Текст книги "Копья летящего тень. Антология"

Автор книги: Иван Панкеев

Соавторы: Ольга Дурова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Ядовито усмехнувшись, Жиль–Баба сказал:

– Вы, я вижу, знакомы. – И ушел в душ. Некоторое время Лилиан и Бочаров сидели молча.

– Что ты тут делаешь? – хмуро спросил Бочаров.

– А ты?

Глядя на щуплую, худосочную фигуру своего единственного среди воронежских поэтов союзника, Лилиан мысленно представляла себе многодетную, рабочую семью, где всем всегда не хватало еды, где дети по очереди донашивали одежду и обувь старших и спали в одной комнате с родителями… Она представила себе, как отец Бочарова, желая избавить семейство от лишнего, ненужного населения, а может быть, просто по причине пьяного буйства, ударил наотмашь свою беременную жену, и та на следующий день родила двух мертвых девочек… Она подумала о том, что Бочаров, возможно, слишком рано ушел из дома и стал самостоятельным; она старалась не говорить с ним о его стихах, видя в них лишь беспомощную попытку дотянуться до Кумира с Таганки… И вот теперь он сидит в комнате африканца и ждет, пока Жиль–Баба вымоется в душе.

– Я? – растерянно переспросил Бочаров. – Я просто принес свои стихи. Жиль–Баба обещал пристроить их в одном парижском издательстве…

«И получить за это твердой валютой…» – чуть не сказала Лилиан вслух.

– …Жиль–Баба считает, что у меня есть что–то от Высоцкого.

Бочаров вдруг осекся.

– Ты никому об этом не скажешь, Лилиан? – испуганно спросил он.

Лилиан молча покачала головой. Она подумала о том, что если бы отец Бочарова увидел напечатанные «там», а тем более – в Париже, стихи своего никудышного и выбившегося в интеллигенты сына, он наверняка излупил бы его, а потом напился в стельку.

Не дожидаясь возвращения Жиля, она встала и пошла к двери. Бочаров молча смотрел ей вслед. Он ее не удерживал.

Уходя, Лилиан чувствовала себя еще более одинокой.

28

Декабрьский день угасал, так и не успев расцвести: мертвенный, серо–желтый полумрак, монотонный и печальный диалог поздней осени и еще не наступившей зимы…

Сидя в библиотеке Маши Коробовой, Лилиан слушала дождь и бесконечные всплески ветра, жалобный скрип калитки, хриплое карканье ворон. Маленький виноградник, скрюченный на кирпичной стене гаража, напоминал теперь чьи–то иссохшие руки, застывшие в неподвижности после тщетных попыток высвободиться из каменного плена. Странствия года подходили к концу.

«Наступит день, – думала Лилиан, сидя среди книг совершенно одна, – и из моей памяти сотрутся эти неправдоподобно короткие декабрьские сумерки, эта обледенелая дорожка, ведущая к крыльцу, этот старый фонарь у входа, эти голоса, эти люди… Дэвид Бэст… сухие цветы из Киммерии, пылящиеся в глиняной вазе… Что же останется?»

Здесь, среди книг, старой, добротной мебели и провинциальной тишины, можно было забыть на некоторое время о жестокой, абсурдной и бессмысленной реальности: реальности директорских кабинетов, трудовой дисциплины, извечной правоты коллектива. Никто не воспринимал все это с таким отвращением, как Лилиан, и никто, кроме нее, не мог изжить все это в своей душе, изжить окончательно, ценой неимоверных мучений. Освободить свою душу от рабского подчинения чужой воле, обрести ту внутреннюю независимость, которая, единственно, и позволяет человеку любить других людей.

В гостиной садились за стол. Выдающийся преобразователь воронежской природы Иван Иванович Коробов получил очередную государственную премию, в связи с чем Маша зажарила гуся, напекла пирогов, достала из погреба бутыль с самодельным вином… В который уже раз Лилиан присутствовала на совершенно чужом для нее празднике. Ее охотно приглашали сюда, Маша Коробова считала ее «своей» – и для нее Лилиан была прежде всего дочерью состоятельного эмигранта, прекрасно устроившегося в жизни. И никому здесь не было дела до ее одиноких исканий, до выдуманного ею самой мира. И если бы кто–то мог увидеть безобразно кровоточащую, незаживающую рану в ее сознании, он с отвращением отвернулся бы. Иметь такие сомнения, такую раздвоенность души было просто неприлично. И опасно.

Шар из дымчатого хрусталя мягко освещал ряды книг, матовую поверхность фортепиано, картины; многократно отражаясь в хрустальных вазах, свет пробегал по золотисто–коричневым бархатным портьерам и утопал в ворсе ковра, лежащего на полу…

В библиотеку вошла Маша. Темные, прямые, блестящие волосы, длинная черная юбка с широким поясом, подчеркивающая девическую грациозность ее фигуры, тонкая белая блузка, кораллы и золото, счастливый, уверенный, ничем не омраченный взгляд…

– Как твои перспективы? – многозначительно произнесла Маша, картинно свесив с подлокотника кресла тонкую руку с золотым браслетом. – Ведь у тебя с Дэвидом, я полагаю, не просто дружба…

Лилиан изумленно уставилась на нее. Откуда Маше известно о ее отношениях с Дэвидом? Ах, да, конечно, Венсан… Он бывает болтлив! Но неужели Венсан не понимает, что Дэвида интересует теперь Ингер?

– Уехать в Англию, разве это не перспектива? – продолжала Маша, повернув к Лилиан гордое, красивое лицо.

В библиотеку заглянул Виктор Лазаревич. Бросив взгляд на понуро сидевшую возле книжных полок Лилиан, снова исчез. Он кого–то искал. Может быть, меня?

Так оно и есть! Он перехватил меня на кухне, где я пила холодную воду из только что заряженного сифона.

– Нам нужно поговорить, Лиля, – сказал он, – садись!

Виктор Лазаревич был старше меня всего на семь лет, но выглядел чертовски солидно – гораздо солиднее, чем полагалось выглядеть человеку, написавшему докторскую диссертацию об английских глаголах, употребляющихся в периодике по свиноводству. Возможно, известную долю солидности ему придавало сознание того, что он – не какой–нибудь там паршивый Штейнбок, а самый что ни на есть подлинный Коробов! Это звучало поистине гордо: Виктор Коробов, единственный зять выдающегося строителя плотин, покорителя речек и речушек, безответственно текущих в непредусмотренную Великой Партией сторону!

– Говорят, ты ходишь в общежитие к иностранцам, – вкрадчиво, почти медово, произнес он, в упор глядя на меня выпукло–жгучими глазами.

– Yes, – ответила я, бесстрашно обратив к нему дымчато–серую, несоветскую оправу.

Сделав первый пробный шаг пешкой, Виктор Лазаревич решил пойти конем.

– Я слышал о твоем успешном реферате по философии, – все так же вкрадчиво, словно симпатизирующий своему пациенту психиатр, продолжал он. – Тебе ведь еще предстоит сдать кандидатские экзамены?

– Yes, – сказала я, невольно поморщившись.

Платон, Гассенди, Хайдеггер, засушенное между страницами инакомыслие, полевые цветы добиблейских времен, полуистлевшие закладки из волос средневековых ведьм, влюбленных в Сатану… Куда клонит этот мой брат по крови?

– Я думаю… – голос Виктора Лазаревича Коробова нырнул на квинту вниз и вынырнул октавой выше, – …мы, как люди одной нации, – он многозначительно взглянул на меня, – …должны быть откровенны друг с другом…

Мои дымчато–серые, под цвет несоветской оправы, глаза сделали бы честь любой помойной кошке, с изумлением и тайным страхом взирающей на обжаренную на сливочном масле куриную лапку, застрявшую в крысином капкане…

– …поэтому я решил сказать тебе, что на кафедре философии, где ты в настоящее время работаешь… – он сказал «в настоящее время» так, словно у этого времени не было никакого будущего, – …ставится вопрос о твоей… – он слегка замялся, – …о твоей идеологической пригодности для работы в университете…

Кончики пальцев, нос и кончики ушей у меня моментально похолодели. Я тут же представила себе, как кафедра единодушно отвергает мой – уже ранее одобренный! – реферат, как в ректорат летят одна за другой докладные, как меня заставляют писать идиотские, глупейшие, абсолютно бессмысленные объяснительные по поводу того, что я, как это ни странно, пока еще не верблюд… Этого мне только не хватало накануне поступления в аспирантуру! Но почему, черт возьми, зашел об этом разговор? Вроде бы я и не совершала никаких особых подвигов.

– Отношения с иностранцами, не запланированные учебно–воспитательным и производственным процессом, – занудливо продолжал зять местной знаменитости, – могут принимать весьма нежелательную форму, не соответствующую нашей коммунистической морали…

Сделав небольшую передышку, Виктор Лазаревич Коробов глотнул из стакана воды и продолжал с новым подъемом:

– Ты бываешь в общежитии почти ежедневно, и все это фиксируется… – он сочувственно, почти грустно, посмотрел на меня. – Но мне удалось переговорить с твоим начальством, так что все, можно сказать, улажено…

Вспотев от произнесенных на одном дыхании слов, Виктор Лазаревич Коробов взял сигарету и налил себе еще воды.

– И мне стоило это определенных усилий, – доверительно добавил он, – так что я полагаю, ты тоже могла бы мне помочь!

О, Господи, черт меня побери! Ему нужна моя помощь! Стать стукачом в общежитии? Устроить засаду в женском туалете? Втереться в доверие к какому–нибудь опасному диссиденту? Соблазнить капиталиста?

– Видишь ли… – глубокомысленный взгляд в сторону до блеска начищенных кастрюль, – Как декан по работе с иностранцами, я попросил бы тебя обратить внимание на одну твою знакомую… – торопливая затяжка сигаретой, взгляд мимо меня, – она стремится сотрудничать с антисоветскими, эмигрантскими издательствами… Ты, надеюсь, знаешь, о ком идет речь.

Я спокойно кивнула. «Да, знаю. О Лилиан. О той, которую ты никак не можешь затащить в постель и которая, если верить твоей жене Маше, вот–вот смотается в Англию вместе с влюбленным в нее Дэвидом Бэстом, не влюбленным в меня… Ты не можешь забыть своего позорного промаха в то июльское утро, когда кроме тебя и Лилиан в этом доме никого не оказалось и ты запер на ключ дверь библиотеки, тем самым вынудив свою жертву выпрыгнуть в окно… Но через несколько минут Лилиан вернулась вместе с Машей, и тебе пришлось… Ты помнишь? Тебе есть, что вспомнить!»

– Ну, ты согласна? – интимно понизив голос, спросил он.

Пододвинув к себе пузатый сифон, я чуть привстала, взяла из шкафа чистый стакан, нажала ручку, выпустила шипящую, пенящуюся воду, выпила, налила еще. Пузырьки углекислоты быстро поднимались вверх, лопались на поверхности, мельчайшие брызги долетали до моего короткого, слегка загнутого вверх носа. Взглянув на декана по работе с иностранцами, я крепко сжала в руке стакан и, близоруко прицелившись, выплеснула воду прямо в его полураскрытый от ожидания рот! С грохотом отодвинула стул. Вышла из кухни.

29

Река наконец замерзла. Высокий и крутой правый берег, остатки разрушенных церквей, заснеженный Шиловский лес, языком сползающий к водохранилищу, темные ленты мостов…

Надев тяжелые армейские ботинки, длинное драповое пальто и приобретенную специально для воронежской зимовки кроличью ушанку, Дэвид Бэст отправился к реке. Он помнил слова, сказанные им Лилиан, и теперь намеревался доказать ей это.

Дойти до ее дома пешком – по льду!

В этом, несомненно, что–то было. Где и когда ему еще представится такой случай? Дома, в Шотландии, и льда–то настоящего не было, так же как и в Дании, куда приглашала его Ингер.

Пройдя через Петровский сквер, где Великий Петр по–прежнему указывал властной десницей на Запад, и Помяловский спуск, упирающийся в набережную, Дэвид Бэст остановился возле моста. Конечно, можно было пройти и по мосту, но это было совсем не интересно. Уж лучше просто сесть в троллейбус и спокойно доехать до нужной остановки.

Он должен был пройти к дому Лилиан именно по льду!

Застегнув верхнюю пуговицу пальто и нахлобучив на глаза кроличью ушанку, Дэвид Бэст рванулся вперед, навстречу дующему с реки ветру.

Лед был прочным, и Дэвид шагал широко и уверенно, оставляя на снегу рифленые отпечатки крутых армейских ботинок. На руках у него были варежки из овчины, под пальто – толстый свитер, связанный его сестрой специально для этой поездки в Воронеж. Дэвид бодро шел по льду, время от времени насвистывая что–то. «Интересно, – подумал он, – если дойти до середины реки и сыграть на волынке боевой шотландский сигнал, услышит кто–нибудь на берегу? Мысль об этом очень развеселила его. Сняв меховую варежку, он нащупал во внутреннем кармане плоскую фляжку. Шотландский виски! Просто здорово, что ему пришла в голову такая замечательная мысль: пройтись по льду!

Белое, ровное, сверкающее на солнце пространство. Снег, безмолвие, пустота. Снег… Дэвид Бэст любил снег. Любил состояние снежной меланхолии – меланхолии бездействия. Следы на снегу, голос снега, манящий в пустоту, в тишину. Снег! Совершенная, абсолютная красота, вызывающая удивление, облегчающая идущему переход к неподвижности. Белые цветы тишины.

Дэвид Бэст втайне подозревал, что любовь к снегу он унаследовал от какого–то своего скандинавского предка, возможно, какого–то викинга, изнасиловавшего первую попавшуюся шотландскую девушку… Иначе откуда у него такая ослепительная северная внешность? Он был чем–то похож на Ингер, их часто принимали за брата и сестру. А какие красивые у них могут быть дети!

Снег, белые цветы смерти, манящие, как голос сирен, разрушающие самое главное, что привязывает идущего к жизни – надежду. И тогда исчезнут даже следы на снегу, исчезнет голос идущего, сливаясь с безмолвием…

«Несомненно, во мне есть что–то от викинга, – с гордостью подумал Дэвид Бэст. – Я совершенно не боюсь холода, не боюсь одиночества, не боюсь, черт возьми, провалиться под лед на этой русской реке… Викинги были совершенно свободны в выборе между жизнью и смертью…»

Размышляя так, Дэвид Бэст продолжал бодро шагать по толстому льду. Он был уже на середине реки. Теперь он заметил, что он не один в этой снежной пустыне. Ближе к левому берегу, где река была мельче, на льду чернели неподвижные точки. В некоторых местах были целые скопления неподвижно сидящих фигур, лед напоминал облепленную мухами липучку.

Рыбаки в заиндевелых, негнущихся тулупах и огромных валенках сидели на своих деревянных сундучках возле пробуравленных во льду отверстий. Они могли сидеть так часами, совершенно неподвижно, лишь изредка разминая затекшие ноги и прикладываясь к горлышку «Российской».

Интересно, ловилось у них что–нибудь или нет? Мысленно прикинув расстояние, оставшееся до берега, Дэвид Бэст свернул в сторону и взял курс на самое многолюдное сборище.

На него никто не обращал никакого внимания. Мало ли молодых шалопаев шляется от нечего делать по льду!

Рыбаки продолжали неподвижно сидеть, каждый возле своей проруби, изредка обмениваясь ничего не значащими для Дэвида репликами. Грубые, обветренные лица, красные и сизые носы, брезентовые капюшоны. У некоторых в полиэтиленовых пакетах поблескивала мелкая рыбешка.

«Дураки», – подумал Дэвид Бэст и уже направился к берегу, когда кто–то из рыбаков, издав триумфальный рев, вытащил на лед толстолобика длиной в руку. Все тут же вскочили со своих сундуков, бросились смотреть, и Дэвид Бэст, захваченный общим мужским азартом, тоже подошел, слившись с плотной толпой.

Яркое солнце, сверкающий снег, черная вода в проруби, прыгающая на леске здоровенная рыба… Матерясь от всей души, рыбаки хвалили улов, некоторые откупоривали зубами заветные бутылки. И тут лед треснул…

Продырявленный многочисленными прорубями, лед не выдержал веса двух дюжин воронежских рыбаков и одного приблудного шотландца. Моментально образовавшийся разлом утянул под воду восемь человек, в том числе и того, кому посчастливилось выловить здоровенного толстолобика. Толстолобик, с несвойственной его виду, поистине щучьей злобностью и коварством, рванулся, почувствовав воду, так, что леска, зацепившись за острый край льдины, оборвалась.

В первый момент Дэвид Бэст ничего не понял. Крики, матерная брань, обломки льдины, черная вода, тяжесть намокшего драпового пальто и армейских ботинок… «Неужели я тону? – с ужасом подумал он, тщетно пытаясь ухватиться за край льдины. – …Проклятая река! Проклятый город!.. Проклятая…»

Дэвид Бэст и в самом деле тонул. Тело его свело судорогой, и не столько от холода – к которому он был более чем чувствителен! – сколько от смертельного страха.

Дэвид Бэст, белокурый потомок викингов, совершенно не умел плавать!

– Ну, ты, – услышал он над самым своим ухом грубый, сиплый голос, – давай же руку… твою мать!

Кто–то с силой потащил его за воротник пальто, за рукав; чьи–то корявые ручищи выволокли его на лед, в рот ему тут же влили водки. Ощутив в горле спасительное тепло, Дэвид Бэст осмелился наконец пошевелиться. Он был жив! Он был спасен!

– Беги скорее домой! Чего разлегся! – рявкнул ему кто–то на ухо и для убедительности пнул в бок ногой. – Беги, твою мать, пока не окочурился!

Кое–как поднявшись, Дэвид Бэст пробормотал что–то в знак благодарности, от волнения не замечая, что говорит по–английски.

– А паренек–то, видать, с Риги, – глубокомысленно заметил пожилой, краснорожий рыбак. – Лопочет–то, лопочет себе… струхнул малость…

Все семеро искупавшихся, приняв тройную дозу спиртного, торопливо, насколько позволяла промокшая одежда, двигались к дамбе. Растерянно посмотрев им вслед, Дэвид Бэст направился к левому берегу. Теперь только Лилиан могла спасти его, ее дом был совсем рядом.

Хорошо, что он прихватил с собой фляжку с виски, иначе бы… Дэвид чувствовал, как холод подбирается к самому его сердцу. Он не просто замерз и весь дрожал, он, в некотором смысле, перестал быть самим собой. Он шел и шел, автоматически переставляя негнущиеся ноги, засунув в карманы руки в промокших рукавицах – шел туда, где ему, возможно, дадут сухую одежду и стакан горячего чая. А если Лилиан нет дома? Возвращаться в общежитие? Влезть в мокром, обледенелом пальто в переполненный троллейбус? На это ушло бы не меньше часа, а денег на такси у Дэвида при себе не было. И он шел и шел, и летящие навстречу снежинки облепляли его пальто и шапку–ушанку, делая его похожим на шатающееся средь бела дня привидение.

Наконец он подошел к ее дому, поднялся на третий этаж…

Лилиан была одна. За окном медленно танцевали в морозном воздухе крупные снежинки и падали, сверкая, на подоконники, на крыши, на деревья. Казалось, на мир снизошло какое–то чудо. И Лилиан хотелось просто сидеть без движения и слушать, как медленными шагами приходит в мир тишина, смотреть, как неспеша падает снег, и думать о чем–то далеком и прекрасном.

Поставив на рояль две свечи, Лилиан села в кресло, взяв на колени кошку. Она смотрела на быстро синеющее окно, на тени, пляшущие на стенах, в полумраке, и вместе с угасающим днем уходило из ее души все ненужное, шумливое, обыденное – и взамен приходило ощущение таинства. Музыка, одиночество, поэзия, далекая, уже не реальная для нее красота Дэвида Бэста – все это вдруг вспыхнуло ярким светом и разлилось ровным, спокойным звучанием. Мир был полон гармонии, мир был так прекрасен, что хотелось стать на колени и молиться…

Кто–то позвонил, сиамская кошка бросилась в прихожую, но Лилиан все еще сидела, будучи не в силах расстаться со своей тишиной. Наконец, неохотно поднявшись, она пошла открывать.

Возле двери, стряхивая с себя снег, стоял Дэвид Бэст. На его побелевшем от холода лице застыла жалкая, просительная улыбка.

– Ты? – изумилась Лилиан, вмиг лишившись дара речи. – Но…

Переступив через порог, Дэвид с трудом, заплетающимся языком произнес:

– Я шел к тебе по льду… Но потом мы все вместе провалились… чуть не утонули…

Лилиан не в силах была понять, о чем он говорит, так велико было ее волнение. Дэвид пришел к ней! По льду! Значит, он не обманул ее в тот фантастический осенний вечер! Дэвид… Только теперь она заметила, что вся его одежда обледенела и что сам он дрожит. Он стоял, бессильно прислонившись к стене, его промокшие, обледеневшие варежки упали на пол, и кошка, обнюхивая их, терлась щекой о пушистую полоску меха.

Лилиан принялась лихорадочно расстегивать пуговицы на его пальто, и это удавалось ей с большим трудом. Дэвид молча принимал ее помощь, с каким–то новым, не знакомым ей выражением признательности заглядывая ей в глаза. Оставшись в одних плавках, он послушно последовал за Лилиан в ванную, залез в горячую воду, растянулся, насколько это было возможно при его росте, расслабился. Согревшись, он позвал Лилиан и, высунувшись из воды по плечи, спросил:

– Можно мне подождать, пока высохнет одежда?

Повесив на крючок банное полотенце и свой махровый халат, Лилиан улыбнулась:

– Твоя одежда не высохнет до утра, – сказала она. – Тебе придется ночевать здесь!

***

Анна Андреевна вернулась, как обычно, около восьми. Мокрое мужское пальто в прихожей, огромные солдатские ботинки, развешенная на батарее одежда: джинсы, свитер, майка, носки…

Мужчина? В ее отсутствие? У ее дочери?..

Ворвавшись в гостиную и никого там не обнаружив, Анна Андреевна метнулась в комнату Лилиан, но и там было пусто. «Неужели… – холодея от ужасной догадки, подумала Анна Андреевна, – …она осмелилась… привести его… в мою спальню?»

И тут навстречу ей из кухни вышел очень высокий, светловолосый парень, одетый в махровый, розовый халат Лилиан, едва достающий ему до колен.

Анна Андреевна онемела. Где и когда ее дочь успела подцепить такого… Она просто не находила слов. И почему он раздет? В ее доме! В доме заслуженной учительницы! Ее дочь позволяет мужчинам раздеваться прямо в прихожей!

Оглядев Дэвида с головы до ног суровым учительским взглядом, Анна Андреевна шагнула мимо него на кухню, где Лилиан уже убирала со стола.

– Я вижу, вы тут неплохо проводите время, – осуждающе–строго взглянув на дочь, сказала Анна Андреевна, – кто этот парень?

Дэвид тоже вошел на кухню и, с любопытством глядя на совершенно не похожую на Лилиан женщину, сказал:

– Меня зовут Дэвид Бэст, я из Шотландии…

Праведная учительская душа Анны Андреевны взвыла от негодования и возмущения. Ее дочь, ее родная дочь путается с иностранцами! Приводит их домой!

Бурное учительское воображение Анны Андреевны перехлестывало через край, рисуя ей толпы англичан, французов, скандинавов, немцев и прочих, прочих, прочих… бесстыдно ломящихся в комнату ее единственной дочери, готовой принять их всех сразу, без разбора! Вне всякого сомнения, это буржуазная закваска Лембита бродила в Лилиан! Его бесстыдство! Его беспринципность!

– Дэвид провалился под лед, – осторожно пояснила Лилиан. – Он замерз и, наверное, простудился… Можно ему переночевать у нас?

Анна Андреевна не верила своим ушам. Переночевать! Какая распущенность! Все ее высоконравственное учительское существо протестовало против этого.

– Я полагаю, – с сокрушительной твердостью произнесла Анна Андреевна, – что этому молодому человеку следует отправиться туда, где он обычно… ночует!

Лилиан опустила голову, зная, что спорить с матерью бесполезно.

– Хорошо, – сказала она, торопливо прошмыгнув мимо нее, – я провожу Дэвида до остановки.

Она дала Дэвиду свитер, оставшийся от Лембита, и совершенно новые джинсы, которые были ей велики. Нашлись также носки большого размера, вязаные варежки, лыжная шапочка, шарф. Вместо промокшего насквозь пальто Дэвид надел старый ватник. Свою мокрую одежду он нес в большой авоське.

– Теперь у тебя вид настоящего жлоба! – со смехом сказала Лилиан, выходя вместе с ним из подъезда. – Тебе не тяжело?

Положив ей на плечо свободную руку, Дэвид коснулся губами ее виска.

– Спасибо, Лилиан, – сказал он, – я не ожидал, что все так получится…

– Я тоже… – опустив голову, ответила она.

Заметив стоящую во дворе «Волгу», она тут же подошла и без труда договорилась с шофером.

Бросив на заднее сиденье авоську с мокрой одеждой, Дэвид взял у Лилиан деньги, внимательно посмотрел на нее и осторожно поцеловал в щеку.

– Пока, Лилиан, – тихо сказал он.

«Волга» с ревом рванулась с места.

– Пока… – еле слышно ответила Лилиан, чувствуя, что по ее щекам катятся слезы.

30

Поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, Дэвид почувствовал такую усталость, что сам испугался. Силы буквально покидали его. «Значит, я простудился», – подумал он, открывая ключом дверь своей комнаты. Раздевшись, он лег в постель, накрылся с головой одеялом, но это не помогло: он дрожал так, что сводило лопатки. Промучавшись так больше часа, он внезапно заснул и так же внезапно проснулся от сильного жара. Он обливался потом, задыхался, чувствовал необычайную слабость, невесомость тела.

– Наверное, я умираю, Лилиан… – сказал он, глядя в темноту.

В комнате было совершенно тихо, лишь изредка из коридора доносились чьи–то голоса и шаги.

Около полуночи в дверь кто–то постучал. Дэвид не отзывался, считая, что теперь ему уже ничто не поможет. Отек легких, смерть от удушья… Он мысленно уже готовился к встрече с неведомым. Жаль, что ему не удастся вернуть Лилиан деньги за такси. И ее вещи… Никто так и не узнает, что с ним произошло. Интересно, где его похоронят?

Мысль о собственных похоронах привела Дэвида в чувство. Нет, он совсем не хотел быть похороненным в этой совершенно не пригодной для жизни нормального человека стране! А тем более, в Воронеже, где кроме семечек, водки и мата не было ничего примечательного. Лилиан?.. Мечта, иллюзия, призрак… отзвук далекой музыки… Лилиан, родившаяся в Воронеже, была еще дальше от этой действительности, чем он сам. И он ужаснулся при мысли о том, что Лилиан, возможно, будет плакать, узнав о его смерти. Куда лучше было бы умереть, к примеру, в английском посольстве в Москве. Но в Москву ему теперь уже не выбраться…

Дэвид не заметил, как в комнату кто–то вошел, не включая свет. Кто–то взял его за руку, приблизил к нему свое лицо, потрогал лоб.

– Дэвид! – услышал он испуганный голос. – Ты заболел? Ты не умер?

Конечно, это Ингер! Кто еще может вот так, запросто, прийти к нему среди ночи?

Неподвижно лежа в постели с закрытыми глазами, Дэвид с трудом произнес:

– Наверное, я уже умер…

Еще раз тронув его лоб, Ингер побежала вниз, к вахтеру, где стоял телефон.

Через полчаса пришел врач.

– Хруст снега в легких, – лаконично сказал он, – иначе говоря, плеврит. Месяца два в больнице…

Дэвид не сопротивлялся. Ослепительное снежное пространство, наполненное смертельным холодом, бесконечная, слепящая белизна… Хруст снега.

В одноместной палате было слишком светло: белые стены, блестящий пол, белые занавески на окнах. Кровать Дэвида стояла возле окна, и каждое утро солнечный свет дерзко и своевольно, минуя занавеску, падал к нему на подушку, заставляя его открывать глаза.

Солнечный свет, словно какое–то живое существо, легкомысленно насмехавшееся над Дэвидом, дразнил его отголосками иллюзий, которые, как Дэвиду было давно известно, вели в пустоту. Всякое напоминание о внешнем мире, о жизни, раздражало его.

Белые стены, сверкающий пол, белые облака за окном, тишина, отсутствие видимой связи с окружающими – все это вызывало у Дэвида знакомое ему состояние «снежной меланхолии».

Больница находилась на окраине города, в лесу, и со своего седьмого этажа Дэвид видел густые ряды сосен с белыми островками берез, шоссе, далекий, размытый горизонт равнины… К нему приходили снегопады, и стаи ворон, крича на ветру, летели куда–то мимо его окна; он видел восходы солнца, небо, охваченное фиолетово–алым пламенем, а по ночам он лежал без сна и смотрел на звезды. Мир, еще более прекрасный и печальный, чем прежде, уходил от него навсегда: уже никогда, никогда не будет плачущих ветров, не будет черемух и ласточек, не будет строгой красоты шахматных построений, не будет музыки… не будет, не будет… Не будет Ингер, не будет Лилиан, не будет… Исчезнут даже следы на снегу.

Приподнявшись на локте, Дэвид посмотрел в окно. Все утро шел снег, но к полудню перестал, и из–за облаков то и дело выглядывало неяркое декабрьское солнце, непрерывно меняя освещение в палате. Потянув за длинную бечевку, Дэвид открыл форточку, и ветер заколыхал легкую белую занавеску. Снизу, из кухни, запахло жареной рыбой…

«Как много снега…» – подумал Дэвид и безразлично посмотрел вниз, на дворника, расчищавшего дорожку. Из подвала вышла черная кошка и осторожно побрела по глубокому снегу, увязая на каждом шагу и встряхивая лапами. Дойдя до расчищенного дворником места, кошка села на снег и принялась умываться. Потом, словно о чем–то вспомнив, встряхнулась и в несколько прыжков очутилась на другом конце больничного двора. «Жаль будет с ней расставаться…» – подумал Дэвид. Он вдруг вспомнил, как, будучи еще мальчиком, побежал с кем–то наперегонки в деревянных сабо, упал и набил себе на лбу шишку, вспомнил еще, как однажды участвовал в уличной драке и победил, придумав какую–то хитрость, вспомнил, как, живя у своих родителей на ферме, построил на ветвях старого дерева «гнездо» и держал это в секрете от всех, вспомнил, как его мать хотела, чтобы он, такой красивый и стройный, стал балетным танцовщиком…

«Зачем все это было? – подумал он, снова ложась и закрывая глаза. – …Но все–таки жаль…»

В комнату постучали.

– Да, – безразлично ответил он, открывая глаза.

Держа на указательном пальце, как на крючке, связку бананов, я вошла в палату и села возле его постели.

– Как тебе удалось пробраться сюда в такое время? И без халата! – удивленно сказал он.

Я усмехнулась. Сказать ему, что я приспособилась проникать в больницу через маленькую обшарпанную дверцу, через которую обычно выносили мусор и всякий хлам?

– Тебе письмо от Лилиан, – сообщила я ему, кладя на тумбочку запечатанный конверт.

Дэвид ничего не ответил. Но мне показалось, что на его бледном лице появился слабый румянец.

…Я странствую по этому городу, ведя с собой нескончаемый диалог, задавая себе вопросы, на которые, как я знаю, нет ответа… Я падаю под тяжестью обрушившейся на меня вселенной, выпускаю из рук целый мир, полный звездного света, безрассудных стремлений и медовых запахов лета… падаю прямо на эти тротуары, среди равнодушных, совершенно чужих мне людей, падаю под тяжестью той красоты, которая понятна лишь мне. Я живу ради этой красоты. Мир, отмеченный красотой, это мой мир. Мир, лишенный красоты, толкает меня в бездну. Общение со смертью свойственно живущим, и в наибольшей степени тем, кто сам является сутью и солью жизни, поэтам… Настанет день, и я уйду по белой дороге, освещенной киммерийским солнцем, по этой бесконечной дороге… И я не возьму с собой ничего, кроме воспоминаний.

Я буду идти одна и постоянно чувствовать твое присутствие. По этой белой дороге возвращаются из небытия к жизни, время совершает здесь свой круговорот. Из прошлого в сегодня возвращаются ко мне отзвучавшие голоса, утерянные следы прежних фантазий. Я – в самом центре истории: на мне кончается прошлое и начинается будущее. Капли меда, падающие в мои руки с цветущих деревьев, драгоценные капли поэзии – это живая связь с теми, кто придет позже, кто так же, как и я, начнет свой путь с безнадежности и придет к началу всех начал – к самому себе. И неважно, если к тому времени от меня останется лишь мел, лишь пласт земли, питающий скромный полевой цветок. У этой белой дороги нет конца…