Текст книги "Царственный паяц"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

вечно бездомники (Фантазия восхода); предутренник – предрассветный ветерок

(Алтайский гимн); я – солнечник, и лью с эстрады на публику лучи поэз (Замужница);

для святотатца («Вернуть любовь») – я позволил себе в Освобожденном Ерусалиме

подобное же образование: на созаклятцах будет знак креста (песнь XIX, октава 87); он

237

пел застольцам «Алаверды» (В духане над Курой); мне улыбалась Красота, как

фавориту-аполлонцу (Геро– иза; также: душой поэта и аполлонца, Лесофея); воспевца

монумент– фонтана (Бахчис. фонт.); мы с вами оба гениальцы (Поэза для Брюсова);

любовь владыки своей мечты, безвестца своего (Колье рондо, 8); пчела, летучая

жужжалка (Заклинание); Метёлка-самомёлка (в заглавье и во всех строфах); все в кучу:

слон и кролка – кроличек (Тж.); бессонок! – человек бессонный, не могущий заснуть, в

данном случае девушка (Колье рондо, 7); мой литературный выдвиг (Поэза Дет. м. и

отр. 5); и в этих отгулах рванулись двери (Поэза трех принцесс); призрачный промельк

экспресса (В пяти верстах по полотну). Последним словом, действительно прекрасным,

поэт сам, видно, очень доволен, так что употребил его еще 3 раза, как заглавие: раз в

Златоли– Ре и дважды – в Ананасах. – Меньше мне нравится Славяния (Все вперед!) -

у певца панславизма, Коллара, лучше: Славия (Slavie). Очень мило звучит «вёсенка»:

«Песенка-весенка» – заглавие, хотя производство его от слова «весна» или от

«весенний» несколько произвольно. Сомнительно мне достоинство слова «вселенец»

– космопо

лит: кто мыслит глубже, тот вселенец («Мою страну зовут Россией»), вселенец,

заключенный в смокинг дэнди (Оскар Уайльд); я образовал бы «вселенщик», от

вселенский, или «всемирник» – Игорева форма примыкает скорее к глаголу

«вселиться», чем к предметнице «вселенная», ср. поселенец, переселенец.

Сомнительного достоинства также «преступка» вм. преступница (Тарновская). «Нет ни

лампы, ни надламп– ника, – все сгорело... Недосмотр неопытного рампника?» (У Е. К.

Мра– виной) д. б. – неуместная! – шутка.

Иногда, напротив того, новые слова настолько удачны, что даже не замечаешь их

новости. Таковы: она тоскует... о незабудках, о росной сени (Лесофея); игольчатые

рощи (Письмо из усадьбы); ветровые сани (Январь); трехкомнатная дача (Янтарная

элегия); я завтра напишу уг– рюмцу твоему (Примитивный романс) *; грёз неистечные

ключи (Демон); пряною душистостью травы (Синий сонет); горда, сверкательна, строга

(Одна из двух); глядь, мельня-мукомолка (Метёлка-самомёл– ка).

Характерно для Игоря также обилие сложных слов, из коих многие звучат слишком

на немецкий лад, примыкая к редким и дурным образцам, как «небосвод» и

«кораблекрушение», т. е. представляя приклейку предметницы или прикладку к

неизменной – не укороченной, ни распространенной – предметнице. Таковы:

солнцесвет – немецкое Sonnenlicht (Крымская трагикомедия); бракоцепь – Ehekette

(В березовом коттедже); порвав злоцепь с печалью и нуждой (Памяти А. М.

Жемчужникова); демимонденка и лесофея – Waldfee («Лесофея»); «пье– ро»-костюмы

и стихотомы (Поэза истребления); у окна альпорозы в корзине (Эксцессерка); у

лесоозера (В шалэ березовом); Златолира – заглавье сборника (также: о, Златолира,

воспламеней! Эпиталама, и еще: бряцай пророчно, Златолира! «Благословенны ваши

домы!»); зла– тополдень и женоклуб (Клуб дам), лисопрофиль (Лисодева); я трагедию

жизни претворю в грёзофарс (Ананасы, Увертюра); под ало-желтый лесосон (Регина);

«Лиробасня» (заглавие); оркестро-мелодия (На премьере); звукоткань, электробот и в

луносне (Издевательство); «Ядоцветы» (заглавие); горлоспазма (Загорной); слышишь

ли его при– зыво-крики над рекой? (Колье рондо, 4), всюду красность, где луно– паль

была – палевость, бледность (Тж., 9); Вы, чьи стихи, как брон– зольвы (Поэза для

Брюсова); лиловеют разнотонами станы стройных поэтесс (Поэзоконцерт); гостиной

сребротоны (Поэза о тысяча первом знакомстве); над Белолилией застала юного (В

шалэ березовом); с бе-

О– XX' X > х -ххх~хх-<х>

* Насчет значения слова «примитивный» ср. в начале этой статьи цитату из

«Корректного письма».

238

лорозой в блондных волосах (В госпитале); мне стало скучно в ино– странах

(Крымская трагикомедия).

Иные из сложных слов удачнее, потому что примыкают к хорошим образцам или

могут быть поняты как естественное сокращение хороших фраз; иногда притом

соблюдено и правило перемены окончания второй части. Таковы: цветоплеть – ср.

летопись (Романс III); под би– челучье молний (Бриндизи); плутоглазка (Валентина);

горничная Катя – алодевчик (27 Августа 1912 года); ветропросвист экспрессов!

крылолёт буэров! (Ананасы, Увертюра). – Не раз еще – не берусь точно сказать, когда

– можно сослаться и на шуточность тона.

К тому же наши книжные слова нередко грешат неудобною длиною, на что

жаловался уже Дмитриев, в предисловии к своим Басням, над чем подтрунил один чех,

Рубеш, сказав, что «у русского слова саженные»:

Rus mб sбholouhб slova.

Ввиду этих длиннот, несомненно, весьма желательно удачное слитие двух слов в

одно, а также и другие сокращальные приемы.

Поэтому-то не могу не сочувствовать различным способам укороч– ки,

встречающимся у Северянина *. Употребляет он следующие укороченные слова:

Богомать (В березовом коттэдже), прелюд: в прелюде месяца лилового – причем,

впрочем, неясно, какой это месяц (В Мир– рэлии), провинца и квинт-эссенца: в одну из

моревых провинц (На летуне), квинт-эссенца специй (Цветок букета дам). С

последними можно сравнить державинские «бердыши милицы» вм. «милиции»

(Евгению, Жизнь Званская, 38). Таковы еще: олонец: в краю олонца (Прощальная

поэза), вм. олончанина; радуется сердце любое мое – вм. любящее, любвеобильное

(Тринадцатая); ироничный (Зарею жизни), симфоничный (Морская памятка);

незатейный (Тж.); день... парадный, музычный («Провижу день»); читая твои

укоризные письма (Корректное письмо); все всяко – т. е. всячески, разными

способами – сказано (Кладбищ, поэзы, I); туман... тебя задраприт, вм. задрапирует, с

его немецким суффиксом -ir– (Балтика, 5); открытки вашей тон элежный, вм.

элегический (Письмо на юг); я впрыгивал... в трам – т. е. в трамвай (Крымская

трагикомедия); беспредложное «чаровательный» (Поэза о Mignon); произведенное от

более краткого настоящего времени вместо инфинитива, «чаруйный» и однородное с

ним «волнуйный», – второе встречается 2 раза, а первое – целых 5, напр.:

* К укороченью и к усилению речи ведут и вышеотмеченные ново– творки вроде

«оперлить» – украсить жемчугом, «ночеет» – наступает ночь, «белоконные» —

верхами на белых конях и т. п.

Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред! (Валентина).

Чрез двадцать шесть волнуйных маев (Предчувствие поэмы).

В том же роде беспопья свадьба (Пляска мая), дамьи туалеты (Каретка куртизанки)

и дамья кавалерия (Процвет Амазонии), тысячи душ и девьих, и женских (Тиана)*,

чувство мужье (С ядом у костра). Двукратное укороченье представляет выраженье

«популярить изыски» вм. по-пу-ля-ри-зи-ро-ва-ть и-зы-ска-ни-я (Мороженое из

сирени). Последнее – м. б. и еще кое-что – Игорем чуть ли ни сказано в шутку, но я

рекомендовал бы это всерьез.

Укорочка у Северянина является еще в виде «извлечки», т. е. вос– становки или

создания первичных слов на основании имеющихся производных или же – свободного

употребления слов, обычных лишь в каком-нибудь застывшем выражении. Вот

подмеченные мною слова этого рода, с прибавленьем к этой «извлечки» ее источников:

слышал я, как вздрагивал окрест (Канон Св. Иоасафу) – «окрест», в качестве наречия;

ты... может быть, томилась вешнею ажурью (Четкая поэза) – ажурный; ради нашей

дочки, крошки вроде крола («Ты ко мне не вернешься») – кролик, ср. стол – столик:

239

этот «крол», пожалуй, естественнее того слова «кроль», кое я бы образовал, в виду

польского krol король, при krolik; у ограды монастырской столбенел зловеще инок

(Июльский полдень) – о-столбенеть; «струны своих мандол» и «галоп мандол» (Дель-

Аква-Тор, 2, и Хабанера III) – мандолина; с присевших в устали верблюдов (Балькис и

Валтасар, I) – без устали: подобным же образом я позволил себе сказать, что «кони

их... едят лишь мало, устали не зная», Освоб. Ерус., I, 50; пунц Запада (Городская

осень) – пунцовый; отзвук денного гуда (Коктебель) – «гудеть», правда, уже имеющее

при себе «гул»; на Францию смотря прищуром зорких глаз (Гюи де Мопассан) -

прищуриться; незримой изнутри лазорью осиянна (Тж.) – лазоревый; арабец, т. е.

арабской конь (Демон) – арабчик; ку– десное кольцо (Героиза), также: о, глазки, вы

кудесные (Тебе, моя красавица) и: кудесней всех женщин – ликер из банан (Тиана) —

кудесник; алый крапат на блузке (Еще вы девушка) – крапчатый; поэза вм.

стихотворение – поэзия; грандиоз! ведь это ж грандиоз! (Поэза спичечного коробка) —

грандиозный; перятся серо соловьи! (Памяти К. М. Фофанова) – опериться; о,

внешний сверк (Тарновская) – сверкать.

Однако при всем своем стремлении к краткости, Северянин одной своей вещи дал

заглавие: «Поэза о солнце, в душе восходящем», а дру

* Есть «девья кожа» = немецкому Jungfernleder – пастила-тянучка.

гой «Поэза детства моего и отрочества», и говорит в одном месте о «паркоаллейных

кладбищах» (Кладбищенские поэзы, II), а в «Роднике» являются «неисчерпываемая

вода», «неотбрасываемо я приникаю» и «изнедривающаяся струя».

И переформовка уже бытующих слов встречается у Игоря помимо стремленья к

краткости. В одном случае автор, видимо, добивался большей ясности, когда глагол

зреть —зрю и в инфинитивных формах отличил от зреть – зрею, сказавши: он зрил в

шантане храм (Гюи де– Мопассан): и среди друзей я зрил Иуду (Эго-фут., Эпил.). Ср.

попадающееся в просторечии, а изредка и у писателей, стелить вм. стлать, причем

стлать-стелю и для уха вполне отличено от слать-шлю. Обыкновенно же в этих случаях

приносилась жертва (по-моему вполне допустимая) стиху и рифме: скелетом черным

перелесец пускай пугает (Октябрь) – вм. перелесок; он не нашел страны цветковой

(Дель– Аква-Тор) – вм. цветочной; идолопоклонца и беззаконца (Поэза о солнце, в

душе восходящем; второе слово повторяется в Эпилоге Эгофутуризма, 2) – вм.

идолопоклонника, беззаконника, ср. у Баратынского «староверца» вм. старовера —

рифма: сердца; на горячий моревый песок (Прогулка короля) и в одну из моревых

провинц (На летуне) – вм. приморской; богадельница (Мельница и барышня) – вм.

богаделка; лапы паучные (Кэнзели) – вм. паучьи; брачуясь («Провижу день») – вм.

брачась, значит: брачеваться-брачуюсь вм. брачиться– брачусь.

В нескольких случаях переформовка произведена просто по какому-то капризу:

цветка эдемного (Балькис и Валтасар, 2), вм. эдемского; гигантно недоразуменье (Поэза

истребления): можно было образовать «гигантско» от обыкновенного гигантский.

«Тундра клюквовая» в Тундровой пастэли д. б. намеренно отличена как поросшая

клюквой, от сваренного из клюквы клюквенного киселя.

Довольно редко, не раз, однако, не совсем кстати, Игорь допускает славянизмы, кои

здесь отметим полностью: как розы алые цветут мои ланиты (Письмо из усадьбы);

распускался душистый горошек на взлелеянной пажити клумб (Душистый горошек);

пускай пугает! страх сожну (Октябрь), т. е. сгоню, прогоню – это погрешность вм.

сжену, от– жену; журчит в фиалах вино, как зелье (Эпиталама); Валтасар... повержен

долу (Балькис и Валтасар, I); маркизы, древья улиц стриженных (Городская осень) -

здесь при русском окончании славянская огласовка корня; паутинкой златно

перевитый... лесок (Прогулка короля); злато: вознес меня аэроплан в моря

расплавленного злата (Герои– за). солнце землю баловало, сыпля злато на поля

240

(Народная) и злато галуна (Забава безумных); препон не знающий с рожденья (Эго-

фут., Пролог, II); я повсеградно оэкранен (Тж., Эпилог); «зане болезнен бег

лых взлет» (Тж.) и «зане я сам хамелеон» (Поэза возмездия); он стал тебе – девушке

– внимать (Поэза без названия); чтоб свет от люстры гнал сонм теней («Когда

ночами»); от жути взор склонился ниц (Белая улыбка, I); дабы назад вернуться нам

(Регина); на искусственном острове крутобрегого озера (Озеровая баллада);

«девственный твой лик окудрен» (Одно из двух) и «их лики из псевдоантичных»

(Предостерегающая поэза); я прихожу подъять свой взор на море (Морской набросок);

в полднях (будет) хлаже золото – солнечное (Осени предчувствие): корень здесь

церковнославянский, а смягчение – русское, «ж», а не «жд».

Еще – реже славянизмов, и тоже не очень уместны, у Игоря слова простонародные:

весенний гутор ворвался в окна (Надрубленная сирень – иное дело «гутор на полянке»

в Пляске мая, писанной под народную); грубою издевкой охлаждала страсть (Четкая

поэза), – впрочем, «издевательство» – длинно; октябрь и смерть – в законе пара, т. е.

брачная (Октябрь); журчит в фиалах вино, как зелье – как отрава (Эпиталама); чары

еще не кончили свой сказ (Демон), что, пожалуй, недурно; «опять блаженствовать

лафа!» (Эго-футуризм, Пролог, II) и «где вино вне вина, пить и грезить лафа!» (Роза в

снегу); «луна... гнала седую мгу» (Сонет: «Я полюбил ее зимою») и «кедров больше,

лиственниц, хрупи, мги и пихт!» (Тундровая пастэль); нам за вашей веселостью шалой

не угнаться (Вне); в душистом полыме своей весны (Орешек счастья) – размер допускал

и литературное «пламени»; о нашей горькой дочке (Ненужное письмо); (лунные) лучи-

пролазы (Колье рондо, 4); созданное по примеру «горемыка» – грёзомыка (Тж.) и по

примеру «чернозём» – роднозём: ах, роднозём, как заусенец, докучен, иногда кровав

(«Мою страну зовут Россией»). Прекрасное народное (малорусское) слово, впрочем

встречавшееся мне и инде, – чаровница (волшебница): чаровница-музыка (Ванда, 3) *.

Вообще у нашего поэта народности мало, даже в поэзах по замыслу народных.

Кажется, можно решительно утверждать, что ему не удалось исполнить того, что он

сулил нам в конце «Громокипящего кубка»:

Не ученик, и не учитель,

Великих друг, ничтожных брат,

Иду туда, где вдохновитель Моих исканий – говор хат.

х>-хх

* Что до слова «сударышня»: сударышни, судари, надо ль? (Мороженое из сирени),

то я не знаю, взято ли оно из народной речи или же образовано к слову «сударыня» по

близкому примеру «барыня – барышня».

Что касается внутренней стороны слова, то Игорь не чужд приему, который можно

назвать новосмыслием или новозначностью, приему едва ли заслуживающему

сочувствия. Правда, в живом языке слова нередко имеют несколько значений, причем

мы не затрудняемся, напр., тем, что перед булочной может быть деревянный забор, а в

ней усиленный забор хлеба, что можно отказать в чем-нибудь и, напротив того,

отказать что-нибудь по завещанию. Однако вновь заводить двузначность – писателям,

разумеется, не к лицу. Поэтому, скорей в оправданье, чем в обвиненье нашему автору,

предполагаю, что он иногда давал слову новое значение потому, что забыл про старое.

Рядом с обыкновенным значеньем «окрылять»: крылю привет карающей звезде

(Секстина: «Предчувствие томительней кометы»), глаголу «крылить» придается

значение «лететь, нестись»: о ты, чье сердце крылит к раздолью (Фиалка), моторолет

крылит на север (На летуне). Таковы еще следующие места. Пой, маячь пути ко сну!

(Цэасильда, 3), т. е. освещай, как маяк, но маячить значить мыкать, волочить; семеня

гранаты (Соната в шторм) – семенять ногами; для тебя пустить корабль до дна —

страстный праздник (Агасферу морей), т. е. страсть-ка– кой большой; комфортабельный

241

летун (На летуне) – аэроплан, тогда как летун есть летатель, летчик; июлят цветы

(Валерию Брюсову), т. е. июльски, по-летнему, роскошно цветут – для меня

получается комизм; я превратила сердце в твердь (Осенние мечты), также: на твердь...

он грохнулся (Памяти Мациевича) – твердь равно латинскому firmamen– tum, свод

небесный; я... весь воскрылие = полет (Berceuse томления), также: тщета воскрылий...

тщета усилий (Певица лилий полей Саро– на) – славянское воскрилие значит кайма,

обшивка; до дня грядущего от сотворенья мира (Балькис) – грядущий, будущий, взято

в смысле идущего, текущего, настоящего; на широких дедовских диванах приседали

мы (Белая улыбка, I), т. е. присаживались; июлил вечер, мечтая звезды высечь

(Саронская фантазия), понимай: высечь, как искры из кремня, а не розгами; глаза в

глаза грузя (Кладбищенские поэзы, I), т. е. погружая, углубляя, а не нагружая, сваливая;

такая уж весёлка (Метёлка-самомёлка), т. е. веселушка, затейница, а не кухонная

лопатка для теста*.

Есть случаи, где стерт оттенок значения. Так, темная, тесная дворницкая названа

«вертепом» (Поэза без названия); сердце бьется четко (Четкая поэза): четко ведь значит

ясно на письме или в печати, —

* Сюда же я склонен отнести принимаемый Игорем титул «ректор Академии»

(Поэзоконцерт) – мне при этих словах представляется не глава поэтского кружка, а

начальник высшего духовного училища.

впрочем, уже Тургенев сказал: Водная гладь... дробится и дрожит мелкой, четкой

рябью (Записки охотника – Стучит); глагол «обречь» употреблен у Игоря про

обстоятельства благоприятные: в моей душе восходит солнце, и я лучиться обречен

(Поэза о солнце, в душе восходящем), чтоб на бессмертье дочь обречь (Предчувствие

поэмы). Такое обесцвечиванье, правда, встречается в житейском обиходе: теперь чуть

ли не все пишут «благодаря мору», «благодаря жестокости немцев», хотя можно

сказать «вследствие», «по причине», «по вине»; однако писатель призван обогащать

язык, а не обеднять.

Неприятно поражает у Северянина обилие иностранных слов, из коих иные мне,

несмотря на порядочное знакомство со значительным числом языков, совершенно

непонятны; о рядовом читателе и говорить нечего. Являются напр.: коттедж,

английское слово, означающее дачу, произносимое Игорем с французским ударением:

живете вы в березовом коттэдже (и заглавье: В березовом коттэдже); коттэдж с рифмой

истечь (Поэза дет. м. и. отр.); шалэ – беседка (Янтарная элегия и В шалэ березовом);

Бриндизи (заглавье: это итальянское brindisi, спич, тост); глаза, поющие виолами (м. б.

«виолинами», т. е. скрипками? – «Ойле»); эфемериды – обыденки: враждебные

эфемериды да изничтожатся теперь (Во имя зорь весны грядущей); как пахнет морем

от вер– вэны («Вервэна» – что это значит, не поясняет и «очерк тех вервэн– ных губ»

– Поэма между строк, II); на улицы специи кухонь, огимнив экстаз в вирелэ!

(Мороженое из сирени; это загадочное для меня слово является также как заглавье,

написанное латинскими буквами: Virelai); загадочно мне также слово Розирис —

заглавье I-го отдела «Ананасов»; коктебли звучат за коктеблями, поют их прекрасные

женщины (Фантазия восхода); сонет с кодою: итальянское coda, хвост, – излишек

стихов в сонете ( Тарновская); с белорозой в блондных волосах: blonds blond, -

белокурые (В госпитале). Что такое «электрассонанс» для меня осталось загадочным и

после прочтения игоревского стихотворения под этим заглавием. Понятна, но далеко не

красива иная самодельная иностранщина, как «Амазония» (Процвет Амазонии – страны

амазонок, воинственных женщин) и труд – пчел – в изумрудной «Вассалии»

(Промельк: «Янтарно-гитарные пчелы») – т. е. в даннических лугах. – Иногда можно

догадываться, что уродливая иностранщина подпущена для шутки.

Очень портят русскую речь, особенно стиховую, чужесловы несклоняемые. Крайне

242

странно и даже непонятно заглавие «Колье рондо» – как смелый новщик не догадался

назвать это «рондовым ожерельем» или м. б. «рондовым венком»? Нехорошо звучат

также: «я к вам по поводу Торквато Тассо» и «мы, изучившие Торквато Тассо» —

употребленные, несмотря на рифму, принцесса «Интасса» (Поэза трех прин

цесс)*; подходят ночи в сомбреро синих (Коктебель) – по-испански было бы

sombreros; там, где все палаццо из пластов базальта (Боро– нат) – по-итальянски было

бы palazzi. Впрочем, в «Интродукции» поэт смело и недурно сказал: его палаццо из

палацц, а в другом месте (Фантазия восхода): «Осанна» гремит за «Осанною».

Непонятные слова у Игоря иногда представляют отзвуки из литературы, истории и

географии, как: Нарцисс Сарона, Соломон (Рондели); властелин Миррэлии (Боа из

хризантем) и «опять в Миррэлии приветливой ловлю стремительных форелей» (В

Миррэлии); «Кэнзели» (заглавие в Громокипящем кубке); напевая из Грига (Воздушная

яхта); с визитом к самому Палладину (Тж., заметим, что не у Карла Великого); в белом

ранчо (Madame Sans-Gкne); краснокожий метал бумеранг (Тж., – австралийское

метательное орудие); оставляя рюмку с Бени– карло (В госпитале); улыбно светит с

неба Син (Балькис и Валтасар, 2); вдруг заискритесь, как Мумм (Поэза о Фофанове);

бросаетесь в траву, Снегуркою-Тианою мечтая наяву (Песенка-весенка); поверяя

пламенно золотой форминге чувства потаенные (Нерон) – греческое phor– minx, арфа;

раз душу переехали квадриги (Колье рондо) – латинское quadriga, четырехконная

колесница; «Кальвиль раздория» среди принцесс (Поэза о трех принцессах).

Любовник уйдет от меня, «оставив мне незримый гиацинт» (Berceuse осенний) —

это чуть ли ни намек на греческое предание о юноше Гиацинте, превращенном в

цветок, будто бы с написанием его имени.

Кое-где наш поэзник выразился туманно и помимо словарных новшеств. Так, мы у

него читаем: мне хочется, чтоб сгинул, чтоб исчез тот дом, где я замужняя невеста

(Berceuse осенний); тщетно я терзался: кто ты? амулетка, верная обету? лилия ль с

вином? (Четкая поэза); твоей симфонией слепой я сердце захлесну! (Грасильда, 3);

утомленная женщина, отшвырнув голенищи, растоптала коляскою марьонетку проказ...

(Марионетка проказ); принцессы в Игорев призрачный терем «вошли, как Ромул и как

Рем» (Грозовое царство); дева с поля! Кто же имя девы вкусит (Весна – из

последующего видно, что это значит «узнает»); Квадрат квадратов (как заглавие);

повсюду сонъ, везде туман, как об-

* Торкват Тасс (вспомним общеизвестную элегию Батюшкова «Умирающий Тасс»)

прежде для всех был Тассом – лишь недавно мы стали блистать глубоким знанием

итальянского языка, где он Torquato Tasso. Это «о» – обычное окончание итальянских

предметниц, коему соответствует наша бессуффиксность (на письме – ъ) и связанное с

нею склонение.

руч голоса... (Грасильда, 2); душа прибоем солона (Крымская трагикомедия). Сюда

же отношу и следующие места, где, правда, есть ново– творки, но вполне понятные, так

что неясность вышла помимо их: по аллее олуненной вы проходите морево (Кэнзели)

– проходите, точно море?!; ручьиться шелестно в извивах душ («Любить

единственно»); он – первый, кто сказал, что все былое безвопросно (Крымская

трагикомедия).

С другой стороны встречаются рискованные слова и обороты, кои нисколько не

мешают понятности. Таково переносное употребление цветовых названий в

следующих примерах: пойте... о улыбке лазоревой девичьей (Berceuse) – об улыбке,

ясной, как небесная лазурь, с чем однородно: мне хочется тебя увидеть, печальную и

голубую (Элементарная соната), а также: Клавдий так лазорев (Нерон); алые шалости

(Диссона), возврат любви мгновений алых (Сонет: «Любви возврата нет»), ты долго

243

пожил ало (Дель-Аква-Тор, I) —алый, конечно, яркий*. Понятны и следующие случаи:

она, завесенясь, смахнула слезу– незабудку (Отравленные уста, 4), т. е. прояснилась

лицом и отерла слезу, еще напоминавшую о печали; где спит палач-вулкан на страже

зова (Октавы) – спит в ожидании часа губительного извержения; злак лазурит

спокойствие в нерве, не зная словесных клоак (И рыжик, и ландыш, и слива) – былинка

проясняет и успокаивает чувства, без грязной речи человеческой; сомнамбулен ликий

опал (Балтийское море) – желтоватое лицо сонно-мечтательно; проборчатый,

офраченный кар– тавец (В лимузине: лимузин – какая-то повозка); о девоженщине,

сковавшей мне уста противоплесками чарующих речей, противоблесками волнующих

очей (Кладбищ., поэзы, 1); как мне северно, как южно верить этой общей лжи! (Поэза

доверия), т. е. бросает и в жар и в холод; (море) ежецветно (Эстляндская поэза) —

бывает всякого цвета, меняет свой цвет; они возможники событий, где символом всех

прав – кастет (Поэза истребления) – люди, делающие возможными; звяк шпор и сабель

среброзлат («Провижу день») – золотые и серебряные шпоры и сабли звякают.

Не раз, однако, причуды крайне затрудняют понимание. Я никак не мог уяснить

себе следующих мест. Смеется куртизанка. Ей вторит солнце броско (Каретка

куртизанки); прошли века, дымя свои седины (Дель-Аква-Тор, 3); я их приветил: я

умею приветить все, – божи, Привет! (Эго-фут., Эпилог, 1), также: божит земля, и все на

ней божит

* Однако, когда в «Поэзоконцерте» говорится про «фиолетовый концерт», я лишь

робко гадаю, что он для поэта ало-голубой, т. е. и страстно-яркий, и небесно-

возвышенный.

(Валерию Брюсову); сонные сонмы сомнамбул весны санно манят в осеянные сны

(Сонмы весенние); лунные плены былинной волны (Тж.); примагничены к бессмертью

цветоплетью сердца углубные в медузовой алчбе (Романс III); случайных дев хотел в

мечту я осудьбить (Она и он); Душа все больше, все безгневней, все милодушнее она...

(Предчувствие поэмы) – знаю выражение «за милую душу» (в изобилии), но оно сюда

не подходит.

Очень мудрено приведшее в отчаянье Амфитеатрова двустишие;

Душа твоя, эоля,

Ажурить розофлер (Бриндизи).

Хотя и догадываюсь, что это значит «душа твоя веет зефиром из-за розовой кисеи

платья» (ср. тюли эоля качала Марчелла: «грустно, ве– сенне усни!» Эскизетка), боюсь

несколько, чтобы Игорю по случаю моего толкования не пришлось повторить слова

того мудреного немецкого фи'лософа, который должен был признаться, что только один

ученик его4понимал, и тот – превратно.

При чтении Северянина, таким образом, нередко затрудняешься значением слов, и я

совершенно серьезно примыкаю к шуточному желанью Амфитеатрова, чтобы издания

вашего поэзника были снабжены списками малоизвестных и не совсем ясных слов —

такие словарики действительно иногда прилагались к произведениям чешских

писателей в пору возрождения чешского языка и литературы, когда насочиняли немало

новых слов*.

Но приложения к поэзам грамматики можно требовать только в насмешку. В

области словомена, управления и распорядка у Игоря особенностей почти что нет, а что

есть, понимания не затрудняет.

Очень редки и вполне понятны особые формы склонений. Таковы: «матью» вм.

матерью (рифма: благодатью), в Благодатной поэзе, чему я знаю параллель у польского

поэта XVII века Веспазьяна Коховского, порифмовавшего мёцё (maria) на брёцё (bracia)

– братьей, братьями**; глазы – четырехкратно: «о, поверни на речку глазы! (я не хочу

сказать глаза) – Июневый набросок, океан струится в мозг и в глазы – В коляске

244

Экслармонды, глазы вниз – Поэза детства м. и отроч., олуненные глазы – Колье рондо,

4. Мне эта форма известна в поговор

* Замечу здесь же, что меня при настоящей работе затрудняли еще оглавленья,

расположенные не в азбучном порядке.

** У Коховского вольность эта не то оправдывается, не то усугубляется тем, что

самое слово «мать» (mac) у поляков издавна устарело, заменяясь производным matka.

ке «Свиные глазы не боятся грязи» и кажется крайне вульгарной, но не знающий

поговорки, вероятно, почувствует здесь такой же архаизм, как «домы» вм. домй:

«Благословенны ваши домы!» (начало одной вещи в сборнике Victoria Regia).

Собственно неправильно, но встречается помимо Игоря «помой» вм. помоев (Мисс

Лиль). Еще я отметил: почтенные отцы, достойные мужи (На смерть Фофанова) – князь

Вяземский, напротив того, допустил «Герои, славные мужья» вм. мужи. Укажу далее:

на лилий похожи все лебеди (Фантазия восхода), т. е. винительный падеж в форме

родного от имени неодушевленного; сгребает все без толка вм. бёз толку (Метёлка-

самомёлка); колыхает вм. колышет (Баллада), что встречается и у прежних писателей;

деепричастие «ткя» – необычное, однако вполне соответствующее введенному и в

литературу народному ткёшь, ткёт, ткём, ткёте, с «к» вм. фонетически правильного «ч».

Форма множного числа «голенищи» (Марионетка проказ) очень кстати отличает это

число от одинного, тогда как при окончании -а разница была бы только на письме; я бы

даже порекомендовал Игорю внести народное окончание -и, -ы вм. -а, нередкое у более

ранних писателей (так, у Пушкина), в одно, теперь неясное, место «Златолиры», в поэзе

«Я запою», и написать:

Я запою улыбок солнцы...

Сердец раскрытые оконцы *.

Точно так же речи не затемняют и даже яснее указывают на грамматическую роль

слова («сказуемость»), очень любимые Игорем краткие прикладки, напр.: весенний

день горяч и золот (Весенний день); запад был сиренев (Письмо из усадьбы); где волна

бирюзова («Это было у моря»); ваша тальма лазорева (Кэнзели); как» мы подземны!

как мы надзвездны! как мы бездонны! (Хабанера III); в тундре стало южно (Юг на

севере); как мраморна печаль (А если нет?); скалы пус– тынно-меловы (От Севастополя

до Ялты); их мотив был так чарующ (Неразгаданные звуки); чья дипломатия апашева

(Поэза о гуннах); грядущий день весенен, дивен, сиренен, птичен, солнчен, злат! («Во

имя зорь весны грядущей»). Единичен обратный случай: девы... брачу– ясь радые

возлечь («Провижу день»). В том же роде: так мало можно нам, а сколького нельзя!

(Кладбищенские поэзы, I).

* Толкуя по школьному, о «неправильностях», оговорю, что теперешняя

неправильность может быть будущим правилом: вспомним, что наше выражение

«коровы пришли» содержит форму мужеского рода вм. женской «пришлы», и звучало

некогда столь же дико, как доныне звучит «корова пришел».

Никто, конечно, не затруднится нередкими случаями необычного употребления

множного числа вм. одинного, большею частью при значительном количестве предмета

или повторяемости явления, напр.: я к Вам спешу на парусах своих экстазных

своеволий (Весенние рондели, I); беги автомобилей (Ананасы, Увертюра); несмотря на

зной дней (Письмо на юг – ср. жары, холода); погребальные звоны (Миньонет– ты, II);

лета... недопитых любовей (Обреченный); обласкан шелестами дюн (Поэза д. м. и

отроч.). Смущают меня «сосны, идеалы равнопра– вий» (Июльский полдень) и

«лучинок из берез» (Поэза спичечного коробка).

Изредка, опять-таки нисколько не затемняя смысла, поставлено, напротив того,

одинное число вм. множного. Почти не заслуживают внимания, как встречавшиеся и до

Северянина, «чара» (сколько чары! – Валентина) и «грёза» («Что такое грёза?»,

245

«любимая, вечная грёза» Земля и Солнце). Рискованнее: «ваши песни запетая кознь»

(Вне), «все гнезда в лопочущем хлопоте» (Фантазия восхода) и «щекотать просонок

вод» (Светосон), причем вдобавок в последнем случае ни размер, ни рифма не мешали

сказать «просонки».

Книжнику могут еще не понравиться некоторые особенности в произношении, по

большей части вполне допустимые, или даже проистекающие из игнорируемых