Текст книги "Копья летящего тень. Антология"

Автор книги: Иван Панкеев

Соавторы: Ольга Дурова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Рывком оттолкнув от себя холодные, жуткие щупальца и невзирая на боль от многочисленных, всаженных в кожу шипов, Лилиан побежала – в темный проход, контуры которого слабо вырисовывались в глубине сводчатого склепа.

Она бежала, не оглядываясь, с трудом различая в темноте повороты пустого, бесконечного коридора. Ни одной двери, ни одной щели, никакого просвета. Ей казалось, что она бежит по кругу, силы покидали ее. За ее джинсы, за рукава ее свитера, за ее волосы цеплялись чьи–то омерзительные руки, кто–то пытался сзади всадить ей между лопаток длинный, острый шип… Лилиан бежала и бежала в смертельном страхе. Но вот впереди показалась какая–то узкая щель. Дверь! Пятно яркого света. Лилиан метнулась туда, споткнулась обо что–то, упала на каменный пол. Дверь позади нее плавно закрылась.

Спасение?..

Лежа на полу и едва переведя дух от изнурительного бега, Лилиан заметила возле себя… ковровую дорожку! Обычную, заурядную, красную с зеленой каемкой ковровую дорожку, какие лежали обычно на полу в кабинетах начальников. Приподняв голову, Лилиан осмотрелась по сторонам.

Комната была ярко освещена, но свет падал не из окон, а от висящей под самым потолком лампочки. Лилиан невольно прищурилась: ни абажура, ни плафона – просто висящая на куске провода лампочка. Обстановка комнаты ограничивалась одним–единственным столом – громоздким, двухтумбовым канцелярским столом. И за этим столом сидел, со скучающим и даже сочувственным видом глядя на Лилиан, Виктор Лазаревич Коробов!

Этого Лилиан никак не ожидала. Встретить Коробова в обители поэта? Не вставая, она попятилась, поползла к двери, не зная, куда ей скрыться от его скучающего – и в то же время пристального, пристрастного – взгляда.

– Ну вот, Лилиан Лехт, – сонным, ничего не выражающим голосом произнес Виктор Лазаревич. – Вот ты и пришла ко мне! Сама!

На его сытом, ухоженном лице появилось что–то вроде улыбки, от которой у Лилиан по спине поползли мурашки.

– Ты ведь знаешь, я человек интеллигентный, – все так же сонно продолжал Виктор Лазаревич, – я предпочитаю, чтобы все было добровольно, по велению души, так сказать…

Он опять усмехнулся. Лилиан села, прислонившись спиной к каменной стене. Что он хотел от нее?

– У тебя ведь тонкая душа, Лилиан, – вкрадчиво продолжал он, – впечатлительная, не так ли?

Лилиан невольно сжала кулаки. Куда бы он там ни клонил, она так просто не клюнет на его уловки!

– Разденься, Лилиан, – все так же бесстрастно, почти равнодушно, продолжал он. – Разденься и подойди сюда, ко мне!

Продолжая сидеть на полу, обхватив руками колени, Лилиан исподлобья смотрела на него.

– Я не знала, что твой кабинет переместился сюда, – язвительно произнесла она, не меняя позы. – А те, что гнались за мной по коридору, надо полагать, твои подчиненные – стукачи, активисты и прочая мразь?

– Не надо грубить, Лилиан, – устало произнес Виктор Лазаревич, – это не в твою пользу. Встань, разденься и подойди ко мне!

Ослепительно яркий, бьющий в глаза свет, голые стены, каменный пол, наглухо закрытая дверь. Этот омерзительный свет наверняка горел здесь круглые сутки, день за днем, годами… Наверняка в этом так называемом кабинете происходило что–то ужасное.

Камера пыток с красной ковровой дорожкой.

– Ну? – властно произнес Виктор Лазаревич, глядя на Лилиан сверху вниз. – Как насчет твоей доброй воли?

Лилиан презрительно плюнула на ковер.

Виктор Лазаревич нахмурился. На его гладко выбритом, сытом лице пролегли складки недовольства, маленький рот брезгливо сжался. Перебирая лежащие на столе бумаги, он бросил на Лилиан осуждающий взгляд и с угрозой в голосе произнес:

– Ты лезешь на рожон, Лехт! Не советую тебе этого делать.

Лилиан снова плюнула на ковер.

И тут он нажал кнопку. Обыкновенную, серую, пластмассовую кнопку, укрепленную на крае стола. И сверху, с потолка, из какой–то внезапно открывшейся дыры, стало что–то спускаться. Лилиан прижалась спиной к холодной каменной стене. Ее взгляд был прикован к тому, что медленно опускалось вниз.

Это был большой металлический крюк, на какие обычно подвешивают разделанные туши, И острый, загнутый вверх конец этого крюка был всажен в горло еще живой жертвы. На крюке висела, истекая кровью, совсем еще молодая, обнаженная женщина. Светлые, спутанные волосы, беспомощно болтавшиеся над ковровой дорожкой маленькие ступни, вытаращенные от боли и ужаса глаза…

На лице Виктора Лазаревича появилась скучающая улыбка. Опустившись еще немного, страшный крюк замер, и жертва висела теперь, не касаясь пола, перед самым столом. Из горла умирающей вырывалось сдавленное бульканье

– Ну? – уверенным, хорошо поставленным голосом начальника сказал Виктор Лазаревич Коробов, и Лилиан поняла, что именно этот голос слышала в самый первый момент, когда дверь замка захлопнулась у нее за спиной. Голос преследующей ее реальности! – Ты готова сделать это добровольно, Лилиан Лехт?

Страшный крюк угрожающе покачивался перед ней.

Но тут что–то произошло. Какое–то движение около двери, мяукающий, душераздирающий крик… Дверь открылась, и Лилиан услышала внутри себя тревожный голос: «Беги, Лилиан!..» Она успела только заметить выражение крайнего испуга на лице своего мучителя. Попятившись назад, он натолкнулся на стол, бумаги слетели на пол, в лужу крови…

Оказавшись за дверью, Лилиан снова побежала по темному, глухому коридору. И снова она слышала визги и хохот преследователей – они становились все ближе и ближе… Будет ли этому конец? Каменный туннель, страх, неизвестность…

Какой–то проем в стене, слабый, желтоватый свет. Свернуть туда? Ведь должен же здесь быть какой–то выход!

В проеме было гораздо теплее, чем в мрачном, темном коридоре. И это обнадежило Лилиан. Может быть, где–то впереди был солнечный свет? Она не сразу заметила, что проем… смыкается у нее за спиной, словно кусок шланга, на который наступают ногой…

Пути назад не было! Проход постепенно сужался, воздух становился все более и более теплым. Лилиан сняла свитер, она просто обливалась потом. Не решаясь оглядываться назад, она шла и шла, нагибаясь все ниже и ниже, пока наконец ей не пришлось сесть на корточки. Узкое пространство впереди нее дрожало от зноя, дышать было почти невозможно. С трудом добравшись до очередного поворота, Лилиан увидела огонь… Да, впереди пылало яркое пламя, и ей предстояло двигаться прямо туда! Проем стал настолько узким и низким, что Лилиан пришлось лечь на горячий каменный пол. И она с шумом вдыхала в себя знойный, обжигающий легкие воздух. Она задыхалась… Ее ноги уже придавливала наступающая сзади стена; собрав последние силы, она подползла еще ближе к огню…

Может быть, сгореть было еще хуже, чем умереть под каменным прессом?

– Тебе жарко, Лилиан? – услышала она хорошо знакомый, змеино–вкрадчивый женский голос. – Ты хочешь пить? Ха–ха–ха!!!

Ровный, без тени человеческого чувства голос Галины Борисовны Мариновой! Она была где–то рядом, где–то здесь, она наслаждалась мучениями Лилиан.

– Подползи поближе к огню, поближе… – не унимался издевательски–бесчувственный голос. – Ведь тебе ничего другого не остается!

Внезапно голос пропал, заглушенный душераздирающим мяукающим воплем. И, уже теряя сознание, Лилиан почувствовала на своем затылке крепкие звериные зубы… «Вот и все…» – успела подумать она и провалилась в тишину.

Но какая–то бодрствующая часть ее сознания зафиксировала, что крепкие звериные челюсти взяли ее затылок осторожно, даже не поцарапав кожи, и потащили ее по вновь открывшемуся проходу обратно.

Лилиан пришла в себя оттого, что кто–то тыкался в ее лицо, то с одной, то с другой стороны, касаясь щек, глаз, губ, носа… Кто–то вылизывал ее! Язык был большим, теплым, шершавым. Лежа на каменном полу в полутемном коридоре, Лилиан открыла глаза и увидела над собой большую, рыжую, пушистую кошку с кисточками на стоящих торчком ушах и со светлыми бакенбардами.

Рысь! Хищные, бронзово–желтые глаза с вертикальными щелками зрачков, страшные, загнутые вовнутрь клыки… И эта огромная кошка, жмурясь и урча от удовольствия, зализывала раны и царапины Лилиан!

Издевательских голосов больше не было слышно, и при малейшем шорохе рысь скалила зубы и угрожающе рычала.

«Наверное, я ее добыча…» – подумала Лилиан, снова закрывая глаза. Ей страшно хотелось пить.

«Я могу принести тебе одну каплю… – услышала она в самой себе голос – …одну–единственную каплю…»

Резко прыгнув в сторону, рысь скрылась в темноте, но вскоре опять появилась, осторожно неся в зубах узкий, продолговатый предмет. Она держала его в зубах до тех пор, пока Лилиан не взяла его. Рог! Старинный, приспособленный для питья рог. И на самом его дне была капля какой–то влаги. Лилиан поднесла рог ко рту, капля жидкости попала ей на язык и… Ее обожгло! Нет, это была какая–то ни с чем не сравнимая свежесть… Мысли Лилиан мгновенно прояснились, дыхание стало свободным и мощным, она почувствовала во всем теле упругость, жажду движения.

«Что это было?» – подумала она, садясь на каменный пол.

«Мед Поэзии… – ответил ей внутренний голос. – За последние пятьдесят лет Бегущей По Волнам удалось собрать одну–единственную каплю…»

Рысь сидела рядом, высунув кончик розового языка. Лилиан показалось, что она улыбается.

«Эти помешанные на материализме людишки, время от времени проникающие сюда, очень боятся меня… – продолжал внутренний голос, – но я не могу уследить сразу за всеми, при всей моей сноровке и подвижности…»

До Лилиан наконец дошло, что она беседует с сидящей возле нее рысью.

«Как ты попала сюда?»

«Я родилась на воле. Но один подонок убил мою мать. Такой низкорослый, тщедушный, ничтожный выродок, с маленькими, крысиными, бегающими глазками и вечно красным от выпивки безобразно курносым носом. Иван Иванович Коробов! Ты когда–нибудь слышала о нем? Он убил мою мать из–за ее красивого, пушистого меха, а меня вместе с моей сестрой хотел по пьянке утопить – как обыкновенных помойных котят! Но лесник из жалости, может быть, просто желая со временем подзаработать на нас, взял нас обеих в свою хибару и кое–как выкормил коровьим молоком. Оказавшись слабее меня, моя сестра вскоре погибла, а меня, еле живую от недоедания, продали в цирк – за весьма кругленькую сумму. Какому–то идиоту взбрело в голову приручить меня и заставить проделывать всякие дебильные трюки. Приручить рысь! Рысь, рожденную на воле!.. Он начал с того, что стал меня всячески запугивать, он хотел сломить мое гордое упрямство, сделать из меня просто кошку. Но любая кошка, а тем более, рысь, может служить человеку только добровольно, по любви. Запугиванием, голодом и побоями тоже можно чего–то добиться, хотя ничего хорошего из этого никогда не выходило. Я много раз давала понять этому глупому дрессировщику, что со мной шутить не стоит. Но он не понимал моих намеков. И однажды, когда он в очередной раз принялся мучить меня, пичкая при этом тухлой козлятиной, я вцепилась ему в глотку. Я уверена, что он умер мгновенно, иначе я не была бы рысью. Это произошло ранним утром, когда не все его помощники были на месте, и мне удалось выскочить из клетки и удрать из цирка. В тот день на ноги была поднята вся милиция города…»

«Да, да, я читала об этом в газете, – перебила ее Лилиан. – Рысь в городе, на свободе! Милиционерам выдали боевое оружие, повсюду стояли посты. Это была настоящая облава! Но зверя так и не нашли!»

Облизав розовым языком свои белые усы, рысь легла на брюхо у ног Лилиан.

«В тот день, когда на меня охотился весь город, я встретила одну молодую женщину. Она была очень ласкова со мной, ее голос чем–то напоминал мурлыканье моей матери, когда она кормила меня и мою сестру молоком. И я пошла за ней. Мы спустились по склону зеленого холма, и я вошла в этот замок… Он стал моим убежищем».

«Но ведь ты же…»

«Да, я не человек. Но я – совершенство! Все во мне абсолютно гармонично. Я – сама красота. Я – воплощение поэзии природы».

Лилиан кивнула, протянула руку к лежащей у ее ног рыси, провела ладонью по пушистому, мягкому меху.

«Сюда приходили многие поэты, и все они совершали те же самые ошибки, что и ты…»

Лилиан встрепенулась.

«Скажи, какую ошибку я совершила!»

«Вспомни, о чем ты подумала у входа в замок?»

«Я подумала о том, что… могла бы неплохо приспособиться к этой жизни…»

«Вот именно! И вместе с твоим здравым смыслом в поэтическое измерение вторглась пошлая, повседневная реальность. Реальность приспособленчества, выгоды, успеха. С другими поэтами происходило то же самое. Никто, абсолютно никто не вошел в замок с чистыми помыслами! И подобно всем остальным, ты совершила еще и вторую ошибку. Ты впустила в поэтической измерение свой страх перед этой повседневной реальностью…»

Опустив голову, Лилиан тяжело вздохнула. Ведь даже теперь, находясь под защитой этой удивительной рыси, она ощущала в глубине души безумный, смертельный страх.

«А ведь я уже видела тебя однажды, – теребя ухо рыси, сказала Лилиан, – …в редакторском кабинете».

«Да, – скромно ответила рысь, – просто мне не хотелось, чтобы ты читала свои стихи этим мерзавцам».

«Но где же теперь все те поэты, которые попали в замок?»

«Все они погибли. Ни один из них не решился совершить прыжок… И я не знаю, сможешь ли ты сделать это. Знаю только, что кто–то должен это сделать. Должен очистить поэтическое измерение от пошлого здравого смысла, расчета, приспособленчества, тщеславия… Кто–то должен сделать замок обитаемым!»

Лилиан с удивлением посмотрела на лежащего возле ее ног зверя. Уши с пушистыми кисточками то заламывались назад, то становились торчком. Животное было начеку!

«И у меня есть надежда, что ты сможешь побороть в себе этот страх. Мое кошачье чутье подсказывает мне это. Вот почему именно тебе я принесла эту единственную, драгоценную каплю меда Поэзии! Ты теперь очень сильная, Лилиан! Вставай и иди. Иди наверх».

Став на колени, Лилиан зарылась лицом в пушистый кошачий мех. Рысь была ее единственным другом в этом жутком, темном пространстве. Дикая, никем не прирученная кошка.

И она встала и бесстрашно пошла в темноту. Впереди были ступени. Лестница, ведущая в самую высокую башню без окон.

Лилиан шла и шла, и ступеням не было конца. Призрачный свет, падающий неизвестно откуда, сладковатый запах тлена, затхлый, застоявшийся воздух… Наконец она увидела перед собой стену. Дальше пути не было. И рядом с крошечной, узкой площадкой, на которой она стояла, была дверь – она была открыта и вела куда–то в темноту.

«Еще одна ловушка? – тревожно, но уже без прежнего смертельного страха подумала Лилиан. – Захлопывающаяся наглухо дверь очередной камеры пыток?»

Некоторое время Лилиан стояла в раздумье, потом села на каменную ступеньку. Смутно представляя себе архитектуру замка, она была уверена, что находится теперь на самом верху.

«Наверное, уже ночь… – печально подумала она. – И никто, ни один человек, не подозревает, что я здесь…»

Она подумала о своей матери. Хорошо, что та уехала на несколько дней к своему брату. На несколько дней… Лилиан не была уверена в том, что сможет за это время вернуться домой. Она так устала! Она могла бы заснуть прямо так, сидя на каменных ступенях. Уткнувшись подбородком в колени, она чего–то ждала, продолжая бодрствовать.

И тут появились они. Медленно, запыхавшись от долгой ходьбы, они поднимались по ступеням.

Двое санитаров.

У Лилиан не оставалось никакого выбора. Не дожидаясь их приближения, она метнулась к открытой двери – в новую, неизвестную ей темноту. Дверь закрылась настолько бесшумно, что Лилиан даже не заметила этого. Прислонившись к стене, она прислушивалась к приближающимся шагам. Она ясно различала их раздраженные голоса, стук в стену, топанье на узкой площадке. Голоса становились все более громкими, возбужденными, испуганными… И наконец Лилиан услышала душераздирающий, мяукающий вопль атакующей рыси. Потом все затихло.

Она стояла в абсолютной, совершенно непроглядной тьме. В этом помещении, о размерах которого она не имела ни малейшего представления, стоял густой, тлетворный, сладковатый запах. Запах истлевших трупов.

У Лилиан от дурноты подкашивались ноги, ее лихорадило, и она, держась рукой за стену, медленно опустилась на пол. Но ее рука, скользнув по камню, наткнулась на что–то странное… Быстро отдернув руку, Лилиан почувствовала такое сердцебиение, что едва не потеряла сознание… Ее пальцы нащупали чьи–то волосы! Длинные, густые женские волосы. И тут же локоть ее уперся в груду костей.

Здесь, под крышей самой высокой башни, погибали поэты! Те, что искали себе убежище, но не могли освободиться от земного тщеславия. Те, что не смогли побороть в себе страх перед реальностью.

«Может быть, я тоже умру здесь… – удрученно подумала Лилиан, – …в этом склепе, высоко вознесшемся над землей…»

Никакого притока воздуха в помещении не было, и именно поэтому тела погибших подвергались здесь такому медленному тлению, превращаясь в мумии. И тот запас воздуха, который образовался здесь при кратковременном открытии двери, уже иссякал, и Лилиан чувствовала это. «Еще немного, – подумала она, – и я задохнусь здесь, среди этих костей и черепов…» Как хотела она теперь увидеть солнечный свет, небо, облака! И в этом ее желании был последний, отчаянный протест против смерти. «Еще какие–то полчаса, – подумала она, – и все будет кончено…» Она чувствовала глубокую, безысходную печаль, и сквозь нее струились, как последний отсвет умирающего дня, воспоминания…

***

Два года назад в Воронеж приезжал Лембит. Стоя рано утром на перроне, Лилиан старалась понять, радует ли ее приезд отца. Из детства, из глубокой, забытой заводи, которую она перешагнула, не оглядываясь, на нее вдруг хлынули тоска и надежда, покинутость того далекого июньского утра, когда Лембит, бодро подхватив чемоданы, сел на пароход, идущий в Швецию… И теперь, когда поезд прибыл и растянулся во всю длину перрона, Лилиан с трудом нашла в себе силы сдвинуться с места и подойти к вагону. Она стояла, в любой момент готовая к радостному безумию, измученная ожиданием, возле двери десятого вагона, настороженно глядя в окна и на всех, кто выходил.

«А если он не приехал?» – со страхом подумала она. И тут вышел из вагона Лембит! Это произошло так просто и буднично, словно он возвращался из очередного московского «набега» за колбасой и апельсинами.

От растерянности Лилиан так и осталась стоять на месте, и Лембит сам подошел к ней, неся два больших чемодана.

Забыв все слова, которые она накануне думала сказать отцу, Лилиан повторяла:

– Ты приехал… ты приехал…

Они сели в трамвай и поехали домой. Домой!..

«Останься со мной здесь, – думала Лилиан, не сводя глаз с сидящего рядом отца, – в этом чужом для тебя городе, в этой далекой от тебя жизни, от которой ты бежал и которую несу в себе я, в этом полупустом, пропитанном одиночеством и отчуждением доме, где все часы остановились семь лет назад…»

Это был совсем другой Лембит Лехт. Норвежец Лехт, в своей благоприобретенной типичности более типичный, чем иной урожденный подданный норвежского короля! В чертах его лица, ставших резче и суше, Лилиан видела прежнюю холодную ясность и сдержанную энергию, но все же это было лицо другого человека. Лицо человека, научившегося радоваться жизни.

Трамвай катился по дамбе, через мост, на левый берег водохранилища. Лембит смотрел в окно, и знакомая местность казалась ему дикой и заброшенной: бесчисленные разномастные домишки, словно какие–то горемычные странники, теснились, увязая в черноземе, на склонах Чижовских холмов, освещенные тусклым октябрьским солнцем. «Разве это город? – думал Лембит, мысленно сравнивая эту убогую картину с улицами Бергена. – Это же просто поселение для тех, кто благодарен Партии и всевышнему Леониду даже за такую малость. Завод, магазин, телевизор, постель… Антиимпериалистическая пропаганда. Пропаганда против Империи, империалисты, монополии, коррупция, проституция, мафия, наркомания… и маразматическое, самое старое в мире правительство, позволяющее своим благодарным подданным строить углубленные в землю полутораэтажные норы…»

Лилиан бродила с отцом по городу, и всякий раз, не сговариваясь, они шли к музыкальному училищу, словно там еще витали отголоски их прежней жизни.

У входа были разрыты канавы, рабочие в спецовках курили, сидя на деревянных ящиках, а на краю тротуара, у самой проезжей части, стоял круглый дорожный знак, на котором вместо обычного «Проход закрыт» было написано мелом: «Куда преш» – без мягкого знака.

Прочитав предупреждение, Лембит рассмеялся, подошел к сидящим на ящиках рабочим и сказал, как всегда, с заметным нерусским акцентом:

– Вы, что, ребята, нефть здесь нашли?

Рабочие переглянулись, и один из них ответил:

– А ты, что, покупаешь?

Лембит тут же вынул кожаный бумажник, достал стодолларовую бумажку и помахал ею в воздухе.

Рабочие испуганно переглянулись.

– Чеши вон по той дорожке, – сказал другой рабочий, выплюнув в канаву окурок. – Там все капиталисты ходят!

Лембит был очень доволен. Взяв Лилиан за руку, он перепрыгнул вместе с ней через канаву…

Вспоминая все это, Лилиан мысленно представила себе хитровато–кокетливую улыбку отца, делавшую его похожим на Тролля Тэдди – и ей показалось, что тьма вокруг нее редеет.

Она вспомнила еще, как случайно встретила в филармонии Дэвида – в один из темных и сырых декабрьских вечеров. Он пришел на концерт вместе с Ингер, но Лилиан все равно была рада этой встрече. В антракте она пробралась к нему через кружащую по фойе толпу, протянула ему руку, улыбнулась Ингер… И теперь Лилиан думала с благодарностью об этой встрече, ведь в тот вечер она пережила нечто необыкновенное… Она почувствовала тогда в себе такой избыток жизни, красоты и любви! И теперь это воспоминание наполняло ее светом. Она не думала больше о близкой гибели, о полуистлевших мумиях и мертвых, отвалившихся от черепа волосах… Она чувствовала, как выпитая ею капля Меда пропитывает все ее существо, делает ее неуязвимой против смерти и страха. И из души Лилиан в пропитанную удушливым тленом тьму полились строки стихотворения:

Тот вечер, что сплетен

из нитей светотени…

Свет ярко праздничный

и сдержанно–печальный.

И наудачу брошены слова

в смятеньи.

Как ровный ход часов —

ответное молчанье.

Дарю декабрь!

Пусть даже наудачу…

Все эти вьюги,

быстротечность дней,

И обещание весны впридачу…

А в памяти останется моей,

когда уже давно про все забудем,

Лишь трепетность

Шопеновских прелюдий…

Послышался страшный скрежет, и из стены с грохотом вывалилась на пол каменная плита. В образовавшийся проем хлынул солнечный свет! Лилиан зажмурилась, она была ослеплена, оглушена! И вместе с потоком света в склеп ворвался прохладный и свежий утренний воздух.

Только теперь Лилиан смогла увидеть то, о чем лишь смутно догадывалась: каменный пол темной, похожей на гробницу комнаты был завален скелетами и высохшими, как пергамент, мумиями. Кое–где видны были остатки полуистлевшей одежды, пожелтевшие страницы книг и даже монеты… Женские волосы, на которые в темноте наткнулась Лилиан, оказались черными, без всякого намека на седину, и, судя по изящной бронзовой заколке, повисшей на одной из прядей, принадлежали когда–то очень молодой женщине. Лилиан увидела также старомодное пенсне, серебряный крестик, остатки кожаных сапог… Наконец, добравшись до проема в стене, она высунула голову наружу и…

То, что она увидела, заставило ее содрогнуться.

Далеко–далеко внизу виднелась лиловая, цветущая степь, синие холмы, пенящееся возле скал море…

Киммерия!..

Там, далеко–далеко внизу, среди залитого утренним солнцем прекрасного мира, была свобода! Но эту свободу можно было обрести, лишь совершив прыжок.

Те, что умерли здесь, в этой башне, тоже имели возможность выбора. Но их останавливал страх. Страх высоты, страх падения, страх боли и смерти. Может быть, та капля Меда Поэзии, что таилась в каждом из них, была слишком мизерной, слишком ничтожной? Или же они пренебрегли Медом Поэзии ради каких–то сугубо земных интересов?

Лилиан снова посмотрела на застывшее возле ее ног кладбище. Нет, она не хотела оставаться здесь! Проем в окне мог в любой момент снова закрыться, и тогда… Смерть на грудах костей, среди удушливого тлена кромешной тьме. Нет! Нет!

И в то же время, при одной мысли о том, чтобы спрыгнуть вниз, у Лилиан перехватывало дыханье. Этот путь тоже вел к смерти! Но к иной смерти. Этот путь вел к свободе, обретаемой через смерть.

Вот так, сесть на край проема, свесить ноги вниз… Нет, лучше сесть на корточки, упираясь руками в боковые части «окна»…

Внизу, прямо под ней, чернели скалы. Можно было пролететь мимо них, упасть в воду, и море в этом месте, у подножия Кара–Дага, было глубоким… Но было ли это возможно: пролететь между торчащими из воды утесами?

Смерть на камнях, над пенящимся морем, в соседстве с цветущей киммерийской степью, или смерть в затхлом склепе?

Лилиан качнулась, приподнялась на носках и, вытянув вперед руки, полетела вниз…

44

Оказавшись наедине с матерью, я некоторое время смотрела на ее жалкое, заплаканное лицо. Маленькая, несамостоятельная, беспомощная женщина, всю жизнь подчинявшаяся указаниям других. Воспитательница детского сада, недавно вышедшая на пенсию. За что, за какие грехи Бог наградил ее такой дочерью, как я? Честно и безропотно проработать тридцать с лишним лет, никогда не изменять мужу, не ссориться с соседями, получать почетные грамоты, быть добросовестной хозяйкой, членом родительского комитета в школе, где я училась, и инструктором по гражданской обороне в детском саду – и все это ради того, чтобы в один прекрасный день за ее дочерью приехала «скорая» из психушки! Какой позор для всеми уважаемой, порядочной семьи!

– Ну, ладно, хватит, – сказала я, начиная терять терпение. – Лилиан удалось смотаться от них, и это уже кое–что. Теперь пора сматываться и мне! Как насчет того, что я исчезну на некоторое время?

– Исчезнешь? – испуганно говорит мать, и кончик носа у нее снова краснеет, – Но… куда?

– Ну, скажем… – начала я, лихорадочно прикидывая в уме все имевшиеся у меня возможности – …например, можно пойти в общежитие…

Избегая при этом встречи с Виктором Лазаревичем, стукачами и вахтерами?!

– В общежитие?! – возмущенно воскликнула мать, вскакивая с моей кровати. – Но это же неприлично!

Я усмехнулась. Взяв со стола и из шкафа кое–какие вещи и сложив все в сумку, я сняла с гвоздя куртку и, не желая долгих прощаний, лаконично заявила:

– Сегодня я ночую в общежитии, а дальше посмотрим…

Если бы мой отец был в это время дома, он ни за что не пустил бы меня, но моя мать не отличалась решительностью. И когда я уже спускалась по лестнице, она стояла у распахнутой настежь двери и потихоньку плакала.

***

Первым, на кого я натолкнулась в общежитии, был Дэвид Бэст. Неплохое начало для предстоящей ночевки! Я так и сказала ему. Он усмехнулся. В одной руке у него был чайник, в другой – сковородка.

– Идем, – сказал он, – у меня есть жареная картошка с яблоками…

В последний раз он угощал меня яичницей с лимоном.

Сидя друг против друга в его комнате, мы молча ели. Через месяц кончался срок его стажировки в Воронеже, а я так ни разу и не погуляла с ним по городу.

Пришла Ингер, и мы втроем пили чай. И было уже далеко за полночь, когда Дэвид ушел с ней, уступив мне свою постель.

Я пролежала без сна до самого утра. Каково было мне ворочаться в постели Дэвида, зная, что он в это время лежит с Ингер! Но мне не давало спать не только это обстоятельство. Я думала о том, где теперь Лилиан, и предчувствия мои были самыми мрачными. Ведь на все мои попытки установить с ней мысленную связь она никак не реагировала.

Рано утром, на свежую, так сказать, голову мне пришла замечательная идея: сходить к Себастьяну. По крайней мере, крепкий индийский чай у него всегда был.

Себастьян только что встал и, облачившись в белую, совершенно идиотскую национальную пижаму, принялся, как всегда, варить рис. Он и на этот раз собирался отравить меня! И пока подкрашенное шафраном варево кипело и булькало на плите, я рассказала Себастьяну о том, как Лилиан избавила меня – разумеется, только на некоторое время! – от санитаров.

– И где же она теперь? – поинтересовался он.

– Вот это–то я и хочу узнать, – ответила я, обрадовавшись, что мы с ним так хорошо понимаем друг друга. – Может быть, ты поможешь мне найти ее?

Себастьян тут же стыдливо прикрыл глаза длинными, черными ресницами. Он всегда смущался, когда кто–то намекал на его нетрадиционные способности.

– Ну, ладно… – после долгого молчания сказал он. – Ради Лилиан и… ради тебя… У тебя есть что–нибудь из ее личных вещей?

Я задумалась. Ну, конечно же! Какое везенье! Уходя из дома, я прихватила с собой ее блокнот.

Взяв кастрюлю с рисом и чайник, мы вышли из кухни в полутемный коридор. Идя рядом с Себастьяном, я небрежно кивала знакомым. Теперь все общежитие будет знать, что я – девушка Себастьяна.

Стараясь не разбудить спящего Венсана, мы протиснулись на отгороженную шкафом «обеденную половину» и сели за стол.

– Вот, – шепотом сказала я, протягивая Себастьяну блокнот Лилиан.

Держа блокнот в руках, Себастьян откинулся на спинку стула, сидя в полуобороте ко мне, и его взгляд принял какое–то странно–отсутствующее выражение. Его взгляд где–то странствовал…

– Я вижу… – еле слышно произнес он, – …вижу лиловые цветы… много, много цветов… вижу скалы и сидящих на них птиц… я чувствую запах морской воды и… запах крови…

Его слова озадачили меня. Я ничего не понимала. Может быть, Себастьян что–то напутал?

– …эти цветы похожи на те, что стоят на столе у Дэвида… – добавил он и, глубоко вздохнув, повернулся ко мне.

– Значит, Лилиан теперь в Киммерии? – растерянно, скорее себе самой, чем ему, сказала я. – Но как это стало возможным? Ты уверен, что это те же самые цветы?

– Да… – после долгого молчания ответил Себастьян. – Только у Дэвида они сухие, а там – живые, более яркие… И еще… мне кажется, что Лилиан теперь в опасности…

– Мне тоже так кажется, – сказала я. – Иначе бы она ответила на мои сигналы…

Сказав это, я поняла, что сболтнула лишнее. Еще Лембит Лехт предупреждал нас с Лилиан, чтобы мы держали в секрете наш необычный способ связи и ни в коем случае не обменивались мыслями с посторонними. «Стукачи и так слишком много знают», – резонно утверждал он.

Бросив на меня красноречивый взгляд, Себастьян загадочно улыбнулся.

– …поэтому я полагаю, что нам нужно немедленно отправиться туда!

– Куда? – полюбопытствовал Себастьян.

– В Киммерию.

Он воспринял мое пояснение как нечто само собой разумеющееся.

– Давай сначала позавтракаем, – предложил он.

Желтый шафрановый рис, переперченная курица, злодейская аджика.

– Нам понадобится носильщик, – деловито сказала я, косясь на спящего за перегородкой Венсана.