Текст книги "Копья летящего тень. Антология"

Автор книги: Иван Панкеев

Соавторы: Ольга Дурова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

ФАЛАНГА

В душные августовские ночи, когда балконные двери и окна были раскрыты настежь, а ветер приносил с полей сладкие медовые и хлебные запахи, Ларисе Сергеевне не спалось. Она сбрасывала одеяло и лежала, раскинувшись на широкой постели, в длинной ночной рубашке, уставясь в темное пространство комнаты. Ее мысли, подобно ее густым, спутанным волосам, разбредались в разные стороны, без всякой целенаправленности и ясности. Будучи не в силах ни на чем сосредоточиться, Лариса Сергеевна растерянно спрашивала себя: «О чем же я думаю?..»

Иногда она вставала с постели и принималась медленно, без всякой цели и смысла, бродить по квартире. Она останавливалась возле стола, открывала дверцы шкафа, принималась рассеянно перебирать и переставлять мелкие вещи, подолгу рассматривать свои платья на вешалках… Временами она замирала возле открытого окна и смотрела вниз, на широкую полосу асфальта, ровные ряды тротуарных плит, аллею пирамидальных тополей или на окна и лоджии соседнего дома, тоже открытые настежь – и в свете фонарей безлюдная улица казалась ей картонной декорацией.

Иногда Лариса Сергеевна заходила в ванную и, стоя перед овальным зеркалом, на которое падал слабый свет из коридора, пристально изучала свою внешность.

У нее было поразительно свежее для сорокавосьмилетней женщины лицо, темные, с налетом непонятной грусти, глаза, ясная улыбка, в которой таилось что–то беспомощное, детски–беззащитное. На лице ее почти не было морщин, и это свидетельствовало о спокойной, сытой, устроенной жизни… во всяком случае, о жизни, лишенной глубоких переживаний и потрясений.

Жизнь Ларисы Сергеевны напоминала озеро, окруженное со всех сторон светлым березовым лесом. Над этим озером плыли облака и проносились весенние ветры, оно все было пронизано светом и трепетной тенью тонких ветвей, и ничто не тревожило покоя глубоких вод. И лишь едва заметное движение воды, приходившей в озеро и уходившей из него, говорило о скрытой в холодных, темных глубинах тайне…

Жизнь Ларисы Сергеевны – вернее, та часть ее жизни, которая была понятна ей самой – протекала на освещенной солнцем поверхности. И она никогда не задавалась вопросом, что было во мраке, на дне… Да и к чему ей было думать об этом? У нее было все, к чему она когда–либо стремилась – и то, что она всю свою жизнь была домохозяйкой, нисколько не омрачало счастливой картины ее во всех отношениях удачной жизни – по крайней мере, она сама так считала.

Пробыв перед зеркалом дольше обычного, Лариса Сергеевна вернулась в спальню, зажгла ночник, достала альбом с фотографиями. «Все равно не засну, нужно чем–то заняться…» – решила она, рассеянно проводя рукой по своим пышным каштановым волосам.

Фотографии, картины ее прошлой жизни… Неужели это она, с такими сияющими глазами, в коротком девичьем платье? Она совершенно не помнила себя такой. Когда же это было?

Неспеша перебирая фотографии, Лариса Сергеевна с удивлением обнаружила, что некоторые периоды жизни полностью стерлись из ее памяти. Ее память воспроизводила лишь отрывочные эпизоды, из которых никак не получалось цельной и законченной картины. Она помнила кое–что из своей студенческой жизни, но не могла в точности сказать, какие предметы изучала в институте. Она помнила первую встречу со своим мужем, Алексеем Алексеевичем, его новенькую летную форму, помнила свадьбу в общежитии, помнила даже букет темно–красных роз… но не помнила подробностей последующих переездов из города в город, связанных с военной службой ее мужа.

Эта немощь памяти очень тревожила Ларису Сергеевну. Чем станет ее жизнь без воспоминаний?

Почти тридцать лет Лариса Сергеевна была домохозяйкой. И теперь этот период дробился, расплывался, рассеивался в памяти, оставляя после себя лишь ничтожные, хрупкие черепки… Дети разъехались, внука увезли этим летом, муж почти не бывает дома, занимаясь садом и пчелами, квартира опустела, никому нет дела до прошлого… Тридцатилетний путь пролегал между ее бездеятельным «сегодня» и тем далеким «вчера», когда она, только что открыв для себя мир, мечтала стать архитектором…

Сидя на постели, Лариса Сергеевна перебирала фотографии. Пробило два часа. С балкона тянуло запахом яблок и отцветающих петуний, тихо шелестели деревья… Ларисе Сергеевне совсем не хотелось спать. Листая альбом, она все дальше и дальше уходила в свое прошлое; далекий, утерянный свет вновь озарил ее и поглотил целиком…

Однажды, еще до свадьбы, Алексей Алексеевич привез ей из Киргизии странный подарок: живую фалангу, сидевшую в стеклянной банке. Этот ядовитый паук пожирал все: насекомых, аквариумных рыбок, сырое мясо, стараясь при этом схватить своими страшными клешнями и палец того, кто его угощал. Паук становился в боевую позу на свои мохнатые задние лапы, а передние поднимал вверх, и на его клешнях повисала капля яда. Паук был очень активен: заметив из своей банки что–нибудь движущееся, он принимался яростно прыгать, бросаясь на стекло. Глядя на это серо–желтое, под цвет пустыни, насекомое, Лариса Сергеевна вздрагивала от страха и отвращения. Банка с фалангой стояла на подоконнике; паук неотрывно смотрел на нее, сидящую за письменным столом, придвинутым к окну – смотрел своими выпуклыми, песочного цвета глазами. Он изучал свою жертву. Он хотел ее сожрать.

Не раз Ларисе Сергеевне приходила в голову мысль уничтожить зловредное насекомое, раздавить его, бросить на него что–нибудь тяжелое… И всякий раз, когда она собиралась это сделать, паук поднимался на задние лапы, и на клешнях у него повисала капля яда. Он всегда был готов к смертельной схватке. И каждый раз Лариса Сергеевна отступала: от отвращения ее почти тошнило. И она шла на кухню, нарезала кусочками сырое мясо, бросала его в банку…

Отравленное мясо паук не ел, и она решила заморить его голодом. Может быть, следовало обрызгать его ядовитой аэрозолью? Она решила повременить с этим, надеясь, что без еды паук долго не протянет. Она определила для него срок: пять дней… С каждым днем, лишенная сырого мяса и живности, фаланга становилась все более злой и агрессивной, стараясь выбраться из своей тюрьмы, прыгая на стенки банки, выпуская яд при виде приближающейся к окну Ларисы Сергеевны… В один из жарких июльских дней Лариса Сергеевна обнаружила, что банка пуста. Три слоя марли, закрывавшие отверстие, были разорваны. Фаланга была на свободе! Страшный, ядовитый паук притаился в ее комнате, он мог в любой момент прыгнуть ей на ногу, подползти к ее руке, свалиться откуда–то сверху на плечо или на волосы… Теперь не он, а она сама была в ловушке! Она боялась передвинуть с места на место стул, боялась лечь ночью в постель, боялась подойти к окну… Чудесные июльские дни, пропитанные ароматом мяты и ранних яблок, превратились для Ларисы Сергеевны в бесконечный кошмар.

Но фаланга не появлялась. Взяв у соседей сильную отраву для тараканов, Лариса Сергеевна осторожно рассыпала ее по углам. Через десять дней, в положенный для гибели всех насекомых срок, она увидела паука на своей подушке! Подняв серо–желтые лапы, с дрожавшей на клешнях каплей яда, паук неотрывно смотрел на нее…

Почему память приносила ей именно эти картины? Отвратительный, давно уже сдохший и рассыпавшийся в прах паук!

Долгие годы воображение Ларисы Сергеевны молчало, она ставила перед собой только реальные, осуществимые цели: не имея склонности к сомнениям, она жила лишь настоящим и ближайшим будущим, встречая каждый новый день неизменной готовностью к тем же самым, что и вчера, заботам.

И вот теперь эта фаланга… Нелепая история тридцатилетней давности вклинилась в ее воспоминания, словно какое–то инородное тело, расколола ее сознание, обнажила в ее душе нечто неведомое ей самой. Глядя на свою забытую девическую фотографию, сверяя свой прежний облик с теперешним, Лариса Сергеевна неожиданно для себя осознала, что уже много лет носит в себе нечто болезненное: страх. Страх перед чем–то таинственным и непостижимым, скрытым в ней самой. Долгое время она инстинктивно убегала от этого страха, ошибочно приписывая его появление внешнему окружению. И это ей удавалось: семья стала для нее единственным реальным, единственным принимаемым всерьез миром, за пределами которого была пустота и бессмысленность.

Пустота и бессмысленность… Разве это эхо не звучало теперь в душе Ларисы Сергеевны?

Сидя на широкой двуспальной кровати с альбомом фотографий на коленях, она напряженно, не мигая, смотрела прямо перед собой, и в ее сознании вспыхивали и затухали какие–то мимолетные картины и образы. Ее воображение не умерло! Ее прошлая жизнь, перейдя грань воспоминаний, вновь обрела реальность – на этот раз реальность внутреннюю. Лариса Сергеевна никогда раньше не подозревала, что ее воображение может быть таким деятельным. Она видела – видела! – красочные, похожие на карнавальное буйство картины, отчетливо слышала множество голосов, знакомых и чужих…

Да, это была реальность! Ее внутренняя, подлинная реальность.

Внезапно Ларисе Сергеевне показалось, что она не одна. Кто–то находился в ее спальне, совсем рядом с ней. Но кто? Она чувствовала, что кто–то пристально смотрит на нее, наблюдает за ней. С трудом превозмогая непонятный, сковывающий ее движения страх, Лариса Сергеевна рывком встала, включила верхний свет, осторожно шагнула к распахнутой настежь балконной двери. Ее сердце билось неровно, кончики пальцев похолодели, взгляд тревожно перебегал с одного предмета на другой.

В комнате никого не было. Но Ларису Сергеевну не покидало ощущение чьего–то присутствия. Кто–то неотступно преследовал ее в ее собственном, надежно защищенном от внешнего окружения мире.

Она снова села на кровать, снова положила на колени альбом с фотографиями. Одиноко и гулко пробили часы, легкий ветерок надувал балконную занавеску и приносил в спальню запах яблок… И тут кто–то – или что–то – коснулось ее висков, оттянуло назад ее густые полосы, наполнило голову удушливым туманом… Гул, переходящий в свист и вой, заставил ее прислониться к завешенной ковром стене, альбом выпал у нее из рук, фотографии рассыпались по полу…

***

Проснувшись утром, Лариса Сергеевна с недоумением огляделась по сторонам: на полу в беспорядке валялись фотографии, постель была смята, как после ночной оргии. «Кто здесь был?» – растерянно подумала она, проводя рукой по своим вьющимся волосам. Ах, этот паук! Какая нелепость! Смехотворные ночные страхи. Какое отношение имеет это гнусное насекомое к ее размеренной, наполненной радостными повседневными заботами жизни?

Надев атласный халат, напоминающий кимоно, Лариса Сергеевна улыбнулась своему отражению в зеркале: крепкая, свежая, хорошо выспавшаяся, несмотря на подозрительный беспорядок в спальне, радующаяся предстоящему приезду мужа. Еще раз улыбнувшись, она принялась сооружать высокую, замысловатую прическу.

В полдень, когда часы мерно и неторопливо отбивали удары, Лариса Сергеевна, закончив свои приготовления, вышла в гостиную. Прозрачные занавески были раздвинуты, через окно, выходившее на южную сторону, лилось расплавленное солнечное золото. Прищурившись, Лариса Сергеевна остановилась возле накрытого на двоих стола, поставила возле тонких японских тарелок хрустальные бокалы. Как сверкал этот хрусталь в свете полуденного солнца! Каким изысканным был рисунок на фарфоре!

Алексей Алексеевич всегда бывал дома в годовщину их свадьбы.

Солнце светило Ларисе Сергеевне прямо в глаза, и ей вдруг показалось, что за окном что–то движется. Какое–то неопределенное, едва уловимое движение… Окно было закрыто из–за бензиновой гари, идущей с улицы, но там, за стеклом, что–то было! Какое–то оранжевое, в тон солнечному свету, колыханье, покачивание, вздрагивание, чей–то пристальный, нацеленный на нее взгляд… Еще сильнее прищурившись, Лариса Сергеевна неотрывно смотрела на колышущееся за стеклом оранжевое пятно. Да, там что–то двигалось! Неуверенно шагнув вперед, Лариса Сергеевна едва не вскрикнула. Прямо перед окном висело, равномерно покачиваясь, словно от легкого движения воздуха, нечто, напоминающее одновременно небольшой вертолет и… огромного паука! Ярко–оранжевый, висящий в воздухе монстр с круглыми, цвета молодой весенней травы глазами, с ворсистыми лапами, неслышно ощупывающими стекло…

Сделав еще один неуверенный шаг вперед, Лариса Сергеевна снова остановилась. Медленно, не меняя своих очертаний, чудовище прошло через стекло и оконную раму и – так же медленно – устремилось к Ларисе Сергеевне.

«Фаланга…» – успела подумать Лариса Сергеевна перед тем, как оранжевые ворсистые лапы обхватили ее со всех сторон. И снова до нее донесся гул, постепенно переходящий в свист и вой…

Придя в себя, Лариса Сергеевна обнаружила, что уже вечер. Она сидела в гостиной за столом совершенно одна, положив голову на согнутый локоть. Перед ней лежал опрокинутый хрустальный бокал.

Алексей Алексеевич так и не приехал.

Утром он позвонил и обещал быть через неделю – у него теперь роились пчелы. «Может быть, мне самой поехать к нему на дачу?» – подумала она и тут же отбросила эту мысль: там было слишком жарко, там ей всегда досаждали пчелы… Реальность, недавно казавшаяся ей такой ясной и преисполненной смысла, отступила куда–то под натиском воспоминаний. Зашторив балконную дверь, Лариса Сергеевна села на кровать, взяла альбом с фотографиями… Образы прошлого, давно и совсем недавно отзвучавшие голоса, картины обыденной, однообразно–счастливой жизни – все это приблизилось к ней настолько, что могла теперь беседовать со своими маленькими детьми, со своим мужем–курсантом летного училища, со своими уже умершими родителями… На нее вновь повеяло счастьем.

Несколько дней Лариса Сергеевна почти не выходила из дома, перестала готовить себе еду, не вынимала почты, не включала телевизор, никому не звонила. Она пребывала в счастливом бездействии, созерцая свою прошлую, на редкость удачную жизнь. Но картины постепенно тускнели, в них стали образовываться провалы. Лариса Сергеевна пыталась вспомнить какую–то деталь, но это ей не всегда удавалось: из провалов веяло пустотой. Ее память отказывалась воспроизводить желаемые образы, все чаще и чаще вынося на поверхность образ… мохнатого, рыжего паука! «Но почему, почему?..» – в отчаянии думала она. Образ ядовитого насекомого вызывал у нее неописуемый, леденящий страх.

Страх перед неведомым?

Хуже всего было то, что фаланга выползала не только из темных провалов ее памяти: днем, ближе к полудню, особенно в солнечную погоду, огромный рыжий паук висел, покачиваясь за окном, ощупывая лапами стекло и пристально наблюдая за Ларисой Сергеевной. И когда страх полностью парализовывал ее волю, паук набрасывался на нее.

***

В начале сентября вернулся Алексей Алексеевич. Загорелый, со здоровым румянцем на круглом лице, он шумно ввалился в квартиру и бодро крикнул с порога:

– Здорово, мать! Как ты тут живешь–скучаешь?

Не получив ответа, он спросил еще раз, на ходу снимая куртку и старые офицерские сапоги.

– Ты где, мать? Спишь, что ли? Встречай, это я приехал!

К немалому удивлению Алексея Алексеевича и на этот раз никто не отозвался. В квартире было подозрительно тихо, только на кухне поскрипывала на ветру открытая форточка.

«Черт! – с досадой подумал Алексей Алексеевич, – Ведь я же звонил, предупреждал!..» Пройдя на кухню, он увидел немытые тарелки, раскрошенный на столе хлеб и яичную скорлупу. Алексей Алексеевич был крайне удивлен: такого за его женой, образцовой домохозяйкой, никогда не водилось! «А может быть, у нее кто–то…» – внезапно подумал он и тут же устыдился своих мыслей. Нет, такого никак не могло быть. Тем не менее, Алексей Алексеевич бросился в спальню, рывком открыл дверь и увидел странную, весьма озадачившую его картину: несмотря на поздний утренний час – время шло уже к полудню! – Лариса Сергеевна сидела на постели в ночной рубашке, со спутанными волосами, и неотрывно смотрела в сторону балконной двери, словно там происходило что–то важное. На стульях, на тумбочке, на столе и на полу валялись платья, дверцы шкафа были раскрыты.

– Ты… что?.. – в недоумении спросил Алексей Алексеевич, – почему ты сидишь так? Ты спала? Или ты заболела?

Отчужденно посмотрев на мужа, Лариса Сергеевна ничего не ответила. Ее руки бессильно лежали на коленях, вся ее поза выражала настороженность. Сев на край постели, Алексей Алексеевич обнял ее за плечи. От его одежды пахло сеном и потом. Эти запахи что–то напомнили Ларисе Сергеевне, она повернула к нему лицо.

– Я примеряла платья… – неуверенно произнесла она, пытаясь улыбнуться.

– Однако ты даешь, – с облегчением произнес он, вполне удовлетворенный таким объяснением, – я тебя звал–звал, а ты тут модничаешь себе! Ты вообще–то здорова? Что–то у тебя такие странные глаза, будто и не твои совсем. Ничего не случилось?

Алексею Алексеевичу не терпелось рассказать о том, как хорошо отроились у него пчелы, какой замечательный в этом году мед… Его радовало то, что дача наконец приведена в порядок, что на втором этаже получилась просторная, светлая, пахнущая свежеобструганным деревом комната, что камин совсем не дымит, что на веранде можно хранить теперь до самых морозов снятые помидоры… Теперь, когда жара спала, а пчелы наконец угомонились, Лариса Сергеевна могла отправиться с ним на дачу и жить там до самых холодов, до конца ноября…

– Хочешь есть? – вместо ответа спросила Лариса Сергеевна, и в ее голосе, обычно звонком и уверенном, Алексей Алексеевич уловил какую–то кротость и покорность.

– У тебя что–то болит? – тревожно спросил он, беря ее расслабленную руку.

– Да… – вяло ответила она, глядя мимо него, – у меня болит… – она замялась, словно сама в точности не зная, что хочет сказать – …болит желудок! Мне ничего нельзя есть!

Он с изумлением уставился на нее. Раньше у нее никогда – ни разу в жизни! – не болел желудок.

– Нельзя есть? – сам не зная, зачем, спросил он. – А я чертовски голоден! – с солдатской прямолинейностью добавил он и тут же спохватился: – Ты была у врача?

– У врача? – испуганно спросила Лариса Сергеевна, поворачиваясь к нему, – Нет, никакие врачи мне уже не помогут, я это знаю! Я скоро умру…

Алексей Алексеевич снова с изумлением уставился на нее. Эта цветущая, моложавая женщина собирается умирать? Что за нелепость! Насколько он помнил, она никогда ничем не болела, ни на что не жаловалась. Она была, пожалуй, немного капризной, как это подчас бывает с женами военных, слишком большое значение придавала всевозможным удобствам, любила комфорт… Да, она была отчасти избалованной, и Алексей Алексеевич, подполковник авиаотряда, по–своему гордился этим: ведь именно благодаря его солидному, стабильному заработку Лариса Сергеевна не работала ни одного дня после окончания архитектурного института; она не толкалась по утрам в отвратительных троллейбусах, спеша в какую–нибудь контору или к заводской проходной, не таскала тяжелые сумки с продуктами, не пересчитывала в конце месяца оставшиеся от зарплаты гроши. Она благоденствовала! И когда она смеялась, слегка запрокидывая назад голову, в ее голосе звучала юношеская беспечность, нежная кожа розовела, карие глаза блестели…

Откуда у нее эти мрачные мысли?

– Объясни толком, что случилось, – нахмурившись, сказал Алексей Алексеевич, – ты говоришь такие глупости!

Он пристально смотрел на ее бледное, как–то сразу осунувшееся лицо – и не узнавал ее. Это было лицо другой женщины.

– Ты и в самом деле больна… – растерянно произнес он. – Пойду приготовлю что–нибудь поесть…

Лариса Сергеевна не слышала его слов, продолжая неподвижно, глядя на балконную дверь, сидеть на постели. Она долго сидела так. Потом встала и принялась медленно собирать разбросанные повсюду платья.

***

По шоссе, брызгая во все стороны грязью, неслись машины. Пасмурный сентябрьский день угасал. Серый, дождливый, тоскливый день.

Сплошная черная полоса соснового леса, мычащие коровы у обочины дороги, маленькая, одетая в ватник старушка, покрикивающая на них злыми матерными словами, словно животные были виноваты, что Бог создал их такими…

Красные черепичные крыши военного городка казались под дождем еще более яркими, супермаркет сверкал неоном, троллейбусы подъезжали один за другим к маленькой площади… «Выселки…» – в который раз подумала Лариса Сергеевна, стоя у окна. Ей почему–то было жаль ушедшее лето, хотя она и провела его взаперти, в своей благоустроенной, слишком просторной для двоих квартире. Ей было жаль какие–то неясные, неиспользованные ею возможности, которые она предчувствовала в себе, но пока не осознавала. Ей казалось, что что–то очень важное навсегда ушло от нее. Но что?.. Пытаясь оглянуться назад, на свою безоблачно–счастливую жизнь, Лариса Сергеевна все чаще и чаще натыкалась на какие–то раньше не замечаемые ею препятствия, словно кто–то завалил камнями ту ровную дорогу, по которой она с такой легкостью и беспечностью шла столько лет.

Временами ее тянуло в город, в людскую сутолоку, в парки, где она когда–то гуляла со своими детьми, в театры… Но эти желания оказывались мимолетными, ничего не значащими.

Поеживаясь от осенних сквозняков, Лариса Сергеевна накинула на плечи ажурную вязаную шаль, зажгла на кухне свет, начала что–то делать, но тут же оставила начатое и снова подошла к окну…

***

В соседнем доме жил художник – рано располневший и уже лысеющий молодой человек, которого все в военном городке звали Мишулей, вкладывая в это имя как ласковый, так и язвительный смысл. В свое время Мишуля закончил по настоянию отца летное училище, но летающим штурманом становиться не захотел. Ему нравилось рисовать, и самого себя он считал экстрасенсом, хотя остальные в это не верили. Помимо рисования, Мишуля любил ходить в гости – а в военном городке все хорошо знали друг друга – и рассказывать о самом себе всякие затейливые, явно выдуманные истории.

Встретившись с Мишулей у магазина, Алексей Алексеевич мимоходом спросил:

– Зайдешь сегодня?

Мишуля сердито посмотрел на него через толстые увеличительные стекла очков. Ему явно не хотелось в очередной раз пить с Алексеем Алексеевичем пиво. За кого его, собственно, принимали? Он ведь терпеть не мог пиво!

– Посмотришь ее рисунки… – добавил Алексей Алексеевич, заметив нерешительность Мишули.

Тот сразу оживился. Кончик его мясистого носа опустился почти до подбородка, на толстых губах появилась улыбка.

– Разве Лариса Сергеевна умеет рисовать? – с радостным удивлением спросил он.

На овальном столе в гостиной лежали ее рисунки. Алексей Алексеевич даже не подозревал, что их так много. Целая коллекция странных, совершенно непонятных ему рисунков. Фантастические линии и формы, не имеющие ничего общего с повседневной реальностью, парадоксальные, нелепые сочетания цветов, совершенно невообразимые композиции…

«И как только ее угораздило состряпать такое? – с раздражением подумал Алексей Алексеевич. – Полная неразбериха, кошмар какой–то».

Мишуля был в восторге. Его живые, увеличенные стеклами очков глаза блестели, хотя на этот раз он даже не прикоснулся к пиву.

Алексей Алексеевич не мог припомнить, чтобы видел когда–нибудь, как рисует его жена. Скорее всего, она занималась этим в его отсутствие, и мысль об этом была для него теперь неприятна: она скрывала от него какую–то свою, не имевшую к нему никакого отношения жизнь! Свои совершенно абсурдные, нелепые и… по–своему непристойные представления о действительности. А какие названия у этих, с позволения сказать, рисунков! Бред какой–то. Неужели все это натворила его здравомыслящая жена? Неужели на такое способна домохозяйка?

Сидя на мягком кожаном диване, Алексей Алексеевич все больше и больше хмурился, с брезгливостью и какой–то даже опаской перебирая лежащие на столе рисунки.

Он был совершенно не знаком с женщиной, нарисовавшей все это.

Мишуля ерзал от возбуждения на стуле, с его толстых губ не сходила улыбка, руки вздрагивали от нетерпения, когда он перебирал пожелтевшие от времени листы бумаги.

– Это просто замечательно! – воскликнул он, обращаясь, в основном, к Ларисе Сергеевне. – Вам это удалось, в отличие… – он смущенно опустил голову, – …в отличие от других… Да, я узнаю присутствие этой силы!.. Да! – теперь он повернулся к Алексею Алексеевичу. – Этой космической силы!

Лариса Сергеевна, одетая по случаю прихода гостя в праздничное, облегающее фигуру платье, была, казалось, далека от восторгов Мишули. Откинувшись на спинку дивана, она рассеянно обводила взглядом гостиную, будто в привычных ей вещах и предметах было теперь что–то новое, незнакомое.

– И когда вы… нарисовали все это? – все так же возбужденно спросил Мишуля.

Она задумалась. В самом деле, когда?

– Лет двадцать назад… – неуверенно ответила она.

Склонив голову набок, Лариса Сергеевна замолчала, словно вспоминая что–то, ее волосы, собранные на затылке в тяжелый узел, свесились на плечо. В ярком свете хрустальных бра, в соседстве со своими странными рисунками она казалась теперь Алексею Алексеевичу неожиданно вошедшей в его жизнь незнакомкой.

Он совершенно ничего не знал об этой женщине!

– Потом пошла музыка… – неожиданно добавила она, по–прежнему пребывая в мире своих воспоминаний.

Поправив на мясистом носу старомодные роговые очки, Мишуля изумленно поднял брови.

– И… Вы что–нибудь записали? – весь дрожа от нетерпения, спросил он, придвинувшись к Ларисе Сергеевне.

Она ничего не ответила, уставясь в какое–то одной ей видимое пространство.

Она вспоминала… Вспоминала, как все это было… Откуда–то на нее нахлынули звуки – среди дня, среди ее обыденных домашних дел. Звуки наполняли ее целиком, струились вместе с током крови по всем бесчисленным капиллярам и артериям ее тела, пульсировали в каждой ее клетке, в каждой молекуле, рвались наружу, в открытое пространство космоса… Она не знала, куда деться от этих звуков – от этой ни на что не похожей музыки. Она была не в состоянии передать на нотной бумаге все то, что слышала, ведь в свое время она всего пять лет проучилась в музыкальной школе… Но в квартире было пианино, и она бросилась к нему, оно было теперь ее единственным спасением, и ее пальцы, много лет не прикасавшиеся к клавишам, теперь жаждали ощутить их гладкую, прохладную поверхность. Они двигались без всякого контроля с ее стороны, словно повинуясь какой–то чужой воле… И то, что она – с легкостью, без малейших усилий! – играла, казалось ей настолько прекрасным и совершенным, что она плакала от радости. Так повторялось несколько раз, и наконец она догадалась включить магнитофон…

– И Вы все это записали?! – от восторга вскакивая с места, воскликнул Мишуля.

Отчужденно взглянув на него, Лариса Сергеевна кивнула. Потом встала и какой–то новой, как показалось Алексею Алексеевичу, величественной походкой направилась к книжным полкам и взяла небольшую кассету.

– Вот… – сказала она, смущенно протягивая кассету Мишуле, – это все, что мне удалось записать…

Мишуля взял кассету с таким благоговением, словно это был слиток чистого золота или алмаз.

«Странный парень этот Мишуля, – снова с раздражением подумал Алексей Алексеевич, – ему бы только болтать с дамами о всякой чепухе! Тоже мне, летающий штурман!»

Почесав свой покрасневший от волнения нос, похожий на ножку большого гриба, Мишуля вкрадчиво спросил:

– Не припомните ли вы, Лариса Сергеевна, каких–то… необычных переживаний?

Лариса Сергеевна опять склонила голову набок. Видно было, что она вспоминает что–то неприятное: губы ее были плотно сжаты, глаза прищурены, между бровями встала вертикальная складка.

Она почему–то вспомнила, как отвратительная фаланга медленно поползла по подушке к ее лицу…

Нет, не следовало давать волю подобным воспоминаниям! Это же просто смешно: давным–давно высохшее, рассыпавшееся в прах насекомое…

Мишуля улыбался, почесывая свой рыхлый нос, его маленькие, неопределенного цвета глаза дерзко смотрели из–за стекол очков на Ларису Сергеевну, словно провоцируя ее на новые, все более и более шокирующие признания.

И она вспомнила – нет, совершенно отчетливо увидела! – давным–давно стертую из памяти картину.

***

Это произошло гораздо раньше ее бурного увлечения рисованием, а затем музыкой – почти сразу после свадьбы, теплой июльской ночью, когда Ларисе Сергеевне было всего девятнадцать лет… Они ночевали вдвоем на лесном пригорке, прогретом за день солнцем, заросшим густой травой и цветами. Ночь была такой теплой, что они спали прямо на земле, подстелив под себя штормовки. Пахло лесными цветами, полынью, сухой землей; одуряюще–громко пели сверчки, в лесу покрикивали ночные птицы…

Какая ночь!.. Какая полнота и радость жизни!

Пригорок был открыт со всех сторон, и от горизонта до горизонта Лариса Сергеевна видела над собой величественный купол неба. Воздух был так чист, звезды были такими яркими, что ей, безмолвно смотрящей на них, хотелось плакать от переполнявшего ее счастья. Она чувствовала себя неотъемлемой частью этой величественной, щедрой и роскошной природы, она была частью этих бесконечно далеких звезд, этого неведомого ей космоса… этих полынных пустошей и зарослей донника…

Взглянув на спящего рядом мужа, она села на траву и, обхватив руками колени, уставилась на звезды. Она собиралась просидеть так всю ночь, ведь июльские ночи такие короткие. И она ничуть не удивилась тому, что сверчки и ночные птицы вдруг перестали петь и воцарилась абсолютная тишина: наверняка вся живая, дышащая природа так же, как и она сама, благоговела перед торжественным молчанием звезд… Что–то двигалось на фоне звездного неба, какое–то зеленоватое, полупрозрачное пламя, формой напоминающее вращающееся веретено. «Что же это?..» – удивленно, без малейшего страха подумала она. Веретено стремительно приближалось к пригорку – и оно было огромным! Не переставая вращаться, оно повисло в воздухе, в нескольких метрах от места их ночлега. Не чувствуя ни страха, ни сомнений, она вскочила на ноги и шагнула к этому полупрозрачному пламени – и оно втянуло ее в себя, поглотило целиком. Но уже в следующий миг она увидела, что вращающееся веретено стремительно удаляется прочь, растворяясь в темноте, в звездном пространстве…

Вернувшись на прежнее место, она легла и моментально заснула крепким, здоровым, молодым сном.

***

Некоторое время Мишуля молча смотрел на Ларису Сергеевну, потом снял очки, тщательно протер толстые стекла платком, снова надел их и неуверенным от волнения голосом сказал:

– Как жаль, что это произошло не со мной!

Он явно досадовал на непонятливость Ларисы Сергеевны, которой – в силу какого–то каприза природы – выпала редчайшая возможность встречи с неведомым. Почему именно ей, а не ему или кому–то другому, так повезло? Ведь она никогда не стремилась к этому, не прилагала для этого никаких усилий! Может быть, дело здесь в какой–то особой, редко встречающейся открытости – распахнутости! – души? Она невзначай увидела то, что мечтали увидеть многие на протяжении многих поколений: сгусток космической мыслящей материи! И она соприкоснулась с ним! И по своему недомыслию она не придала этому никакого значения.