не почитаешь, тебе жребий пал за веру православную постоять да против супостатов сражаться, а ты, ничего не глядя, обиду забыла, готова к богохульнику лететь и о святых иконах не думать.

АКУЛИНА (плача). Ох, тяжко мне, Яковлевна, тоска мою душу заела! Нет мне ничего на свете милее Сергея. Ни одной ноченьки глаз не сомкнула, и душенька у меня раздвоилась. Не изменница я, не предательница; приди, позови Сергей – в поганую избу его не пойду и жить по-новому, без икон, не стану, а только если бы сюда пришел, приласкала бы его, моего голубчика, накормила, ночку бы с ним поспала, и тоска бы у меня от души отпала.

ЯКОВЛЕВНА. Непорядок у тебя в голове, баба! Так мысли бегут, как бисер рассыпаются, а толку никакого. Ты бы лучше о детях подумала. (Встает.) Будет сумерничать, вставай! Угольков в самовар подложу, чайку попьем – все будет веселее.

Зажигает лампу и подкладывает угли в самовар.

АКУЛИНА (тем же голосом). И царицу небесную мне жалко, и без икон, без церкви жить не могу, и без Сергея мне легче удавиться, чем при живом муже вдовою быть.

ЯКОВЛЕВНА. Слезай, будет реветь-то! Поревела – и ладно. Ты бы вот лучше внимание обратила на Кузьмича! Малый сохнет по тебе, и в лавочке у него забираем, душа человек, и каждое воскресенье в церковь ходит. Пристроилась бы к нему, жила бы так, умирать не надо.

Стук в дверь. АКУЛИНА спрыгивает с сундука.

ЯКОВЛЕВНА. Что? Ждешь все Сергея? Не придет – девка не пустит.

Отворяет дверь, входят ДЕТИ.

АКУЛИНА (бросаясь к ним). Детушки вы мои ненаглядные! Сенюшка, Мишенька! Да живы ли вы, мои деточки?!

СЕНЯ и МИША (вместе). Живы, здоровы.

АКУЛИНА (обнимая их поочередно). Садитесь, деточки, небось, есть хочется?

МИША. Страсть проголодались! С утра не евши!

АКУЛИНА начинает хлопотливо бегать по избе. Она вся оживилась и напоминает прежнюю энергичную Акулину.

ЯКОВЛЕВНА. Ну, как поживаете? Отец-то, слышно, не собирается к нам?

МИША (протяжно). Нет.

АКУЛИНА (все ставит на стол, кормит их. Волнуясь). Ну, как Сергей-то? В завкоме?

СЕНЯ. В завкоме.

АКУЛИНА. Да где же он обедает-то?

МИША. Кое-как пробавляется. В клуб ходит – насчет еды скучно.

АКУЛИНА. Господи! Да пришел бы ко мне, я б его накормила.

ЯКОВЛЕВНА. Дюжа богатая стала. Самой есть нечего.

АКУЛИНА. Ну, как отец-то… один?

ЯКОВЛЕВНА. Эта-то, завкомская, шляется к вам?

МИША. Каждый вечер сидит у нас.

АКУЛИНА (подскакивая). Сидит?!

СЕНЯ. До полночи. Как ни проснешься, они все сидят, разговаривают.

АКУЛИНА. Каждый вечер?

МИША. Ни одного дня не пропустила.

ЯКОВЛЕВНА (к Акулине). Что, говорила я тебе? А ты нюни распустила! Сергей да Сереженька.

АКУЛИНА. Господи, батюшка! (Вздрагивает.) Царица небесная!

ЯКОВЛЕВНА. Ну как? Не слышно, в дом-то к вам не собирается?

СЕНЯ. Все о новой жизни толкуют, как новую жизнь будут строить!

АКУЛИНА. Новую жизнь?

ЯКОВЛЕВНА. Знаем мы эту новую жизнь! Накобеляются – и ладно. (К Акулине.) Губы-то трепала зря – девку и в дом было пускать нечего.

МИША. Вчерась вечером всю квартиру осматривала, все указывала отцу, где что поставить нужно.

АКУЛИНА. Осматривала? Матушка, царица небесная!

ЯКОВЛЕВНА. Ну, а отец-то ничего не говорил насчет матери? Не говорил, чтоб домой-то вернулась?

МИША(решительно). Нет!

СЕНЯ. Завкомская-то говорила, чтоб к матери нас не пускать: «Им, говорит, необходимо коммунистическое воспитание».

АКУЛИНА (вспыхивая). Что?! К матери не пускать! Так и сказала?

МИША. Так и сказала. (Встает.) А мы все равно бегать будем.

СЕНЯ. Пусть ее брешет! (Тоже встает, ищет шапку.)

ЯКОВЛЕВНА. Ну и шлюха!

АКУЛИНА. Вы куда ж?

МИША. Домой побежим, а то отец заругается.

АКУЛИНА (крестит их, сквозь слезы). Деточки вы мои!

СЕНЯ. Завтра придем!

АКУЛИНА быстро роется в ящике, завертывает что-то в бумагу, дает СЕНЕ.

АКУЛИНА. Сенюшка! Ты отдай отцу, а то он, небось, не евши, а как к вечеру придет, ты ему подложи, не говори, что от матери, а то есть не станет, а скажи, что в булочной купили. На!

Сует ему в руки.

СЕНЯ. Хорошо!

АКУЛИНА. Сенюшка, Мишенька!

Плачет, обнимает их, ДЕТИ уходят.

ЯКОВЛЕВНА (подходит к самовару, дует). Ну, вот и самовар поспел! Накрывай на стол-то! Хоть бы Кузьмич заглянул. Не твоему чета, человек обходительный, и домишко есть, и рухлядишко. Будь я на твоем месте, так я бы нос утерла Сергею.

АКУЛИНА (отрывисто). Мне на мужиков и глядеть-то противно.

ЯКОВЛЕВНА (заваривая чай). Еще нужды не видела, оттого и противно. Хорошо, пока работенка есть, а тоже и с работой уходишься. Не такие годы, чтоб по людям мытариться.

Стук. АКУЛИНА нервно оборачивается.

АКУЛИНА. Ой, батюшки!

ЯКОВЛЕВНА. Так и пришел! Жди больше!

Подходит к двери, отпирает, входит КУЗЬМИЧ в куртке, в сапогах, франтоватый, с жизнерадостным, веселым лицом.

КУЗЬМИЧ (весело). Мое вам почтение! Чай изволите попивать? Гостя не прогоните?

Снимает фуражку, здоровается.

ЯКОВЛЕВНА (оживляясь). Хорошему человеку завсегда рады!

КУЗЬМИЧ. Акулине Мефодьевне конфеток прихватил: она у нас теперь вроде как вдовствующая царица.

ЯКОВЛЕВНА. Мы и так, Кузьмич, тебе много обязаны. Без зазрения совести у тебя в лавке забираем, а когда отдадим – неизвестно!

КУЗЬМИЧ. Можете и не отдавать совсем. От ваших денег, все равно что от трудов праведных, не наживешь палат каменных.

Все садятся за стол; Акулина с задумчивым, но мягким лицом; КУЗЬМИЧ с эффектом сначала раскрывает коробку конфект, кладет на стол, потом вскрывает коробку с печеньем, затем вынимает из кармана яблоки и под радостно-удивленные возгласы ЯКОВЛЕВНЫ выкладывает все на стол.

ЯКОВЛЕВНА (радостно). И… и… Да что ж это, батюшка! Целый магазин! Точно на именины!

КУЗЬМИЧ. Я к Акулине Мефодьевне всегда иду как на именины. (Всматривается в нее.) Никак опять плакали, Акулина Мефодьевна? Вот сестра милосердия! Вам бы только, Акулина Мефодьевна, ходить по покойникам! Дорогие бы вам деньги платили, ежели бы каждого покойничка так оплакивали! И охота вам дорогие слезки задаром проливать?

ЯКОВЛЕВНА. Дура, оттого и плачет. Я об ней думала как об умной бабе, а выходит, что у нее в голове ума мало.

КУЗЬМИЧ. Это вы все о муже убиваетесь? Поверьте моему слову, Акулина Мефодьевна, – раз он партийный человек, это не человек для жизни! Чувствий у них никаких, только одна дума: как партия? Я так полагаю, что у них вместо души известка образовалась.

АКУЛИНА. Мой Сергей не такой.

КУЗЬМИЧ (с увлечением). Не беспокойтесь, такой же, как все! Партия у них идет за все: и за жену, и за мать, и за семью. Мертвые люди! Вы к ним всей душой, а у них мозги шиворот-навыворот все выворочены. Плачьте не плачьте, хоть вдрызг лопните, жалости у них никакой нету.

ЯКОВЛЕВНА. Ну, право слово! Умного человека приятно послушать.

АКУЛИНА. Пятнадцать лет прожили вместе, какой был Сергей сердечный да ласковый!

КУЗЬМИЧ. Ну, значит, на линию не взошел. А вот как теперь от семьи отшился, помяните мое слово – никакого сочувствия не найдете. Считайте, что помер человек – и ладно.

АКУЛИНА (сквозь слезы). Мне похоронить Сергея – легче самой умереть.

КУЗЬМИЧ. Совершенно напрасно! Эх, Акулина Мефодьевна, и охота вам в такое глубокомыслие вдаваться! Жизнь наша сейчас – одна фантазия! Тут нужно петь тру-ля-ля (напевает), а вы вроде как схиму на себя приняли.

ЯКОВЛЕВНА. Что верно, то верно! О чем горевать?

Наливает всем чаю.

КУЗЬМИЧ. Возьмите, к примеру, меня: никогда не унываю. Сегодня явились ко мне наши велосипедисты: «Пожалуйте налог уплатить», у меня, простите за выражение, чуть брюки не спустились от испуга, а я галантно улыбаюсь и говорю: «Вы что ж это, беспризорной воблой гулять меня по тумбочкам посылаете? Я ведь не по своей, а по вашей воле красным купцом сделался». Смеются. Нам, говорят, вас теперь больше не нужно. Теперь новая политика: купцов вон, а чтоб одна кооперация была! Жизнь наша, Акулина Мефодьевна, не жизнь, а одно землетрясение.

ЯКОВЛЕВНА (наставительно). А фасон не теряй! Главное, чтоб не поддаваться.

КУЗЬМИЧ. Я и не поддаюсь. Главное, Яковлевна, мы, купцы, как комсомолки, нам терять нечего. Бывало, девица жеманится, торгуется: я, дескать, невинна, подороже стою, а нынешняя стоит руки в боки, глаза в потолоки, товару у ней никакого нет, торговать нечем, а только видимость одна, что девица. То же и мы.

 
Ни кола ни двора, зипун – весь пожиток!
Эй, живи, не тужи! Умрешь – не убыток!
 

АКУЛИНА улыбается.

Ну, наконец-то и вы, Акулина Мефодьевна, улыбнулись!

АКУЛИНА (со слабой улыбкой). Вы хоть мертвого рассмешите!

ЯКОВЛЕВНА (с удовольствием). Живой человек! Не то что ты, прости господи, колода!

АКУЛИНА. И я была весела. Горе заело!

КУЗЬМИЧ. Ну какое может быть горе, Акулина Мефодьевна, в наше время? Собственности никакой, значит, без заботы, что украдут или пропадет, делов никаких, значит, живи без ответственности; «червонец» выкурил, да и ладно! Чувствий никаких, потому – какие чувствия, когда каждая баба, простите за выражение, за одно лето десять штанов сменяет! Ну, скажите, пожалуйста, какое горе! Живем, как я полагаю, всей Западной Европе на удивленье! У нас теперь по улицам пройти – одно удовольствие: в живом виде увидишь, как Аполлон с Венерой гуляют.

ЯКОВЛЕВНА (крестится). Мать царица небесна! Кака-така Венера?

КУЗЬМИЧ. Примерно, я, Яковлевна, сниму с себя всякое одеяние, повешу ленточку «Долой стыд!»^{104} и в чем мать родила айда на улицу! Вон вам и Аполлон! А с другой стороны, вот, например, Акулина Мефодьевна, вздумала бы наподобие нашей прародительницы Евы в раю погулять, повесила листочки возле пояса – и марш на улицу! Вот вам и Венера!

ЯКОВЛЕВНА (вместе с Акулиной). Вот стыд-то!!

КУЗЬМИЧ (весело). Какой стыд? Это один предрассудок, Акулина Мефодьевна! Это наши родители нас, дураков, обучали, что будто мужчина не то что женщина и что нужно на мужчину глядеть со стыдом. В пролетарском государстве что мужчина, что женщина – одно и то же. Никакой разницы нет, потому один класс!

АКУЛИНА. Ну, это вы зря болтаете.

КУЗЬМИЧ. Как, зря болтаю? Честное слово, по искреннему убеждению! Пролетарский класс – что мужчина, что женщина – одно и то же!

ЯКОВЛЕВНА. Это они, безбожники, охаяли женский пол! Прощенья им на том свете не будет.

АКУЛИНА. Нет, мой Сергей, бывало, на женщин глядеть стыдился.

КУЗЬМИЧ. Это он с вами такой красной девицей жил! Женщин не знал и к одной жене был привязан, а как начнет менять жен, всякий стыд потеряет.

Пауза. АКУЛИНА вздыхает. Пьют чай.

ЯКОВЛЕВНА(кашляет). Кх… кх… кх…

КУЗЬМИЧ. Аль поперхнулась, Яковлевна?

ЯКОВЛЕВНА. Кх… кх… кх… ох, грехи наши тяжкие!

Пауза.

КУЗЬМИЧ. Лихой бабой, Яковлевна, должно быть, вы были в молодости?

ЯКОВЛЕВНА. Да, дурой не была, золотое время даром не тратила!

КУЗЬМИЧ(догадливо). Это вы намек делаете? Уж не по моему ли адресу?

ЯКОВЛЕВНА. Не по твоему, я вот на эту дуру намекаю. (Указывает на Акулину.) Ну, чего убивается? Хоть бы, говорю, погуляла с кем-нибудь – все легче было.

КУЗЬМИЧ (весело). Это я поддерживаю со всем удовольствием! Это – что дело, то дело! На вашем месте, Акулина Мефодьевна, разве плакать надо? Ну нет! Будь я бабой – такие бы дела я разделал в отместку, загулял бы так, что вся слобода обо мне говорила! Да чтоб стерпеть такую обиду?! Ну нет! Да чтоб так убиваться, как вы убиваетесь! Сохрани бог! Гуляй, душа! Чтоб небо с овчинку показалось!

ЯКОВЛЕВНА (радостно). Вот так Кузьмич! Молодец!

АКУЛИНА. Я не гуляшшая! По рукам ходить не желаю. Одного мужа – жена.

ЯКОВЛЕВНА (передразнивает ее). Одного мужа жена! Да он-то не одной жены муж! На кой ляд он тебе нужен?!

КУЗЬМИЧ (подхватывая). Это верное слово! К чему вы соблюдать себя будете? Кто вас оценит? Чтоб эта похабная девка смеялась над вами?

АКУЛИНА. С чего мне гулять-то? С какой радости? Мне в монастырь идти, богу молиться, а они – гулять. С кем гулять-то?!

ЯКОВЛЕВНА (плюется). Тьфу! Ну и дура!

КУЗЬМИЧ. Я вам предлагал, Акулина Мефодьевна! Со всем удовольствием! Полное содержание! То есть будете жить без всякого огорчения! Я пред вами в откровенную. Насчет брака не могу предложить, во-первых, потому, сами знаете, я для жены вроде костыля – хворая, девать некуда; а второе, четверо ребятишек, это, значит, полное мозговое отравление: визг, драки и все прочие удовольствия. Человек я безобидный, сами знаете, скорей меня козявка укусит, чем я ее раздавлю. Словом, можете на меня положиться!

АКУЛИНА. Даром слов не тратьте: на такое дело я не пойду.

ЯКОВЛЕВНА (сердито). Ну, с дурой сговоришь разве?

КУЗЬМИЧ (весело). Вы для меня, Акулина Мефодьевна, вроде как ананас: запах чую, будто за тысячу верст несется, а в руки не дается. Терпение да труд, как говорится, все перетрут.

Стук. АКУЛИНА вскакивает.

ЯКОВЛЕВНА. Кого это черт несет?

Входит КОСТЫЛЯНКИН.

КОСТЫЛЯНКИН. Бабочки, здравствуйте! Пес с вами, зашел вас проведать, как поживаете?

ЯКОВЛЕВНА. Нечего было старому черту таскаться сюда.

АКУЛИНА (хмуро). Зачем пришел?

КУЗЬМИЧ (насмешливо). Тоже красную звезду налепил на себя! Ты сколько располагаешь жить на этой планете-то?

КОСТЫЛЯНКИН (поглаживая бороду). Годочков с десяток, пес с ними, поживу, а может, и больше!

КУЗЬМИЧ (свистит). Фью! Плакали наши иконки! Ну как, иконоборец, дровец-то из наших досок много заготовил?

КОСТЫЛЯНКИН. Да разве их, пес с ними, везде посшибаешь? По одной слободе походил, а скандалу не оберешься!