Текст книги "Царственный паяц"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

11)Вышлю Вам с Устья «Рояль Леандра», «Адриатику», «В оконном переплете»

(Раннит), «Полевую фиалку» (Виснапу). Есть по две– три.

12)Переводите ли Вы остальные поэмы Байрона: «Чайльд-Га– рольд», «Манфред»,

«Каин», «Дон-Жуан»? Последняя меня очень интересует из-за Суворова.

13) Не пришлете ли мне еще каких-либо своих (или переводных) книг? Буду очень

обязан.

Ваше послесловие показательно и доказательно. Да, в Ваших переводах читать и

132

можно, и даже интересно порой: они изумительны: какой русский язык!

Нине Леонтьевне и Вам Вера Борисовна и я искренне шлем приветы.

Всегда Ваш и с Вами Игорь <ПРИПИСАНО НА полях:>

Не пришлете ли нам книжку стихов Нины Леонтьевны?

<к письму от 20.12.40>

Не пригодится ли перевод «Моего завещания» Юлиана Словацкого? Есть еще два

перевода из Евг<ении> Масеевской. Есть с румынского, болгарского, сербского,

еврейского.

Есть еще вся «Меланхолия» (5 стихов) Верлэна.

...Сижу в валенках и шубе и пишу эти строки. Верочка в школе. Она так рада была,

увидев мою радость, когда Вы прислали работу. У меня, к сожал<ению>, почти

ежедн<евно> мигрени; периодически, несколько лет. Приму порошок. И сердце болит

сегодня особенно: новости, волнения.

За окном 24 гр<адуса> мороза. День и ночь горит «Грэтц». Я когда– нибудь воспою

этого чудного, милого друга!

Если бы работа стала постоянной! Мы могли бы жить в Усть-На– рве, – это же

мечта!

Только там можно работать с упоением: тепло, светло, чисто.

9

Наголо января 1941 г. <Не позже 17.01.41>

В стих<отворении> «Старый Лондон» после слов «аббатством» следует:

«подсобить разветрить флаг, флаг, где серп, и флаг, где молот, флаг, возникший над

Невой, флаг, который вечно молод – бодрый, гордый, огневой» и далее, как раньше.

После слов «Британский брат» следует новая строка: «Восстановит новый Лондон,

победив, пролетариат».

Еще раз: получили ли Вы в свое время «Росу оранжевого часа»? Если нет, я имею

один свободный экземпляр и могу Вам его выслать. Но все в Усть-Нарве.

В стих<отворении> «В наш праздник» десятая строка читается: «Мы верим в свое

торжество».

Не возьмете ли Вы на себя труд отстукать на машинке те стихи, которые найдете

более подходящими, и передать их в Союз сов<ет– ских> писат<елей>. Был бы Вам

весьма обязан, т<ак> к<ак> теперь выяснилось, что Союз эст<онских> писат<елей>

стихов не выслал 10 дек<абря>, как собирался.

Высылаю Вам «Рояль Леандра».

За книгу «Пого» большое спасибо. Я ее внимательно прочту, совсем мало его зная.

Лилия Брик, говорят, поместила интересную статью «Маяковский и чужие стихи» в

№ 3 «Знамени» за 1940 г. Мои знакомые ни в Таллине, ни в Тарту, ни в Нарве, однако,

этого номера, ^ сож<алению>, не нашли. Не пришлете ли его мне? Пожалуйста, очень

прошу.

И не найдется ли книга Бенедикта Лившица «Полутораглазый стрелец»? Что было в

«Литер<атурном> обозреньи» (окт<ябрь>, или ноября, или же сент<ябрь> 1940 г.)?

В Эстонии, увы, ничего купить попросту нельзя. Я читаю только «Правду»,

«Огонек», иногда «Октябрь», «Вокруг света», «Вожатый», «Наша страна».

Вообще, если Вы иногда пошлете нам какую-либо книгу, мы с Верочкой будем в

восторге, ибо, повторяю, здесь ничего не достанешь. М<ожет> б<ыть>, можно

наложенным платежом? Иначе стыдно беспокоить.

Прилагаемые стих<отворения> Веры Бор<исовны>, может быть, дадите в какой-

нибудь журнал, если представится случай.

Фото вышлю из дома: здесь, к сожал<ению>, нет.

Пишу воспоминания о Маяковском. Около 500 строк уже есть. Больше, пожалуй, и

133

не будет: все запечатлено.

10

17

января 1941 г.

Ра1с1е, 17.1.41 г.

Дорогой Георгий Аркадьевич, сегодня получил Ваше письмо, а третьего дня мы

вернулись сюда из дома. Жизнь наша грустна и тягостна,

дорогой друг, ибо мы должны жить в жутких условиях общежития, в комнате

ледяной и сырой, оторванные от условий, в которых я мог дышать, творить и мыслить.

Климат Paide ужасен: всегда сырость болотная, удушающая и давящая. Даже при 20

гр<адусах> морозов ясно ощущается сырость! Ни одного знакомого человека, ни

театра, ни радио, ни книг, ни доктора, которому можно довериться. У В<еры> Б<о-

рисовны> слабые легкие, она вообще хрупче хрупкого, вся из Матэр– линка, а я еще

года нет как перенес воспаление левого легкого, а с октября приобрел болезнь сердца.

Можете себе представить, как «хорошо» мы себя чувствуем. Школа совершенно

убивает моего друга: 4– 5 уроков ежедневно, да работа дома, да тетради, да подготовка,

да постоянные заседания, так что она в тень на моих глазах (а это очень ведь тяжко!)

превратилась. И я ничем-ничем не могу ей помочь, ибо с июля заработал всего, дико

вымолвить, 12 р<ублей> 50 к<опеек>!.. Минутами я чувствую, что не вынесу

безработицы, что никогда не оправлюсь в этом климате, в этой комнате, вообще – в

этих условиях. Душа тянется к живому труду, дающему право на культурный отдых.

Последние силы иссякают в неопределенности, в сознании своей ненужности. А я мог

бы, мне кажется, еще быть во многом полезен своей обновленной родине! И нельзя

жить без музыки, без стихов, без общения с тонкими и проникновенными людьми. А

здесь – пустыня, непосильный труд подруги и наше общее угасание. Изо дня в день.

Простите за этот вопль, за эти страшные строки: я давно хотел сказать (хоть сказать!)

Вам это. Моя нечеловеческая бодрость, выдержка и жизнерадостность всегдашняя

порою (и часто-часто) мне стали изменять. Я жду труда, дающего свои деньги, и

отдыха заслуженного, а не бессмысленного.

Любящий Вас Игорь

Р. S. Несколько слов по поводу стихов, переданных Вами в редакцию «30 дней». Я

был бы крайне заинтересован в их помещении и в оплате, т. к., прямо скажу, весьма

тяжко не иметь своего заработка. Вообще, отдавайте стихи, куда только возможным

найдете. В<ера> Б<орисовна> напрягает последние силы, но большая часть ее

жалования уходит на уплату давнишних долгов. Еще раз скажу: если бы я поскорее мог

получить постоянную работу! Болезнь моя более чем серьезна, но я часто стараюсь ее

убавить, чтобы не разорять друга на лекарства, доктор же у меня в Усть-Нарве —

давнишний приятель и денег за совет не берет. Но здесь, в Пайде, я к врачам не

обращаюсь. Безработица – одна из главных причин моих сердечных припадков.

Роман свой я Вам вышлю только через несколько дней.

«Мазепу» Пого нахожу гениальным произведением. Еще раз спасибо за книгу.

Если встретите Пастернака и Асеева, передайте им мой искренний привет.

Видитесь ли с А. Н. Толстым, В. Каменским и Бриками? Если видитесь,

пожалуйста, приветствуйте их.

Давно я не видел Толстого (с Берлина!). Постарел ли он? Мы так дружно тогда и

весело проводили время с ним и покойным Маяковским.

11

22

января 1941 г.

Ра1с1е, 22 янв<аря> 1941 г.

Дорогой мой Георгий Аркадьевич, в добавлении к своему письму от 17 янв<аря> я

хочу в кратких словах описать Вам Усть-Нарову и ее окрестности, чтобы Вы с

134

исчерпывающей ясностью представили наше душевное состояние и поняли, как нам

безумно тяжело было лишиться моря, рек, озера, дивного воздуха и уюта сухой и

солнечной квартирки. Усть-Нарова, маленький изящный городок, расположена при

впадении широкой и многоводной Наровы в Финский залив. Напротив наших окон

впадает в нее Россонь, река тоже достаточно большая, извилистая, с живописными

берегами. Вытекает она из реки Луги (редкий случай, не правда ли?). В 2 1/2

кил<ометрах> от городка на правом берегу Россони, в лесах хвойных, находится

деревушка Саркуль, где в маленькой избушке (кухня и комнатка) мы прожили со 2

апр<еля> 1938 г. по 1 апр<еля> 1939 г. – ровно год. Это было чудесно, и жаль, что из-за

лавок и почты пришлось все же переехать оттуда, но опыт показал, что в бурю, метель

или осенние дожди мы буквально были отрезаны от хлеба, папирос и прочего. Купить

же или занять в деревне было немыслимо. В хорошую погоду мы ездили в лавки на

лодке, и это было большим удовольствием. Если бы мы, конечно, были богаче, мы

могли бы запасаться тогда и табаком, и мукой, но в том-то и беда, что при

капиталистическом строе мы всегда очень нуждались и доставали деньги по мелочам.

Да и В<ера> Б<орисовна> 2 1/2 года была лишена службы (из-за плохого здоровья). И

вот 1.1У.1939 г. нам пришлось переехать в городок, где удалось подыскать на берегу

Наровы прелестную, крохотную, очень теплую и сухую квартирку, похожую на каюту,

по очень дешевой цене (8 р<ублей> 75 к<опеек> в месяц). Мы, люди бедные, ее

любовно и по нашим грошовым получкам тогдашним ее меблировали, причем

большинство вещей было сделано по моим рисункам саркуль– ским столяром-

любителем, крестьянином Петром Ивановичем. Все это

обошлось крайне недорого, но выполнено было изящно и чисто. Красил вещи я сам.

Когда наконец был создан элементарный уют, я целиком мог отдаться творчеству. Все

эти годы мы мечтали обзавестись радио, но, увы, достичь этого не смогли из-за

неимения средств, и это тем печальнее, что мы обожаем серьезную музыку, а В<ера>

Б<ори– совна> – человек музыкальный и прелестно играет на пианино, которого,

кстати сказать, у нас тоже нет... Итак, откинув музыку, перечислю достоинства Усть-

Наровы:

1. Прекрасный морской, бодрящий климат.

2. Очаровательные реки, тихое озеро, леса, поля, луга, море.

3. Лавка, почта, аптека, доктор.

4. Уют и тепло помещения.

Всего этого мы абсолютно лишены в нашем болоте (во всех смыслах!) – в Пайде.

Как же нам не печалиться, что не удалось Вере Бор<– исовне> получить место

учительницы в Усть-Нарве или хотя бы в красивой Нарве, куда могла бы ездить

ежедневно на службу? Езды ведь всего 25 минут.

Я хотел бы следующего: 5-6 месяцев в году жить у себя на Устьи, заготовляя стихи

и статьи для советской прессы, дыша дивным воздухом и в свободное от работы время

пользуясь лодкой, без которой чувствую себя как рыба без воды, а остальные полгода

жить в Москве, общаться с передовыми людьми, выступать с чтением своих

произведений и совершать, если надо, поездки по Союзу.

Вот чего я страстно хотел бы, Георгий Аркадьевич! Т<о> е<сть> быть полезным

гражданином своей обновленной, социал<истической> родины, а не прозябать в Пайде.

Мы с Верочкой очень просим Нину Леонт<ьевну> и Вас все же в коне концов

собраться к нам, в Усть-Нарву, предварительно нас на недельку известив. Тогда я один

(Вера из-за службы сможет приехать на один-два дня только, к сожал<ению>) выеду

домой и приму Вас обоих, как родных. Заранее извините за скромность приема, но зато

он будет сердечным. С голода Вас не уморю, ибо готовить необходимое умею в

совершенстве сам. Моя рабочая комната с двумя диванами, простыми, но чистыми и

135

удобными, в вашем распоряжении.

Мне просто необходимо повидаться с Вами и обо всем переговорить. Я жажду

живой и продуктивной работы. Единственное, что меня Удручает, – мое здоровье.

Но не будем об этом говорить, сами все увидите. М<ожет> б<ыть>, получив работу,

я оживу еще раз.

По моим шестилетним наблюдениям, глубоким и продуманным, состояние Верочки

таково, что ей служить не следовало бы ни в каком случае; с нее совершенно

достаточно и забот по хозяйству. Из этого

вывод: я должен встать на ноги и продолжать, как и раньше, содержать и себя и ее.

Невыносимо видеть, как любимый человек, порядочный и бескорыстный, прямо

убивает себя непосильной работой. Так что и служба в Нарве даже, в итоге, конечно,

принесла бы ей вред.

Мучает Веру и то, что ее ребенок, девочка девяти лет от первого мужа, разлучена

обстоятельствами с нею: в Пайде русских школ нет, а дочь учится в русской школе в

Таллине и живет у бабушки вот уже вторую зиму. (До осени 1939 г. ребенок был при

нас). На новогодний каникулы девочку В<ера> Б<орисовна>, конечно, брала в Усть-

Нарау. Что касается Нины Леонтьевны и Вашего приезда, я полагал бы так: приезжайте

сначала на недельку теперь же (в феврале), а потом на более продолжительный срок

летом, а когда можно будет пользоваться лодкой, когда откроется морское купание и

проч<ее>.

Посылаю Вам стих<отворение>, написанное Вашей ритмикой («Барханы»), и еще

два, что составит весь цикл пьес, созданных от июля до окт<ября> включительно (т<о>

е<сть> 11), а также три строфы из «Рояля Леандра». Верочка и я Нине Л<еонтьевне> и

Вам шлем самые дружеские приветы и ждем с гром<адным> удовсольствиемж себе.

Всегда Ваш Игорь

12

31

января 1941 г.

31

янв<аря> 1941 г.

Дорогой мой Георгий Аркадьевич!

Вчера в 9.15 у<тра> получил Ваше письмо и материалы. Сегодня к 10 ч<асам>

у<тра> работа была выполнена. Я потратил на нее сутки, – лучше я выполнить при

всем старании не смог бы. Я благодарю Вас так, как только способен художник

благодарить художника: вдохновенно! От этого «экзамена» зависит слишком многое,

поэтому будьте в оконч<ательном> редактировании беспощадно строги: исправляйте

все, что найдете нужным. Я после болезни слишком сдал: рассеянность, м<ожет>

б<ыть>, недомыслие, мгновенная усталость. Не судите калеку очень, поймите. «Мое о

Маяковском» (запоздалые записи) я систематизирую и Вам недели через две вышлю,

сделав копию, а Вам предоставлю опять-таки перечеркивать лишнее: Вам виднее. И

фамилии заменять инициалами, если надо. У меня ведь сырой материал. Книги

высылаю. Простите за невольную задержку. Если увидите Вад<има> Габ<риеловича>,

скажите ему, что я прошу его выслать мне на прочет «Стрельца». Верну, конечно.

Письмо И<осифу> В<иссарионовичу>

С<талину> у меня уже написано давно, но я все его исправляю и дополняю

существенным. Хочется, чтобы оно было очень хорошим. Спешу выслать Вам письмо и

перевод. Обнимаю Вас горячо, наш привет Н<ине> Л<еонтьевне> и Вам, дорогой,

верный друг. Жду обещанного скорого письма. Мы переехали на днях напротив, наняв

на чердаке кухню с отд<ельНой> винтовой лестн<ицей> со двора. До потолка от моего

темени ровно два вершка... Возможно, здесь теплее и суше, но печка держит тепло

только... 1 ]/2 часа! Да...

Всегда Ваш Игорь

136

Нужно ли посылать Вам переводы в прозе?

13

6

февраля 1941 г.

Ршс1е, 6.11.1941 г.

Дорогой Георгий Аркадьевич!

Я решил приналечь на работу и выслать Вам «Мое о Маяковском» поскорее, ибо

обстоятельства не терпят... Сделайте из материала, что найдете возможным. Роман

вышлю из Усть-Нарвы, а пока высылаю другие книги. Мицкевича послал 31 янв<аря>

и трепещу за участь переводов: слишком много с этим связано. В<ера> Б<орисовна> и

я совсем расхворались на своем чердаке: у нее бронхит, у меня кашель, насморк,

бессонница, и сердце таково, ведра поднять не могу: задыхаюсь буквально. Спешу

послать.

Обнимаю Вас крепко.

Наши Вам обоим приветы Сердечные.

Всегда Ваш Игорь

Р. Б. Жду обещанной весточки.

14

24

февраля 1941 г.

Усть-Нарва, 24 февраля 1941 г.

Дорогой и милый Георгий Аркадьевич, получая от Вас ответа на три заказных

письма из Ра1с1е, крайне обеспокоен Вашим молчанием и решаюсь еще раз написать

Вам, чтобы выяснить некоторые непонятности.

Буду предельно краток. Переводы из Мицкевича я послал Вам сразу же, т<о>

е<сть> 31 января. Затем 5 февр<аля> послала материалы о Маяковском (15 страничек).

Кроме того, 23 янв<аря> послал письмо с описанием Усть-Нарвы и прилож<ением>

трех строф из романа и стихотворения «К английскому пролетариату».

Как я и предполагал, Верочка, жестоко заболела: ровно 14 дней проболела в Ра1с1е,

а потом врач, видя, что в болоте ей не поправиться, настоял на перемене воздуха и

направил ее к морю еще на 10 дней. Завтра истекает срок, и мы обязаны вернуться.

Думаю об этом с отчаяньем, т<ак> к<ак> боюсь, что болото сразу же ухудшит ее

бронхит. А тут, уже на четвертый день, она почувствовала себя было совсем хорошо.

Жалованья она, увы, не получает, а лишь 50 проц<ентов> на болезнь, да и то только

тогда, когда совсем поправится, пока же мы задолжали кому только могли, и

выпутаться будет крайне трудно. О своем здоровье утешительного ничего сообщить не

сумею: колики в сердце, одышка, ночные ежедневные поты, отчаянье от безработицы и

невыясненности положения и от ужаса перед необходимостью сидеть в падейском

болоте. О, если бы я смог, пока жив, получить наконец более-менее постоянную

переводную работу из Москвы! Кстати: что можете Вы сообщить по поводу сданной

мною работы? Приемлема она или вообще никуда не годится? Но я так старался,

дорогой друг. Дней через 11 – 12 мы рассчитываем опять сюда вернуться на весенние

каникулы (дней на 12). Поэтому убедительно Вас прошу, напишите ответ в Усть-Нарву.

И вот еще один вопрос: не писали ли Вы мне на Ра1(1е после 25 янв<аря> (Ваше

последнее письмо)? То, где были подстрочники. Получили ли Вы письмо со стих<ами>

Верочки? Мне так стыдно отнимать у Вас деловое время, но, уверяю Вас, общее мое

состояние (и моральное, и матер<иальное>) да послужит мне прощением. Я серьезно

болен, Георгий Аркадьевич, и ежеминутно болею думою за свою подругу. Простите, не

осудите, напишите. Наши самые искр<енние> приветы Нине Леонтьевне и Вам. Мы

уже устали звать Вас обоих к себе.

Обнимаю Вас крепко.

Ваш всегда и всегда с Вами Игорь

137

15

7

марта 1941 г.

Ра1(1е, 7.III.41 г.

Дорогой и милый Георгий Аркадьевич! с большим трудом (в разл<ичных>

отнош<ениях>) «составились» мы сюда 2 марта к вечеру. Дорога невообразима: три

пересадки, сквозня

ки, переп<олненные> вагоны, стояние на холодн<ых> площадках. Всего на дорогу

уходит более восьми часов! А расстояние пустяковое. 4 дня после этого лежал пластом,

ночью приходилось менять по 3– 4 рубашки: хоть выжми. Сердце – сплошная рана.

Кашель, вызывающий рвоту. Куда я годен? На слом!.. Первое, что здесь выяснилось: на

весенние каникулы отпустят лишь 20-22.Ш. Следов<ательно>, до 20-го пишите сюда.

Вы, напрасно, дорогой, пишете в двух экз<емпля– рах>: письма ведь немедленно

пересылаются на другой же день – из Ра<1е в Усть-Нарву и наоборот. Мы всегда

подаем письм<енное> заявление. Спасибо сердечное за письмо: Вы столько хлопочете,

столько участия во мне принимаете. Не всякий родной так поступил бы. Вообще я

недолюбливаю «родных»: самые чуждые, самые чужие. Убеждался неоднократно. К

счастью, я давно избавлен от этого элемента. Но вот Верочка... Кстати: она, бедненькая,

призналась мне, что в полном отчаяньи, под минутой, написала Вам о наших горестях.

Сначала я пожурил ее, а потом понял и оправдал. И Вы оправдайте ее срыв, дорогой

друг мой: воистину тяжко ей приходится, – больные невыносимы иногда. Ничего-то

скрыть от меня не может: чистая и честная. Ходит опять безропотно в школу, вдыхая

болотные испарения. Директор советует сделать последний опыт: до 20.Ш походить, а

если хуже станет, подать в отставку: и ее жалеет, да и больные педагоги только помеха.

Посмотрим. Обидно, конечно, перед летом, но ни у кого из нас нет уверенности, что

В<ера> Б<орисовна> в состоянии вынести Раде до 20 мая. Предвешние же месяцы

здесь опасны для легочных, – это и сам директор говорит, да и врач обмолвился. У

меня же еще появилась невралгия левой щеки, так что две ночи и спать не мог. Да и

мигрени часты и жестоки. Как видите, все прелести. Хочу все же, чтобы Ваши две

работы увенчались успехом и чтобы Вы и Н<ина> Л<еонтьевна> к нам приехали:

сколько вопросов, сколько рассказов! Думаю, все болезни сразу от меня отскочат, лишь

Вас, дорогого своего, увижу. Ведь в Вас кусочек моей юности, когда я был в периоде

завоевателя, когда я весел был, был здоров и когда мне все удавалось. С нежностью

вспоминаю иногда Гатчину, когда Вы сидели в моем вишневом кабинетике, пуская

голубые кольца, такой внешне спокойный, уравновешенный, мудрый, кипящий

внутренне. Я тогда уже знал, что Вам большой и прямой путь предназначен. А помните

зайца моего? А лилию в красной узкой вазе? Стоп. Довольно. Не надо больше.

Безнаказанно молодость не вспоминают: колики в сердце, поток слез, рука тянется к

папиросе. Удивляетесь: па-пи-ро-са? Конечно же, запрещено, но как я могу без табака и

без «крепчайшего» (по А. Белому) чаю? Кстати: читали ли Вы его «Первое свидание»?

Местами гениально. Вообще же терпеть его не могу.

Теперь несколько слов деловых. Скучно, но нужно. Пришлите нам, пожал<уйста>,

№ 3 «Красной нови»: здесь нигде ее нет, и никто про нее не слышал. (Я имею в виду

Tallinn и Tartu.) Но я-то давно слышал. Еще лет 8 назад перелистывал у Правдина,

лектора униве<рситета>. Тогда была, а теперь, удивительно, нет. Сколько плата за

строку? Кто и когда перешлет зарплату? Материалы о Маяковском, понятно, вряд ли

возможно напечатать из-за интимностей. Было бы чудесно продать в музей. Очень

прошу. Жду с упоением франц<узских> поэтов. Но теперь буду работать чуть

медленнее: прошлый раз повлияло на голову, а мне врачи запретили перегрузку еще в

апреле прошлого года. Эст<он– ского> языка совсем не знаю. (Вообще на языки

тупица!) От фольклора, к сожал<ению>, категорически уклоняюсь: не моя это сфера.

138

От санатория (спасибо за Ваше доброе участие!) тоже уклоняюсь: лучшая для нас

санатория – Усть-Нарва. Я привык жить совершенно самостоятельно, дорогой друг.

Корку хлеба с солью и крепкий чай – да дома у себя. Характер у меня очень трудный и

замысловатый. Постоянное общение с людьми меня сразило бы. Что касается

остальн<ых> поли– т<ичеких> стихов, было бы хорошо разместить их по журналам.

Все-таки можно было бы кое-что подработать. Не прислать ли вам статью «В лодке

по Россони»? Там много выпадов против капиталсис– тических> условий жизни.

Написана она в дек<абре> 1939 г.

То, что стихи мои попали в «Кр<асную> новь», меня радует чрезвычайно. Я

благодарю Вас особенно за устройство их. Письмо от товарища Маркушевича еще не

получено. Неужели же задержат перевод зарплаты? Это весьма грустно было бы.

Значит, «30 дней» меня «не любит». Что делать? А что «Октябрь», «Молодая гвардия»?

Верочка иногда покупала отдельн<ые> номера этих журн<алов>. А «Знамя»? Лидов

прислал письмо – просит свед<ений> для «Правды». Ему заказана статья. Осенние

свед<ения>, по его словам, устарели. Но ведь нового ничего нет. Позвоните ему,

м<ожет> б<ыть>, по телефону в газету? Он и Темин и фото осенью несколько сделали

у нас в кварт<ире> и в лодке в Нарове. Специально просили к воде спускаться. Писать

же о болезни своей скучно, да и читателю безразлично. Мне очень хотелось бы после

весен<них> каникул остаться уже в Усть-Нарове с Верушкой и ждать там вас обоих. Не

знаю, удастся ли это. Поверьте, что поезда меня убивают, и эти постоянные метания из

одного пункта в другой меня совсем затормошили. Шлем Нине Леонтьевне и Вам наши

самые искренние приветы. Ждем к себе. Обнимаю Вас крепко и целую. Вы так и не

ответили на мою просьбу прислать стихи Н<ины> Л<еонтьев– ны>, – разве у нее нет

сборника? Или распродан?

Всегда Ваш Игорь

P. S. Для Вас на Устье забандеролены две книжки. Вышлю около 24-25.111. Жду

Верхарна. И вообще – книг. Не оставляйте без духсов– ной> пищи. Прошу очень. И

ответьте на это письмо, пожал<уйста>, 12 марта. Ну, милый, хорошо?.. 16-го ответ

получу. Не откладывайте. Хотя бы несколько слов. Так томительно ожидание.

Что же касается «помощи» от Союза эст<онских> пис<ателей>, могу сказать одно:

до сих пор никто не дал и даже не написал мне. Вряд ли и дадут, т. к., в массе, терпеть

меня не могут: я не усвоил языка и т. д. Вообще, за все 23 года я был в стороне от них, а

они от меня. Исключение: Виснапу, Адамс, Раннит, отчасти Алле. Вот Иоганнес

Барбарус – очень милый, культурный и чудесный человек. Он мне всегда и книги с

надписью присылал, и вообще хорошо относился. Если буду в Таллине, повидаюсь с

ними и переговорю. Жена его и жена Виснапу – подруги с детства и встречаются до

сих пор очень часто. Раннит с осени переехал в Каунас, где получил место возле своего

друга Люда– са Гиры, женился на примадонне оперы. Пишет мне оттуда. Кстати, он -

русский по национальности (Долгошев). Адамс (магистр филологии) читает в Tartu

лекции и редактирует «Молот». Виснапу переводит Пушкина и Кудышева (?). Послали

ли Вы ему свою книжку? Впрочем, он переменил адрес.

...Мне вдруг захотелось послать Вам два стих<отворения> из двух кишиневских

циклов. Что Вы о них скажете?..

Беру из «Очароват<ельных> разочарований». (Рукопись.)

Отправку этого письма пришлось из-за денег задержать на сутки, а сегодня утром

получил наконец письмо от тов<арища> Маркушевича. Он сообщает, что гонорар они

сумеют выслать на днях. Меня только смутила сумма: 399 вместо 640. Что это, как Вы

думаете, значит? М<о– жет> б<ыть>, частями будут платить? Было бы так обидно. Если

так много убавлено: я так рассчитывал на полную сумму, у меня столько

обязат<ельств> и долгов. Тов<арищ> Марк<ушевич> пишет, что в Москве сейчас

139

нахо<дится> пред<седатель> Союза эст<онских> пис<а– телей> тов<арищ> Якобсон

(мы не знакомы), и советует мне впоследствии связаться с ним. Что же, можно

испробовать, только вряд ли что выйдет. Итак, дорогой мой, теперь Ваш ответ жду уже,

увы, только 17-го. Не мог ли бы Якобсон привезти гонорар из «Кр<асной> н<о– ви>»? и

перевести мне из Tartu?

Paide, 20.III.41 г.

Дорогой и милый Георгий Аркадьевич!

Получив 16-го Ваше письмо, я попросил на другой же В<еру> Б<о– рисовну>

справиться в банке о телегр<афном> переводе, и действи– т<ельно>, перевод уже,

оказывается, давно лежал: извещенья здесь не приняты. Итак, я получил 17-го

зарплату! Спасибо Вам еще и еще раз за все Ваши хлопоты. Теперь нам сразу

полегчало в денежн<ом> отно– ш<ении>. Спасибо и за Верхарна, переведенного почти

целиком Вами единолично, ибо Гатов, Брюсов и Волошин – это «капля в море»

(простите за стереотип!). Читаю систематически. Хватит недели на полторы.

Сегодня получил письмо от тов<арища> Маркушевича. Он пишет, что мне платили

по 3 р<убля> 50 коп<еек> за строку. (114 строк из 128, т. к. 14 из них (сонет)

забраковано.) Все же, если Вам удастся 50 коп<еек> впоследствии отвоевать, мне

придется дополучить, следо– в<ательно>, 57 рублей, а это для нас не шутка! У меня,

напр<имер>, единственный пиджак (с 1.И.1936 г.), в котором без пальто даже на улицу

не выйдешь: глянец повсюду, пятна, обшарпанный воротник и рукава. «По людям»

хожу, но в театр нельзя. Люди-то знакомые поймут. А выйдешь на солнышко на улицу -

и чужие узрят и, м<ожет> б<ыть>, не поймут. Из этого случая Вы видите, каково

жилось нам при капиталистическом строе: оборванцами ходили. Франтить я никогда не

любил, но некая опрятность в одежде, мне мыслится, обязательна, как вода в бритье, не

правда ли? И вот ее-то и нет, увы.

Верочка благодарит Вас за сердечное и чуткое письмо. Вы – хороший, глубокий,

чудный. Что касается «Светляков», если изъять три строки фона, ничего от них не

останется. Пусть лежат у Вас в столе: когда-нибудь потолкуем. А пока посылаю Вам

другие. Их у меня не очень-то много найдется: везде испорчено мистикой и проч. Но

все же сборничек страниц на 100—150 получится подходящий. При старом режиме

писатель часто терял чувство внутренней дисциплины, похабно разволивал себя и

впадал нередко в непереносимую пошлость и темы, и трактовки ее, и даже стиля. У

советского же писателя есть целомудрие, благородство и отрадная скупость в словах и

выражениях. Я надеюсь, что со временем освою все это в совершенстве: я ведь, в

сущности, не «балаболка», и в сущности моей много глубинного.

21-го я уезжаю в 2.40 дня в Усть-Нарву, а Вера Борисовна с тем же поездом (до

Tanca) в Таллин за дочерью. Они приедут ко мне 23-го. Пробудем дома до первого

апреля. Спасибо за обещание выслать

«Красную новь». Жду с большим нетерпением. Маркушевич сообщает, что мне

дадут оттуда 250 рублей (и вышлют их). Это очень мило. Передайте Асееву мои

искренние поздравления с премированием его романа, который у меня имеется. (Там я

и про себя нашел!) Что говорит музей? (Спасибо Вам за перепечатку материалов: это

же большая работа получилась!)

<К письму от 20.111 А1> 22.111.41 г.

Школу лишь сегодня распустили на весенние каникулы, но мы, увы, вынуждены

здесь остаться: мое здоровье не позволяет мне пускаться в такой трудный путь одному,

а В<ера> Б<орисовна> едет завтра за дочерью и привезет ее сюда. Это так грустно, так

обидно – сидеть здесь без цели, но ничего не поделаешь, да и дорога чрезвычайно

дорога: около 120 р<ублей>. Сколько концов! В Таллин Вере, оттуда ей и ребенку в

Нарву, из Нарвы ей и реб<енку> в Таллин, оттуда ей опять в Пайдэ, да мне два конца —

140

в Нарву и обратно, да еще там автобусы. Нет, это невозможно. Да и плохо я себя

чувствую.

...Спасибо Нине Леонть<евне> за переписку стихов, – мы очень тронуты ее

любезностью.

...Итак, пишите на Ра1(1е. Если же написали уже на Устье, не беда: перешлют, —

мы посылаем сегодня заявление. Вот только гонорар из «Красной нови» (250 р<ублей>)

пошлют, вероятно, на отдел<ение> банка в Нарве, т. к. я дал Маркушевичу свой адрес

другой на каникулы, и он пишет, что передал его редакции. Попробуем заявить в наше

отдаленно, чтобы затребовали из Нарвы сюда. Два адреса – всегда путаница.

...Лидов дал адрес «Правды». Я читал его статью осенью о Латвии, помещенную в

«Сов<етской> Эстонии» (Таллин). Фото Темина (мост через Эмбах) видел в журнале.

На вид оба симпатичные.

Сегодня Правдин, лектор унив<ерситета> в Тарту, пишет мне, что Л<идов> (они

знакомы) уехал в Минск, и сообщает ему, что мои стихи идут в «К<расную> н<овь>»:

очевидно, в курсе дел все-таки.

...Против юга я ничего не имею, но дорога меня прикончит. А раньше мы всегда

зимами жили на юге: в Бессарабии, в Далмации и проч.

...А все-таки меня чрезвычайно интересуют мотивы браковки «К одиночеству»:

нельзя ли увидеть текст с подчеркиваниями и пр. М<о– жет> б<ыть>, я смог бы

исправить? Или эта пиеса передана другому лицу, так сказать – «на отделку»? Вы сами

видели сонет после профессорского «обзора»? И где он вообще, этот сонет?

Крепко Вас обнимаю, шлем искренние Нине Леонтьевне и Вам приветы.

Всегда с Вами. Игорь

Умышленно позадержал отправку этого письма, ежедневно ожидая франц<узских>

коммунаров, чтобы заодно известить Вас о получке материала. Однако присыл

задерживается, – видимо, отбор еще не сделан, поэтому сегодня уже отправлю.

И. С.

17

2 мая 1941 г.

Нарва-Иезу, 2 мая 1941 г.

Дорогой и милый Георгий Аркадьевич, после Вашей телеграммы от 17 апреля (я

благодарю искренне Вас за нее) все эти недели ждал от Вас обещанного письма, но,

увы, оно так и не пришло, поэтому пишу Вам сам, крайне обеспокоенный Вашим

молчанием. О болезни своей я писать не стану, т. к. повторяться скучно, а мне еще и

тяжело лишний раз говорить об этом. Достаточно сказать, что я вот уже вскоре месяц

прикован к кровати, встаю только изредка на час-другой, после двух дня поднимается

ежедневно температура (до 39,7), ночью (каждую ночь!) изнуряют поты, у меня

найдено врачом расширение сердца (2 У2 с.), пью йод, и ничего, в общем, не помогает!

...Итак, 18-го апр<еля> мы переехали сюда. У Веры Борис<овны>, как показал