Текст книги "Копья летящего тень. Антология"

Автор книги: Иван Панкеев

Соавторы: Ольга Дурова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Я хотел сказать, что она ошиблась, меня зовут так, как зовут, но именно в это мгновенье понял, что знаю, да, знаю и еще одно имя. Оно проклюнулось и стало заполнять меня всего, отчего по телу побежала легкая дрожь и кожу стало покалывать, словно легкими электрическими разрядами, – будто лучи звезд превратились в тонкие длинные иглы. Я уже готов был произнести это имя про себя, но в сознании вдруг запульсировало, то сжимаясь, то расширяясь, всего одно слово: «Тайна – тайна – тайна…» Я понял, что это имя и есть моя тайна, которую нельзя доверять никому, ибо в нем была какая–то неведомая мне, но явная сила, способная от чего–то меня оградить.

Чем дольше я размышлял, тем сильнее становилось чувство тревоги. Оно нарастало так быстро, что уже начинало переходить в неосознанный страх. От Маат исходила энергия, не то чтобы парализующая, но угнетающая мое сознание – мысли становились вязкими, теряли четкость. Я вяло продолжал думать о том, что мысленно проникнув в прошлое, пришлось бы волей–неволей увидеть и свою жену в трехмесячном возрасте, и ее ухажеров, о которых она намекала перед нашей свадьбой, и молоденькую бабушку, целующуюся с тем, кто мог бы стать моим дедом, – впрочем, нет, тогда и я был бы уже не я, если бы дедом стал не мой дед, а тот, который хотел жениться на бабке… Зачем мне все это знать? Это, в каком–то смысле, даже безнравственно – как подглядывание, подслушивание.

– Вы ошиблись, – ответил я, собравшись с силами. – Мое имя – Александр, и все, что вы рассказали, вряд ли имеет ко мне отношение. Но даже если бы и имело, все равно я хочу жить так, как живу. Хочу радоваться, отыскивая что–либо в прошлом, хочу думать о том, что день грядущий мне готовит. Это интересней.

– Ты не понял моей жажды, – опустошенно произнесла египтянка. – Но поймешь и станешь искать меня, как путник в пустыне ищет оазис, как больной зверь ищет спасительную траву, как уставшая над морем птица ищет остров…

Завершить ей не удалось – Анатолий с Володькой остановились у входа в метро, поджидая нас. До закрытия «подземки» оставалось не более получаса, и я решил этим воспользоваться. Сославшись на то, что предстоит еще сделать две пересадки, быстро попрощался, не глядя в глаза Маат и не подавая ей руки и, оставив вдруг замолкшую троицу, побежал по лестнице вниз, стремясь как можно скорее скрыться с глаз.

Утром, за завтраком, жена озадачила меня вопросом:

– Ты новый язык изучаешь?

– Н–н–нет, – протянул я время, пытаясь понять, в чем заключается подковырка. Два года я потратил на изучение шведского, но потом забросил и порядком подзабыл даже то, что знал. С тех пор в семье, если надо было подчеркнуть, что то или иное дело бесполезно, говорили: лучше иностранный язык выучи, будешь удовлетворяться хоть тем, что ты его когда–то знал.

– И черти тебя во сне не душили? – продолжала она свой странный допрос, стоя за моей спиной, у раковины.

– Нет, а в чем, собственно, дело? – продолжал я недоумевать. – Кричал, что ли, ночью?

Однажды такое было со мной – проснулся от собственного жуткого вопля, всех переполошил. А и снилось–то всего–навсего, что мне надо снова, день в день, прожить последние три года. «Н–е–ет!» – заорал я тогда и проснулся в холодном поту.

– Если бы кричал, – вздохнула жена. – Я из–за тебя глаз не сомкнула: сначала лопотал на каком–то наречии, отрывисто: ба, пта, рен, ка… Лежу, как с нехристем – будто саблей слова рубил.

– Ну и разбудила бы, – сказал я недовольно, мимоходом подумав: что я там еще мог наболтать?

– Пыталась, так чуть с ума не сошла. Ты хоть бубнил, а то стонать начал. С полчаса стонал, аж подвывал. Я и так, и этак – и толкала, и успокаивала, и нашатырь под нос – ни в какую. Ну, думаю, все – загибается, сознание потерял. В твоем возрасте, между прочим, мужики чаще всего от инфарктов мрут, и как раз во сне. Хотела «скорую» вызывать, но тут, слава Богу, затих, сказал «прорвемся!», и хоть дышать нормально стал. Это сколько же надо было вчера выпить? Знаешь, я не против этих ваших «мальчишников», «субботников», но теперь – только у нас дома. Если я мешаю – могу и в другой комнате с дочкой поспать. А вдовой меня делать не надо – теперь под сорок не шибко замуж берут.

Про «замуж» – это специально, чтобы мне не очень уж льстило, что она из–за меня так переживала ночью. Но я–то, я сам почему ничего не помню? Неужели что–то и впрямь снилось? Как отшибло.

В это время жена подошла к столу. Я поднял на нее взгляд и… и едва сдержал подкативший к горлу вопль, который готов был хлынуть наружу. Поперхнувшись полупережеванным бутербродом, закашлялся и бросился к раковине. Людмила, ворча что–то под нос, стучала кулачком по моей спине.

Едва не подавился я потому, что, взглянув на жену, мгновенно вспомнил все, случившееся ночью: египтянка приходила ко мне и во сне. Мы говорили на древнеегипетском. Она требовала, чтобы я назвал свое имя – Рен. Я противился. Затем появлялись огромные картины того, что я в реальной жизни не мог видеть: скрученные спиралевидные косички ДНК, кругляшки генов, вмонтированные в хромосому, сам я, тщательно вплетаемый в такую «косичку», которая превращалась в сверло, образовывающее дырку в каком–то полу многоэтажного улья. Проникая сквозь это отверстие в нижний этаж, я видел и слышал, как покойная моя бабушка на фоне тысяч лиц и голосов спорит с темнолицей цыганкой в широких юбках. Потом снова возникала «косичка», снова неведомая сила вплетала меня в нее, снова «косичка» превращалась в сверло, и в более низком этаже снова я видел тысячи лиц и слышал тысячи голосов: разделившихся на две огромные армии – темнолицую и бледноликую, они яростно спорили друг с другом, и я понимал, что речь идет о том же, о чем говорили и мы с Маат.

Наконец до меня дошло, что, вплетая в молекулу ДНК, неведомая сила перебрасывает меня по генной цепочке из поколения в поколение, просверливая дыры в пластах времени. И чем глубже, тем меньше было спорящих и тем более похожими становились их лица. Я понял, что вскоре их останется десяток, потом – единицы, и все завершится Мемфисом, союзом Нитагора и Хамрави, и все это – лишь для того, чтобы я уступил, согласился, ибо по праву крови, видимо, не смогу отказать своему пращуру столь же решительно, как отказывал чужим. Осознав это, я изо всех сил, со сдавленным стоном, переходящим в вой отчаяния, пытался разорвать цепь огромной молекулы, но снова оказывался вплетенным в нее, без возможности даже пошевелить руками или ногами.

Наконец было пробуравлено последнее препятствие, и стало ясно, что я нахожусь в Хамрави: как маленькая матрешка в большой. Он стал беспокойно оглядываться по сторонам, и я его глазами видел храм, двор, толпу. «Убить Нитагора?» – подумал я и тут же почувствовал, как вздрогнул и сжался Хамрави.

Миг встречи их взглядов неумолимо приближался. Если это случится, я погибну, потому что вынужден буду смириться с неотвратимостью судьбы, признать право Маат на мир моей души и обречь ребенка, которого мы с Людмилой еще надеялись иметь, на жизнь без тайн и открытий, и, наверное, без любви – разве не умрет свежее, сочное чувство, если ты знаешь о возлюбленной все наперед, вплоть до ее смерти, если будешь жить, как в спектакле, исполняя известную до слова и до жеста роль?

Волнение Хамрави я видел изнутри – движение нейронов, биохимические реакции, гормональные выбросы… Чем отчетливее и дольше думал я о судьбе своих потомков, тем интенсивнее работала вся архисложная лаборатория, называемая Хамрави, – от эндокринных и щитовидных желез до гипофиза и надпочечников.

Все кончилось тем, что Хамрави упал в обморок. Глаза его были закрыты, и я тоже ничего не мог видеть, но почувствовал – будто копье, разрывая воздух, прошелестело над нами; казалось, даже тень этого копья была ощутимой. И еще раз, и еще, и еще… Нитагор поливал взглядами толпу, сокрывшую магнит, притягивавший даже не сами взгляды, а то, что посылало их и находилось за хрусталиком, за сетчаткой, за слепым пятном, – сам мозг, и в первую очередь – Глаз Просветления, находящийся в нем и управляющий жизненной силой.

Сердобольные соплеменники оттащили Хамрави в тень, и как только он пришел в себя, я заставил его встать и, пройдя через западную часть Мемфиса, находящуюся во владении бога плодородия и покровителя некрополей Сокара, затеряться среди многочисленных чужеземцев… Чем дальше уходили мы от храма Пта, тем спокойнее становилось на душе. Бредут там жрецы за увенчанным золотым диском черным быком, и путь бредут. У них свои тайны, у нас свой путь.

«Прорвемся!» – облегченно вздохнул я, и вздох этот совпал со вздохом Хамрави.

Да, именно это мне и приснилось. Но что–то еще смущало, что–то непривычное, новое – как новая вещь в доме, на которую первое время натыкается взгляд; как только что вставленный зуб; как перстень, еще не породнившийся с пальцем. Откашлявшись, я еще раз взглянул на жену. Какие–то странные фантазии мешали сосредоточиться. Пока смотрел в окно, на стену, на кипу газет, все было нормально. Переводил взгляд на Людмилу, и перед глазами снова воцарялся невысокий мостик над каналом, по которому мы обычно ходили к метро, только теперь он покачивался, прогибался и, наконец, медленно оседал в воду.

– Ты через мост пойдешь? – спросил я, сам не зная, зачем.

– Естественно, – ответила она, – а тебе что, у тебя же сегодня выходной – воскресенье.

– Я с тобой выйду, сигареты кончились, – сказал я первое, что на ум пришло.

– Сигарет я вчера купила, целый блок, «Ява», – произнесла она с некоторым укором: мол, вот я как забочусь, а от тебя никакой благодарности.

– А… А мне еще обещали, в киоске на углу, – стал я выкручиваться, – неудобно же: сам просил, обещали, и вдруг не выкупить, ведь больше не принесут…

– Ну, дело хозяйское. Или… – она подозрительно и в то же время лукаво посмотрела на меня, – или ты ревнуешь? Но в такую рань в воскресенье свидания никто не назначает. Разве уж прямо на работе, в библиотеке.

Она ушла одеваться, а я, вытирая чашки, предался размышлениям о странностях человеческой психики: египтянка какая–то, да еще и в продолжение – бредовый сон с этими, как их, с дезоксирибонуклеиновыми кислотами. Из размышлений меня выдернула Людмила.

– Готов, рыцарь?

– Готов, ваше величество, – попытался я ответить как можно беспечней.

По дороге я всячески пытался тянуть время: то шнурок вдруг «развязался», и я возился с ним целую минуту, то спички «не зажигались», то объявление на стене «привлекало внимание», то вдруг начинал шарить по карманам в «поисках» ключей, хотя знал, что они там же, где и деньги – в кошельке.

К мосту мы подходили как раз в тот момент, когда он на наших глазах стал оседать и рухнул в канал, взбаламутив воду. Мы стояли шагах в тридцати и не могли оторваться от осколков красного кирпича, ржавой арматуры, – от того, что только что было прелестным дугообразным мостиком, который между собою мы называли «горбатым».

– Кошмар какой! – выдохнула наконец Людмила и тут же со свойственной ей уверенностью изрекла буквально поразившую меня фразу: – Если бы ты не валандался со своими шнурками, я бы успела проскочить!

– У тебя что, крыша поехала? – не выдержал я. – Свечку поставь, что не загудела. И вообще – позвони на работу и скажись больной, все равно в вашей библиотеке по воскресеньям пять ненормальных в зале сидят.

– Сам ненормальный, – беззлобно ответила она и, еще раз оглянувшись на бывший мост, без которого канал стал широким и голым, констатировала: – Кошмар!

Вернувшись домой с блоком «Беломора», я тут же позвонил Анатолию: мол, как Ольга, как гостья…

– Да странная она какая–то! – недоуменно воскликнул его голос на том конце телефонного провода. – Чуть не до утра стояла на коленях, уставившись в окно. У нас двери, ну, ты знаешь, со стеклами, все видно. Я два раза вставал ночью – она все в той же позе. Ну, думаю, кто их знает, этих египтян, может, молится так. А ближе к утру слышу – стонет. Ну, думаю, привет, домолилась, этого мне только не хватало! Халат накинул, и туда. Дверь тихонько приоткрываю – стоит на коленях, раскачивается, глаза закрыты и постанывает. Ну, что делать? То ли прихватило, то ли в экстаз вошла. И окликнуть нельзя – получается, вроде подглядывал, и уснуть нельзя – а вдруг ее кондратий хватит? Я, значит, воду в туалете спустил, на кухне холодильником похлопал, посудой позвякал, выхожу в коридор – стоит. Спасибо, говорит, за гостеприимство, мне пора на самолет. Ну, у меня, понятно, челюсть отпала. Чаю, говорю, хоть попей, а я тем временем такси вызову, какой аэропорт? А она, представляешь, говорит: это теперь не важно, спасибо мол. Ну, и слиняла. Лифт только загудел, и привет. Ольга ни за что потом обругала, как будто я ее силком должен был кормить. Шеф еще завтра привяжется – куда дел?

Через два часа позвонили из библиотеки, сказали, что Людмила упала со стремянки и сломала ногу. Слава Богу, хоть запомнили номер больницы, в которую ее увезли накладывать гипс.

С тех пор прошло два месяца. Все нормально, если бы не эта странность: посмотрю на кого–нибудь, и сразу представляется, что человека ждет. Никогда не думал, что от этого можно так уставать. Неужели она действительно успела отомстить, жрица египтянская?! Ничего, даже если не пройдет, искать ее не стану – научусь не смотреть на людей, и всего–то. Лишь бы он меня еще раз не нашел, как его там, Нитагор египетский.

А детей мы с Людмилой решили не заводить больше. После того, как дочка месяц назад объявила, что они с каким–то там Виталиком узнавали – оказывается, в некоторых случаях расписывают и в шестнадцать лет.

Жену, конечно, сразу заинтересовали эти «некоторые обстоятельства», а я почему–то спросил лишь:

– А он не египтянин, Виталик твой?

– Ну ты, па, даешь! – не то восхищенно, не то возмущенно, отреагировал мой ребенок. – Своих, что ли, мало?

– Ну и с Богом, – вздохнул я облегченно под недоуменным взглядом жены. – Веди знакомить, только лучше в воскресенье, а то в субботу я занят, «мальчишник» там у нас намечается.

И специально для Людмилы уточнил:

– Деловой! Кооператив сколачивать будем. Сама видишь – свадьба грядет, расходы, внуков растить надо, а у этих откуда деньги? Они ж не о будущем думают, а о настоящем. Как будто будущее кончилось.

– Ну ты, па, даешь! – на сей раз определенно одобрительно отреагировала дочь, заглядывая мне в глаза.

А глаза у нее, надо сказать, мои – зеленые, «кошачьи». Утонуть в них, конечно, не утонешь, но посмотришь – и весело становится.

– А чего для будущего–то надо? – подначивает она, видя, что нравоучений по поводу их ненормальной свадьбы с моей стороны не последует.

– Ну–у, – начинаю я мямлить и вдруг философски изрекаю, – во–первых, само по себе будущее, во–вторых, человек для этого будущего.

– Человек уже есть! – весело заявляет дочь, целует меня в щеку и от двери кричит, убегая, наверное, к своему Виталику: – Да вы не переживайте, у нас пока только роман взглядов! Чао!

И остаемся мы с женой на кухне вдвоем: она, почему–то особенно внимательно изучающая меня, и я, отводящий взгляд и делающий вид, что меня очень интересует текущая за окном жизнь.

А под окном у нас, как назло, рынок, на котором всегда полно народа. Поэтому приходится смотреть на небо. Впрочем, когда привыкаешь, очень любопытно: днем облака, никогда не повторяющие друг друга, а ночью – звезды, то о чем–то мерцающие, то пытливо, не мигая, вглядывающиеся в тех, кто, подобно мне, наблюдает за ними.

Иногда даже мурашки по телу – то ли от ночной прохлады, то ли это звезды лучами покалывают.

1991

ГОРОД САМОУБИЙЦ

Когда лет десять назад я начинал заниматься проблемой самоубийств – собрал информацию, размышлял над статистикой и над причинами явления, – окружающие относились к моему увлечению с некоторой настороженностью и даже испугом. Затем привыкли, и теперь, признав во мне специалиста, время от времени приглашают выступать перед аудиторией, консультируются.

Да, Альбер Камю был совершенно прав, утверждая в своем «Мифе о Сизифе», что «есть одна–единственная действительно серьезная философская проблема: самоубийство. Решить, стоит ли жизнь труда жить или не стоит, значит, ответить на основной вопрос философии».

Конечно, и сам я не отвечал на этот вопрос, но, как честный исследователь, пытался понять, почему он возникает у одних, доводя до трагической развязки, и не приходит в голову другим; а если и приходит, то тут же ими по здравому размышлению отменяется.

И почему уровень суицида в одних странах низкий (в Великобритании – десять человек в год на сто тысяч жителей), а в других очень высокий (в Южной Корее – сорок девять человек на те же сто тысяч населения).

Условия жизни разные?

Но тогда почему даже на территории одной страны есть места, где уровень самоубийств – самый высокий в мире (как на Крайнем Севере: до девяносто человек, что не вписывается ни в какие рамки) и места, где он радующе низок (Армения – 2,4; Азербайджан – 4,1)?

И почему даже благополучные в этом отношении США при десяти–двенадцати самоубийцах на все те же сто тысяч ежегодно теряют более двадцати тысяч населения?

Мне понятны были причины, толкающие на этот шаг, как подростков и престарелых (в этих группах суицид очень распространен), так и врачей–психиатров, самых «суицидных» среди всех врачей.

Иногда, глядя на свои таблицы, я приходил в ужас, осознавая, что статистика фиксирует только совершенные акты, в то время как на одного самоубийцу приходится семеро пытавшихся свести счеты с жизнью (тут уж рука не поднимается написать: «неудачно») и двенадцать думающих об этом.

Но вот не так давно студентка, в общем признавая важность темы, спросила, а что толку в этих исследованиях, и нравственны ли они: ведь жить или не жить – личный выбор каждого.

Это ее «личный выбор» меня так взбесило, что я едва не взорвался и не стал говорить об оскорбленных, униженных подростках с еще не устоявшейся психикой, о покинутых одиноких стариках, обреченных на голод, о социальных несправедливостях, «борьбе за существование», в которой, увы, немало проигравших; не поминая уж о прочих кризисах – творческих, интимных, даже экономических: вешаются и от нищеты.

Но, помнится, сдержался, и порекомендовал пышущей радостью жизни юной оппонентке задуматься лишь над двумя цифрами: в течение одного и того же года, восемьдесят девятого, в Перми на 266 убийств, о которых писали газеты в статьях о разгуле преступности, приходилось 362 самоубийства, о которых естественно, общественность и не знала. Но ведь – на 136 человек больше сами на себя наложили руки! Не считая «неучтенных», вписанных в графу «несчастный случай» – попали под автомобиль или утонули в реке (а вдруг – бросились, или – утопились?).

Так что вряд ли – «личный» (мало ли кто довел, включая и само государство).

И уж точно – не «выбор» (какой же тут выбор, если жить не осталось сил, несмотря даже на инстинкт самосохранения?!).

Так ответил я ей, завершая лекцию, и долго потом успокаивался, нервно раскуривая трубку на скамейке университетского скверика.

Но, видимо, девица была исчадием ада, или подружкой Люцифера, или посланцем других смутных сил. Заронив зерно очередного сомнения, она исчезла, выйдя замуж за араба и предоставив мне наблюдать, как из этого зернышка стал пробиваться росток, на глазах превращаясь в разветвленный колючий куст, царапающий меня изнутри.

Дело заключалось даже не в «личном выборе» – на сей счет я был тверд. Да, есть условные аксиомы: наследственность, психические расстройства, хотя и здесь «выбор» не личный, он предопределен. Я был убежден, что покушения на самоубийства – следствие состояния общества. Здоровому, счастливому, защищенному человеку незачем расставаться с хорошей жизнью, если она хороша.

Девица та, дай ей, конечно, Бог благополучия, циничным своим словосочетанием сдвинула какой–то камешек во внутренней моей пирамиде, и через образовавшееся отверстие я стал видеть не цифры – сколько–то там человек на сто тысяч населения и сколько процентов, а – самих самоубийц.

Сначала я даже не понял, что произошло. Помню – как это было. Добыл очередную годовую сводку по Австралии – одиннадцать человек. Чтобы понять, сколько же всего тысяч жителей лишился остров, пошел в библиотеку – узнавать общую численность австралийцев. Пока шел – всего–то два лестничных пролета и длинный коридор – в сознании почему–то появлялись и гасли фотографии, похожие на застывшие кадры кинохроники. «Странность какая!» – подумал я, зная, насколько трудно придумать чужое лицо; а в том, что я никогда не встречался с проплывающими перед внутренним взором людьми, сомнения не было: милая, добрая старушка с глубокими морщинами; истеричный парень лет двадцати; прелестная белокурая бестия, за которой бегает, наверное, десяток поклонников: сколько ей – семнадцать, девятнадцать?

В течение дня несколько раз то одно, то другое лицо из непонятного этого пасьянса всплывало в голове (уж точно, что не в памяти – я их не помнил, хотя к вечеру и сам стал в этом сомневаться), и только ночью до меня дошло: их было одиннадцать!

Стоило осознать это, как, будто из рога ненужного мне изобилия, стали появляться новые и новые лица. Ни снотворное, ни водка не помогли. К утру, измученный, я понял, что увидел всех, кто покончил с собою в Австралии в течение года.

Надо ли говорить, что очередную сводку я принимал с известной тревогой. Ситуация могла сложиться драматично: если все повторится, то хоть бросай работу. Ведь только в одной стране бывает до восьмидесяти тысяч самоубийц в год; а среди обязательных стран в моем исследовании – Венгрия, Дания, Финляндия, Россия, Франция, Германия, Швеция, Норвегия, Австралия, США и Великобритания. Пусть даже по пятнадцать–двадцать тысяч в год на каждое государство, и того с головой хватит, чтобы или в психушку загреметь, или самому в петлю полезть.

Увы, ситуация повторилась – на сей раз с Францией, где самоубийц ровно в два раза больше, чем в Австралии.

Я ли чем провинился перед милосердным Богом? Души ли добровольно покинувших сей мир и похороненных за кладбищенской оградой нашли во мне понимающего, хотя и не оправдывающего их? Или то и другое совместилось?

Какими бы не оказались причины, участь моя была плачевна. Не облегчили ее ни посещения церкви, ни советы приятеля–психиатра. Последний, кстати, осторожней, чем обычно, разговаривал со мной, будто с потенциальным пациентом, и именно эта его осторожность натолкнула меня на мысль об опасном, но необходимом эксперименте. Надо было понять, то ли со мной происходит, о чем я думаю, или это – странные побочные явления? «Коль уж ты ученый, так и давай, доказывай или опровергай, а не строй догадки!» – подначивал я себя.

Короче, собравшись с силами, я запросил данные за последний месяц у коллеги–суицидолога из не очень большого областного города. Тот информировал меня по телефону, и короткий наш разговор едва не стоил приятельских отношений.

– Ты что, сверхконкретикой занялся – по городам? – поинтересовался он.

– Нет, хочу проверить одно наблюдение.

– Если не секрет – какое?

– Извини, Коля, пока секрет, я еще сам точно не знаю, как это назвать.

– Ну, как знаешь, – голос его стал сухим. – Значит, за месяц? Слава Богу, как никогда – всего трое. Другие данные нужны?

– Постой, постой… Парнишка, лет пятнадцати, черноволосый такой, худой; старуха, и еще мужик, чуть за тридцать, астеник?

Наступила пауза. Не знаю, долго ли она длилась – я все еще был под впечатлением от проплывающих передо мною лиц. Наконец в трубке раздался обиженный голос Николая:

– А зачем спрашивал, если сам все знаешь? Или проверить решил? Так ты не прямое, а косвенное начальство, в следующий раз можешь делать официальный запрос. Парню – да, пятнадцать, скрипач, выбросился из окна, я был у родителей, читал его письмо, смотрел фотографии: такому генофонд нации улучшать надо, а он – из окна. Других не видел, но женщине семьдесят восемь, сломала шейку бедра, невестка ухаживать отказалась и она приняла снотворное, две упаковки. С мужиком не все ясно: повесился, и все. Так значит, ты не хочешь объяснить, зачем тебе понадобилось проверять меня?

Как я ни старался убедить его в том, что никакая это не проверка, а всего лишь необходимая мне информация, он не поверил. Сошлись на том, что в ближайшие дни я приеду в командировку и все расскажу. Распрощались, против обычного, с чувством досады, неудобства и вины.

Теперь я знал, что надо делать. Во–первых, конечно, поехать к Николаю и на месте окончательно убедиться в том, что видел именно их. Во–вторых, пока придется оперировать лишь относительными цифрами: все–таки десять–двадцать человек – это не десятки тысяч. И, в–третьих, постараться выяснить сам механизм этих лиц в моем сознании.

«С чего все началось? С данных по Австралии? Или с той девицы студентки с ее «личным выбором»? Надо обязательно разобраться, не то сойду с ума. Пусть это будет научным экспериментом – наблюдение над собой: с фиксацией в журнале, выводами. Какая, к черту, фиксация? Собственного сумасшествия, что ли? Кто мне поверит? Где доказательства, что я их вижу? А разве описания на расстоянии, по одним лишь цифровым данным и географии – не доказательство?» – голова раскалывалась от вопросов и предположений, и на грядущую командировку я смотрел, как на бегство от самого себя, хотя понимал, что в областном центре могут поджидать открытия и похлеще.

…А ночью они пришли. Все трое. Это были уже не фотографии. Происходящее напоминало скорее цветной фильм, в котором и сам я принимал участие, одновременно видя действие со стороны; да, именно так – я видел и себя, и их; причем, в той «действительности» я сидел на том же самом диване, на котором и в реальности. Старушка и мужчина сели в кресла по бокам журнального столика, подросток разглядывал корешки книг.

– Не бойтесь нас, Александр Викторович, – мягко и даже как–то тепло произнесла женщина. Впрочем «произнесла» – не совсем точно, потому что губы ее все так же улыбались, и не понятно было, откуда доносятся слова. Она лишь смотрела на меня спокойными выцветшими глазами.

– Да я уже и не боюсь, – подумал я про себя, – только странно все это…

– Ну вот и хорошо, – посмотрела она на меня, – вовсе не хотелось бы пугать или огорчать столь доброго человека. А что до «странности», то Володя лучше сможет объяснить…

Смугловатый подросток медленно, нехотя оторвался от книжных корешков. Стало ясно, что говорят они глазами, а не губами. Просто смотрят, и слышишь, или понимаешь, о чем они думают. Наверное, там нет необходимости скрывать мысли.

– Вообще–то мы приходим обычно во сне – к близким, которые думают о нас, – послышался его неустоявшийся басок. – Но, говорят, со временем это возможно все реже, я еще не знаю. Мы вот, – он сразу двумя руками показал на мужчину и на старушку, – пока еще рядом со всеми вами, и потому нам пока легко приходить. А потом будем отдаляться.

– «Мы» – это кто? – спросил я.

– Мы – часть вас, которые о нас думают, ваша энергия, мы сотканы из ваших мыслей и чувств. Чем их меньше, тем и мы дальше. Сегодня, например, о Ксении Никифоровне много думали сын и внучка, о Пете – его бывшая жена; а обо мне и вообще многие, потому что – девять дней: вся семья, одноклассники и из музыкальной школы тоже.

При этом его лицо оставалось удивительно спокойным, будто говорил он не о собственной смерти, не о поминках, а о чем–то постороннем, третьестепенном. Так привычно показывают дорогу, продолжая думать о чем–то своем.

– Так вы что же, все видите и знаете? – не поверил я.

– Конечно, – посмотрел на меня молчавший до сих пор Петр.

– Я вот люблю смотреть на свою квартиру – улица Малая, дом три, седьмой этаж, налево. Там пока все так же, но Люся боится в ней жить и хочет обменяться. Все равно вряд ли кто–нибудь будет так любить эту квартиру, как я: так открывать дверь, так входить, любуясь стенами, картиной, занавесками, люстрой… Мы ее семь лет ждали, а пожили меньше года.

– Зачем же тогда… – начал я, но он, поняв вопрос, тем же тоном ответил:

– У каждого своя причина. Но вы правы, мало кто – сам, от нечего делать. Конечно, грубо никто не принуждал, меня, по крайней мере, но что от этого меняется? Мы с Люсей очень любили друг друга, но неожиданно для себя я узнал, что болен – СПИД. Теперь даже знаю, откуда. У меня два раза в год кровь брали на какие–то там анализы, и на игле занесли вирус. Люсю обманным путем тоже уговорил провериться – у нее все нормально. Издергался весь, пока ждал результат. И сразу развелся с ней – ну, чтоб не заразить, и потом – зачем ей муж–самоубийца? Может я бы не решился, но вы же знаете, какое у нас лечение и какое отношение к таким больным – один позор и на меня, и на всю семью. А так Люся еще сможет выйти замуж, она хорошая.

– А у меня – так и вовсе просто, – раздался голос Ксении Никифоровны. – Свое отжила, зачем обузой быть? Вставать не могла, все – под себя. Я невестку не виню, а вот сына жалко: убивается по мне, да и жена она ему, пока здоровый, а случись что, как со мной – тоже хвостом вильнет, и поминай, как звали. Только на внучку и надежда, она отца любит, но опять же, вырастет совсем, замуж выйдет, своих забот по горло будет. А я легко умерла – во сне, не больно. Да разве нас, таких, мало? Всю жизнь работали, работали, а старости себе не выработали, будто и не люди, а лошади какие: пока польза есть, дотоль и кормят, а силы ушли – доживай, как знаешь. Ну, я–то – ладно, а вот Володю жалко, молоденький, глупый…

– А чего меня жалеть, Ксения Никифоровна, – поймал я на себе взгляд мальчишки, как–то одновременно захватывавший в свое поле и старушку, и Петра. – Здесь, по крайней мере, злых нет – все на земле отозлились. Вот вы говорите – поторопился. А что толку ждать было, и чего ждать–то? Как отец с мамой – всю жизнь смотреть на витрины, думать о высоком и считать копейки до зарплаты? Мама – лучший офтальмолог в городе, к ней из–за границы лечиться приезжают, говорят – золотые руки, европейский уровень. Ей за эти золотые руки – двести рэ в месяц, допотопное оборудование и наши двадцать два метра на троих. Однажды даже расплакалась: иностранец спрашивает, почему так мало платят – всего двести рублей за операцию? Не стала даже говорить, что не за операцию, а в месяц – почти за сто операций. В Америке безработный больше получает…

– Ну почему больше, Володя? – прервала его Ксения Никифоровна.

– Подсчитайте. У нас сейчас за один доллар дают тридцатку, значит, мамин талант стоит чуть больше шести долларов в месяц. Нищета. А я скрипку люблю, Моцарта. Кому сейчас нужен Моцарт? Кому вообще нужна культура? Ну ладно, скрипку мне купили за счет папиного отпуска, ладно, репетировать негде – не в нашей же однокомнатной, ну а дальше–то что? У нашего государства на все деньги есть, кроме собственного будущего. А я в таком государстве жить не хочу. Хотел уехать – в Вену. Но, во–первых, кто меня пустит, во–вторых, кому я там нужен, а, в–третьих, в школе узнали – издеваться стали. Почему столько злости? В такой обстановке и сам Моцарт выпрыгнул бы из окна, не то что Володька Власов. Говорят, что это не выход. А где же он, выход, если такая жизнь – сама тупик?