Текст книги "Копья летящего тень. Антология"

Автор книги: Иван Панкеев

Соавторы: Ольга Дурова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

– Между прочим, – как ни в чем не бывало произнесла Галя, – когда мальчик сосет грудь, эта штучка у него сразу поднимается! Так что по мужской части у него все в порядке!

Слова дочери совершенно смутили Таисию Карповну: целомудренно покраснев, она строго взглянула на Галю и сказала:

– Какая мерзость! Как все это… неприлично!

Живя с родителями, Галя отдавала им детское пособие – в качестве «платы за проживание», как выразился Павел Глебович. И стоило Саше приехать в увольнительную на два дня, как Павел Глебович поставил еще одно условие: если они хотят, чтобы Таисия Карповна готовила им еду, пусть платят!

Он запретил Таисии Карповне покупать для дочери молоко и остальные продукты, стирать пеленки, выносить на улицу коляску, гулять с внуком. Он срывал с веревки висящие в коридоре распашонки и швырял их в комнату Гали – он не выносил детского запаха! Он выставил из холодильника все Галины продукты, вывалил с антресолей в коридоре ее вещи, снял в ванной душ, выкрутил в прихожей лампочку, убрал в свою комнату телефон…

– Пришла на чужое гнездо… – шипел он, когда Галя, прижимаясь к стене, проходила мимо него по коридору.

Она похудела и осунулась, ее черные горящие глаза были обведены кругами, свидетельствующими о недоедании и бессоннице. Отправляясь на экзамен, она брала с собой мальчика, потому что ее родители не желали присматривать за ним. У них, как они говорили, были свои планы в жизни. И когда она, будучи не в силах сводить концы с концами, перестала отдавать отцу детское пособие, Павел Глебович спросил напрямик:

– Когда ты уберешься отсюда?

Впервые в жизни Галя почувствовала жалость к самой себе. Почему они так жестоки с ней? И именно теперь, когда она так беспомощна… Решив, что выбора у нее нет, она ушла жить к Сашиной матери, в коммуналку. И когда Саша позвал ее в Омск, она, не раздумывая, уехала.

И вот теперь она снова здесь, в той самой комнате, где когда–то пережила столько горьких, одиноких дней.

Внешность лежащей в гробу матери ужаснула ее: в этом подобии лица не было ничего человеческого. И когда свинцовый гроб наконец закрыли и плотно завинтили болты, Галя вздохнула с облегчением, словно мать могла и в самом деле подняться и в очередной раз отчитать дочь «за неприличное поведение».

Саша вместе со старшим сыном отправился к своей матери, наконец–то получившей отдельную квартиру, а Галя осталась ночевать у брата.

Лежа в темноте, Леонид Павлович прислушивался к дыханию спавшей на диване сестры. Время от времени, не меняя позы и не открывая глаз, она трогала рукой спящего рядом с ней мальчика. Ребенок спал совершенно тихо, утомленный четырехчасовым перелетом.

Рядом, на широкой постели, посапывала Люба, и он хорошо знал, что даже ворочаясь и сбрасывая с себя одеяло, она спит на редкость крепко. И он один бодрствовал в этой ночи.

Лежа в кромешной тьме, он думал о том, что ему уже почти сорок, но он так ничего, в сущности, и не добился в жизни, если не считать обладания красивой, молодой женщиной. Всю свою жизнь Леонид Павлович был хорошим учеником. И дело тут было не столько в отметках – а их он получил великое множество в школе и в институте – сколько в послушании, в верности своим учителям. Да, Леонид Павлович был на редкость верным учеником, и он никогда, ни разу в жизни не изменял своим учителям. Нельзя сказать, что верность и преданность были его врожденными качествами – нет, он целенаправленно развивал в себе эти свойства, преодолевал в своей душе анархию, авантюризм и неблагодарность. А преодолеть ему было что! Очень рано, еще до того, как он научился читать и писать, у него обнаружились способности к стихосложению. Родителей это удивило и даже обрадовало, но очень скоро это стало вызывать у них досаду, потому что сын цеплял на улице всякие похабные словечки и вплетал их в свои наивные «опусы», которые имел обыкновение произносить вслух в присутствии взрослых. Последовали запреты. Но мальчишка оказался изобретательным: он рисовал похабные каракули и делал под ними не менее вызывающие подписи. При этом он частенько подсовывал сложенные вдвое картинки под двери к соседям, а на стенах подъезда мелом писал такое, от чего краснела даже видавшая виды пожилая учительница, жившая этажом ниже.

– Это он в Зину такой уродился… – угрюмо обронил Павел Глебович, снимая с вешалки широкий солдатский ремень.

Зина была старшей сострой Павла Глебовича и жила в одном из далеких южных городов. Она часто писала брату письма в стихах, и тот воспринимал их как юморески из «Крокодила», несмотря на то, что она писала ему о своих тяготах, о своем безденежье, о пьянице–муже, о троих своих беспутных детях… Стихи изливались из наивной Зининой души естественно, порой сметая все рифмы, и в каждом ее стихотворении звучала горячая любовь к брату. Павел Глебович называл ее чокнутой.

Вот почему он выбивал с детства из своего сына тягу к виршеплетству. И солдатский ремень оказался весьма эффективным средством. К двенадцати годам его сын полностью забыл о своих детских «опусах». Он начал взрослеть и мало–помалу ощущать себя мужчиной. В нем появились стыдливость, замкнутость, тяга к уединению. Как–то раз, находясь в ванной, он рассматривал свои гениталии – и тут вошла мать. Плотно сжав губы, как это бывало всегда, когда она сердилась, Таисия Карповна строго спросила:

– Чем это ты тут занимаешься?

Застегивая трясущимися руками брюки, перепуганный мальчик ждал порки. Но дело оказалось гораздо хуже: целомудренно–холодным, строгим голосом Таисия Карповна прочитала ему целую лекцию о дурных последствиях онанизма. Мальчик в то время еще не знал, что такое онанизм, но из слов матери понял, что чуть было не совершил тягчайшее преступление. Он никогда не сомневался в правоте своих родителей, и то, что он впоследствии делал против их воли, он делал тайно, так что внешне все выглядело вполне благопристойно. И когда у него на глазах наказывали сестру, он – высокомерно, как это делала Таисия Карповна – советовал Гале смириться.

Однажды он попал в весьма неприятную историю. Получив диплом химика (что явилось еще одним подтверждением его смирения перед волей родителей), он четыре месяца не мог найти работу. Павел Глебович не мог относиться к этому равнодушно и в конце концов сказал сыну, что тот просто–напросто тунеядец, а еще через некоторое время запретил Таисии Карповне кормить его. Утром юноша пил чай без сахара и отправлялся куда глаза глядят, к вечеру возвращался, едва не падая в обморок от голода. Все кастрюли в кухне были пусты, холодильник закрыт на замок, лишь в хлебнице валялись кусочки черствого, заплесневелого хлеба.

– Мама, – спросил он, застав ее на кухне одну, – у нас есть сегодня обед?

Таисия Карповна пожала плечами, давая всем своим видом понять, что еда на столе.

– Разве ты должна во всем слушаться отца? – с безнадежностью в голосе произнес он.

Не глядя на сына, Таисия Карповна сухо ответила:

– Отец хозяин, он все решает.

Да, с этим можно было согласиться. Но ведь она же мать!.. Разве ей не хочется оторвать что–то от себя, чтобы накормить сына?

– У меня совсем нет денег, мама… – смиренно произнес он.

Проведя влажной тряпкой по столу, на котором не было ни крошки, Таисия Карповна сурово заметила:

– По доходу и расход.

Сначала его спасала Галя, тайком приворовывая из родительского холодильника. Но отец застукал ее – и юноше пришлось «пастись» в институтском общежитии своих подружек, которые охотно кормили его, посмеиваясь над его жалкой участью. Это продолжалось до тех пор, пока отцу не удалось устроить его на работу в «крысарий» – на место ушедшей на пенсию Таисии Карповны…

…Странный звук заставил Леонида Павловича насторожиться: какой–то скрежет, громкий щелчок и… страшный грохот! Он вскочил с постели. Опять?.. Опять началось… ЭТО?.. Ребенок заворочался и захныкал во сне, Галя проснулась. Люба в полусне шарила рукой по постели, на том месте, где обычно спал муж. Послышался треск и снова грохот, но не такой сильный, как в первый раз. Бросившись к двери, Леонид Павлович быстро закрыл ее на замок и на крючок. Этот замок был навешен совсем недавно, когда они переселились в эту квартиру, потому что бродящая по квартире Таисия Карповна оставляла лужи и нечистоты в их комнате.

Дрожа от страха, он прислушался. Ему показалось, что скрипнула балконная дверь. Больше ничего не было слышно. Встревоженные женщины снова улеглись, ребенок сонно сосал грудь.

– Что это? – лежа под одеялом, спросила Люба.

Галя, преисполненная самых жутких предчувствий, молчала, в глубине души считая, что в родительской квартире может произойти все, что угодно.

– Думаю… – дрогнувшим голосом произнес Леонид Павлович, – думаю, это она…

Здравомыслящую Любу это возмутило. Сев на постели и обхватив руками колени, чтобы не так заметна была дрожь, она с вызовом произнесла:

– Вот сейчас я встану, зажгу свет и пойду сама посмотрю, в чем там дело!

– Ни в коем случае! – торопливо перебил ее Леонид Павлович. – Не надо, а свет я сам включу…

Он щелкнул выключателем, но лампочка не загорелась.

– Нет, не надо, прошу тебя… – взволнованно продолжал он. – Там так опасно!..

Закутав в одеяло заснувшего ребенка, Галя, преодолевая комок в горле, сказала:

– Если кто–то сунется сюда, в эту комнату, кто бы там ни был, живой или мертвый, я задушу его собственными руками!

– Я вижу, вы все с ума посходили, – сказала Люба, деловито надевая халат. – Предлагаю все же пойти и проверить чем там дело!

– Не смей!.. – прошептал Леонид Павлович. – Не смей выходить из комнаты!

Некоторое время все трое молчали. За дверью не было слышно ни звука. Так прошло около часа. Стоявший все это время возле двери Леонид Павлович устало сел в кресло, накинул на голые плечи фланелевую рубашку. Ему было холодно и страшно. Он был здесь единственным мужчиной, и ему предстояло принимать решение – он отвечал за тех, кто находился в этой комнате.

Он снова услышал скрип балконной двери. Ветер?.. Но он точно помнил, что закрывал вечером дверь на шпингалет, снова приделанный им. В квартире происходило что–то непонятное. Позвонить в милицию? Такая простая, разумная мысль… Но он не решался выйти из комнаты. И тут он услышал у самой двери спальни семенящие шаги. Она!.. Значит, Полищук был прав? Но как она могла?..

Леонид Павлович почувствовал, что пол под ним вибрирует. Инстинктивно подобрав под себя ноги, он тут же устыдился собственного малодушия и стал, обутый в шлепанцы, на ковровую дорожку. Шагнув к двери, он прислушался. Дверные петли слабо скрипели, словно кто–то пытался снаружи выдавить дверь. И тут он понял: эта сверхчеловеческая сила не знала никаких препятствий! Он стоял, бессильный и беспомощный, босой, в одних трусах, со всеми страхами и болячками сорокалетнего человека – стоял перед лицом неведомого! – вынужденный на свой страх и риск принять первое в своей жизни самостоятельное решение, независимо ни от каких авторитетов. Что находилось за этой дверью, он не знал. Но последние остатки его индивидуальности убеждали его в том, что за этой, готовой вот–вот сорваться с петель дверью находится разрушительная, смертельно опасная для людей сила.

Холодный пот катился по его небритому лицу, пухлые руки лихорадочно цеплялись за край трусов, ноги подкашивались. Обе женщины молча лежали в своих постелях.

Каким он был маленьким, униженным и ничтожным перед лицом надвигавшейся на него злой силы!

В нем не было ничего такого, что можно было бы назвать мужеством, геройством, отвагой. Он был самым простым и заурядным получателем зарплаты, честным и смиренным тружеником заводского «крысария». И теперь он вынужден был принимать решение!

Дверь затрещала, подалась вперед – и в краткий, головокружительно краткий миг он понял, что должен сделать, понял, не облекая свою мысль в слова – понял теми остатками своего сознания, которое было разрушено в его виршеплетном детстве: ему было что противопоставить этой разрушительной силе!

У него была мама! Теплая, щедрая, радостная, как солнечный день! Мама!.. Она всегда оберегала и защищала его, всегда приходила к нему на помощь. Разве не ее образ вызвал к жизни его первые вирши? Да, она, несомненно, была у него, и связь между ними никто не мог порвать – никогда! Конечно, ей, настоящей, трудно бывало пробиться через толщу зла и вранья, покрывающую, словно коркой льда, всю эту жизнь. Но иногда ей это удавалось. Это она выходила его, восьмилетнего мальчика, заболевшего тяжелой формой гепатита – была при нем сиделкой и няней: она всегда незаметно подсовывала ему лучший кусок, экономила деньги, чтобы купить ему игрушки, часами просиживала с ним в поликлинике, возила его к морю, скрывала от мужа его юношеские похождения и тайком давала ему деньги…

Напрягая свое оскудевшее в многолетнем смирении воображение, Леонид Павлович выдавливал из себя лучезарный образ матери, простершей над ним – так ничего в жизни и не добившимся сыном – свою добрую руку…

Дверь повисла на петлях, так и не открывшись.

Обессилевший от невероятного напряжения, Леонид Павлович повалился на ковровую дорожку.

Женщины крепко спали.

***

На рассвете все трое вышли в коридор. Там все стояло на своих местах, но дверь в соседнюю комнату была открыта. Едва войдя туда, они в ужасе отпрянули назад.

Свинцовая крышка лежала на полу, болты были сломаны. Деревянная крышка, до этого прибитая гвоздями, теперь одним концом касалась пола. Покойница лежала на прежнем месте, все так же скрестив на груди руки, но глаза ее были слегка приоткрыты, словно она, притворившись спящей – или мертвой, – подсматривала за ними.

– Смотрите! – испуганно воскликнула Галя. – Что у нее в руке…

Из–под края простыни, зажатого в скрюченной старушечьей руке, торчал пенис младенца!

С содроганием отшатнувшись от этого гротескного зрелища, Леонид Павлович почему–то вспомнил, как однажды в детстве, сидя за столом, опрокинул на себя стакан горячего какао и обжег себе самое чувствительное место. Пришлось идти к хирургу, делать перевязки, но самое главное – мать брезговала даже прикасаться к ожогу и мальчику приходилось самому смазывать его мазью.

– Кто–то совершенно безвкусно шутит над нами, – цепляясь за последние остатки здравого смысла, сказала Люба. – Я сейчас же заявлю в милицию!..

– Подожди!.. – воскликнул Леонид Павлович, хватая ее за руку. – Сначала я позвоню Полищуку!

– Опять этот твой Полищук! – язвительно усмехнулась Люба. – Если хочешь знать, он такой же дурак, как и ты! Тоже мне, нашли призрак! Нашли нечистую силу!

– А кто же, по–твоему, свернул эти болты? Кто сбросил на пол свинцовую крышку? Кто ломился ночью к нам в комнату? – Столь же язвительно и запальчиво воскликнул Леонид Павлович.

Понимая, что присутствует не при обычной супружеской перебранке, Галя пыталась вникнуть в то, о чем они говорили. Но все ее мысли вертелись вокруг нелепо торчащего из–под простыни детского пениса. Осторожно отогнув край простыни, она тихо ахнула: из оторванного конца пениса сочилась кровь – прямо на парадно–похоронное облачение Таисии Карповны.

Галя опрометью бросилась в другую комнату, где лежал на диване, загороженный со всех сторон стульями, ее сын. Быстро развернув пеленки и убедившись, что все у него на месте, она села на край дивана, совершенно сбитая с толку. «Вряд ли это чья–то шутка, – с ужасом подумала она. – Скорее, это чья–то трагедия…»

Ей нельзя было покидать своего мальчика ни на минуту – в этой квартире происходило что–то невероятное.

Через полчаса пришел Полищук. Увидев валявшуюся на полу крышку свинцового гроба с сорванными болтами, он так разволновался, что выкурил подряд пять сигарет.

– Да, это призрак… – дрожащим голосом произнес он. – Я же говорил… Она не даст вам покоя, и не только вам…

Леонид Павлович и Люба переглянулись, не зная, что на это сказать. Некоторое время все тревожно молчали, но потом Люба, как самая здравомыслящая из всех, деловито произнесла:

– Может быть, вы, доктор, объясните нам, как все это следует понимать… Видите ли, там, под простыней, откуда–то взялся…

Она с опаской отогнула край простыни, словно оттуда могло вылезти какое–то ядовитое насекомое.

Увидев зажатый в скрюченных пальцах детский пенис, Полищук побледнел. Его глаза на миг зажмурились, потом снова открылись, он метнулся к гробу, рывком сорвал с покойницы простыню. На его тонком, интеллигентном лице была написана теперь решимость и воля к действию.

Разогнув холодные и жесткие пальцы покойницы, он высвободил оторванные гениталии несчастного младенца. Увидев капли крови, он деловито посмотрел на пол: возле одной из табуреток тоже была капля и еще одна – возле балконной двери. Полищук вышел на балкон – там, на каменных перилах, тоже были следы крови. Завернув свою страшную находку в полиэтилен и спрятав в карман халата, он вернулся в комнату и сухо произнес:

– Хочу вам сообщить, друзья мои, что сегодня ночью в роддоме погиб еще один новорожденный – той же самой жуткой смертью, что и вчерашние жертвы. Понимаете?

– Не может быть… – еле слышно пробормотал Леонид Павлович.

– У меня это просто не укладывается в голове! – все еще пытаясь цепляться за свой спасительный здравый смысл, произнесла Люба.

– Так вот почему она, – скорее самому себе, чем остальным, сказал Леонид Павлович, – вот почему она ломилась ночью в нашу комнату! Потому что там был грудной ребенок!

– И что же? – с интересом спросил врач.

– Мне удалось остановить ее, – нехотя ответил Леонид Павлович. – Я сам не понимаю, как это у меня получилось…

Полищук усмехнулся.

– Вот видите, у вас, оказывается, есть скрытые способности!

– Вы хотите сказать, что эта немощная, высохшая старушка могла сорвать закрученную болтами крышку свинцового гроба и выломать все двери? Да вы, что, товарищи, спятили? – вызывающе громко воскликнула Люба.

– Это немощное старушечье тело, – спокойно возразил Полищук, – стало вместилищем разрушительных злых сил – и именно потому, что душа покойной никогда не сопротивлялась злу, смиряясь перед ним!

– И что же нам теперь делать? – недоверчиво, все еще сомневаясь в правоте Полищука, спросила Люба.

– Есть только один выход, – сухо ответил Полищук, – железный стержень в сердце! Рецепт старинный, но эффективный.

– То есть?.. – непонимающе спросил Леонид Павлович.

– Это делается так, – деловито пояснил врач, словно речь шла о самых обычных вещах, – берется длинный гвоздь или тонкий стальной стержень и молотком – а лучше кувалдой! – вбивается в сердце призрака

– Какая мерзость, – поморщившись, сказала Люба.

– Вы хотите, чтобы я… своей родной матери… всадил в сердце гвоздь?! – возмущенно воскликнул Леонид Павлович.

Полищук пожал плечами.

– Я понимаю, у вас не поднимется на это рука, все–таки она была вашей матерью, – сказал он, – Поэтому я сам сделаю это. Несите железо!

Испуганно взглянув на врача, Леонид Павлович пошел в коридор, где лежали все инструменты. «Ведь я… я не собираюсь убивать ее!.. – сбивчиво думал он. – Она же уже мертва!.. Я же получил свидетельство о ее смерти…»

Лихорадочно копаясь на полке, он в который раз мысленно спрашивал себя: «А что, если все, что произошло за эти два дня, чья–то злая шутка?» Представление об оживающем ночью призраке разрушало его устоявшиеся, полностью отвечающие здравому смыслу взгляды на действительность. Изучая химию в институте и впоследствии проделывая опыты в своем «крысарии», Леонид Павлович никогда даже не задумывался о существовании так называемых потусторонних сил, относя все это к области сказок. И вот теперь… Молоток, да, этот, самый тяжелый, им можно дробить булыжники… Порывшись в ящике с гвоздями, он нашел самый длинный, каким сбивают стропила на крыше. «А может быть, сам Полищук подстроил все это? – неожиданно подумал он. – Врачи такие циники…»

Леонид Павлович не знал, что ему делать. Оставить эту нелепую затею с гвоздем, похоронить мать по–человечески… И все–таки здесь было что–то не так!

Отвернув простыню, Полищук примерился: приложил острие гвоздя к тому самому месту, где должно было быть сердце.

Стоящему чуть поодаль Леониду Павловичу показалось, что глаза покойницы приоткрылись, и он отвел взгляд в сторону, не желая поддаваться жутким иллюзиям. Но когда правая рука врача, держащая молоток, поднялась, чтобы нанести удар, Леонид Павлович, помимо своей воли, снова посмотрел на покойницу и… чуть не закричал: глаза ее были широко раскрыты, злобный взгляд был устремлен на Полищука.

Наступил миг истины Неумирающей, ее волчий час.

Люба испуганно вскрикнула. Полищук тоже заметил обращенный к нему злобный взгляд, но было уже поздно: его взгляд встретился со взглядом призрака. Молоток выпал у него из рук, гвоздь зацепился шляпкой за край гроба, а самого Полищука отбросило со страшной силой к стене. Ударившись головой о батарею, врач со стоном повалился на пол. Не зная, как все это понимать, Люба приблизилась к гробу и… сделала ту же ошибку, что и Полищук: ее взгляд встретился со взглядом Неумирающей. По телу ее прошла дрожь, словно от удара электрическим током, густые рыжие волосы стали дыбом… Леонид Павлович только охнул. Неужели ему самому, такому боязливому, смиренному и слабому, придется сделать все это?.. Но времени на раздумья и сомнения у него уже не было. Подняв с пола молоток и взяв похолодевшими, дрожащими пальцами гвоздь, он, старательно отводя взгляд в сторону, приложил гвоздь к тому же самому месту, что и Полищук, размахнулся и со всей силы ударил молотком. Гвоздь вошел в тело покойницы по самую головку. И тут в его ушах завибрировал дикий крик. Может быть, это был его собственный крик? Закрыв рот обеими руками и зажмурившись от страха, он продолжал слышать этот крик: дикий, душераздирающий, нечеловеческий вой. Собрав последние остатки воли, он заставил себя открыть глаза.

Безобразный, с множеством золотых зубов рот призрака был широко разинут, глаза уставились в одну точку, выражение лица было свирепым. Вой становился все слабее и слабее и постепенно затих. Неподвижно лежавший на полу Полищук поднялся, выругался, подошел к гробу. Фантастически торчащие во все стороны волосы Любы мягко опустились на затылок, судороги прекратились.

Призрак был мертв.

– Старая карга, – с досадой произнес врач, потирая синюю шишку на лбу. – Она чуть не вышибла мне мозги!

Бессильно опустившись на стул, Люба тихо заплакала, закрыв лицо руками.

– А ты молодец, Леня, – впервые обратившись к Леониду Павловичу на «ты», сказал Полищук. – Не растерялся! Теперь можешь спать спокойно. И, кстати, этот свинцовый ящик можно отправить обратно, в нем больше нет надобности.

В два часа дня подъехал автобус. Обитый красным кумачом гроб вынесли во двор и поставили на табуретки. Возле автобуса толпились соседи, кто–то принес из церкви «святую землю» и положил в ноги покойнице.

– Смотри, – сказала Галя стоявшему рядом с ней брату, – какое у нее умиротворенное лицо!

Лицо Таисии Карповны обрело наконец человеческие очертания. Это было лицо долго страдавшей и наконец отмучившейся старушки, лицо женщины, прожившей трудную жизнь, полную лжи и лишений, лицо человека, окончившего долгий, одинокий путь к свету.

– Она нашла наконец свой дом… – тихо сказала Люба.

Серый осенний день уронил на лицо Таисии Карповны несколько капель дождя, потом на мгновенье выглянуло солнце – и небо окончательно затянулось облаками. И до самого кладбища дождь сбивчиво шептал о доме ее раннего детства, с цветущим яблоневым садом, где ее давно уже ждали родители и братья, где играла на траве ее маленькая дочь…

1996