Текст книги "Копья летящего тень. Антология"

Автор книги: Иван Панкеев

Соавторы: Ольга Дурова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

Верхушки сосен медленно качались над заостренной крышей дома. Луна казалась огромной и холодной, ее белый свет, растворяющий контуры предметов, звучал, звучал. Из шуршащей яблоневой темноты в полосу лунного света вышла полосатая кошка, тихо подошла к Лилиан, посмотрела на нее желтыми, светящимися глазами. Лилиан протянула руку, кошка капризно увернулась и побежала по освещенной луной траве к ограде сада, где начинались заросли вереска.

Вот так бы Лилиан брести и сейчас среди сосен, среди вересковых пустырей и клюквенных болот, брести по песчаным отмелям озер, по морскому берегу, где волны смывают следы босых ног, брести по воде, среди замшелых камней, то приближаясь к берегу, то удаляясь от него, завидя берег иной.

Ветер танцевал на песке

всю ночь,

белая луна

скиталась средь сосен

и море пело:

Твои волосы из янтаря,

глаза из синей воды,

в руках твоих —

цветущий вереск!

Зов любви, идущий с Севера, был у Лилиан в крови.

О тебе тосковали сосны,

О тебе плакали чайки,

Для тебя танцевало море.

И в пустые ладони ветер

От тебя приносил вести,

И песок, засыпая вереск,

Оставлял мне твое имя…

Я не вижу твой берег янтарный,

Твой пустеющий дом не знаю —

Знаю только, как плачут чайки,

Как песок засыпает вереск.

5

Как ни странно, но именно в Восточном Крыму Лилиан ощущала присутствие Европы. Да, здесь она была в самом сердце Европы! Эта земля, похожая на скорбную странницу, бредущую в никуда, заставляла думать о прошлом – и эта земля обещала будущее. Здесь жила душа неизвестного. Что мы знаем о киммерийцах и о сегодняшнем дне? Мы отправились на поиски самих себя, на поиски человечности. И никто еще так дорого не платил за свою историю, как мы, европейцы. Осознавая свои несчастья и свою красоту, свою коммуникабельность и свое одиночество, мы идем к новому ренессансу. Мы бредем среди руин, среди разбитых солнц и искалеченных созвездий, и, как всегда, берем на себя всю тяжесть мира; бредем по старым и новым пепелищам, чтобы отыскать среди золы голубые пролески. Наша музыка, льющаяся из высоких черных башен, преисполнена мольбы; мы, как и века назад, поклоняемся красоте, и мы никогда не исчерпаем до дна нашу тоску о несбывшемся. Наш тяжкий крест – быть всегда молодыми. На наших руинах – новая жизнь. Европа! Когда мы, много раз сбившись с пути, петляя и ходя по кругу, придем наконец к самим себе, найдем инвариант человечности, обретем свою душу – мы вновь потеряем все это, чтобы снова найти…

…Она шла босиком по воде. На ее коже выступила морская соль, волосы пахли водорослями. Лилиан шла и улыбалась: здесь, среди синих холмов, она становилась собой. «Не пылит дорога…» – назвал Максимилиан Волошин одну из своих акварелей, и Лилиан шла теперь по этой дороге, стараясь определить то место, где находился художник, рисуя пейзаж, стараясь ощутить «акварельность» поэтического мышления Волошина, изысканную строгость, приглушающую яркие краски, сосредоточенность на какой–то своей, внутренней тишине, позволяющей различать тончайшие интонации собственного голоса… Светлая глинистая дорога на фоне холмов, никакой растительности, безлюдье…

По этой глинистой дороге Лилиан обычно ходила в Тихую бухту. Она любила сидеть там на ребре рассохшейся лодки и смотреть на морской горизонт. Ей нравился черный утес, выступающий из моря двумя заостренными пиками: вокруг него всегда пенились волны. Ей хотелось увидеть корабли, но море почти всегда бывало пустынным. Один раз мимо проплыл рыбачий шлюп с ярко–оранжевыми парусами: он напоминал крупный, экзотический цветок над синей водой. Рыбаки подошли совсем близко к берегу, свернули парус, бросили якорь, попрыгали один за другим в воду, снова развернули парус и ушли в море…

Бредя вдоль берега по горячему песку, усеянному почерневшими водорослями, Лилиан время от времени заходила в воду, окуналась – и так можно было идти далеко, до поселка Орджоникидзе, и дальше, до самой Феодосии, пробираясь над водой среди скал и осторожно ступая по морскому дну возле отвесной гранитной стены, о которую с шумом разбивались волны – вот–вот тебя подхватит волной и швырнет к скалам, и скользкие подводные камни не помогут тогда удержаться на ногах… Лилиан повернула обратно, к холму, на вершине которого покоился Максимилиан Волошин. Она пошла к могиле поэта не так, как ходили все. Колючие заросли, «живые» камни, свирепые порывы ветра. Лилиан низко пригибалась к земле, ползла вверх на четвереньках, царапая колени и руки. Она знала, что стоит ей выпрямиться и стать в полный рост, как ее тут же скрутит, развернет назад и понесет стремительно вниз вместе с камнями… Тень облака накрыла холм, порыв ветра обдал Лилиан дождем и пылью. Но спускаться было бы еще труднее. И она шла и шла наверх. И когда она подходила к вершине холма, ее ноги дрожали от напряжения, дыхание было хриплым. Отдышавшись, Лилиан посмотрела по сторонам: небольшая площадка, отшлифованная гранитная плита, дикая олива. Отсюда был виден весь Коктебель.

Не обращая внимания на страшные порывы ветра вперемежку с дождем, Лилиан продолжала неподвижно стоять на вершине волошинского холма. Она смотрела в сторону Кара–Дага, почти целиком закрытого черными грозовыми тучами. Там, среди неприступных плато, диких зарослей и векового одиночества обрывающихся к морю скал, что–то происходило. Какие–то странные контуры вырисовывались в просветах между клубящимися тучами. Причудливой формы скалы или башни? Да, это было похоже на сторожевые готические башни, которые Лилиан видела в Старом Таллинне. Готические башни в Восточном Крыму?! Клубящиеся тучи, бешеные порывы ветра, мгновенный просвет и… От изумления Лилиан даже попятилась назад, к могиле Волошина. Почти на самой вершине Кара–Дага, над отвесными скалами, у подножия которых буйствовало море, стоял замок! Мрачный, суровый, непостижимый, как и весь этот горный массив.

«Но почему? Почему? – в страхе и растерянности думала Лилиан. – Почему я раньше не видела его? Почему никто ничего не говорит в Коктебеле об этом замке?»

Продрогшая насквозь, с мокрыми от дождя волосами, Лилиан стала медленно спускаться вниз, то и дело останавливаясь и глядя в сторону Кара–Дага, который был теперь полностью закрыт тучами. Но по мере приближения к поселку к Лилиан возвращались уверенность и спокойствие. «Это мираж, – подумала она, согревшись от ходьбы, – обыкновенный, заурядный мираж».

Внизу ветра почти не было. Запах полыни, треск кузнечиков, тишина. Длинные желтые кобылки стрекотали вразнобой на солнцепеке и разом замолкали, когда на них набегала тень облака; большие черные мотыльки садились на сухие, высокие стебли травы и покачивались вместе с ними на ветру, словно головки цветов. Пережив кратковременное весеннее буйство, киммерийская степь умирала на исходе августа. Пепельные, землисто–серые, грязно–желтые краски смерти. Предчувствие смерти было естественным состоянием этой земли. Жизнь, пронесшаяся над этими холмами стремительным весенним ураганом, была всего лишь иллюзией, несбыточной мечтой, сновидением.

Присмотревшись, Лилиан заметила среди высохшей, пепельно–серой травы невзрачные лиловые островки. Неужели здесь могло еще что–то цвести? Белесые, пахнущие соленым ветром стебли, сухие и жесткие лепестки… Да, киммерийская степь продолжала цвести!

Лилиан быстро шла к поселку. Она была настолько возбуждена увиденным – или каким–то образом пережитым, – что, не задумываясь, спросила бы у первого встречного, в самом ли деле на Кара–Даге стоит этот замок. Но волошинская дорога была совершенно пустой.

– Все–таки это мираж, – произнесла Лилиан вслух, но никто, кроме кружащих над обрывом чаек, не слышал ее слов.

6

Она сидела на камне у самой воды. Море сверкало в лунном свете. Невероятная, космическая тишина. Бездна, в которую брошены бесчисленные звезды и молчание, и сонные цветы на холмах, и время, и ожидание, и сама Лилиан, обнявшая руками колени и смотрящая на мерцающий морской горизонт. Отчего так прекрасна жизнь? Отчего каждый миг, несущий заостренную до боли красоту, так неподвластен словам? Лишь музыка, лишь молчание могут выразить то, что происходит сейчас. Луна, торжественная и немая. Широкая лунная дорожка, протянувшаяся от ног Лилиан к самому горизонту. Лунный свет. Берег, озаренный мягким сияньем, колеблется вместе с водой, ночная степь вздыхает, далекие холмы беспрестанно меняют свои очертания. Все куда–то движется… Лунный пейзаж, недолговечный, как сновиденье. Серебряная ночь. Лунный свет окутывает Лилиан, пронизывает ее насквозь, становится ее сутью, растворяет ее в себе. Нет! Это она сама, сидящая на берегу, излучает сиянье: этот серебряный мир создан ею самой. Состояние скитания: она теперь везде, а не в какой–то определенной точке пространства, лунный пейзаж стал ее сутью, лунный свет превратился в ее мысль, ее формой стали очертания далеких киммерийских холмов. Там, на горизонте, мерцают огни кораблей. Но Лилиан знает: что–то должно случиться… Словно тонкий, высокий звук, родившийся из тишины и постепенно, на плавном крещендо, доходящий до слуха, на горизонте возникло тускло светящееся облако. Оно медленно двигалось по широкой лунной дорожке. И даже не облако, а какая–то сияющая прозрачность скользила по волнам, непрестанно меняя форму.

Сжав руками колени, Лилиан напряженно следила за видением. И это видение двигалось прямо на нее! Это был уже не сгусток морского тумана: в лунном свете над водой плыло развевающееся, невесомое покрывало.

Бегущая По Волнам!

Бегущая По Волнам?.. Но разве…

Она скользила по лунной дорожке, едва касаясь ступнями воды. Ее длинные серебристые волосы, похожие на облако морской пены, обрамляли плечи и голову сияющим нимбом. Лицо Бегущей было фантастически прекрасным…

Лилиан вскочила, отбежала от берега, прижалась спиной к черным скалам.

– Не бойся меня! – пропел глубокий и чистый виолончельный голос. Остановив свой бег, серебряное виденье сияло теперь в лунном свете у самого берега.

– Почему ты не выходишь на берег? – прошептала Лилиан.

Море и темные скалы засмеялись в ответ.

– Я очень редко выхожу на берег!

– Значит, ты странствуешь… – тихо, как бы самой себе, сказала Лилиан. Она вся дрожала, но не потому, что скала, к которой она прислонилась, была влажной и холодной. Она чувствовала, что каждый миг общения с этим призраком – или это было живое существо? – отнимал у нее слишком много жизненной энергии. Что–то подсказывало Лилиан, что стоять вот так, лицом к лицу с Бегущей По Волнам, крайне опасно, а тем более – разговаривать с ней. Но она не могла сдвинуться с места.

Бегущая По Волнам! Та самая, которую выдумал Александр Грин?

– Можешь считать, что он меня выдумал! – снова засмеялись в ответ море и скалы. – Хотя это совсем не так. Просто он увидел меня однажды… – От этих ее слов Лилиан почувствовала озноб. Увидел… – …и после этого он уже не мог жить без меня, – продолжала Бегущая По Волнам, – он искал меня всюду, искал всю жизнь. Он переживал из–за меня страшные лишения и, уже смертельно больной, продолжал звать меня, пока я не пришла к нему снова.

Лилиан в бессилии опустилась на камни. Колени ее дрожали, тонкие пальцы стали совершенно холодными, но она не могла оторвать глаз от сияющего перед ней виденья, которое становилось все ярче и ярче. «Нет, – в страхе подумала она, – …я не должна была смотреть на нее, это так опасно!»

– Вовсе нет, – спокойно ответила Бегущая По Волнам, – для таких, как ты, это совсем не опасно. Ведь в тебе есть свет!

– Свет! Свет! – зазвучало море и далекие холмы, и на лунной дорожке отозвалось эхо:

– Свет.

– Я прихожу только к тому, в ком есть свет. В последний раз я была здесь, в Киммерии, при жизни Волошина. Он тоже видел меня. И нам было, о чем поговорить… – Серебристые волосы Бегущей По Волнам всколыхнулись на ветру, лицо озарилось ровным, теплым светом. – …Мне понравилась его идея создания обители поэта, и я решила помочь ему. Ведь ты же видела мой замок?

Лилиан изумленно уставилась на нее. Замок Бегущей По Волнам? Мираж на вершине Кара–Дага?

– Да, мираж… для обычных людей. Но у поэта должно быть какое–то убежище, какая–то неприступная для окружающего мира крепость, последнее пристанище, когда в жизни уже не на что рассчитывать, когда сожжены все мосты и нет больше никаких надежд. Но не все, далеко не все способны увидеть этот замок, и только единицы, только избранные, могут поверить в его реальность…

Лилиан молча слушала Бегущую По Волнам. Она больше не ощущала страха, на смену ему пришло предчувствие чего–то невыразимо прекрасного, и душа ее наполнилась тихой, безысходной печалью.

– Я поняла… – еле слышно произнесла она и, поднявшись, встала у самой воды, так что мерцающие волны касались ее босых ног.

– Он тоже придет сюда вслед за тобой, – продолжала Бегущая По Волнам, медленно покачиваясь на воде.

– Кто? – встрепенулась Лилиан.

– У судьбы нет имени, – тихо ответила Бегущая По Волнам и стала медленно, очень медленно двигаться назад по лунной дорожке. – И не спрашивай меня, как пройти в мой замок. Каждый сам находит туда путь…

Лилиан шагнула в воду, мерцающие волны касались теперь ее колен. Она шла все дальше и дальше, ступни ее ног оторвались от каменистого дна, и она поплыла по серебристой лунной дорожке.

А видение скользило над водой, словно сгусток морского тумана, сияние постепенно тускнело, растворяясь в ночном воздухе…

А на горизонте медленно двигались огни далеких кораблей.

7

Называя Воронеж городом, я всегда мысленно добавляю: «Ну какой это, к черту, город?» То, что было когда–то городом, построенным на месте сторожевых стрелецких поселений, давным–давно погибло от многочисленных пожаров. Воронеж – это не город, это промышленный центр. Огромный завод, подмявший под себя черноземную деревню. Серые, продымленные, отравленные пространства труб, цехов, заборов, складов, гаражей, свалок, котелен, градирен и прочих предметов гордости победоносной социалистической индустриализации.

Миллионы человеческих жизней, брошенных в огненные объятия алчного Молоха. Эхо безликого Производства, проникающее в самые потаенные закоулки человеческой души, вытравливающее и разъедающее последние, полуразрушенные остатки личной свободы.

Алчная пасть заводской проходной, проглатывающая по утрам темную, невыспавшуюся, озлобленную, тупо шагающую в ногу человеческую массу, а к вечеру выплевывающая отработанный шлак – так же в ногу, но уже не столь энергично, бредущих к местам своего ночлега и пропитания людей.

Мой отец, Петр Яковлевич Зенин, сорок лет ходил в одну и ту же проходную.

Я поклялась себе никогда этого не делать.

Я часто думаю о том, что царь Петр Великий строил в Воронеже морские корабли и что Воронеж был в какое–то мгновенье истории столицей, прелюдией балтийского творенья…

…Река, медленно текущая к Дону, отражающая в себе крутые Чижовские холмы. С высокого правого берега Петр Великий смотрел по утрам на свои верфи, на свой разноязычный воронежский «Кукуй»… Все выгорело, разрушилось, превратилось в пыль давно ушедших времен. Разве что несколько ветхих колоколен да кое–где встречающиеся остатки бывшей стрелецкой стены…

В солнечный сентябрьский день река напоминает старое, полуослепшее зеркало. Река? Даже река эта уничтожена. Уничтожены заливные луга, тянувшиеся когда–то от крутого правого берега до самой Придонской низменности, с полными жизни маленькими озерами и болотцами, с перепелами, чайками и трясогузками, с обилием весенних цветов, с медовыми запахами сена и стадами коров и лошадей… Все это было уничтожено–вырублено, перекопано, переиначено. Плотина. Мелководная, зловонная, затянутая зеленой ряской лужа. Тухлое, пенящееся болото, регулярно выбрасывающее на искусственные берега мертвую, отравленную рыбу. Как порадовался бы Шигалев, увидев эти замечательные успехи по части переделки природы!

Интересно, что сказал бы по этому поводу царь Петр Великий?

Поднявшись на один из Чижовских холмов, смотрю вниз. Одноэтажные, вросшие в землю домишки, кривые улочки, остовы разрушенных церквей – все это боязливо сбегало вниз, к воде, неохотно уступая место новым постройкам. Каменная лестница: засыпанные кленовыми листьями выщербленные ступени, облупленные перилла, а в самом конце – кусты сирени и высокая кирпичная стена. Та самая, старинная стрелецкая стена… Сухие листья весело шуршат под ногами, каменные перилла нагреты солнцем. Запрокидывая голову, я смотрю на пронзительно–синее небо, на старые деревья и стаи птиц над ними… В ветхой церквушке несколько раз пробил колокол и замолк, в кустах сирени затренькала синица, где–то смеялись дети и слышались неловкие упражнения на скрипке… Старый Воронеж. Может быть, мы еще не все потеряли?

8

Среди тех, кто перестраивал и переиначивал природу придонских степей, встречались любители настоящего провинциального покоя. Особняк вдали от шумных, пыльных улиц и ядовитых заводских стен, сад, тишина… Регулярно подкатывающий к воротам «козлик» с доброкачественными продуктами и дефицитными вещами, личный шофер, книги и картины, японский фарфор, ковры, дубленки и золото… Все это и многое–многое другое было законным вознаграждением за те неоценимые услуги, которые Иван Иванович Коробов оказывал Производству и Великой Партии.

Это он разработал грандиозный проект гигантского котлована, вырытого на месте бывших заливных лугов. Это под его неустанным руководством вырубались лиственные леса и рощи по берегам реки Воронежа засыпались песком, превращались в бесплодную, пустынную зону. Это он, наделенный властью от имени Великой Партии и Производства, ставил на дне свежевырытого котлована бетонные основы для стальных мачт, тянул высоковольтные провода, подводил канализационные трубы многочисленных заводов к берегам будущего великого водохранилища. Это он, Иван Иванович Коробов, разрезал недрогнувшей рукой алую ленточку на воздвигнутой возле самого Шиловского леса плотине, перегородившей вольно текущей реке Воронеж доступ к Дону.

Добросовестно выполнив порученное ему Великой Партией дело, Иван Иванович Коробов стал директором сахарного завода в Ельце, и это новое место стало для него поистине «сладким»: «козлик» продолжал регулярно подкатывать к воротам его воронежского дома, где жила его дочь Маша, так же, как и отец, очень ценившая провинциальный покой.

Тишина библиотеки, где вдоль стен, до самого потолка, на застекленных полках стояли книги. Массивный дубовый стол со старинным резным письменным прибором, немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, картины, приглушающий шаги ковер на полу… Наверняка здесь понравилось бы работать поэту, глядя через окно на кирпичную стену гаража, увитую виноградом. Толстые стены дома неохотно изменяли свою температуру в течение года: в самый жаркий летний день в библиотеке было прохладно. Солнце, проникающее сюда лишь после полудня, скользило по подоконникам косыми, беглыми лучами, оставляя на поверхности стола светлые блики, тени от яблоневых деревьев, золотистый отсвет тяжелых атласных портьер.

Поэт, работая здесь, мог бы найти источник воодушевления в любое время года, глядя через окно на маленький виноградник. Весной над бледными соцветиями летали пчелы и бабочки–крапивницы, а сами цветки казались сделанными из тонкого стекла. Летом солнце с трудом пробивалось сквозь гущу листьев, где возле самой стены зрели в тишине гроздья, где совершалось таинство. А осенью возле кирпичной стены ярко и сочно синели спелые ягоды. И когда урожай был уже снят и на кухне стояла бутыль с забродившим соком, маленький виноградник издавал свой последний аккорд: ярко–желтые, красные и бордовые краски сливались в роскошную и пряную гармонию увядания…

Может быть, это и привлекало сюда Лилиан?

Судя по количеству плащей и курток в прихожей, в доме Маши собралась большая компания. В дверях гостиной Лилиан неожиданно столкнулась с африканцем – и оба разом уступили друг другу дорогу. Это был Венсан. Широкое, изъеденное оспой лицо с приплюснутым носом, черные губы, большие, ласковые глаза.

Два года назад Венсан увидел Машу в университетской раздевалке: она завязывала чалмой шелковый платок, кокетничая с собой перед зеркалом. «Так делают женщины в Камеруне», – сказал Венсан, подойдя к ней. Его восхитило миниатюрное, тонкое сложение Маши, ее темные, гладкие волосы, достающие до пояса, гордое лицо с мушкой на щеке. Через неделю Венсан сделал ей предложение и был холодно отвергнут. Он даже и не подозревал о том, что эта совсем еще молодая девушка с игристым, как шампанское, взглядом зеленовато–карих глаз была женой декана по работе с иностранными студентами в воронежском университете, Виктора Лазаревича Коробова. Женой этого упитанного, лысого зануды!

Еще до свадьбы Иван Иванович Коробов настоял на переименовании будущего зятя, носившего фамилию Штейнбок: в России даже еврею приличнее было иметь русскую фамилию. И Виктор Лазаревич не возражал. Он всегда отличался понятливостью.

Отвергнув смехотворное предложение Венсана, Маша вовсе не собиралась прогонять его. Напротив, она всячески приручала его, пока Венсан не стал ее «негром». Он таскал на руках четырехлетнюю Машину дочь, учил ее французскому языку, убирал в доме, копал в саду землю – короче, был своим человеком.

«Два – три иностранца – неотъемлемая часть всех Машиных вечеринок, – подумала Лилиан, сидя на роскошном кожаном диване. – Да и я сама – тоже своего рода экзотика! Дочь эмигранта!»

Сели за стол. Пробка от шампанского ударила в потолок, в тарелки гостей посыпалась штукатурка – и это стало началом веселья. Темноволосая, с влажно блестящими ренуаровскими глазами француженка, бесцветная и плоскогрудая, напоминающая высохшую треску, англичанка, какой–то небритый португалец… Глоток шампанского на голодный желудок – и Лилиан унесло куда–то от роскошно накрытого стола. Она ни на чем не могла сосредоточиться: неоконченное стихотворение, ноты, оставленные раскрытыми на рояле, запах яблок с балкона. Она здесь зря теряла время… еще глоток шампанского, и еще… какой–нибудь бутерброд…

– Лилиан мечтает! – хохотнув, произнес сидящий напротив нее Виктор Лазаревич, – ей в данный момент не до нашей бренной жизни…

Лилиан искоса посмотрела на него. Она никогда не принимала всерьез этого Штейнбока–Коробова, хотя он уже третий год пытался ухаживать за ней. Он делал это терпеливо и упорно, с той же основательностью, которая была ему присуща и во всем остальном: в написании и защите диссертации, в административной карьере, в женитьбе на дочери выдающегося преобразователя природы Ивана Ивановича.

Что он нашел в Лилиан? В ней было нечто такое, что, независимо от обстоятельств, неизменно кружило ему голову. Иногда Виктор Лазаревич ловил себя на мысли о том, что он мог бы, пожалуй, зажать Лилиан в каком–нибудь углу и даже… изнасиловать ее… Да, он вожделенно мечтал о ее стройном, гибком теле, о прикосновении к ее тонкой коже, под которой просвечивали голубоватые жилки. А ее волосы!.. Солнечные космы, теплые, как летние сны! Случалось, она даже снилась ему, и она всегда убегала, недоступная, нетронутая…

Маша только посмеивалась над этим увлечением мужа.

Пройдя босиком по ковру, я незаметно села за стол, исподлобья оглядывая собравшихся. Мелкобуржуазная советская вечеринка: иностранцы, чтобы не умереть со скуки, «наблюдающие» телевизор; остепененные университетские дегенераты вроде Виктора Лазаревича, жадно хватающие глазами осетрину и грудь молодых девиц; негры и французы, австрийцы и граждане обоих немецких государств – весь мир тянется к этому роскошному столу, чтобы потом по одиночке бегать в дезодорированный, розовый от туалетной бумаги и только что купленного нового унитаза сортир… Но что же здесь делает Лилиан? Что здесь делаю я сама уже три года, после знакомства с Машей на университетской турбазе? Неужели я так одинока, что мне некуда больше пойти? Или меня, как и все это мировое сообщество, влечет бесплатный ужин на японском фарфоре?

– Нет, – сказала я громко, поставив на место хрустальный бокал с шампанским, – мы живем так, словно Ленин не умер!

Все вмиг прекратили жевать и глотать и повернули ко мне головы, и даже Виктор Лазаревич прекратил свои нудные приставания к Лилиан.

– Вы думаете, что Ленин жил, жив и будет жить? – не унималась я.

Маша непонимающе переглянулась с мужем. Неужели два–три глотка шампанского могли спровоцировать такое?

– Слушай, Лиля, – кокетливо блеснув алмазными сережками, сказала она, – Дай людям спокойно поесть!

– А ведь Ленин умер, – не обращая на нее ни малейшего внимания, зажав в руке вилку, с вызовом произнесла я, – давно уже умер, а вы этого не заметили!

– Ну и что? – с досадой оборвал меня Виктор Лазаревич. – Что ты в связи с этим хочешь нам сообщить?

Всех забавляло мое идиотское выступление, и пора уже было кончать, еда остывала в тарелках, шампанское теряло игристость. Взглянув для воодушевления на Лилиан, я рявкнула на едином дыхании:

– Трупу место на кладбище!

– Ура, – мрачно констатировал Виктор Лазаревич, – советую тебе посетить с пионерской экскурсией мавзолей.

Виктор Лазаревич смотрел на меня не только с досадой. «Еще одно такое выступление, – подумал он, – и я перестану пускать ее сюда». Разумеется, кроме него самого никто не мог сообщить о моем поведении начальству, но, тем не менее… Что позволяет себе эта Лиля Зенина? Кто она такая? Лаборант кафедры философии. Букашка. Ничто. Самодеятельная выскочка. Протеже какого–то там бывшего профессора Пахомова, которого быстренько спровадили на пенсию после того, как он имел неосторожность намекнуть, что верит в телепатию. И зачем ее вообще держат на кафедре? На кафедре марксистско–ленинской философии!

Виктор Лазаревич мысленно представил себе мой двадцатисемилетний жизненный путь. Средняя школа с золотой медалью. Ладно, допустим. Поступление на физический факультет университета. М–м–м–м–м… Статья в каком–то философском сборнике. О природе физической реальности. Галиматья! Благосклонность со стороны профессора Пахомова? Чушь! Пахомов верит в телепатию – какой он после этого ученый? И вообще он, кажется, уже умер… Не мешало бы начальству разобраться с этой Лилей Зениной.

Чай пили в саду. Виктор Лазаревич вытащил из сарая огромный трехведерный самовар, наколол щепок, раздул горящие угли. Всему этому он научился у Ивана Ивановича, большого любителя самоваров, сундуков, икон, резных ложек и прочей русской экзотики. Любовь Ивана Ивановича к русскому квасу, блинам и щам была такой великой и стойкой, что в сравнении с ней уничтожение маленькой, ничем особенно не примечательной речки Воронеж было событием незначительным и будничным. Можно подумать, что он уничтожил только одну эту никчемную речушку! И когда другие любители русского кваса спрашивали у Ивана Ивановича в тесном кругу – например, во время патриархально обставленной охоты на кабанов, рысей и лосей, – почему его единственная дочь Маша вышла замуж за еврея, Иван Иванович с достоинством отвечал, что, во–первых, Маша вышла замуж за декана и за будущего доктора наук, а во–вторых, Виктор Лазаревич русский и к тому же патриот.

И теперь, возясь в саду с допотопным самоваром, Виктор Лазаревич с удовлетворением думал о своем тесте, так ловко устроившем ему не только смену фамилии, но и смену национальности. «Старый прохвост, – усмехался он про себя, – он не только ухитрился перегородить плотинами все местные речки и речушки, он еще сумел выжать идею национального патриотизма из отработанной и никому не нужной уже идеи технического прогресса…»

Самовар пыхтел, как в добрые старые времена, крепкий чай отдавал дымком, над головами гостей висели спелые антоновки.

– Папуля, – лениво произнесла Маша, одетая во все голубое, под цвет ранних сумерек, – принеси какую–нибудь музыку!

«Папуля» в свою очередь кивнул Венсану, и тот принес на веранду магнитофон и две большие колонки. Густая листва приглушала слова французских песен…

– Ретро… – многозначительно произнес Виктор Лазаревич, поднимая тонкий бокал из цветного хрусталя. – За твои поэтические успехи, Лилиан! Я читал в местной прессе твои стихи. За твой дебют!

Лилиан фыркнула и отвернулась. «Лучше бы он обольщал эту француженку, – подумала она. – И как его только угораздило напороться на эти два моих худосочных сонета, попавшие в молодежный отдел газеты?»

– Да, Лилиан, – подхватила Марина. – Сколько же тебе заплатили?

– Мне ничего не заплатили, – покраснев, соврала Лилиан.

Из густо–синих сумерек прорезался тонкий месяц, тревожа устраивающихся на ночлег птиц, и Маша позвала всех в библиотеку, намекнув, что Лилиан будет «музицировать». Неслышно проведя ладонью по клавиатуре, Лилиан вздохнула, и откуда–то, словно воспоминанье, пришла шопеновская мазурка. Я смотрела на нее, сидя в самом темном углу, возле круглого, заросшего водорослями аквариума, и думала: «Что несет в себе Лилиан в наше безвременье коммунистической лирики? Что она приносит в мою жизнь? Из какой она страны – из заоблачных замков сумасшедшего Чюрлениса или из несуществующей больше Киммерии?» И Лилиан играла, задавая мне безмолвные вопросы, улыбаясь Шопену, находясь бесконечно далеко от этой застланной коврами библиотеки, от Маши, от всего этого окружения.

– Лилианчик… – шепнул ей Виктор Лазаревич, пьющий на диване коньяк, – я твой поклонник номер один…

– Идем! – вдруг сказала Лилиан, резко убирая руки с клавиатуры и поворачиваясь ко мне.

В саду пели сверчки, с веток срывались, шелестя листвой, яблоки и стукались об землю. Сорвав наугад несколько виноградных ягод, Лилиан захлопнула калитку.

9

Тропинка ведет от двери комнаты к столу, заваленному пыльными трупами великих философов, а дальше идет ответвление к кровати, застеленной черно–белым пледом, таким же пыльным, как и все остальное, – здесь настоящее царство пыли: толстым слоем пыль лежит на книжных полках, въедается в бумагу и переплеты, покрывает пол, занавески, торшер, пластинки, шкаф, подоконник, изнемогающие от красного паучка кактусы. Я храню эту пыль как реликвию моих умственных изысканий, в ней – частица меня и древних, усопших старцев, проведших свою девственную жизнь в той или иной пропыленной келье…

Помимо запаха пыли, в моей комнате можно уловить экзотический аромат пожелтевшей, времен Сталиниссимуса, бумаги, духов «Быть может», увядающего в глиняной вазе донника, свежесваренного кофе и моего собственного двадцатисемилетнего тела, – все это, так сказать, моя объективная реальность, и поэтому я держу дверь плотно закрытой, чтобы эта реальность не улизнула в коридор и не смешалась там с уныло–добротным благополучием квартиры моих родителей, все еще терпящих мое присутствие.