Текст книги "Копья летящего тень. Антология"

Автор книги: Иван Панкеев

Соавторы: Ольга Дурова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Упругость желтого вещества, вероятно, достигла предела; оно стало быстрее и быстрее вращаться вокруг центра, затем вокруг трех осей одновременно, превращаясь в ослепительный шар, из которого вдруг резко вылетели, направляясь во все стороны, тончайшие бесконечные иглы–лучи.

Запахло озоном – как после грозы. Я стал ощущать себя – усталость и опустошенность, словно золотые иглы проткнули меня, как воздушный шарик; даже глаза открыть не было сил.

– Мама, папа! Вы во что играете с дядями? – вдруг раздался звонкий голосок Макса.

Какая усталость?! Какая опустошенность?!! И глаза распахнулись сами – навстречу; и губы открылись – для вопля восторга; и руки вздрогнули – для объятий.

– В молчанку, – первым выдохнул Макаров и по привычке все хронометрировать, посмотрел на часы, – семнадцать тридцать пять…

– А вот вы и проиграли! – захлопал в ладоши Макс, пытаясь выбраться из постели, но тут же попал в объятия Любы и, увидев ее слезы, испуганно посмотрел на меня:

– Папа, а что–нибудь случилось, да? Вы молились с закрытыми глазами?

– Молились, – подтвердил я, резко отворачиваясь к стене, – молились…

Эдвард как–то боком вышел в коридор, и вскоре из ванной послышался шум воды и звук прочищаемого носа. Макаров, буркнув: «Покурю пока», удалился на кухню. В это время раздался звонок в дверь, от которого мы с Любой вздрогнули, как от выстрела.

– Врача вызывали? – не выслушав ответа, уже входила в открытую дверь наш участковый, Софья Павловна. – Ну, где лежат наши тридцать килограммов веса?

У нее все было привычно, профессионально–заученно, вплоть до жестов; задыхавшаяся от вызовов, особенно в период эпидемий гриппа, она иногда умудрялась послушать ребенка, не поднимая головы от выписываемого тем временем больничного листа.

– И не тридцать, а уже тридцать два! – вышел в коридор возмущенный Максим, но, видимо, вспомнив, зачем же именно вышел, произнес: – Здравствуйте!

– Здравствуй, здравствуй, душа моя, – грозно посмотрела на него Софья Павловна, – почему не в постели?!

И – уже к Любе:

– Температура?

Люба развела руками.

– Жалобы?

– Жалоб нет! – бодро опередил мать Макс.

– Тогда зачем вызывали? Больничный нужен?

– Нет, – испуганно замахала руками Люба.

Софья Павловна, считавшая себя опытнейшим психологом, обвела взглядом всех троих, немного задержав его на мне и, видимо сделав единственно верный вывод, изрекла сквозь обиженно поджатые губы:

– Ну ладно, неопытные отцы могут впасть в крайность, но вы–то, мамочка, не первый год своего ребенка знаете!..

– Извините, так получилось, – все еще не в силах прийти в себя, пробормотала Люба, усиленно зачем–то кивая головой: то ли соглашаясь с тем, что действительно она знает своего ребенка не первый день, то ли дополняя свои извинения этим дробным киванием.

– Бывайте здоровы! – донеслось уже с лестничной клетки.

– А почему она говорит: «Бывайте»? – выглянул из комнаты вовремя улизнувший туда Макс. – В школе, что ли, гав ловила?

– Не говори так о старших! – прикрикнула Люба и тут же застыла, прикрыв рот рукой.

– Ладно, не буду! – в очередной раз пообещал Макс, снова удаляясь в комнату.

Мы посмотрели друг на друга и одновременно вздохнули… В Любиных глазах собиралась синева – так всегда бывает, когда она еле стоит на ногах от усталости.

– Ну и мигрень приходила! – показался из кухни Макаров.

– А я что говорил? – чутко отреагировал из–за двери Макс; мы посмотрели на доктора, запоздало схватившегося за голову; потом – друг на друга, и дружно захохотали.

– Чаю бы… – донеслось из ванной. – Мне на пост, дежурить…

Договорить Эдварду не удалось. Макаров застыл, дернулся, вновь застыл, произведя все эти движения за одну секунду, и закричал:

– Телефон у вас где?

– Да на кухне же! – пролепетала отпрянувшая назад Люба. – А что случилось?

– Так они же дежурят… Миша и ребята… там… – слышалось между стрекотаньем диска. Потом наступила пауза – видимо, шли гудки; и, наконец донесся макаровский голос: – Академия? Нина Викторовна? Это Макаров. Скажите, Михаил Иосифович… Что? Да–да, конечно, уже еду. Давно звонил? Еду, еду, все, спасибо…

Выйдя в коридор и увидев на наших лицах плохо маскируемое ожидание, он в ответ лишь пожал плечами:

– Там что–то случилось, вся группа срочно собирается, меня ищут. Так что извините.

– Дядя, а со мной в молчанку поиграете? – выглянул Максим, когда Леонид Иванович уже выходил из квартиры. Люба вдруг охнула и, бросившись к Макарову, прижалась к его плечу:

– Господи, спасибо вам! Я совсем с ума сошла…

– Ну что вы, что вы, голубушка, увидимся еще, – смущенно проворковал он и, чтобы поставить точку, бросил выжидательно изучающему его Максу: – всенепременнейше, молодой человек, всенепременнейше! Ибо молчание, как известно – золото.

И, оставив мальчонку в полном недоумении, скрылся за дверью.

О том, что случилось в то же время, в семнадцать тридцать, я узнал через два дня от Михаила Иосифовича. Притаившись в лесу, они уже приготовились наблюдать за дорогой, ведущей к дому (столь велико было желание обнаружить хоть какой–нибудь компромат на «666», без которого заниматься фирмой власти не хотели), как внимание их привлекла припаркованная у ворот красная машина с матовыми стеклами. Сначала из нее повалили клубы странного белого дыма, потом – струи непонятного желтого света; и, наконец автомобиль, вздыбившись, совершенно беззвучно взорвался; причем, колеса и мотор остались почти целыми, а кузов исчез едва ли не бесследно.

Не успели наблюдатели опомниться, как то же самое произошло с домом: спустя три–четыре минуты на его месте грудились остатки стен, а вокруг чернела земля – то, что было похожим на дым, растворилось без следа и запаха; что похоже было на желтый огонь – выжгло весь дом и даже траву вокруг, не оставляя ни дыма, ни пепла, ни тлеющих головешек, словно температура исчислялась тысячами градусов.

Два человека, направлявшиеся в сторону города, вдруг застыли, как статуи, закованные в мгновенно выткавшиеся из воздуха прозрачные искрящиеся яйца высотою в человеческий рост; в течение нескольких секунд фигуры стали на глазах усыхать, превращаться в мумии, которые, как солому, пожирал невиданный черный огонь, попыхивавший внутри сферы и моментально исчезавший…

Наложение рассказа наблюдателей и доктора Макарова однозначно подтвердило причинно–следственную связь этих событий.

В академии создали специальный сектор, возглавляемый Макаровым; не знаю, чем он теперь занимается – о его работе мы предпочитаем не говорить; единственное, о чем я его просил – поставить мне иголки в уши, чтобы легче было бросить курить: обманывать Макса не хочется, а не курить оказалось тяжелее, чем раз в день есть суп и бегать по утрам; но ведь и уступать не хочется.

Правда, потом еще с месяц в газетах встречались сообщения о странных случаях самовозгорания машин, исчезнувших людях и двух полуподвалах, в которых будто кто–то огненным языком все вылизал, оплавив даже стальные двери, хотя остальные части домов при этом нисколько не пострадали. Пожарники разводили руками; приверженцы НЛО записывали все случаи в свой актив; а одна телеведущая даже высказала предположение об испытании нового оружия и призвала власти разобраться.

А сколько подобных случаев остались не только непонятными, но даже и не зарегистрированными в тот день и в дни последующие – одному Богу известно.

…Не так давно мы с Максом, гуляя по лесопарку, забрели на самую его окраину, к пепелищу правильной круглой формы. Мне не хотелось омрачать воскресное настроение воспоминаниями, и я предложил сыну идти дальше. Максим, потыкав носком башмака рыжую землю, согласился:

– Пойдем. А его не будут восстанавливать?

– Что? – не понял я, а потом, когда дошло, опешил. – Что??

– Ну, этот желтый дом, который взорвался и сгорел.

– Откуда ты знаешь об этом, мама говорила?

– Никто не говорил, просто я помню. А откуда помню – не помню. Так ведь бывает?

– Бывает и так, – согласился я, оживляя в памяти картину: мы – трое – треугольник – струя света; и они – двое – Максим и доктор Макаров – внутри – в центре треугольника.

– А почему у Болеров одно имя на двоих было? – оторвал от раздумий Максим, и я благодарно посмотрел на него, не веря, что когда–то я мог жить на свете без этой лукавой мордашки, раздумчивого голоса, блестящих черных глазенок, – без этого чуда, называемого просто любовью.

– Почему? – настойчиво дернул за руку Макс, напоминая о своем вопросе.

– Потому, наверное, что любовь, если она настоящая, делает для двоих общим все, даже имена.

– Значит, мы тогда, – сообщил после недолгой паузы сын, – ИвЛюбМаксы?

– Или – ЛюбМаксИвы, – поддержал я.

– Или – МаксИвЛюбы, – продолжал он, и вдруг, без всякого перехода, – а каким ты был, когда был маленький?

Я показал рукой расстояние от земли.

– Нет, ты присядь! – настаивал он, и мы оба прекрасно понимали, чем это закончится; я сделаю вид, что серьезно присел и не успел уклониться от объятий Макса, а он, пыхтя и повизгивая, взберется на плечи, оседлает, – в полной уверенности, что перехитрил, победил и захомутал взрослого.

Я поднимаюсь в полный рост, одному лишь себе во всем свете признаваясь, как приятно нести и чувствовать на своих плечах это маленькое будущее человечества.

1993

КОПЬЯ ЛЕТЯЩЕГО ТЕНЬ

Стоя на лениво ползущей лестнице, спускающейся под землю, в Аид, наблюдаю за теми, кто через минуту увидит солнце, выйдя из красивого, но мрачноватого и давящего подземелья.

Старушка: рыжие волосы, прозрачный голубой шарф, рука в перстнях и в браслетах – темное серебро, ляпис–лазурная бирюза, розово–красный коралл, отчаянно сверкнувший опал… Уплыла вверх – наверное, бывшая актриса, когда–то прекрасно игравшая Кассандру: «Ах, почто она предвидит то, чего не отвратит?»

Девочка: ей хочется казаться взрослой, но она еще не умеет; сочные, жизнерадостно–зеленые сережки в ушах переманивают мой взгляд – какой густой, сочный малахит; прическа завершается высоким черепаховым гребнем, еще помнящим запах нильской воды. Милое создание, зачем тебя ждет сегодня такое огорчение? Но прибереги слезы – и оно, увы, не самое большое в твоей жизни.

Юноша: если бы вдруг одновременно исчезли все до единой статуи и картины, и фотокопии статуй и картин, изображающих Давида, то, наверное, именно ему, как раз поравнявшемуся со мной, дали бы в левую руку пращу и приказали бы во имя искусства позировать, – и получился бы новый шедевр.

Но что это? Я резко обернулся, пытаясь понять, что так встревожило в этой удаляющейся фигуре; безжалостный взгляд пробежал по одежде; затем, сорвав ее, по обнаженному телу; затем как рентгеновский луч – по костям скелета… Я искал его будущее и не находил, ибо будущего оставалось очень мало, всего несколько часов; оно сжалось до небольшого, с пятикопеечную монету, кружка в середине лба и судорожно пульсировало, предчувствуя, что вскоре случится на Волхонке. Вспышка… Крик… Скрип тормозов… Я отвернулся, помотал головой, словно мог стереть увиденное и сбросить эти, еще не обретшие плоти, звуки. Но настроение было уже испорчено.

Эскалатор метро – конвейер Аполлонов и Венер! Любимое занятие – созерцать и додумывать. Но с недавних пор, становясь на широкую ступеньку, или смотрю вниз, или читаю – только бы не наблюдать встречный поток. Пытался носить темные очки – не помогало: все равно вижу.

Сначала, пока я и сам не понимал, что произошло, друзья сторонились меня, с опаской вслушиваясь в советы. Действительно, грядущие неприятности, которые я иногда предвещал, удавалось обойти. Но потом стало ясно: лишь обойти, отодвинуть, а не избавиться от них. И, коль уж они все равно, рано или поздно случались, то выходило, что я «накаркиваю», призывая эти беды, а не предупреждаю о них.

Я стал осторожнее, и теперь говорю только о приятном, оставляя прочее в себе. И благодарю Бога за то, что взгляд мой, обращенный на кровных родственников, наталкивается на какой–то свинцовый щит, словно спрятанный под их одеждами. Глядя на дочь, маму, братьев и сестер, наконец отдыхаю. Заодно удалось выявить, на какой же ветви генеалогического древа заканчивается именно кровное родство.

…Все началось с сухой, как бамбук, египтянки. Потом я попытался выяснить, как она оказалась в нашей узкой компании, на субботнем «мальчишнике», эта мемфисская жрица, упакованная в батник, джинсы, кроссовки. Приятель мой, доктор химии, общительный человек, владеющий тремя языками, из–за чего на него и «навешивали» зарубежных гостей, сказал, что египтянку ему «подсунули» в последний момент, когда он уже направлялся на наш «мальчишник», умыкнув из лаборатории бутылку спирта. Делать нечего – вот он и рискнул привести гостью с собой. Правда, так и не удалось выяснить, каким же образом, эта нечаянная гостья оказалась в их лаборатории. Вроде бы прямо в университетском сквере она подошла к шефу и сообщила ему нечто такое из области органической химии, что тот часа два обсуждал что–то с незнакомкой, после чего заперся в кабинете, а египтянку поручил Анатолию, который и привел ее к нам.

Не знаю, были ли в Мемфисе жрицы, но что передо мною именно жрица, и именно из древнего Египта, я понял сразу. Вернее, не понял, а почувствовал. Многое ли можно понять, впервые увидев человека? Смугла, очень худа, невысока…

Первый удар я ощутил, когда мы встретились взглядами: словно покачнулось, как в потревоженной чаше с водой, отражение всего окружающего, – покачнулось и поплыло, пытаясь раствориться и открыть новые дали и иные горизонты. Мое сознание противилось, однако что–то, властное над силой воли, увлекало по невидимому лучу ее взгляда прямо в черные тоннели зрачков и далее, в неведомое обиталище. На миг показалось, что все мое тело расщепилось на атомы, стало длинным светлым лучом, не только притягиваемым, но и постепенно вбираемым этими черными круглыми магнитами ее зрачков. В сознании возникли слова, которых я никогда ранее не слышал и не читал: «Ты прогнал мрак и небытие лучами своих глаз, плывущих, словно ладьи, по небу. Глаза твои движутся днем и ночью, твой правый глаз – солнце, твой левый глаз – луна».

Из транса меня вывел голос Анатолия. Представляя нам – собрались пока трое – гостью, он запнулся на имени, и тут послышался глуховатый, какой–то синтетический, что ли, и в то же время слегка испуганный голос египтянки, медленно и без акцента произнесший:

– Маат. Мое полное имя произносится трудно, его сложно запомнить.

И тут последовал второй, еще более мощный удар, – во время рукопожатия. Я понял, что такое – раствориться; вероятно, так соль или сахар растворяются в воде: они есть, но вроде бы их и нет; они ощутимы на вкус, но глаза не видят их в растворе. Кровь ли заструилась по артериям и венам с такой скоростью, что едва не закипала; ядра ли рванулись с мест, прорывая и ядерную, и клеточную мембраны; или это весь белок взбесился, превращая молекулярную архитектуру в руины и хаос, – но отчетливо представилось, что через ладони, через пальцы мы соединились с египтянкой, образовав непонятную для меня общую систему. Будто моя кровь уже циркулировала в ее теле, а ее – в моем, и будто клетки устремились друг навстречу другу, чередуясь и создавая иной микрокосм. Я еще продолжал ощущать себя, но это был уже другой я, ибо владел не своей лишь, но и чужой памятью, в которой звездами зажигались и гасли не только отдельные лица и целые храмы, пальмовые рощи с алебастровыми статуями сфинксов, но и имена – Пта, Сохмет, Нефертум, Осирис, Апис… С легким усилием я вспоминал, что значат они, именно вспоминал, вопреки беззвучно орущему разуму: «Ты не можешь помнить то, чего не знал!»

Вдруг перед глазами возникла черная, вознесшаяся до неба стена, которая быстро двигалась, уходя в землю, и вот уже в земле образовалась небольшая, всего в метр, но нескончаемая, от горизонта до горизонта, щель, заглянув в которую, я понял, что глубина ее – десятки километров. «Так ведь и планета может расколоться на две части, как орех», – мелькнула мысль, и я ощутил себя отключенной от электрической сети и медленно гаснущей лампочкой.

Оказалось, египтянка высвободила свою руку из моей и уже протягивала ее Алексею, хозяину квартиры.

Я посмотрел под ноги, потом на потолок. Нормальная московская квартира – какое небо, какие горизонты, откуда метровая щель? Наваждение, галлюцинации, переутомление. На всякий случай взглянул на Алексея, – может, и с ним такое же творится, может, эта египтянка, свалившаяся на наши головы, экстрасенс какой–нибудь? Вроде бы все нормально: Леша уже приглашает гостью к столу, Володька дает знать о себе из кухни. Мотнув головой и скептически хмыкнув, тоже направляюсь в комнату, где еще пять минут назад долистывал «Выдающиеся портреты античности» Хафнера.

Египтянка сидела прямо, как будто к ее спине привязали доску. Руки покоились на коленях. Подумав, что молчать не совсем прилично, я спросил первое, что пришло в голову:

– Вы давно из Египта?

– Сегодня, – бесцветно ответила она, не глядя на меня. Словно кто–то дернул за язык, и я, еще не зная, что именно скажу, начал:

– Не могу определить, европейский или азиатский фольклор: «Ты прогнал мрак и небытие лучами своих глаз, плывущих, словно ладьи, по небу…»

– «Глаза твои движутся днем и ночью, твой правый глаз – солнце, твой левый глаз – луна», – продолжила она тут же слегка ожившим голосом и, пока я собирался иронизировать; мол, очень уж напоминает пароль и ответ, пояснила: – Это гимн в честь великого Пта. Его записали на папирусе при двадцать второй династии, но родился он раньше, в Древнем царстве.

При этом, вероятно, подразумевалось, что всякому должно быть ясно, кто такой Пта, сколько было династий и о каком царстве речь.

Несколько задетый, я хотел изящно отомстить за такую гостью Анатолию, но тот увлекся «Выдающимися портретами античности».

Откинувшись на спинку кресла, решил уточнить у египтянки, а заодно и разговор завязать – не сидеть же молча. И тут она, наконец, посмотрела на меня. Снова покачнулись стены комнаты, уплыла куда–то книжная полка вместе со стоявшей на ней коллекцией подсвечников, а на ее месте возникла таблица из трех столбцов: «Период», «Династия», «Годы», «Древнее царство – III—IV династии – ок. 2686—2181 до н.э.»; «XXII династия – поздний период – ок. 935—730 до н.э.». И вслед за этим я увидел все лики властелина единого Египта Пта, могучего Пта, давшего свою силу всем прочим богам и их божественным духам Ка; ибо Пта – это язык и сердце Десяти богов; и он в телах и в устах не только богов, но и людей, и животных.

Затем покачнулось, словно марево, и это видение, и стало медленно расплываться, рассасываться, как струйка дыма в воздухе, и вдали показались очертания построек, храмов, среди которых выделялся своим величием грандиозный храм бога Пта, украшенный барельефами и огромными статуями сфинксов; тени полуразрушенного «города мертвых», узнаваемого по пирамидам.

Все это стремительно приближалось, словно я стрелой летел к Мемфису; вот уже видны фигуры людей в богатых убранствах; внутри большого закрытого двора они мерно шествуют за священным черным быком Аписом, живым воплощением Пта, а оракул, зорко следящий за поведением почитаемого животного, готовится обнародовать свои предсказания.

Как ярко сверкает золотой диск, закрепленный между рогами быка! Я перевожу взгляд с него, этого слепящего диска–солнца на лица шествующих жрецов, медленно проплывающие, как в цветном, но немом кино, затем возвращаюсь к одному из них и буквально впиваюсь в него: знакомое! Где я его видел, где, где, где? – все быстрее и быстрее стучит в голове серебряный молоточек, и я понимаю, что если сейчас же не вспомню, то этот молоточек пробьет мой череп изнутри. Сжалившись надо мною, бритоголовый обладатель шкуры пантеры и золотого перстня с именем богини Мут приоткрыл дотоле опущенные, как во сне, веки, скользнул взглядом по толпе, в которой я оказался, но которой до сих пор не замечал, и на лбу моем мгновенно выступила испарина.

Еще миг, и взгляды наши сплелись, как сплетаются длинные лианы, которые можно только разрубить, но не разорвать. Защищаться было поздно – промелькнувшая искра уже превратилась в лазерный луч, по которому, как санки по чистому льду, устремилась в бездонные тоннели его зрачков моя внутренняя сущность, без которой я становился лишь оболочкой, живущей по привычке. С губ слетело едва слышное, благостное: «Ка…» Я почувствовал на плече чью–то ладонь.

– Уснул, что ли?! – тряс меня Анатолий. – Во–первых, все готово, пора «чокнуться», а, во–вторых, Маат рассказывает…

«Скоро и сам «чокнусь»», – через силу подумал я, пытаясь понять, о чем говорит темнокожая гостья.

– …Ка, – продолжала та глуховатым, как из подземелья голосом, – это жизненная сила человека. Когда человек умирает, Ка остается жить, сохраняя тот же облик.

– Как душа, на небе? – подал голос Алексей.

– Не обязательно, – ответила египтянка. – Ка – в переводе на ваш язык значит «двойник». Правда, есть еще Ба – «просветленный», Шуит – «тень», Рен – «имя». Все это – бессмертное, вечное Ка, живущее и рядом с богами, и среди людей. Оно может жить отдельно от человека, но может к нему и вернуться.

– Получается, что ваш бог позволяет людям оживать? – поинтересовался Володька, которому только уважение к Анатолию, приведшему египтянку, не позволяло сказать ей, что с точки зрения физики та говорит ерунду.

– Почему же – наш бог? – возразила так и не изменившая позы египтянка. – Бог един для всех религий и для всех людей равный. Не на картинах, понятно, ведь мы изображаем не бога, а всего лишь свое представление о нем.

– А мне казалось, что бог в самом человеке, а не вне его, – решил и я вставить слово с желанием не столько сказать что–то новое, сколько проследить за реакцией гостьи, – в том смысле, что вне существует некая вечная сила, условно называемая богом, но истинный бог – нравственная вера самого человека в эту силу.

Маат не реагировала, будто знала, что фраза была сказана специально для нее, и не хотела прикасаться к осторожно закинутому крючку. Зато тут же отреагировал физик Володька, уже успевший приложиться к рюмке и теперь спешно закусывающий:

– Ну, сокол ясный, это не дело: во что верю – то и бог. Я вот в физику верю, так что, получается, что мой бог – физика?

– Твоя физика, и ты вместе с ней – сами порождения той высшей силы, о которой Саша говорил, – встал на мою защиту Анатолий. – И вообще, тема серьезная, не за водкой ее мусолить. Тоже нашли время. Зачем собрались? Взаимовыгодно сплетничать. Вот и приступайте. Давай, Леш, ты врач, рассказывай, на что можно рассчитывать, не приведи господи, в твоем кооперативе.

Одним словом, получился обычный наш «субботник», на котором успели перемыть кости знакомым, выяснив, с кем из них теперь можно иметь дело, а кто просто болтун; обсудили предстоящую Володькину поездку в Америку, наказав ему обзавестись связями в тамошнем университете; вчерне обмозговали создание собственного многопрофильного кооператива, в котором мне выпадало сочинять документы, проспекты и вообще отвечать за литературную часть; успели даже прослушать завалявшуюся у Алексея кассету с «Пинк Флойдом» и выслушать шут–доклад о том, что «Илиаду» написал не Гомер, а другой древний грек, тоже слепой, и которого по совпадению тоже звали Гомером.

Египтянка из вежливости принимала ленивое участие в нашей болтовне, всем своим видом давая понять, что она не заброшена, что ей удобно, приятно и в меру интересно. Но я–то, следящий за каждым ее движением, видел, что она чего–то ждет. Перехватив мой взгляд, Анатолий истолковал его по–своему и, хлопнув себя по лбу, стал звонить жене, предупреждая, что придет не один, и чтобы гостье–коллеге приготовили комнату сына, который в это время познавал жизнь в студенческом строительном отряде.

Разошлись ближе к полуночи. Алексей, единственный среди нас холостяк, или, по его же выражению, бывший муж, остался мыть посуду. Химик с физиком продолжали свой бесконечный спор об архитектуре молекул, силах притяжения и отталкивания, связях, валентностях. Мне выпало идти по ночному городу рядом с египтянкой. Затянувшееся молчание начинало угнетать, и я спросил:

– Почему вы молчите, Маат, устали от нашей болтовни?

– Я молчу о тебе, – ответила она не сразу, почему–то обращаясь на «ты», и снова ушла в себя. Но когда мы отстали на достаточное расстояние от спорщиков, опять заговорила – размеренно, монотонно, без эмоций. Ее речь казалась похожей на плавно, с одной скоростью выползающую бумажную ленту.

– Ты помнишь шествие священного быка Аписа в мемфисском храме Пта, – сказала она, скорее утверждая, чем спрашивая.

– Да, – ответил я машинально, и тут же хотел возмутиться: мол, что за шутки, ничего я не помню, и не надо считать меня сумасшедшим.

– Помолчи, – так же ровно продолжала она, хотя я ничего еще и не сказал, – у нас мало времени; я нашла тебя не для того, чтобы потерять еще на четыре тысячи лет.

«Или психопатка, или нечистая сила», – подумал я, украдкой прикоснувшись к нательному крестику, и решил не перечить, рассудив, что уж лучше пусть она выговорится…

– Слушай внимательно, – словно демонстрировала она удивительную способность не менять голос ни в одном звуке, – до рассвета ты должен понять все, что услышишь, и поверить. Понять будет легче, чем поверить, но сумей преодолеть сомнения и смуту. Я пришла пробудить твою генную память, и она уже начала пробуждаться. Теперь я должна объяснить – зачем. Тогда, на торжественном шествии священного Аписа не ты и не я встретились взглядами, а наши архидревние пращуры. Оба они были не полными друг без друга: так бесполезны ключ без замка и замок без ключа. Мой род обладал способностью возвращаться в прошлое, вернее, видеть истинные события, как бы давно они ни случались. И пращур мой, жрец Нитагор, достиг в этом совершенства. Сила его была в том, что никто не мог сокрыть содеянное от его внутреннего взора. Тот, кто властен над прошлым – властен над многим; но кто предвидит будущее – властен над всем. Таким, самому ему неведомым, даром обладал твой пращур Хамрави. Нитагор раскрыл этот дар, и два скромных, держащихся в тени высоких особ советника стали на деле одними из могущественнейших людей не только в Мемфисе, но и во всем царстве, ибо без их слова не принималось ни одно важное решение. Ты не найдешь их имен на папирусах: слишком велика тайна. Но и слишком опасно быть ее источником. Когда стало ясно, что знания Нитагора многим угрожают, его отравили, оставив сиротами двух сыновей. Твоего же пращура, чтобы не смог помешать злодейству, отправили в Саис, откуда он, зная об убийстве и не в силах предотвратить его, бежал в Сирию.

Сыновья Нитагора должны были жениться на дочерях Хамрави, и тогда бы слились воедино две крови, созданные именно для соединения в одну. Этого не случилось. Но каждое поколение твоего и моего рода несло в себе подспудные знания, о которых не догадывалось. Вспомни свою бабку – ведь она предсказывала будущее по ладони, по лицу, по фотографиям; но лишь тысячная доля ее энергии находила при этом выход.

– Откуда ты знаешь о моей бабке? – удивился я, забыв о своем решении молчать.

– От своей бабки, – ответила она тем же ровным голосом. – Не забыл еще цыганку, сказавшую тебе, десятилетнему, о том, что было в твоей жизни, но о чем кроме тебя знать никто не мог? Это была она.

…Конечно же, я помнил об этом странном случае – памятью детства: красочной картиной со множеством деталей. Помнил первое впечатление: не интерес, а испуг, вызванный появлением темноликой старухи в широких длинных юбках. О чем–то они говорили с моей бабушкой, у которой я проводил тогда летние каникулы; говорили не долго, но бурно, после чего старуха погладила меня, съежившегося под ее черной ладонью, по голове и ушла.

– Судьба не раз сводила ветви наших деревьев, – продолжала Маат, – но это происходило или слишком рано, или с большим опозданием. Наконец, впервые за четыре тысячи лет совпало: на этих ветвях не почки и не жухлые листья, а – цветы. Мы оба можем познать полноту времени, и будем в нем не как в океане, где не видно берегов, а как в реке, – наблюдая берег прошлого и берег будущего.

Что–то просящее появилось в ее голосе. Я шел, глядя под ноги, но чувствовал, что и в облике ее появилось нечто люциферичное, мефистофелевское. Мне не хотелось проникать в будущее, и точно так же не было никакого желания знать о прошлых деяниях незнакомых мне людей. Разве что в историю своей семьи было бы интересно заглянуть. Но если природа сама не дала мне этого, зачем вмешиваться в то, что принадлежит только ей? Тем более – позволять вмешиваться кому–то, Бог весть откуда взявшемуся. Или это – искушение?

– Я пущу тебя в прошлое, – настаивала египтянка, – я научу тебя настраиваться на его волну, назову звезды, лучи которых отражают лица и голоса, исчезнувшие тысячи лет назад. Но ты должен пустить меня в будущее.

– Так иди, – ответил я с невесть откуда взявшимся раздражением. – Или что я должен сделать?

– Захотеть, – горячо зашептала она, и мне почудилось, что от этого шепота повеяло одновременно и холодом космоса, и жаром костров ада. – Лишь захотеть, согласиться, не противиться. Пойми: мы жили только вполсилы, а теперь и ты, и я, и дети…

Дети! Вот что сдерживало, останавливало меня. Слово сказано. Им–то это зачем? И – их детям, – и детям их детей? Каста всезнающих, которых рано или поздно забросают камнями, задушат, бросят в психушки.

– …Я умею проникать в то, что вы называете душой. Если вероломно, то задержаться там, в стране Ка, мне удастся лишь на мгновенья: ты это уже почувствовал на себе, – продолжала она, и чем больше просьбы, почти мольбы было в ее голосе, тем сильнее это отталкивало меня. – Если ты согласишься, и душа твоя не будет изгонять меня, я смогу понять, как можно увидеть будущее. Тебе это не принесет неудобств, я буду всего лишь Шуит – тенью. Зато потом мы оба станем Ба – просветленными, и для нас не будет границ во времени.

«Чертовщина какая–то, – думал я, слушая ее задыхающийся полушепот. – Я должен впустить ее в душу. А вдруг она не захочет уходить? Или, как кукушонок, вытеснит мою душу, и станет мое тело потом вытворять такое, что вся семья позора не оберется? Что за чепуха! – попытался я прервать сам себя. – Шизофрения натуральная: проникнуть в душу, вытеснить… Кончать надо с этим, пока, чего доброго, в самом деле не свихнулся, как эта…»

– Ты сомневаешься, я вижу, – снова послышался ее голос. – Но пойми же, что такой возможности больше не будет, ведь только мы с тобой совпали так. Назови мне только свое Рен, свое вечное, звездное, а не земное имя, и все. Произнеси его, и тогда, через него, я смогу стать Шуит, тенью имени, двойником души.