Текст книги "Забытые пьесы 1920-1930-х годов"

Автор книги: Иван Саркизов-Серазини

Соавторы: Александр Поповский,Александр Афиногенов,Дмитрий Чижевский,Василий Шкваркин,Татьяна Майская,Александр Завалишин,Александра Воинова,Виолетта Гудкова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 43 страниц)

Забытые пьесы 1920–1930-х годов

Зачем люди читают старые пьесы

Выпуск сборника драматических сочинений 1920-х годов в начале второго десятилетия XXI века многим должен представляться затеей по меньшей мере странной. Многим, но не всем. Автору этих строк общественные коллизии и человеческие мотивации, мысли и чувства героев этих пьес видятся не только объясняющими многие последующие события отечественной истории, но и захватывающе современными.

Книга, собравшая старые пьесы, выходит в свет вслед за нашей монографией «Рождение советских сюжетов: типология отечественной драмы 1920-х – начала 1930-х годов» (НЛО, 2008) благодаря острому интересу занимающихся Россией историков к проблематике 1920-х годов. Обсуждая книгу, они сетовали, что сами драматические тексты, на материале которых анализировалась сюжетика, практически недоступны. Именно историки увидели в сочинениях полузабытых авторов ценный источник для понимания ушедшего времени. Конечно, азы литературоведческой науки всем хорошо известны: художественное произведение не есть исторический источник, его герои – не персонажи документального исследования. И все же…

В пьесах не просто сообщались факты, даже если рассказывалось о двадцати шести бакинских комиссарах, поминалась рабочая оппозиция либо кампания по борьбе с антисемитизмом, – в них исследовались способы мышления и переживания персонажами тех или иных событий. В художественных текстах проскальзывали многие темы, на десятилетия закрытые для обсуждения в поле «чистой» истории (забастовки на заводах, бунты крестьян, дезертирство с фронтов Гражданской войны, случаи людоедства в периоды голода, свидетельства согласия с оппозиционными настроениями в партии и проч., т. е. факты, не укладывающиеся в господствующую концепцию развития историко-культурной ситуации в послеоктябрьской России), разнообразные проявления (свидетельства) нелояльности к действиям и требованиям власти, И знакомство с этим драгоценным материалом дает сегодняшнему историку возможность реконструировать «дух времени», ушедшие в прошлое человеческие типы, различные точки зрения, распространенные в 1920-х годах, и их оттенки.

Между тем непростительное легковерие и опрометчивый театроведческий снобизм способствовали тому, что несправедливо уничижительные отзывы о талантливых пьесах и поставленных по ним спектаклях[1]1
  История одного из них рассказана нами в книге «Ю. Олеша и Вс. Мейерхольд в работе над спектаклем „Список благодеяний“» (М.: НЛО, 2002).


[Закрыть], пользовавшихся несомненным зрительским успехом, десятилетиями перекочевывали из книги в книгу. Устоявшуюся иерархию сценических шедевров и театральных провалов начали проверять на прочность в конце 1980-х, по сути пересоздавая историю отечественного театра.

Ранее советские историки российской литературы и театра, как правило, анализировали лишь вершинные творения. Казалось, они одиноко высятся среди множества сочинений авторов полузабытых, третьестепенных. Исследователи исходили из романтической презумпции уникальности художественного произведения. Теперь, когда массив прочитанных текстов достаточно велик, можно с уверенностью сказать, что каждое из вершинных произведений имело предшественников, опиралось на сделанное другими, менее удачливыми сочинителями. Любая из известных нам пьес имела десяток, а то и больше, литературных прототекстов – сочинений схожих, написанных на близком материале, рассказывающих о тех же проблемах, типах, реакциях и поступках, – богатую историко-культурную почву. Но это, среди прочего, означает, что для тех, кто занимается российской историей, каждый отдельный текст значительно более репрезентативен, чем это представлялось.

Бум извлечения запрещенных художественных текстов из небытия конца 1980-х – начала 1990-х давно окончился, множество сочинений, в том числе и драматических, вернулось к нам и было прочитано. Но и сегодня в небрежении пребывает немало ярких произведений, а из актуальной памяти историков литературы и театра, театроведов и режиссеров по ряду причин выпали имена талантливых авторов. Количество практически неиспользуемых текстов чрезвычайно велико. Не изучена и не издана немалая часть наследия даже классических авторов, начиная от А. Н. Афиногенова и Е. Д. Зозули, заканчивая, по алфавиту, E. Л. Шварцем и В. В. Шкваркиным. Что уж говорить о ныне полузабытых А. И. Завалишине, Т. А. Майской, А. Д. Поповском, Дм. Ф. Чижевском и др.

Дело в том, что культурная история пьесы, ее репутация у современников, как правило, определяющая ее дальнейшую судьбу, зависит от двух вещей: художественной мощи (либо немощи) театра, который выводил ее в свет, и оценки печатной критики (хотя далеко не всегда ее характеристикам художественной либо историко-культурной ценности сценического феномена можно всецело доверять). Решающую роль в судьбе пьесы играет ее постановка, предъявление публике. Уверена, что без спектакля A. Я. Таирова драматург Вс. В. Вишневский не приобрел бы такой известности. Его «Оптимистической трагедии» суждено было стать классикой не столько драматургии, сколько – театра. Точно так же сделал драматургу имя нашумевший экспериментальный спектакль В. Э. Мейерхольда, осуществленный по вполне рядовой пьесе А. М. Файко «Учитель Бубус». Если бы «Турбины» не стали одним из лучших спектаклей Художественного театра, выдержавшим около 1000 представлений, кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба театрального писателя М. А. Булгакова.

Но пьеса начинающего драматурга редко попадала на лучшие подмостки страны, шла на менее авторитетных. Комедии B. В. Шкваркина ставились в Театре сатиры, вещи А. И. Завалишина и Дм. Ф. Чижевского – в театре МГСПС, Т. А. Майской – в Теревсате. Не на сценах МХАТа или Театра им. Евг. Вахтангова, не у В. Э. Мейерхольда или А. Я. Таирова. Тем самым шансы на признание были изначально меньше. Критики, во многих случаях нехотя признававшие, что и актерская игра превосходна, и декорации замечательны, и публика до отказа заполняет залы, вопреки всем признакам театрального успеха говорили о спектаклях по пьесам наших авторов как о «ненужных» либо даже вредных. Эти оценки на долгое время будто застыли, реакции же и оценки «неорганизованных зрителей», не выходя в публичное пространство, рассеивались в устных беседах, оставались в письмах и дневниках.

Почти все драматургические имена сборника не являются абсолютно новыми для отечественного театроведения. Пьесы, представленные в этой книге, не просто шли на театральных подмостках, но и вызывали острые споры, нередко влекущие за собой запреты спектаклей. «Россия № 2» Майской, «Константин Терехин» («Ржавчина») В. М. Киршона и А. В. Успенского, «Партбилет» Завалишина – выразительные тому примеры.

Задача сборника – вернуть эти вещи в поле актуального чтения. Тем более что многие тексты находятся в состоянии угасания, дошли до нас только в выцветшей машинописи – либо, будучи поставленными в театре, никогда не печатались и дремлют на архивных полках. Как, например, филигранный и смешной текст В. В. Шкваркина «Лира напрокат». Режиссер Э. Б. Краснянский, ставивший «Лиру» в 1920-х, спустя 40 лет писал: «К сожалению, сейчас невозможно найти эту пьесу. В театре она пропала, а у автора тоже не осталось ни одного экземпляра»[2]2
  Краснянский Э. Б. Встречи в пути: страницы воспоминаний. Театр. Эстрада. Цирк. М.: ВТО, 1967. С. 240.


[Закрыть]. Но театровед Е. Д. Уварова отыскала пьесу в фондах музея им. А. А. Бахрушина. Впервые в нашем сборнике выйдет к читателю и первая редакция «Лжи» А. Н. Афиногенова. Резко оцененная Горьким и Сталиным пьеса драматурга, рискнувшего высказаться на самые острые темы дня, появилась лишь спустя полвека после написания (в 1982 году, на страницах только что открывшегося альманаха «Современная драматургия»), но во второй, цензурированной, редакции. Ничуть не меньший, а в некоторых отношениях и больший интерес представляют пьесы малоизвестных авторов: А. И. Воиновой, А. И. Завалишина, А. Д. Поповского, И. М. Саркизова-Серазини и других.

Изучение истории пьес привело к уточнению еще одного обстоятельства. В конце 1970-х театроведы, впервые вошедшие в (полуоткрытые) архивы, узнавали, как уродовала цензура сочинения авторов крупных, с «дурной» репутацией нелояльности к советской власти: М. А. Булгакова, А. П. Платонова, М. М. Зощенко, Н. Р. Эрдмана. Но дело обстояло много интереснее. Сегодня можно с уверенностью сказать, что жестко исправляли абсолютно всех. Это объясняет суть происходящего: не годен любой живой (и уже в силу этого – уникальный, единичный) человек. Редактура выравнивала мысли и чувства, усредняя их и тем самым делая их «ничьими», т. е. не существующими нигде, кроме как в нормативных документах эпохи. Нехороши все – не только «отщепенцы» и «внутренние эмигранты», но и искренние, страстные приверженцы власти (скажем, Афиногенов или Киршон, Завалишин или А. Т. Зиновьев), и пластичные эпигоны вроде Майской, чью «Россию № 2» сняли на следующий после премьеры день. Рамки бесспорного столь узки, что в них невозможно уместиться никому, – и все торчащее, вываливающееся за края обрезалось. Индивидуальность не вписывалась в «обобщающий» контекст эпохи, в новые правила общественного действа. Субъективизм любого рода, умение размышлять и принимать самостоятельные решения подозрительны и запретны.

Внимательное рассмотрение совокупности черт и свойств, из которых формируется привлекательный для новой власти (и, наверное, единственно возможный для нее) «посредственный стиль», было задачей нашей книги о становлении советской сюжетики. С помощью текстов, представленных в данном сборнике, хотелось бы показать, насколько трудно, почти невозможно даже авторам, стремящимся согласиться с линией партии, было этот «никакой», посредственный стиль выдержать, не сорвавшись в живое чувство, острую мысль, избежать создания яркого характера.

Сохранились документы, рассказывающие о неустанной редактуре «Списка благодеяний» Ю. К. Олеши, «Дней Турбиных» и «Зойкиной квартиры» Булгакова, эрдмановского «Мандата». Но точно так же свидетельства сообщают о девяти редакциях «Партбилета» Завалишина, неоднократно перекроенной Афиногеновым «Семье Ивановых» («Лжи»), вариантах «Константина Терехина» («Ржавчины») Киршона и Успенского, существенных разночтениях между более ранним и поздним вариантами «Сочувствующего» Саркизова-Серазини, принципиальном изменении «Любови Яровой» К. А. Тренева и пр. Институт советской редактуры, появившийся в годы, когда пьесы писались сочинителями неискушенными и малограмотными, спустя десятилетие обрел устойчивость и продолжал работать. Его функции, цели при этом менялись. Если вначале имелась в виду литературная, стилистическая помощь начинающим, то позднее отыскивались и искоренялись «ошибочные тенденции».

В пьесах заявляли о себе значимые настроения общества, а осуществленные по ним спектакли (прежде всего – на столичных сценах) оказывали, в свою очередь, определенное влияние на современников. И забывчивость культуры далеко не всегда была связана с объективным фильтрующим движением времени: 1920–1930-е годы стимулировали стирание исторической памяти, за десятилетие из публичного знания уходило многое. Далеко не во всех случаях работали механизмы культуры, а не идеологической «подчистки» реальности.

Всего один пример. В 1937 году в гостинице «Москва», услышав фамилию Булгаков, к писателю подходит человек с вопросом: «А вот был когда-то такой писатель – Булгаков». – «Это я». Спрашивающий изумлен. «Но ведь вы даже не были в попутчиках! Вы были еще хуже!..»[3]3
  См.: Булгакова Елена. Дневник. М.: Книжная палата. 1990. С. 164.


[Закрыть] В это время булгаковские «Дни Турбиных» идут на сцене МХАТа, автор не только не арестован, но и служит консультантом в Большом театре. Но так как имя его исчезло со страниц печати, этого вполне довольно: физическая жизнь не мешает общественной смерти.

Если бы не цензурно-идеологическое вмешательство, какой театр мог бы возникнуть в России 1920-х годов! И этот театр опирался бы прежде всего на комедии – Булгакова и Завалишина, Зощенко, А. А. Копкова, Эрдмана, В течение всего нескольких лет мог бы появиться театр Шкваркина – драматургом были написаны пять блестящих пьес. Но спектакли Театра сатиры критикой приняты не были. Автору ставили в вину то же, что и Булгакову (у которого к 1929 году также было пять пьес): легкомысленный смех, ничтожность тем и «пошлость» в их решении и, несколько неожиданно, – идеологическую вредоносность.

Первоначальный принцип отбора пьес в книгу был прост: наиболее яркие из наименее известных. Не менее значимым критерием стал личный читательский интерес составителя: в сборник включены пьесы, которые чем-то поразили – неожиданным и остросовременным поворотом проблемы, небывалым героем, юмором. Живые пьесы.

Хотелось показать и разноголосие авторских индивидуальностей, и разнообразие жанров: от мелодрамы до сатирической комедии, от водевиля до политической драмы, от пьесы психологической до «конструктивной» (позже их называли производственными), – те сочинения, в которых проговаривались ключевые проблемы времени. И, конечно, дать широкий тематический спектр: представить мир деревни и города, рабочие конфликты и интеллигентские вопросы, проблемы стариков и детей, любви и смерти. Увидеть тревоги и опасности общества в целом – и радости и беды отдельного, частного человека.

Самая важная задача книги – дать читателю пищу для размышлений, понимания пружин отечественной истории, помочь ощутить движение времени. Чуть больше одного десятилетия (пьесы обнимают промежуток с 1922 года по середину 1933 года) – но как изменилось все, начиная с проблематики произведений и ключевых персонажей и заканчивая запечатленным в ремарках бытом, лексикой, способом шутить, наконец. Двенадцать пьес за двенадцать лет шаг за шагом показывали, как менялась страна.

Но по техническим издательским соображениям (двенадцать пьес должны были дать книгу объемом свыше 1200 страниц) пришлось снять три поздних текста: «Интеллигенты» И. Пименова, «Нейтралитет» А. Зиновьева и «На буксир!» А. Воиновой. Это сделало наглядность ежегодных изменений менее очевидной, так как несколько важных этапов было пропущено. Каждая пьеса, вводя определенные темы года и специфических героев, наглядно демонстрировала трансформации, идущие в стране, и их, как теперь очевидно, их невероятную скорость. Путь от сентиментальной, но человечной «России № 2» (1922) к ходячим лозунгам, воплощающим «классовую борьбу», в пьесе А. Воиновой «На буксир!» (1930) и по сию пору недооцененному сочинению А. Афиногенова «Ложь» (1933) был пройден всего за десятилетие. Первая пьеса сборника – и финальная рассказывают о разных обществах.

Разительны перемены, произошедшие с персонажами интеллигентского толка. И. Пименов («Интеллигенты», 1926) еще пишет добродушно-лояльных профессоров, готовых работать на благо новой России и понимающих, что эмиграция не самый лучший исход. И хотя герои этого типа видят демагогию и насилие власти, протестуют против них, все же они не теряют надежд на то, что жизнь вот-вот начнет меняться к лучшему. Но уже в «Нейтралитете» Зиновьева (1930) специалистов-инженеров и профессуру судят как безусловных врагов, припоминая им и прежние политические симпатии (к кадетам), и то, чем они занимались до 1917 года, вынуждая либо немедленно заявить о приверженности к коммунистическим идеям, либо…

Кто же рекрутировался в 1920-е годы в театральные сочинители?

Задолго до окончания Гражданской войны власти всерьез озабочены проблемой нового репертуара, поиском («призывом») драматургов, созданием нужных пьес. Важность задачи подчеркивает специальное постановление о том, чтобы «драматической литературе, предназначенной для рабоче-крестьянского театра <…> отводилась в системе государственного издательства первая очередь наравне с агитационной литературой», а кроме того, были приняты меры к созданию нового репертуара: необходимо «как-то разбудить творчество самих рабочих и крестьянских масс, вызвать к жизни новых драматургов и авторов»[4]4
  Резолюции по репертуарному вопросу (по докладу М. Д. Эйхенгольца) // Вестник театра. 1919. № 44. С. 3.


[Закрыть].

Можно предположить, что инициатива сверху мало что дала бы, если бы не совпала со стремлением тысяч людей описать пережитое. Потрясения революций и войн пытаются выразить на бумаге тысячи людей. В городах уже с 1918 года организовываются районные, а с марта 1919-го – центральные теастудии. И вспухающая, как на дрожжах, покрывшая, без преувеличения, всю страну сеть крестьянских, красноармейских, в городах – рабочих самодеятельных театральных кружков вбирает в себя множество столь же самодеятельных сочинений. Семантика слова «самодеятельный» предельно точна: «сам» и «деяние», индивидуальность соединена со словесной энергией выражения. Эти выражения по большей части неуклюжи и в массе своей беспомощны, но среди них заметны и первые попытки освоить и выразить новый жизненный материал. Это безбрежное море рассеянных в пространстве сценариев (лишь часть которых, по-видимому, была записанной) создает ту словесную массу, ту питательную почву, из которой начинают пробиваться ростки полупрофессиональной, а затем и профессиональной драматургии.

Если просмотреть подряд несколько театральных журналов начала двадцатых, хорошо видно, как и из чего начинает строиться новая, актуальная драматургия.

«Рабочий зритель» уверен:

«…К созданию современного репертуара <…> – путь один. Новых рабочих литераторов, режиссеров <…> надо брать от станка, с фабрик и заводов, от дымных и чадных корпусов, оттуда, где куется коммунистическое общество. И только тогда, когда наши театральные лаборатории будут переполнены литераторами с мозолистыми руками, литераторами-самородками, которые варятся постоянно в заводских котлах, которые знают быт рабочего, мы приблизим репертуар театров к массам»[5]5
  Карпис Ю. Привлекайте рабочих // Рабочий зритель. 1924. № 23. С. 3.


[Закрыть].

Организовывается движение рабкоров, пишущих о театре, для них создаются кружки, проводятся обсуждения пьес и спектаклей и пр.

Рабкор М. А-й недоволен:

«Современная театральная литература дает рабочим очень мало ценного и интересного. Это <…> объясняется тем, что театральные писатели в большинстве своем – люди, плохо знающие пролетарскую среду, происходящие из буржуазной среды»[6]6
  М. А-й. Об участии рабочих в контроле над репертуаром // Рабочий зритель. 1924. № 20. С. 5.


[Закрыть].

«За работу над созданием репертуара рабочих театров взялись рабкоровские и литературно-бытовые кружки на предприятиях»[7]7
  Шибаев А. На пути к самодеятельному театру // Рабочий зритель. 1924. № 28. С. 5.


[Закрыть]. Заголовок сообщает: «Сами пишем пьесы».

И уже в следующем номере журнала С. Городецкий радуется: рабочий Абрамов написал мелодраму «Герои прошлого» и «автору удалось пропитать пьесу здоровым чувством классового гнета»[8]8
  Городецкий С. Театральные перспективы // Рабочий зритель. 1924. № 21. С. 8.


[Закрыть]. Дальше подобные сообщения идут одно за другим: Ив. Потемкин рассказывает о пьесе «Аристократы» «из эпохи 1905 года», написанной членом клуба Октябрьской революции Главвоенпрома Г. В. Устиновым: «Пьеса набросана в сильных тонах, представлено все омерзение аристократии того времени»[9]9
  Потемкин Ив. Сами пишем пьесы // Рабочий зритель. 1924. № 22. С. 23.


[Закрыть]. Либо: «Драмкружок наш существует около 3-х лет. <…> Начали работу с готовых пьес. <…> Теперь пишем пьесы коллективно к каждому дню революционного праздника. <…> Недавно ставили пьесу, посвященную Доброхиму „Их карта будет бита“ – в 26 эпизодах»[10]10
  Збышко. Строим революционный репертуар // Рабочий зритель. 1924. № 22. С. 21.


[Закрыть].

Среди документов недавно вошедшего в открытое пользование фонда ГД. Деева-Хомяковского[11]11
  Список членов и кандидатов Всероссийского Общества крестьянских писателей. 1927 г. // РГАЛИ. Фонд Деева-Хомяковского Г. Д. / Ф. 1883. Оп. 4. Ед. хр. 93. 21 л.
  Григорий Дмитриевич Деев-Хомяковский (1888–1946) – поэт, критик, общественный и литературный деятель. Член ВКП(б). Один из авторов проекта постановления ЦК ВКП(б) «О художественной литературе» 1925 г. (версия Н. И. Бухарина).


[Закрыть] сохранен список членов и кандидатов в члены Всероссийского Общества крестьянских писателей за 1927 год. Этот перечень поражает. География пишущих в самом деле охватывает всю страну. Сибирь и Белоруссия, рабочие и студенческие общежития, железнодорожные полустанки и хутора, Страстной бульвар и Большая Ордынка, Марьина Роща и общежитие МГУ, школа курсантов и землеустроительный техникум, Камергерский переулок и город Зиновьевск, лесничество Егорьевского уезда Московской губернии и самаркандский Наркомпрос, техникум трактористов и далекие деревни… Одержимые литературой, сочинительством авторы живут повсюду. Общим числом одних только крестьянских писателей, если верить документу, насчитывается к 1927 году 554.

Большинство из них канет в Лету, а у тех, кто останется и будет известен сегодня по крайней мере одной пьесой (рассказом, стихотворением), с уверенностью можно утверждать, было написано десятикратно больше.

Итак, новые авторы активно рекрутируются из рабочих и крестьян. Кажется, что им должны принадлежать и самые популярные драматические сочинения. Но тут нас ждет новый поворот, обычно проскакиваемый в учебниках и книгах о ранней советской драматургии. При внимательном чтении журнальных статей тех лет обращают на себя внимание любопытные проговорки. Скажем, при журнале «Рабочий зритель» организовывается кружок рабкоров (и их отклики на спектакли и околотеатральные события немедленно начинают появляться на страницах издания). Можно, например, прочесть статью А. Б-на «Как помочь начинающему драматургу»[12]12
  А. Б-н. Как помочь начинающему драматургу // Рабочий зритель. 1924. № 25/26. С. 16.


[Закрыть]. Но тут же сообщается о распространенном явлении в «рабочей» критике: «Здесь часто под маркой рабочего скрываются люди, кончившие два факультета»[13]13
  Худашев. О Большом театре // Рабочий зритель. 1924. № 28. С. 7.


[Закрыть].

Насколько можно судить (статистики и убедительных цифровых выкладок пока нет), в драматургию пришли отнюдь не выходцы из народа, а, скорее, образованное сословие, люди из интеллигентных семей. С не меньшей уверенностью можно утверждать, что нельзя безоговорочно полагаться на автобиографии[14]14
  См., например, подробный анализ полутора десятков автобиографий и анкет, заполненных на протяжении жизни Ю. К. Олешей, в нашей статье: Как официоз «работал» с писателем: эволюция самоописаний Юрия Олеши // НЛО. 2004. № 68. С. 128–148.


[Закрыть]. Писавшиеся в годы переломов и переходов власти от одного к другому бесчисленные анкеты, опросные листы, автобиографии и пр. могли повлечь за собой действия властей. И многие, осознанно либо нет, «убирали» из документов одни факты собственной жизни, акцентировали другие. В бесчисленных анкетах факты «неудобного» происхождения и информация о высшем образовании могли скрываться (так, упорный слух о дворянстве «революционного братишки» Вс. Вишневского не подтвержден документально, но и не опровергнут по сию пору). Не случайно в булгаковских «Записках покойника» издатель Рудольфи на вопрос, где учился автор романа «Черный снег» Максудов, получает ответ: «Я окончил церковно-приходскую школу». Далее следует авторский комментарий: «Дело в том, что я окончил в университете два факультета и скрывал это».

Активный партиец Завалишин, в биографии которого традиционно указывались лишь вехи общественно-политической карьеры, т. е. по умолчанию полагалось, что драматург был самородком из низов, на самом деле учился в университете им. A. Л. Шанявского. Точно так же разыскания фактов реальной биографии Чижевского (всплывающего в книгах и учебниках по истории драматургии с единственной устойчивой характеристикой «бригадного комиссара», фиксирующей как основное качество лояльность литератора советской власти) убедительно показали, что всю жизнь он не прекращал самообразования (в частности, сдал экстерном экзамены за несколько классов гимназии). В одной из автобиографий драматург вспоминал: «Усидчиво корпел над Ницше, Штирнером, Толстым, евангелием и даже библией. Перешел потом на философию, историю культур и лекции по филологии и астрономии»[15]15
  Чижевский Дм. Ф. Автобиографии // РГАЛИ. Ф. 2599. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 1. [1924].


[Закрыть]. Об определенном образовательном цензе Чижевского свидетельствуют и его поздние драматические сочинения (например, комедия «Сусанна Борисовна»), и владение правилами эпистолярного этикета, и его выступления: на Диспуте о задачах литературы и драматургии, на заседании ГАХН, на Всемирном театральном конгрессе в Париже и т. д.

В начале 1920-х на сценах театров, а до этого в литчастях, встретились драматурги разных поколений, биографий, судеб. Недавние красные конники и революционные матросы – с авторами, имевшими за плечами порой не одно, а два университетских образования, Высшие женские курсы и пр. Одному автору (как это было с Майской) приходится то и дело удалять французские фразы, которыми, как в толстовской прозе, заполнены страницы пьесы (в особенности забавное впечатление производят французские диалоги в сочинении, предназначенном для клубной сцены). Перед другими стоят иные трудности: вчерашние полуграмотные, далекие от книжности люди, обуреваемые жаждой продолжить драку за социальную справедливость, теперь переплавляют мысли, чувства, бурлящие впечатления в косноязычные реплики персонажей. Хотя и среди них с течением времени выделяются сочинители с бесспорным литературным дарованием, быстро овладевающие (традиционной) техникой драматургического письма. В первое послереволюционное десятилетие они активно формируют общественно востребованную часть реального театрального репертуара. Но время агиток быстро кончается, и к середине 1920-х годов они покидают подмостки профессиональных театров, откатываясь на периферию, в красноармейские, колхозные, рабочие кружки, на клубные сцены и пр.

По истечении десятилетий можно утверждать, что призыв рабочих «от станка» и крестьян «от сохи» себя не оправдал, и вещи, вошедшие в реальный репертуар отечественного театра 1920-х – начала 1930-х годов и в нем удержавшиеся, были созданы людьми образованными. Волна дилетантов отхлынула, сценические подмостки заняли профессионалы.

К концу 1920-х «общее количество авторов (вместе с композиторами) <…> составляет свыше 2000 человек». Но цифры заработков сообщают, кого из них можно считать профессионалом, а кого – нет.

«Из них 1900 зарабатывают менее 600 руб. в год. Это отдельные, случайные или начинающие авторы. По отдельным авторам картина такова:

Афиногенов за 9 мес. [19]30 г. заработал 35 000, за [19]31 г. 74 тыс.;

Киршон – за 9 мес. [19]30 г. – 110 000. за [19]31 г. – 72 000 р. …»[16]16
  Из докладной записки Н. Н. Рабичева – ОБ ЦК ВКП(б). 22 марта 1933 г. // «Счастье литературы». Государство и писатели. 1925–1938 гг. Документы / Сост. Д. Л. Бабиченко. М.: РОССПЭН, 1997. С. 152.


[Закрыть]

Цифра заработков – неоспоримое свидетельство реальной зрительской поддержки драматурга, интереса к его сочинению. Как писал искушенный и трезво мыслящий сочинитель тех лет:

«Опытным драматургам известно, что для того, чтобы определить, имеет ли их пьеса успех у публики или нет, не следует приставать к знакомым с расспросами, хороша ли их пьеса, или читать рецензии. Есть более простой путь: нужно отправиться в кассу и спросить, каков сбор»[17]17
  Булгаков М. А. Жизнь господина де Мольера // Булгаков М. А. Собр. соч. в 5 т. М.: Худ. лит. 1990. Т. 4. С. 317.


[Закрыть].

Среди авторов сборника – выходцы из дворянских и купеческих семей, торговцы и крестьяне. Но важнее, что практически у всех за плечами было гуманитарное образование, чаще всего – тот или иной университет. Литературные, театральные, художественные контакты, знакомства, равно как и личные дружеские связи тех, кто пришел в драматургию в 1920-е годы, были обширны. Все они не только ходили в театр, смотрели спектакли Малого и Художественного, но и встречались, дружили, спрашивали совета у старейшин русского искусства, самых значительных фигур того времени: В. В. Стасова, А. И. Сумбатова-Южина, М. Н. Ермоловой, А. А. Яблочкиной, Вл. И. Немировича-Данченко, В. Э. Мейерхольда, Максимилиана Волошина, Андрея Белого, Г. И. Чулкова, В. А. Гиляровского, И. А. Новикова, Л. Я. Гуревич, П. Н. Сакулина и др.

К сожалению, кроме авторов, вошедших в так называемую обойму признанных лидеров драматургии (скажем, Афиногенова либо Киршона, о которых написаны десятки статей и книг), даже о таком ярком театральном писателе, каким бесспорно был Шкваркин, и сегодня известно недостаточно. Сведения о большинстве драматургов, чьи пьесы вошли в книгу, пришлось собирать по крупицам.

Рассказывая биографии авторов пьес, вошедших в книгу, мы не придерживались одного и того же канона (что было бы и невозможно), а стремились лишь очертить абрис человеческих и творческих судеб с той прихотливостью и порой крутыми поворотами, с какими они складывались. До определенного момента (примерно 1927 года) пестрое племя театральных сочинителей могло следовать собственным художественным пристрастиям, существовала возможность выбора: можно было стать членом «Кузницы», а можно – вступить в Союз крестьянских (или пролетарских) писателей, можно – в МОДПиК либо, вообще никуда не вступая, оставаться вольным литератором. Еще жили (доживали) частные издательства, собирались домашние литературно-художественные салоны, вспыхивали публичные диспуты по поводу спектаклей и книг.

Российская культурная традиция продолжалась в творчестве драматургов нового времени, тем более что многие из них начинали литературную деятельность до революции. Так, Воиновой в 1917 году – 40 лет, Майской – 36, Чижевскому – 32. Тем выразительнее эволюция их драматургического творчества, избираемых тем и способов их решения.

В «Акулине Петровой» Воиновой (1925) дети пока остаются детьми: тоскуют по материнской ласке, страдают, когда родители ссорятся. Спустя всего несколько лет в пьесе того же автора «На буксир!» подросток разговаривает с отцом как начальник с подчиненным: мальчик – пионер, а отец – «несознательный» рабочий. Еще более резки изменения в сочинениях Майской, от ранних пьес, шедших на сценах обеих столиц, Москвы и Санкт-Петербурга, до уверенно идеологических советских комедий конца 1920-х годов. Сочинители – кто цинически-осознанно, а кто-то и органически-переимчиво, повинуясь меняющемуся времени, писали новые конфликты и новых героев. Сегодняшний читатель может оценить поразительную трансформацию писательского сознания, стремительно совершавшуюся в десятилетие 1920-х.

«Может быть, никогда еще не было в русской театральной истории момента, когда бы проблема репертуара имела большую остроту, грозность, как именно сейчас, – писал Н. Е. Эфрос, размышляя об историко-культурной ситуации России. – Главная причина такой обостренности – не политическая, как иные думают, таится не в „давлениях“ или в подсказах политического такта и политической приспособляемости. Главная причина – психологического порядка, заключена в душе и современного „потребителя“ театрального искусства, и его „производителя“.

Даже наиболее отгораживающийся от революции, думающий, что его душевная сердцевина, его психика не захвачены революционными вихрями, не потрясены в великом сдвиге, – только еще не осознал, не дал себе отчета, как многое и как значительно изменилось в его душевном мире, до самых укромных уголков этого мира. Перестроилась психическая подпочва, изменились острота восприятия, тон чувств, реакция на впечатление. Если не сознательно, то подсознательно переоценены многие ценности, может быть, – самые крупные.

Пускай даже переоценка в разных душах шла в разных направлениях, но она шла всюду, и следы этого пролегают глубоко. Все стали иные»[18]18
  Эфрос Н. Проблема репертуара // Культура театра. 1921. № 4. С. 6.


[Закрыть].

Подобное понимание культурных последствий революционного переустройства, предлагая более высокую точку зрения, отвергало черно-белую схематику. Но новых авторов, способных выразить сущность совершающихся перемен, почти не было. В массе своей ранние пьесы говорили о героизме и ужасе насилия, через который пришлось пройти людям. Во многих воспевалась революционная романтика, утверждался позитивный пафос потрясений (не во всех, конечно, – были и предостерегающий, страшный «Хлам» Е. Д. Зозули, и «Обезьяны идут» Л. H. Лунца). «Я перечитал несколько десятков пьес, описывающих наш современный быт и написанных коммунистами, – сообщал Луначарский. – Порою это довольно ярко, но это очень утомительно, прямо-таки невозможно на сцене. Описание зверств белогвардейцев, воспоминания о <…> жандармских насилиях <…> но ведь все это мы имеем в жизни. Лучше совсем не трогать политики, чем заставлять с подмостков произносить речи против террора или, как в „Ткачах“, изображать в мрачных красках голод в нашей голодной стране…»[19]19
  Луначарский А. О репертуаре // Вестник театра. 1919. № 33. С. 4.


[Закрыть]