Текст книги "Копья летящего тень. Антология"

Автор книги: Иван Панкеев

Соавторы: Ольга Дурова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

– Носильщик? – удивился Себастьян. – Может быть, ты собираешься взять с собой чемоданы?

Он выразительно посмотрел на мою походную сумку.

– Вот именно, – сказала я и уточнила: – Один чемодан. Но самый большой!

Подсыпав в рис еще красного перца, Себастьян с интересом спросил:

– Что ты хочешь везти в этом чемодане?

– В этом чемодане поедешь ты.

– ???

– Да. Поэтому нам и понадобится носильщик. Ведь не мне же тащить тебя!

Себастьян рассмеялся, сверкая безупречно–жемчужными зубами.

– Ты нравишься мне все больше и больше, девушка, – погасив на лице улыбку, серьезно сказал он. – А теперь скажи, почему я должен залезть в чемодан?

Я тоже придала своему лицу серьезное выражение. Вопрос был принципиальным: сможет ли йог, находясь в состоянии транса, просидеть более суток в тесном чемодане?

– У тебя нет визы, – сухо ответила я, понимая, что Себастьян не испытывает ни малейшего желания ввязываться в эту авантюру.

– И кто же будет… носильщиком? – исподлобья взглянув на меня, спросил он.

Я сделала вид, будто обдумываю что–то, хотя решение было уже принято мной. Конечно же, Дэвид Бэст! Что стоит англичанину, с его ростом и мускулатурой, прокатить на себе хрупкого, субтильного индийца?

Себастьян захохотал, разбудив при этом Венсана.

– Тебе осталось только уговорить его! Уговорить англичанина Дэвида Бэста стать рикшей!

«Ну, вот, – с удовлетворением подумала я, – индиец попался на шовинистический крючок!»

Но я тут же пресекла эту мысль, опасаясь, что йог может перехватить ее.

Через пять минут я сидела в комнате Дэвида.

***

– Ехать? – удивленно говорит Дэвид, намазывая булку мармитом, от одного вида которого мне становится не по себе. Однажды, в присутствии других англичан, я решила попробовать эту штуку, которую все так расхваливали и которую я, в силу своей советской наивности, приняла за повидло. Взяв кусок хлеба, я намазала на него такой толстый слой этой дряни, что у англичан аж дух перехватило. И когда я поднесла этот бутерброд ко рту, все уставились на меня так, будто сейчас, у них на глазах, я собиралась откусить голову у гремучей змеи. Воцарилась гробовая тишина, и это навело меня на подозрения. Однако рот мой был уже открыт, и мне ничего не оставалось, как откусить кусок.

Боже мой! Если бы я знала! В тот момент, когда мой язык прикоснулся к этому самому мармиту, я отдала бы все на свете, чтобы только освободить свой рот от этой мерзости. Вкус был, надо сказать, весьма изысканным, специфическим, редкостным… Вкус сладко–горько–соленого, подперченного и сдобренного пряностями дерьма!

Англичане смотрели на меня во все глаза. Их, разумеется, интересовало, что будет дальше. Я тоже смотрела на них, возможно, вытаращив глаза чуть больше обычного. Меня чуть не стошнило прямо на стол. Но какие–то остатки советского патриотизма подсказывали мне, что нужно выдержать это испытание перед лицом капиталистического мира. И я принялась жевать! Жевать черный хлеб с мармитом!

Ни один генсек никогда не удостаивался таких одобрительно–сочувственных вздохов. И я, вдохновленная всеобщей моральной поддержкой, проглотила то, что было у меня во рту.

Меня поздравляли, мне пожимали руки, мною восторгались! Никто не ожидал встретить такой патриотизм в занюханном Воронеже. И я, желая увековечить свой несравненный международный успех, небрежным, но преисполненным достоинства жестом попросила сделать мне еще один такой же бутерброд.

И вот теперь, будучи уверенным в моей слабости к мармиту, Дэвид Бэст густо намазывал на булку эту дрянь – специально для меня!

– Ведь тебя никто не примет за иностранца, – уверенно произнесла я. – В крайнем случае, скажешь, что ты из Прибалтики… Другое дело, Себастьян…

– Но зачем тебе нужен Себастьян?

– Без него мы не найдем Лилиан.

Дэвид задумался. У меня не было никаких сомнений в том, что ему хочется посмотреть Крым, увидеть эту самую Киммерию… Но в то же время запас его авантюризма был не столь велик, как у меня. И я решила, в качестве исключения, использовать запрещенный прием, против которого меня предупреждал Лембит Лехт. Посмотрев в глаза Дэвиду, я мысленно приказа нему: «Ехать, ехать, ехать…» И когда концентрация моей мысли ослабла, я с усмешкой добавила:

– А в деканате скажешь потом Виктору Лазаревичу Коробову, что беспробудно пьянствовал со своими русскими друзьями в поселке Тенистый, откуда не так–то легко выбраться…

Всеми уважаемая и почитаемая психушка в Тенистом! Как там теперь без меня?!

Дэвид улыбнулся, налил в граненые стаканы крепкий кофе. «Значит, то письмо, которое я получил в больнице от Лилиан, было… приглашением с ее стороны? – подумал он. – Значит, она действительно хотела встретиться там со мной? Через месяц я уеду домой, так что маленькие неприятности в деканате уже не имеют никакого значения…»

– Ладно, – с веселой решимостью сказал Дэвид, – когда мы едем?

Я была в восторге. Проворно съев булку с мармитом, я помогла Дэвиду освободить самый большой его чемодан, после чего мы вместе спустились к Себастьяну. Его комната была на первом этаже и мы, пользуясь кратковременным отсутствием Венсана, вылезли втроем в окно.

Около десяти утра мы с Дэвидом Бэстом, несущим тяжелый чемодан, благополучно ввалились в купе скорого поезда Свердловск – Симферополь. Проводникам не пришло даже в голову содрать с нас за незаконный провоз в чемодане спящего индийского йога.

45

Вокзал в Симферополе. Духота, запах шашлыков, пота и прокисших фруктов; ревущий на русском и украинском языках репродуктор, черноволосые кавказцы и цыгане, вытоптанный курортниками чахлый скверик, где на каждой скамейке кто–нибудь сидел или лежал…

Поставив чемодан на замусоренный пол возле забитой окурками и огрызками урны, Дэвид Бэст вопросительно посмотрел на меня. Молча открыв замки, я приподняла крышку… Себастьян спал в позе младенца, находящегося в материнской утробе.

– Вставай, – негромко сказала я, – приехали…

Себастьяну понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

– Мы уже в Крыму? – поинтересовался он, высовывая из чемодана голову.

– Вылезай, – еще тише сказала я, – пока никто на нас не смотрит…

Себастьян проворно вылез, огляделся по сторонам, улыбнулся своей ослепительно–жемчужной улыбкой.

Сев на корточки, мы по очереди отхлебнули из бутылки пива. И когда очередь по второму кругу дошла до меня, я поставила бутылку на пол и испуганно прошептала:

– Смотрите…

По вокзалу с властным, начальственным видом разгуливали двое милиционеров. На меня и на Дэвида они, разумеется, не обратят внимания, но на Себастьяна… Опять спрятать его в чемодан?

Обведя зал ожидания проницательным взглядом йога, Себастьян встал и неспеша направился в другой конец, будто там кто–то его ждал. Мы с Дэвидом недоуменно переглянулись.

Стройный, хрупкий, грациозный, в пестрой индийской рубашке, с иссиня–черными волосами и смуглым, вызывающе–красивым лицом, Себастьян обращал на себя внимание буквально всех.

– По–моему, мы слишком рано распаковали его, – с сожалением произнесла я. Дэвид нервно курил, глядя на приближающихся милиционеров.

И тут я поняла, куда так целенаправленно шел Себастьян. В противоположном конце зала, прямо на полу, сидели цыгане. Подойдя к ним, Себастьян непринужденно уселся рядом, тоже на пол, и улыбнулся. И вся эта банда моментально облепила его, громко крича что–то на своем грубом, гортанном наречии. А Себастьян сидел, скрестив ноги, и улыбался. Цыгане подняли такой шум, что оба милиционера повернулись и пошли посмотреть, в чем дело. Мы с Дэвидом тоже на всякий случай пошли туда.

Вокруг цыганского сборища толпились любопытные: вокзальные алкоголики, нищие, туристы…

Продолжая улыбаться всем своей сияющей, жемчужной улыбкой, Себастьян вдруг вскочил, поднял руки вверх, запрокинул голову и заголосил совершенно незнакомым мне фальцетом. Он пел что–то по–индийски, помогая себе всем своим гибким, змеиным телом. А цыгане хлопали в такт, восторженно вопя. Они считали Себастьяна своим!

Снисходительно улыбаясь при виде этой разнузданной сцены, оба милиционера развернулись и пошли на перрон.

Я отчаянно махала рукой Себастьяну, показывая на часы: до отхода автобуса оставались считанные минуты. И он, сопровождаемый беснующейся толпой своих дальних сородичей, побежал за нами.

46

Автобус катил мимо кукурузных полей и белых украинских домиков, мимо дворов с индюками, мальвами, поспевающей черешней, мимо придорожных базарчиков, мимо покрытых лесом холмов… Виноградники по обе стороны шоссе, открытая степь, внезапно распахнувшееся за поворотом дороги море…

Коктебель.

Киммерия…

Мы поселились на краю поселка – в сарае, сколоченном из досок и побеленном изнутри известкой. Дыры в крыше были затянуты кусками полиэтилена, хлопающими, как парус, в ветреный день. Снаружи висел огромный замок, а через широкие щели в двери можно было без труда разглядеть обстановку самой «комнаты»: три ржавые кровати, самодельный трехногий стол, полка, завешенная обрывком старого полотенца. Стульев не было. Через тонкие деревянные стены было слышно все, начиная с семейных ссор в другом конце двора и кончая кошачьими драками и лаем собак. Но самое главное – здесь постоянно было слышно море. По утрам, не вставая с постели, можно было определить по звукам, какая погода. А в шторм казалось, что волны подкатываются к самой двери – настолько отчетливо был слышен стук камней и шипение воды при каждом набеге волн на берег.

Мы искали Лилиан повсюду. Обошли все киммерийские пляжи, объездили на катере все бухты, прошлись по музеям, облазили все холмы. Мы спрашивали у местных жителей про девушку с длинными рыжими волосами, но никто ничего не знал.

Может быть, ее вообще не было в Киммерии?

***

– Давай попробуем еще раз, – сказал Себастьян через два дня, когда оба, он и Дэвид, стали уже проявлять беспокойство по поводу возвращения в Воронеж.

Я протянула ему блокнот Лилиан, других ее вещей у меня не было. И Себастьян, держа в руках блокнот, погрузился в транс. По выражению его смуглого лица мы с Дэвидом могли только догадываться, где странствовал его взгляд. На его лице появилась страдальческая гримаса, веки с длинными ресницами задрожали, тонкие ноздри раздулись. Что он там такое увидел?

Наконец Себастьян вернулся из своего странствия. Некоторое время он продолжал сидеть с закрытыми глазами, потом произнес устало и печально:

– Я видел ее…

Мы с Дэвидом разом вскочили со своих скрипучих кроватей.

Себастьян снова замолчал, и мы, как ни велико было наше нетерпенье, не решались задавать ему лишних вопросов.

– …на выступе скалы… – продолжал он, – …ее лицо, руки, грудь, камни около нее – все в крови… Еще я видел птиц. Они сидели на скалах, чуть выше, и ждали…

Себастьян замолчал и печально взглянул на нас. Мы с Дэвидом не в состоянии были произнести ни слова.

– …а еще выше, на самой вершине горного массива, стоял старинный замок с башнями.

Мы с Дэвидом переглянулись.

– Помню, Лилиан говорила мне в Воронеже о каком–то замке, – неуверенно произнес он, – но тогда я не придал этому никакого значения.

– Может быть, Лилиан забралась на кара–дагские скалы и упала вниз? – предположила я.

Себастьян ничего не ответил.

– Ну так пойдемте же скорее туда! – вдруг спохватился Дэвид. – Иначе Лилиан погибнет!

Слова Дэвида навели меня на весьма печальную мысль, и я спросила у Себастьяна напрямик:

– Лилиан жива?

Он опустил голову.

– Думаю, что жива… – еле слышно ответил он, – хотя… каким–то иным образом… Да, она жива! Но только в Киммерии…

– Что ты хочешь этим сказать? – нетерпеливо оборвала я его.

Себастьян ничего не ответил.

Спешно собравшись и закрыв ржавым ключом огромный замок, мы направились по берегу в сторону Кара–Дага.

***

Утесы темнели над водой, как опрокинувшийся набок корабль. Два черных утеса. В тихую погоду на них садились чайки, а в шторм утесы почти полностью скрывались под водой, уступая натиску бешено пенящихся волн. Идеальное место для самоубийцы! Отправиться туда вплавь и, если не удастся по дороге нахлебаться вдоволь горько–соленой воды, высадиться на черные камни и принять какую–нибудь отраву…

Такие мысли лезли мне в голову, пока мы шли втроем вдоль берега: впереди Себастьян, за ним Дэвид, потом я. Горячий песок обжигал ноги, и мы шли по воде, увязая по щиколотку в мелкой гальке, снова выходили на горячий песок, заходили в воду по пояс, если путь преграждала отвесная, высотой в несколько метров скала, скользили по валунам… держались за руки, когда волны, набегающие со стороны черных утесов, обдавали наши спины брызгами и пеной.

Мы шли уже около часа и не встретили ни души. Раскаленный песок, пенье волн, слепящее солнце, чайки, ветер, серые скалы, черные утесы…

Полоска пляжа становилась все уже и уже, скалы начинались теперь почти у самой воды. Наверху, среди зеленой, еще не выжженной солнцем травы, пронзительно кричали чайки.

Навстречу нам шла какая–то женщина. Босая, в полупрозрачном, легком, как дымка, зеленом платье, с длинными седыми волосами…

– Леди Гринсливз?! – изумленно произнес Дэвид и подумал: «Вроде бы я сегодня с утра ничего не пил…»

– Это же Мариан! – с радостным удивлением воскликнула я. – Мариан, как ты попала сюда?

Себастьян испуганно метнулся к скале.

А она молча, неспеша, шла прямо к нам. Наконец, остановившись в нескольких метрах от нас, она сказала певучим, как морской ветер, голосом:

– Дальше Дэвид пойдет один.

Дэвид растерянно посмотрел сначала на нас, потом на леди Гринсливз.

– Один? – неуверенно произнес он.

Мариан молча кивнула.

Мы с Себастьяном повернули обратно.

Дэвид стоял и недоуменно смотрел нам вслед. Потом пошел дальше. Один.

Да, теперь он шел один – по горячему песку и по воде, скользя по валунам и цепляясь за выступы скал… Шел туда, куда звала его Лилиан.

Полоска пляжа круто изгибалась вдоль тяжело нависшего над водой скального выступа, море здесь бурлило, набегающие волны с грохотом отскакивали назад, вода доходила Дэвиду до самой шеи. Он чувствовал всем своим телом, как масса воды прижимает его к скалам, ощущал под ногами неустойчивость валунов. Один из круглых белых камней качнулся у него под ногами, тело Дэвида потеряло равновесие, руки отчаянно забили по воде, словно крылья перепуганного гуся… И волна швырнула его в сторону…

Дэвид плескался на мелководье, у самого берега, стараясь нащупать дно, и, невзначай посмотрев вперед, за выступ скалы, увидел нечто неправдоподобное и неописуемое: в десяти метрах от него стояла Лилиан!

С раскинутыми, как на кресте, руками, с запрокинутой назад головой, она казалась прикованной к скале.

Она была совершенно нагая. Волосы падали медно–красной волной на ее плечи, закрывая коричневую от загара грудь, ноги упирались в едва заметный выступ, глаза были закрыты. Она стояла, не шевелясь, не проявляя никаких признаков жизни.

Нащупав наконец дно и прислонившись к скале, Дэвид с восхищением смотрел на нее.

Это о ней он мечтал все эти долгие месяцы! Это ее он жаждал увидеть обнаженной, в ярком солнечном свете, с распущенными до пояса волосами! Он никогда не видел более красивой девушки. Он никогда не желал иной красоты. Он никогда никого не любил, кроме нее. И теперь он не осмеливался приблизиться к ней! Он стоял и смотрел, чувствуя беспредельную, щемящую тоску: он знал, что не сможет заставить себя одолеть эти десять метров!

Барашки волн подбирались к ее ногам, ее бедра были влажными от морской пены, но она не двигалась, прикованная какими–то незримыми цепями к отвесной скале.

«Я вижу тебя, Лилиан! Я несу в себе твой образ, твою печаль, твое одиночество, твою странную красоту. Будь я художником, я бы наполнил тобой все мои картины, я погрузил бы свою кисть в море и облака, растворил бы краски в солнечном свете, смешал бы ветер и морскую пену. Я писал бы твой портрет всю жизнь, вливая в твои черты мои бессонные ночи и бесконечные странствия в поисках тебя… Мой путь среди звезд. Путь к самому себе…»

Лилиан была всего в десяти метрах от Дэвида. Пенье волн, горячий песок, крики чаек… Он смотрел на нее, чувствуя на глазах соленую влагу. Морскую пыль.

47

Майская ночь в Киммерии. Запах роз, спелой земляники, степных трав. Отчаянное пенье цикад, звон кузнечиков, мяуканье кошек, шорохи летучих мышей…

Пыльная, безлюдная улица с одноэтажными домами и виноградными двориками, темнота, вздохи теплой земли… Мы с Себастьяном сидим на пыльной траве, держась за руки. От его узких ладоней и тонких пальцев исходит удивительное тепло. Может быть, это соединяются встречные потоки наших мыслей?

– В этой жизни мне придется жениться на индийской девушке, – говорит Себастьян, держа обе мои ладони в своих руках, – но в следующей жизни я обязательно женюсь на тебе!

Я смущенно улыбаюсь. Я не могу скрыть своей радости. Но одно обстоятельство беспокоит меня.

– А если в моей следующей жизни я буду гадюкой? – серьезно спрашиваю я.

– Тогда мне придется подождать до следующей жизни, – так же серьезно отвечает Себастьян. – В конце концов у нас с тобой совпадет!

– Ты так думаешь?

– Я в этом уверен.

Некоторое время мы молча сидим, держась за руки. Потом Себастьян встает, срывает с дерева несколько спелых черешен, протягивает мне…

48

Киммерийская печаль. Говорящий, одухотворенный пейзаж. Обнаженная, скорбная земля, взывающая к кому–то с мольбой, словно отверженная душа человека. Безлюдная дорога, ведущая неизвестно куда… по ней веками шли разноликие, враждующие между собой племена; издалека приходили сюда люди, минуя неподвижные волны синих холмов. Люди приходили, завоевывали эту скудную землю и опять куда–то исчезали, уходя за синие холмы по этой печальной, теряющейся в неизвестности дороге, оставляя в пластах киммерийской земли следы своих недолговечных поселений…

Даже в солнечный день киммерийские холмы кажутся усыпанными пеплом – так горько и откровенно несет в себе эта земля воспоминания о смерти. Словно поколения птиц, мелькнули здесь поколения людей – и не века, а несколько мгновений истории прикоснулись к киммерийской земле, оставив ее, как и в самом начале, пустынной и неразгаданной.

Земля тишины. Так беззащитны здесь все звуки, так трогательно и робко говорит здесь сухая трава, вплетая тонкий шелест своих неярких песен в тревожный аккомпанемент моря.

Ветер, душа этого края, рождается на берегу, карабкается вверх по серым глинистым осыпям и бежит далеко по безлюдной дороге, разбиваясь в конце своего пути о гряду туманных холмов… Ветер прилетает вдруг с Кара–Дага, крутя и разрывая пелену облаков, обнажая спрятанное в непогоде солнце – и стремительные тени ползут тогда по земле, по зеленому, вспененному морю. Горсти песка со свистом швыряет ветер в лицо одиноким странникам, любителям непогоды, а море – в своем бесконечном однообразии постоянства – уничтожает всякое представление о времени: так было и так будет, так было и так будет…

Человек, забредший сюда в непогоду, затерянный, словно осколок камня, среди бесконечных речитативов моря и ветра, начинает вдруг вспоминать себя, повернувшись лицом к зову Несбывшегося… Все, что было у тебя, все, чем ты был доволен, все, в чем ты считал себя победителем – оставь все это, потому что это не было главным. Главное – здесь, теперь, в этот миг твоего молчания. Ведь ты еще ни с кем так долго не молчал, как молчишь теперь наедине с морем. Главное – что ты возвратился к началу. Ты – часть этого ветра. Возьми этот соленый камень, он станет теплым в твоей ладони. И этот камень будет помнить тебя, когда тебя уже не будет. Но только ты, с твоей короткой человеческой жизнью, можешь дать ему имя! Солнечное тепло, растворенное в твоей крови, согреет этот камень, и ты, уходя в неизвестность по пустой дороге, оставишь здесь свой след…

Человек, стоящий у самой воды, положил на ладонь мокрый, полупрозрачный камень и медленно побрел вдоль берега, наклонившись вперед от сильного встречного ветра.

– Дэ–э–э–эвид! – позвал его кто–то издалека.

Он оглянулся. Его светлые волосы взметнулись на ветру, обнажив сильную шею, и упали на загорелое лицо, в резких чертах которого отпечаталась годами выношенная, продуманная печаль.

Кто–то позвал его снова:

– Дэ–э–э–эвид!..

Среди темных, исхлестанных ветром скал стояла она – с длинными, доходящими до талии медными волосами, а рядом неподвижным изваянием застыла рысь.

– Лилиа–а–а–ан!.. – отозвался он. – Я иду к тебе…

Стремительное бегство облаков неожиданно разрешилось ослепительным аккордом солнца, из–за Кара–Дага показалась чистая голубая полоса, на фоне которой четко вырисовывались башни старинного замка… И вот уже из мутно–зеленого море становится сверкающе–синим, переливаясь миллионами солнечных бликов. И одинокое дерево на могиле поэта приняло, как благодать, долгожданное солнечное тепло. Холмы становились сиреневыми, лиловыми, и Хамелеон, вечно меняющий цвет, из серого превратился в свинцово–синий. В воздухе резко запахло полынью и высыхающими водорослями, кое–где, радуясь возвращенному теплу, затрещали кузнечики. Степь оживала. Полоса солнца бежала по земле все дальше и дальше, высвечивая хрупкие головки лиловых цветов… Очищенное от облаков небо казалось странно пустынным. И в этом небе отражалось лицо земли: лицо бредущего в неизвестность странника – и в каждой складке, в каждой черточке этого лица светилась усталая мудрость.

Киммерийские краски светлели, оживленные солнцем, но земля по–прежнему казалась усыпанной пеплом. Неизбывная печаль, меланхолия одиночества…

1981—1982 1988—1989 1997