Текст книги "Царственный паяц"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

его «дар», «запесочат» «пожар» в душе поэта. Когда поэт снова «просто и правдиво»

захочет раскрыть «сердце, как окно», «тому, кто мыслит и скорбит», – в окне его «грезо-

вого терема» появятся своевольно и дерзко куртизанка и негритянка с букетом,

пропитанным духами и «экзотическим ароматом».

И горько будет рыдать «за струнной изгородью лиры» его прекрасная наивная

принцесса-мечта, обманутая поэтом, который обещал ей надеть на шею «колье

сонетов» и вместо колье бессмертья дарит ей

Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт.

304

Пимен Карпов П0Э30К0НЦЕРТЫ

Если подразумевать под словом «футуризм» – взрыв чувств, вдохновение, новые

горизонты, новую, дотоле неведомую красоту, то – каждый поэт футурист, иначе он не

поэт. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, вдохновенно проложившие столько новых

загадочных и манящих путей к предвечной красоте, пользуясь для этого новыми,

неожиданными словами, оборотами речи, намеками, – футуристы в подлинном смысле,

и было бы ложью и оскорблением памяти великих поэтов называть их просто

стихотворцами, сочинителями и т. д., как это делал прежде (Писарев), да и теперь

делает нигилистическая критика. Так называемые трезвые (т. е. ограниченные)

реалисты любят ссылаться на Толстого, Тургенева, Достоевского – вот, мол, реалисты.

Но прочтите любое описание весны, пробуждающейся природы у Толстого, у которого

здесь все дышит мистическим чувством, прочтите «Клару Милич» Тургенева, не

говоря уже о всем Достоевском, соприкасавшемся «мирам иным» – ради Бога, где ж тут

реализм?

Итак, все поэты – мистики и футуристы. Но, впрочем, дело не в кличках и

ярлыках. Игорь-Северянин не оттого ведь песнопевец-поэт, что объявил себя «эго-

футуристом», а оттого, что Бог вложил в него при рождении душу поэта. Я встречал его

стихи еще задолго до пресловутого футуризма, когда поэт выпускал «тетрадь тридцать

третью тома двадцать четвертого» (что-то в этом роде) – стихи эти были так же ярки,

оригинальны и трогательны, как и теперь. Но критика замалчивала их. Это было

обидно, и можно извинить поэта, что он решил пойти на дерзость, на крайность, даже

на скандал, чтобы добиться внимания. Именно этим объясняется его величание себя

«гением», печатание на обложках книжек сногсшибательных извещений о том, что

«светозарный Игорь Северянин интервьюеров (40 тысяч!) принимает тогда-то и тогда-

то. И этим же объясняется его – то приклеива

ние к себе, то отклеивание футуристического ярлыка (несколько раз он вступал и

выходил из кружка футуристов). Теперь, кажется, основательно утвердился в эго-

футуризме.

Если эго-футуризм – не ярлык, то его можно приветствовать. Поэт всегда должен

быть индивидуальным, т. е. внутренне свободным, всегда должен творить, не связывая

себя ничем. А уж Бог позаботится, чтобы достояние поэта было всенародным. Ибо

поэзия – дыхание Бога. Народ ли не поймет поэзии, пусть и неясной, но истинной? он

ли, кто живет Богом и тайнами, не постигнет поэта Божьей милостью? Какой абсурд!

Нигилисты считают бредом всю Библию, народ же ею живет.

В кружке эго-футуристов истинные поэты Божьей милостью; это – Игорь Северянин

и Дмитрий Крючков. Недавно – все газеты обошло известие об их «поэзо-концертах».

Мысль удачная. Кому же и светить с эстрады, кому же и будить «преступно-

равнодушную» толпу, как и не поэтам?

Но знают ли они, что тут неизбежно явятся гешефтмахеры, которые предупредят и

осквернят само имя поэта? Так, кажется, и случилось. Об этом повествует И.

Северянин в № 3 «Очарованного странника». Какой-то «парень в желтой кофте», выдав

себя за «розового слона», примазался к поэту, и тот,

Как поводырь, повел по Крыму.

Столь розовевшего слона.

В результате «желтокофтец» слон, оказавшийся «из гутаперчи» обделал дельце,

поэту же ничего не оставалось, как утешать себя:

Поэт! поэт совсем не дело

Ставать тебе поводырем.

Но подробнее обо всей этой трагикомедии, о поэтах и гешефтмахерах —

«желтокофтцах», – в «Одесских новостях».

305

«ЭГО» И «КУБО»

Тесным сплоченным кружком сошлись в мирной беседе гости-футуристы: тут и

одаренный Игорь Северянин, и теоретик нового течения «директор» издательства

«Очарованный странник», и Виктор Ховин, и «лирикопо– эт» Вадим Баян, и, наконец,

«первая артистка-футуристка» Эсклармонда Орлеанская – все «лучезарно»

соучаствовавшие в «поэзо-концерте». Все это не кубо-, а эго-футуристы, а это не одно и

то же! – В чем разница и где точки соприкосновения? – В том-то и дело, – замечает

Игорь Северянин, – что никаких точек соприкосновения и нет! Мы совершенно не

признаем их!

– Но в состоявшемся уже выступлении кубо-футуристов в Одессе, кажется,

предполагалось и ваше участие?

– Да, действительно, было время, когда я считал возможным наши совместные

выступления. Но ничего не вышло! Поехали мы вместе, посетили ряд городов. Одно

время держали себя прилично! Но потом, как пошли они расписывать свои

физиономии, появились эти золоченые носы, желтые кофты и проч., – я понял, что нам

не по пути.

Они очень резко, в выражениях, не допускающих различных толкований,

отмежевываются от тех «смеяльных смехачей», которые уже почтили Одессу своими

излияниями.

Меж нами нет и не может быть никакой связи, – подхватывает в качестве

теоретика Виктор Ховин. – Собственно, общее только название. Но тут уже ничего не

поделаешь. При зарождении того или другого течения никто не застрахован, что не

появятся спекулянты на новаторство, которые позаимствуют новое название. Эго-

футуризм возник еще в 1911 г., вне всякой связи даже с итальянским футуризмом. Если

можно связать его с каким-нибудь из предшествовавших литературных течений, то

разве только с декадентством, в отношении которого – по крайней мере насколько

можно говорить об его формах, в течение последнего времени, – мы занимаем

оппозиционное положение. Декаденты как-то расчленились на две различные группы,

из коих одна (Иванов, Чулков) ушла в сторону теоретизма, другая (Мережковский и

др.) круто повернула назад к общественности. Эго-футуристы протестуют как против

одного превращения, так и против другого. Мы служим прежде всего свободному

искусству, не знающему других лозунгов, кроме творческой свободы. Поэтому наша

школа и сводится прежде всего к совершенному отсутствию какой бы то ни было

школы. Эго-футуристы интуитивны, они интуитивно воспринимают творчество,

индивидуально оценивая его каждый по-своему.

– Я скажу: прекрасен Пушкин! Вы же возносите лиру Лермонтова! И мы никогда

не сумеем переубедить друг друга. Ведь доказать прекрасное – невозможно! Так же

интуитивно относимся мы к словотворчеству. В порыве вдохновения, в момент

подъема поэт рождает новое слово, относительно которого тоже не может быть одной

какой-либо оценки, потому что оно воспринимается индивидуально. Я, напр., понимаю

красоту новых слов Игоря Васильевича – «олуненный», «центрит», «озерзамок» и т. д.

Однако же никогда истинное его творчество не может принимать таких форм, в какие

вылилось оно у наших кубистов. У них вы найдете целое стихотворение, сплошь

состоящее из новых слов. Это уж совершенно меняет дело. Это не та творческая жажда

освежения, что родит новые формы – это просто надуманное, нарочито проводимое

экспериментаторство. Возьмите, напр., это новое слово «Сарча-Бухра» Крученых! Не

то, собственно, важно, что они золотят свои носы и выступают в желтых кофтах!

Это куда еще ни шло! Гораздо ужасные их литература, как они пакостят слово,

книгу. Ну, что значит «Сарча-Бахра»? Кто знает? Вчитываешься, и ничего не

понимаешь!

306

– Я тоже как-то решил одолеть писанья кубистов – рассказывает Игорь

Северянин. – Я посвятил им три недели, изучал, вчитывался, размышлял, – но так

ничего и не понял! Почему слово «лилия» должно быть заменено словом «уэль»? Нет,

это все люди конченные, с смущенной душой, изверившиеся, безнадежные. Или, того и

гляди, просто спекулянты!..

– И вот трагизм нашего положения, – волнуется Виктор Ховин. – Мы больше,

чем кто бы то ни было, ненавидим кубо-футуристов! И нас-то именно и смешивают с

этими обывателями, которые задумали прийти в литературу, чтобы создать что-то

новое, в то время как у них и предъ– явить-то нечего... Вот ключ к разгадке всех

экспериментов Бурлюков!

И долго еще они, наперерыв друг пред другом, варьировали на разные лады свои

бесконечные расхождения с кубизмом и его странными адептами...

Неудивительно, что «публика», толпа («преступно-равнодушна»), смешав поэтов,

истинных писателей и творцов красоты с гешефтмахерами, отвергает всех и вся. Есть,

впрочем, и чуткие души, что идут навстречу поэтам. Но истинных ценителей так мало.

НАСТОЯЩЕЕ

(На поэзо-концерте эго-футуристов)

Да, это они, настоящие футуристы. Без пунцовых кофт и размазанных носов и лбов.

С серьезным намерением ознакомить с собою и своим творчеством публику, но

публика рассыпалась жиденькими горсточками по просторному залу. И это говорило о

материальной неудаче вечера. Разложению декаданса и возрождению футуризма

докладчик г. Ховин посвящает целый час, минуя недостойные выпады против «подлой

критики», журналов, «этих торгово-промышленных базаров», «уличной прессы» и т. п.

Доклад можно свести к следующим положениям.

Первая часть – надгробная лития декадансу. Рожденное еще К. М. Фофановым

декадентство процветало, пока исходило из протеста против утилитаризма в искусстве.

Но едва оно сошло со стези индивидуализма, как стало хиреть. Бальмонт принялся за

скверные политические стихи. Блок изменил своим мотивам. Дальше пошло еще хуже.

«Символизм не хочет быть только искусством», – заявил Вячеслав Иванов. «В наши

дни нужно больше любить Некрасова, чем Пушкина», – сказал Мережковский. И сам

Антон Крайний, чье имя так связано с декадентством, заговорил о «деле», о «словах

одобряющих». Потому это вылилось в «чудовищное позорное письмо» М. Горького о

Художествен<ном> театре: «Искривленная душа, – чем в ней любоваться», – писал о

постановке Достоевского. А – «квити-

оздоровители», критики с теплым сердцем все оправдывали и все приветствовали.

Официальное о кончине декаданса возвестили «Бесы». И надгробное слово

заканчивалось исторической аналогией. «Кому оставляешь ты власть? – спросили у

умирающего Александра Великого. – «Достойнейшему» – ответил монарх.

Читатель, конечно, догадывается, что этот «достойнейший» – эго-футуризм. Никто

иной, – доказывал референт. За аргументацией г. Ховина остается, в виде

предательских следов, ряд вопиющих противоречий, недоуменных вопросов. Почему

столпы декадентства именно в наши дни свернули на путь «ободряющих слов», порыва

к делу. Почему мистик-богоискатель Мережковский взыскует гражданской поэзии

Некрасова. Что это «сумерки божков», развал душ или всплеск «духа живого», голод и

жажда гражданского возрождения. И почему уже не «подлая критика», а сам

лучезарный г. Ховин делает явную подтасовку в освещении известного выступления

Горького. Он будто бы не знает, что Горький выступал против инсценировки не всего

вообще Достоевского, а только тех его произведений, где выражена его «искривленная

душа», которую, как наготы Ноя, надо прикрыть, а не выставлять наружу.

Но не замечая оставленных следов, по которым так легко прийти к

307

несостоятельности чистейшего индивидуализма, «индивидуализма в напряжении»,

каким точно взятым на прокат графским гербом украшен эго-футу– ризм,– г. Ховин

продолжает восхвалять «Вифлеемскую звезду» искусства. Правда, он дает очень

красочные портреты поэтов своей группы. Вот Игорь Северянин, творящий

«лунофейную сказку». Ему чудятся «росные туманы», липовые мотивы, всхлипы улиц.

Он иногда увлекается душой города (урбанизм) демимонденкой. Футуристический

гимн городу, действительно ярок и нов:

Солнце. Моторы. И грохот трамвайный.

Гулы. Шуршанье бесчисленных ног,

А наверху голубой и бескрайный Бледный, магический, древний цветок.

Сумрак. Лученье. Поющие светы.

Улицы точно ликующий зал.

Смехи улыбки. Наряды. Кареты,

А наверху – березовый опал.

Тени. Молчанье. Закрытые двери.

Женщины. Вскрики. Темно и темно.

Прежнее. Страхи и власть суеверий,

А на верху до истомы черно.

Игорь Северянин, пророчествует г. Ховин, не будет родоначальником школы. Он

только провозвестник, т. к. эго-футуризм – отрицание школы.

Эго-футурист Дм. Крючков – аскет, затворник («надела любовь мне кровавую

схиму. .»), любит природу, любит лесофею и чужд демимонден– ке. Как яркий

индивидуализм, борется с неуловимым логизмом. Вадим Шершеневич, ничего не знает

о лесофее, он урбанист, влюбленный не в самый город, а в «столбцы афиш», в гримасе

города «Мои стихи есть бронза пепельниц, куда бросаю пепел я», – говорит

Шершеневич. Вадим Баян себя определяет так: «Я гений, страстью опьяненный, огнем

экзотик развращенный. Я экзотический поэт...»

Вот почти и вся группа футуристов, объединившаяся вокруг издательства

«Очарованный странник». Несколько расхолаживающее заключение дает г. Ховин

продемонстрированный галерее эго футуристов.

«Никто из них, – говорит он, – не создал большого и все тяготеют к Игорю

Северянину».

Выступающая в концертном отделении г-жа Эсклармонда Орлеанская, юная,

йзящная и довольно трогательно, с какою-то подкупающей нежностью читающая

стихи артиста.

Ей много аплодируют, особенно молодежь. Вадим Баян, юный, белокурый, с едва

опущенным лицом, сологубовский «тихий мальчик», читающий стихи тихо, с

уставленным вверх мечтательным взглядом.

Игоря Северянина встречают овациями. Его знают. Ему громко заказывают его

стихи. Он баритональным голосом напевает свои стихи. Сначала странно слышать этот

примитивный и заунывный напев: «Оттого что груди женские, там не груди, а

дюшесе». Но потом замечаешь, что сама мелодичность стиха переходит в напевность.

И это приемлемо.

Вообще же эго-футуристические трио – Эсклармонда Орлеанская, Вадим Баян и

Игорь Северянин – попросту богато одаренная молодежь, достаточно культурная,

внимательная, дружная, приятная на вид, для слуха. И в этом ее несомненный успех у

публики.

Но при чем тут революция в искусстве. Вифлеемская звезда, эго-футуризм или, как

любил спрашивать амфитеатровский профессор: «А почему сие важно, в пятых».

Ал. К-ий

308

Повторяю, мысль о выступлениях поэтов с эстрады, о поездках их по городам и

даже весям – верна и жизненна. В древности поэты также ходили из города в город, из

селенья в селение, напевали жадно внимавшему им народу свои саги и песни.

Иногда недостаточно прочесть про себя в книге вещь. Нужно к зрительному

прибавить нечто слуховое, и притом из другого мира, из мира и души, родивших эту

вещь, чтобы углубить в своей душе смысл постигаемого. Туг просто взгляд, легкий

жест, дрожь и тон голоса, поэта, напевающего (как Игорь-Северянин) или

декламирующего свои стихи, может сказать больше в сто крат, чем бездушные буквы.

Владислав Ходасевич ОБМАНУТЫЕ НАДЕЖДЫ

Приветствовать новое дарование, сказать, что в мире стало отныне одним поэтом

больше, – вот для каждого друга поэзии величайшая радость. Мудрено ли, что мы

особенно напряженно искали ее в последние годы, когда так много явилось

стихотворцев и так мало поэтов? Мудрено ли и то, что в поисках наших мы порой

ошибались – и с горечью сознавали свою ошибку?

Одно из таких огорчений выпало на долю пишущего эти строки. Весной 1914 г.

сперва во вступительном слове к первому поэзоконцер– ту Игоря Северянина, потом на

страницах «Русских ведомостей» я с радостью говорил о незаурядном таланте этого

поэта. Не скрывая серьезных погрешностей его лиры, я выражал надежду, что

недостатки поэзии Северянина – временные, что он ими переболеет и они отпадут сами

собой. Казалось, с течением времени пройдет у поэта пристрастие к «фешенебельным

темам», ликерам, кокоткам и лимузинам, хотелось верить, что из стихов Северянина

скоро исчезнет пошловатое верхоглядство фланера, что глубже всмотрится он в

окружающее, перестанет по пустякам растрачивать свое дарование и заговорит языком,

подобающим поэту. Его первая книга – «Громокипящий кубок» – давала право на

такие надежды.

Вслед за «Громокипящим кубком» появилась «Златолира». Об этом сборнике

хотелось молчать, так как, за исключением нескольких стихотворений, книга была

составлена из пьес, написанных гораздо ранее «Громокипящего кубка». По ней никак

нельзя было судить о движении творчества Северянина, и только успехом «Кубка»

можно было объяснить ее появление.

Но минувшей зимой почти одновременно вышли еще две книги: «Ананасы в

шампанском» и «Victoria Regia». Они также вдоволь разбавлены старыми,

недоделанными, ученическими пьесами, писанными, судя по датам, иногда за четыре,

за пять, даже за десять лет до выхода «Громокипящего кубка». Но все же и позднейших

стихов набралось бы

из них в общей сложности на целую книгу. И, конечно, только об этой не

существующей в виде отдельного издания второй книге Северянина стоит говорить,

так как время для изучения его «ученических годов» еще не настало; вероятно, и

никогда не настанет.

По-прежнему неглубокой осталась поэзия Северянина. Мелочные переживания

питают ее, – порою до того мелочные, что становится тяжело: то это спор с какой-то

женщиной, предъявившей к тому «я», от чьего лица писаны стихи, иск об алиментах;

то грубая брань по адресу критики; то постыдные в устах поэта счета с другим поэтом,

упреки в зависти; то, наконец, хвастовство ходкостью «Громокипящего кубка»...

Два года – не малый срок, в жизни поэта особенно. Почему же так плохо его

использовал Северянин? Он не растет ни умом, ни сердцем. И особенно убогой

кажется его наигранная, неправдивая, с оглядкой на рецензента, мания величия, когда,

подходя к гигантским событиям наших дней, обращается он к Германии:

Германия, не забывайся! Дрожи перед моею лирой!

Ведь он же отлично знает, что все эти выкрики – просто вздор.

309

Плохую службу сослужили Северянину его публичные выступления. Я не говорю

ничего против чтения стихов с эстрады: возражать против такого чтения, в конце

концов, то же, что возражать против печатания их в книгах. Но одно дело – читать

стихи с эстрады, другое – для эстрады писать их. Слишком изучил Северянин, что

вызывает аплодисменты, что нет. И вот, боясь лишиться успеха, боится он каждого

шага вперед, старается подносить публике то, что уже было признано и одобрено.

Северянин пишет «под Северянина». Нужно ли говорить, что такие старания

неизбежно бесплодны?

Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды По липовой аллее, упавшей на курорт,

И в солнышках зеленых лучат волособлонды Злоспецной Эсклармонды шаплетку

– фетроторт...

Мореет: шинам хрустче. Бездумно и бесцельно Две раковины девы впитали океан.

Он плещется десертно, совсем мускат-люнельно, —

Струится в мозг и в глазы, по-человечьи пьян...

Эти строки характерны для теперешнего Северянина. В них повторяет он – иногда

буквально – образы и слова, некогда имевшие успех и вошедшие в моду: «коляска

Эсклармонды» – родная сестра знаменитой «каретки куртизанки», самое действие, как

и прежде, происходит на курорте. Тут же вспоминаются другие строки из «Кубка»:

Элегантная коляска, в электрическом биеньи,

Эластично шелестела по шоссейному песку. .

... И под шинами мотора пыль дымилась, прыгал гравий...

И т. д.

«Шинам хрустче», – говорит Северянин, и тотчас же вспоминается «хрупот

коляски» – все из того же стихотворения, которое ныне перепевает автор. Тут же, – как

пишут в афишах кинематографа, «по желанию публики, еще только один раз», -

повторяются знаменитые слова «шаплетка» и «глазы».

Но это – еще не худшее из новых стихов Северянина. Вместе с фальшивой

бравурностью – скука и равнодушие, их постоянные спутники. Скучно имитировать

себя самого, и от этого меркнут в стихах Северянина краски, тускнеют образы, самый

словарь его, прежде поражавший неожиданной меткостью, звучит теперь только

нарочитой изломанностью, нудным придумыванием «северянинских» словечек.

Словом, постепенно исчезает все то, что заставляло, примиряясь с внутренней

незначительностью поэзии Северянина, радоваться ее внешнему блеску и ждать ее

будущего углубления.

Поэзию Северянина много хвалили. Но в похвалах этих он не расслышал, не

почувствовал главного: радовались не тому, что он уже дал, а тому, что он может дать,

радовались его дарованию, еще не оформившемуся, его стихам, еще не написанным.

Он не понял того, что слишком многое ему только прощалось ради его таланта, для

всех очевидного.

«Victoria Regia» вышла после «Ананасов в шампанском». Говорят, она лучше

предыдущей книги. Пожалуй, это и так, но ведь оба сборника появились почти

одновременно, к тому же стихи самых различных годов в них так перемешаны, что

говорить о них можно только как о двух частях одной книги, в которой лучшие пьесы

случайно попали во вторую часть, худшие – в первую. Да и самая разница между

худшим и лучшим здесь очень невелика.

Северянин не оправдал надежд, на него возлагавшихся. Больше того: последние

стихи его много слабее «Громокипящего кубка», и не судьба виновата в этом, а сам

поэт. К своему таланту он был безжалостен. Талант – чудо, божественный и

несправедливый дар. Может быть, чудо спасет поэта? Может быть, но для этого

Северянин должен пристальнее всмотреться в поэтическую свою судьбу, забыть про

310

успехи эстрады, жить и работать серьезно. Боимся, однако, что этого он не сделает.

Вадим Шершеневич

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ И. СЕВЕРЯНИНА «ИОЭЗОАИТРАКТ*

Игорь Северянин . Поэзоантракт. Пятая книга поэз.

Изд . «Наши дни». М., 1915

Конечно, несправедливо было бы, прочитав эту книгу, говорить о том, что

Северянин окончательно исписался и что в дальнейшем ждать от него чего-либо не

приходится. Это было бы несправедливо потому, что новая книга – в сущности есть

книга старая. В ней собраны стихи 1900—1911 гг. Мы далеки от мысли, что поэту

молодому и только еще подающему надежды может прийти в голову, что читателю уже

интересно знать все, что поэт писал в дни своей ученической молодости.

Если поэт издает книгу своих юношеских произведений, мы можем по ней судить

не о развитии его таланта, но о его вкусе.

Давно уже известно, что вкусом Северянин обделен. Это явствовало уже из того,

что и в прежних книгах наряду с хорошими пьесами находили себе место

беспросветно-плохие. Здесь хороших нет совсем. Зная ранние брошюры поэта, мы

видим, что здесь выбрано все самое скверное. Мы видим, что прежде, до

возникновения футуризма, у Северянина стихи были обывательски скучные, и, право,

мало чем отличавшиеся от нытья «под Надсона», есть строфы «под Апухтина».

Стихи Северянина напоминают цыганские романсы. Представьте себе, что у этих

романсов отобрали музыку и стали читать текст, и перед вами будет Северянин:

Глупец и трус способны жизнь любить:

Кто понял жизнь – тому надежды нет.

Но я живу и даже жажду жить,

Хотя и жду вседневно новых бед.

Я жизнь люблю, хотя не верю ей, —

Она не даст ни счастья, ни любви,

Приди же, смерть, приди ко мне скорей,

Чтоб я не ждал, и сразу все порви.

Присутствие этого цыганского элемента, элемента душещипательных романсов,

вполне определяет всю пятую книгу Северянина.

Здесь поэт с самым гордым видом провозглашает, что «Мой монастырь – в устоях

духа нерушимых; в идее: жизнь земная – прах». Вот в том-то и беда, что всякая идея

хороша на своем месте, но, если начать вставлять ни к селу, ни к городу в стихи

распрекраснейшие мысли Мак– киавелли или категорические императивы Канта, -

будет нехорошо.

Таких истин, срифомованных с предыдущей строкой, бесконечное множество в

«Поэзоантракте», словно это учебник логики. Однако, хотя Северянин и восхваляет

нерушимые устои духа, тем не менее в сборнике есть очень льстивое стихотворение о

Льве Толстом, про которого недавно Северянин писал: «Своим безмозглым приговором

меня ославил Лев Толстой».

В книге много выражений вроде «Опадает с неба Сакраменто» или «Страсти

желания», которые ничего не теряют, читать ли их «Желания страсти» или «Страсть

желаний». Много ошибок в стихе, и еще больше разногласий с русским языком.

В книге есть стилизация под «народное»:

А и дадено добру молодцу

Много-множество добродетелей (?)

А и ум-то есть, словно молонья,

А и сердце есть, будто солнышко.

Словом: гой-еси!

311

Однако и в этих стилизациях обнаруживается, говоря вежливо, необразованность

поэта, который не шутя пишет, что во времена Ма– люты Скуратова:

...Блестят при люстрах (?) стаи (?)

Безалаберных рапир (?)

Еще большая необразованность сказывается в «подражании к Бодлеру». Смеем

думать, что французский поэт никогда не назвал бы Пана «богом оправданной муки»

потому, что это просто бессмысленно, и никогда не сказал бы: «У матерей созрел

дюшесе (!) грудей» просто потому, что это чисто северянинская пошлятина.

Всем поэтам свойственно писать вначале плохие стихи, но то обстоятельство, что

Северянин, еще ничего не дав по существу, уже роется в хламе детства,

свидетельствует или о том, что у поэта нет впереди ничего, или о том, что у него

слишком много «экспансивного» самомнения.

Борис Гусман ОЧНАЯ СТАВКА

(«Критика о творгестве Игоря Северянина». – Сборник статей и рецензий)

Маленькая, скромная книжка «Критика о творчество Игоря Северянина»

совершенно неожиданно приобретает большой и значительный смысл, если

попробовать хоть на мгновение перенести центр внимания. Конечно, когда начинаешь

читать эту изящно изданную книжку, то думаешь, что героем ее является Игорь

Северянин. Портрет его а 1а Уайльд, короткая, претендующая на многозначительность,

автобиографическая справка, и дальше во всех статьях его имя чуть ли не в каждой

строчке...

Но это все внешнее и не в этом значительность книжки. После второй, третьей

статьи уже ловишь себя на том, что Игорь Северянин, собственно, отошел на второй

план, а сквозь строчки все явственнее и ярче выступает лицо главного героя книги —

критики.

О, только в первый момент можно не заметить, что Игорь Северянин это только

пробный камень, это только мишень. И все дело, конечно, не в той точке, в которую

попал стрелок, а в степени меткости его. А меткость у современной близорукой

критики оказалась поистине смехотворной. Господа критики не выдержали очной

ставки.

Большая часть мямлит что-то о таланте Игоря Северянина, о его безвкусии, о путях,

которыми он должен идти, от чего он должен отказаться и т. д. Скучно,

«беспристрастно» и «авторитетно». Но стоит критикам перейти к более точному

рассмотрению качеств и недостатков Игоря Северянина, и они оказываются зачастую

совершенно беспомощными детьми.

Расхождения получаются разительные. Так, Валерий Брюсов, взяв общий

сочувственный тон, заявляет:

После первой книги появилась «вторая», «Златолира», огорчившая всех, кто успел

полюбить поэта, – так много в ней появилось стихов безнадежно плохих, а главное,

безнадежно скучных.

Но г. Измайлов с ним далеко не согласен:

Что большая редкость, – вторая книга стихов Игоря Северянина не слабее первой.

Интересно, что г. Измайлов не сразу пришел к такому «признанию» поэта. С.

Бобров в статье своей указывает, что до «Громокипящего кубка» и общего внимания к

Северянину Измайлов отзывался о нем более чем отрицательно. И такое «поспешание

за публикой» замечается за г. Измайловым далеко не впервые.

Впрочем, эта же книжонка дает нам в отношении такого «поспеша– ния» материал

более определенный. Критик из «Голоса Москвы», в припадке откровенности,

признается:

Читаю эти взбалмошные экстравагантные стихи, и где моя придирчивость, где моя

312

желчь и брезгливая гримаса? Рождается даже какое-то сочувствие к несомненному

озорству и вызову. Старая истина: победителей не судят. А Игорь Северянин, в самом

деле, победитель, и его приход весьма знаменателен.

Валерий Брюсов упрекает Северянина в безвкусном составлении своих сборников:

Можно понять любовь автора к своим произведениям и желание сохранить даже

более слабые из них, но есть предел и такой любви. Только полным безвкусием,

отсутствием всякого критического чутья можно объяснить, что И. С. переполнил II и III

сборники своих стихов вещами безнадежно плохими.

Но, Боже мой, что бы стал делать И. С., если бы ему пришлось следовать советам

господ критиков и даже наиболее авторитетных. По поводу стихотворения «Очам твоей

души», Амфитеатров указывает:

И. С. добродушно невзыскателен к источникам. Так, 1-я же страница 1-й книжки

поэт воркует читателю:

Тебе одной все пылкие желанья,

Души моей и счастье и покой,

Все радости, восторги, упованья Тебе одной...

Ах, нет, виноват: это как раз не г. Игоря Северянина сочинения. У него не совсем

так:

Очам твоей души – молитвы и печали,

Моя болезнь, мой страх, плач совести моей,

И все, что здесь в конце, и все, что здесь в начале, —

Очам души твоей...

Не правда ли, мило? Читая, искренно сожалел я, что умерли Я. Пригожий и Саша

Давыдов... Какую бы первый музыку написал к этим стишкам, а второй как бы

исполнил ее, «со слезой», под гитару!.. И сколько чувствительных барышень потом

трогательно звенели бы ее фальшивыми голосенками в домиках, где на окнах цветут

герани, а к потолкам привешены клеточки с канарейками...

Ясно, что надо безусловно выкинуть из сборника такие подражательные «стишки»

с цыганским пошибом. Но оказывается, не все одного мнения с Амфитеатровым.

Иванов-Разумник пишет:

Когда И. С. захочет, он пишет в «старых формах» такие прекрасные стихотворения,

как «Очам твоей души» и др.

Конечно, мне могут возразить, что это дело вкуса. Да, действительно, у разных

критиков могут быть различные вкусы. Но, неправда ли, становится удивительным,

если у одного и того же критика два «разных» вкуса. Так, в одном месте (с. 11) Вал.

Брюсов пишет:

«Громокипящий Кубок», – книга истинной поэзии.

А в другом (с. 23) проскальзывает такая фраза:

Все совершенное им... это то, что он написал книгу недурных стихов.

«Истинная поэзия» и «недурные стихи»!.. Великолепно, не правда ли?!.

Но не все об этом Игоре Северянине. В книжке мы находим столь же прекрасные

образчики отзывов и о других поэтах. Так о Надсоне Вл. Шмидт немного разошелся во

мнениях с Амфитеатровым.

Вл. Шмидт говорит вполне определенно:

Стихи Надсона не только не поэзия, но даже и не литература, а одна стихотворная

публицистика.

Амфитеатров отзывается о Надсоне в форме лирической, в которой он оказывается

не менее силен, чем в юмористической:

Необычайная красота светло страдающего рыцаря духа отразилась в каждом

стихотворении Надсона с такой яркостью и цельностью, что юноша, совсем не щедро

313

одаренный вдохновением, сложился не только в поэта, но в поэта глубокого и

оригинального.

Еще больше разошлись эти два почтенных критика по поводу Лохвицкой. По Вл.

Шмидту, ее искусство несомненно «второсортное», как бы выкроенное по масштабу