Текст книги "Царственный паяц"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

школьной грамматикой свойств живой речи. Таковы случаи необычного обессложенья

звука «и» перед гласными, как «их вздох витьеват» (Эксцессерка) и «фимьямною лило-

вью» (Интермеццо); в том же роде «съединить» (Посвящение и Процвет Амазонии),

уже и прежде допускавшееся вм. установившегося, но сугубо книжного «соединить»

– ср. съёмка; чисто по-русски было бы «с-одн-ить». Произвольным кажется опущенье

«соединительной гласной» в словах «озерзамок» (Поэзоконцерт – несколько раз) и

«зерка– лозеро» (В шалэ березовом), вм. озерозамок и зеркалоозеро. Тут, однако,

неловко лишь самое сложение, на немецкий лад, довольно длинных слов, а укорочка

находит параллель в живом произношении: «наберж– ная» вм. набережная, «проволка»

вм. проволока; для «зеркалозера» есть даже ближайший образец в прикладке

«белозерский» вм. бело– озерский. Насильственнее, отчасти даже крайне неприятны —

иной раз, впрочем, подпущенные для шутки – следующие случаи опущения гласных:

ты издеваешься над мной (Аккорд заключительный), чарует грёза все одна и та ж

(Тринадцатая); люблю клуб дам не потому ль? (Клуб дам); дрожит в руке перо ль

(Сонет: «Мы познакомились»); люб ль, рифма – рубль (Злата)*, я руки перегрыз б

(Фиолетовый транс).

* Сравним с этим иную, на мой слух вполне правильную, рифму: «корабль – раб»

(Соната в шторм) – для нас, северян, нормальный выго-

В том же роде: строй мирозданья скуп и плоек (Все то же) и: лисицы, зайчики без

норк (Поэза детства моего и отрочества, I), в противоположность которым читается: их

мотив был... полон ласок (Неразгаданные звуки). Наконец, отмечу употребление в

некоторых пришлых словах и в образованных с иностранною наставкою, звука э вм. ё,

на месте французского звука б: ленты лье (миль), рифма: «колье» (Колье принцессы.

Увертюра), грёзэрка (Качалка грёзэрки), что должно бы звучать «грезёрка», или лучше

бы: «грёзница», либо, с шуточным оттенком, «грезунья». Впрочем, рифма у Игоря не

очень доказательна для выговора, так как он ее нередко заменяет отдаленными

созвучиями, – «ассонансами», как он говорит: ассонансы, точно сабли рубнули рифму

сгоряча (Эго-фут., Прол.), хотя испанский ассонанс, это – проведенное по целому ряду

стихов «равногласие», напр., дама-рана-слава– услада-зараза.

Еще менее могут затруднить и смутить, при большом разнообразии в этом

отношении русской речи, случаи необычного ударения, как пороша вм. пороша (Сказка

сиреневой кисти, Женская душа, Nocturne: «Месяц гладит камыши» – этот выговор

есть в областной речи); разведи костер у борозд (Идиллия – ср. «в грозе небритых

бород» у Баратынского, «Дядьке-итальянцу»); в рёках («И рыжик, и ландыш, и слива»);

по волнам (Поэза д. м. и отр., I); в этих слёзах (Из Сюлли– Прюдома); с неба синего

льетесь струями (Nocturne; «Струи лунные»). Несколько странна только «холодная

кйрка» (Отравленные уста), т. е. протестантская церковь, вм. киркй – лопаты.

Строгая грамматика осудит, но живое чутье оправдает также следующие случаи

переходности и страдательности, при употреблении глаголов средних: но кто

надтреснул лунный обод? (Октябрь), отстрадан– ные обманы (Тж. – это слово могло бы

войти также в предыдущий пункт, ибо должно бы собственно звучать

«отстраданный»); росой на– каплен мой бокал (Эго-фут., Эпил.); награжденный, хочу

одевить, за– мужница, твои черты (Замужница) *; алые уста, взбурлившие мне кровь

(Злата); графиня ударила веером страусовый опешенного – опе-

246

вор «руп, корап». С другой стороны – вследствие своей книжности – нормально

четырехсложное «дирижабль»: «Солнце, закатное солнце! твой дирижабль оранжев»!

(В пяти верстах по полотну), и допустима также рифма: «рубль – Врубель» (Поэза вне

абонемента).

* Два последних причастия, впрочем, и образованы не совсем правильно: нужно бы

«накапан» и «исстраданный»: «отстраданный» нам только что встретилось. Отмечу

мимоходом еще одну необычную глагольную форму: «пронзовывал» вм. «пронизывал»

(Крымская трагикомедия).

шившего от этой выходки – шевалье (На премьере); Вы весело в дороге проведете

следуемый час (Шантажистка, ср. обычное «следуемые деньги»); о том, что сказано, о

том, что не успето («Один бы лепесток»); крылю восторг, пылаю фимиамы (Ванда, 3);

лишь ты, мечтан– ный мой, мой светозарный (Поэза о трех принцессах); ветка

переехан– ной сирени и бокал, извиненный до дна (У Е. К. Мравиной). Сам я, в

стихотворении «Мертвая наука» (Памятка Смоленская, Смоленск 1911), позволил себе

сказать: где в груде, весь растреснут, лишь камень предлежит очам.

Не затрудняют понимания и некоторые смелые обороты, иной раз насильственные и

неудачные, но не раз краткие и выразительные. Примеры: я бьюсь Мариею Потоцкой

(Бахчисар. фонт.), вм. бьюсь об заклад: поэт мог бы, а пожалуй и должен был сказать

«клянусь»; дрожал я войти в кабинет (Соната – сильно боялся); она на пальчиках

привстала (Маленькая элегия – отчего не на «-ки?»); грозы и туманы, вечера в луне

(Четкая поэза – вм. «при луне»); это только в жасмин, это только в сирень («Это

только в жасмин» – в пору их цветения); в шик опроборенные великосветское олухи

(В блесткой тьме); каретка куртизанки, в коричневую лошадь (Кар. курт.) – с

последними двумя случаями сравним «комната в два окна», «забор в рост человека»;

нечто красочно-резкое, задохнувшее смех (Марионетка проказ – заставившее

задохнуться); проснись любить! смелее в свой каприз! (В березовом коттэдже); как

пошло вам! (Тж.); мне запечалилось (Письмо из усадьбы); пустить корабль до дна

(Агасферу морей – только рифма вызвала такую замену обычных соединений «на

дно» или «ко дну»); отныне оба – мечта и кисть – в немой гармонии (Врубелю – вм. обе!

рифма: на крышку гроба); раз объелся пирогами (Дурак – вм. пирогов), одна из этих

вечных статуй как-то странно мнилась мне добра (Белая улыбка, I); с пьедестала

отошла сестра кариатид (Тж., III); горничная Катя... торопится лужайку напролет (27

Августа 1912 года) *.

Не опасно для смысла также, притом весьма редкое, нарушение обычного порядка

слов: полвека умер он уж, вот (Белая улыбка, I); минуты счастья! я вижу вас ли?

(Звезды); морей безбережных среди (Южная безделка); в небе грянула гроза бы

(Рондель: «От Солнца я веду свой род»); сверкнули глаза два горячих (Поэма между

строк, II).

Однако Игорь, чему мы видели целый ряд примеров, все-таки не раз выражается

так, что я не могу его понять; между тем я полагаю,

* Управление по литературному неправильное, но в народе обычное, представляет

одно заглавие в Ананасах: «По восемь строк» вм. «По восьми».

что, хотя бы наш поэзник иногда писал для немногих, я, как филолог и поэт,

безусловно принадлежу к тем, кому должно быть возможно его уразуметь. Печатаются

же люди несомненно для того, чтобы передать свои мысли и чувства, каковая цель при

непонятности не достигается.

Положительно, Северянин иногда злоупотребляет широкою свободой, узаконенной

уже Горацием, сказавшим, что:

запрета нет, и не будет

В речи своей выводить слова современной чеканки, -

247

или общее, но с некоторою, здесь не приводимою, оговоркой насчет разумности:

живописцам всегда и поэтам Смело решаться на все давалось полное право.

Николай Гумилев ИЗ «ПИСЕМ О РУССКОЙ ПОЭЗИИ»

(отрывки)

Из всех дерзающих, книги которых лежат теперь передо мной, интереснее всех,

пожалуй, Игорь Северянин: он больше всех дерзает. Конечно, девять десятых его

творчества нельзя воспринять иначе как желание скандала или как ни с чем не

сравнимую жалкую наивность. Там, где он хочет быть элегантным, он напоминает

пародии на романы Вербицкой, он неуклюж, когда хочет быть изящным, его дерзость

не всегда далека от нахальства. «Я заклеймен, как некогда Бодлэр», «пробор– чатый...

желательный для многих кавалер», «мехово», «грезэрка» и тому подобные выражения

только намекают на все неловкости его стиля. Но зато его стих свободен и крылат, его

образы подлинно, а иногда и радующе неожиданны, у него есть уже свой поэтический

облик. Я приведу одно стихотворение, показывающее его острую фантазию, привычку

к иронии и какую-то холодную интимность.

ЮГ НА СЕВЕРЕ

Я остановила у эскимосской юрты

Пегого оленя, – он поглядел умно,

А я достала фрукты И стала пить вино.

И в тундре – вы понимаете? – стало южно...

В щелчках мороза – дробь кастаньет...

И захохотала я жемчужно,

Наведя на эскимоса свой лорнет!

Трудно, да и не хочется судить теперь о том, хорошо это или плохо. Это ново —

спасибо и за то. <...>

<...> Альманах «Орлы над пропастью» является последним выступлением группы

эго-футуристов. В программной статье «Первый год эгофутуризма» находим, среди

других, следующие изречения: «<для нас> Державиным стал Пушкин», «об

опровержении говорить не приходится. Ясно, что г. Ф. М. Достоевский был неправ,

говоря вышеприведенное». «Вообще эго-футурист фундаментируется на Интуиции», и

т. д.

Рассмотрим творчество адептов этого нового направления. Федор Сологуб, которым

открывается альманах, дал самое дурное из всех своих стихотворений. Валерий

Брюсов, в сонете «Игорю Северянину», предсказывает этому последнему: «И скоро у

ног своих весь мир увидишь ты!» Сам Игорь Северянин находит, что «пора популярить

изыски <...> огимнив эксцесс в вирэле!» А. Скалдин рабски подражает Юрию

Верховскому. А. Куприн поместил письмо к издателю альманаха г. Игнатьеву, в котором

высказывает сожаление, что не мог попасть на поэзо-концерт. Некоторое недоумение

возбуждает статья г. Казанского, где «Poesнa», издающаяся в Милане, названа римским

футур-журналом и где перечисляются предтечи эго-футуризма: Фофанов, Лохвицкая,

Уайльд и Бодлер. Кроме того, на обложке напечатаны стихотворения еще четырех

поэтов. Обо всех можно сказать одно: вульгарность и безграмотность переносимы

лишь тогда, когда они не мнят себя утонченностью и гениальностью.

Но большая, непоправимая ошибка заложена в основу каждой трагической судьбы,

и поэт сознает ее, горько восклицая: «Магия ваша пустой декорацией зыблется...» И

почти на каждой странице этой книги чувствуется дверь в другой, настоящий мир, куда

так хорошо убежать от неосторожно пригретых, развязных кошмаров повседневности:

от тахты кавказской, графа из «Эльдорадо», бокала ирруа... Поэт из репортера

превращается в творца истинной реальности, истинной, потому что вечно творимой, в

шекспировского Просперо:

248

Там зыблются пальмы покорно,

Беззвучно журчат ручейки;

Там зебры, со шкурой узорной,

Копытом взметают пески.

Там ангелы, крылья раскинув,

Чтоб пасть перед Господом ниц,

Глядят на слонов-исполинов,

На малых причудливых птиц.

Там вечный Адам, пробужденный От странного, сладкого сна,

На Еву глядит, изумленный,

И их разговор – тишина...

Книга «Стихи Нелли» напоминает мне «Золотой горшок» Гофмана. Как в

последнем все эффекты построены на противопоставлении мещанского житья

немецкого городка огненным образам восточных преданий, так и здесь сопоставлено

снобическое любование красивостями городской жизни с великолепием творений

«Вечного Адама», пробужденного от сна. В упрек русскому поэту можно поставить

только несвязанность этих двух мотивов: они никак не вытекают один из другого, и

поэт, соблазненный желанием благословить решительно все, вместо мужских твердых

«да» и «нет», говорит обоим нерешительное «да».

О «Громокипящем кубке», поэзах Игоря Северянина, писалось и говорилось уже

много. Сологуб дал к ним очень непринужденное предисловие, Брюсов хвалил их в

«Русской мысли», где полагалось бы их бранить.

Книга, действительно, в высшей степени характерна, прямо культурное событие.

Уже давно русское общество разбилось на людей книги и людей газеты, не имевших

между собой почти никаких точек соприкосновения. Первые жили в мире

тысячелетних образов и идей, говорили мало, зная, какую ответственность приходится

нести за каждое слово, проверяли свои чувства, боясь предать идею, любили, как

Данте, умирали, как Сократы, и, по мнению вторых, наверное, были похожи на

барсуков... Вторые, юркие и хлопотливые, врезались в самую гущу современной

жизни, читали вечерние газеты, говорили о любви со своим парикмахером, о

бриллиантине со своей возлюбленной, пользовались только готовыми фразами или

какими-то интимными словечками, слушая которые каждый непосвященный

испытывал определенное чувство неловкости. Первые брились у вторых, заказывали

им сапоги, обращались с официальными бумагами или выдавали им векселя, но

никогда о них не думали и никак их не называли. Словом, отношения были те же, как

между римлянами и германцами накануне великого переселения народов.

И вдруг – о, это «вдруг» здесь действительно необходимо – новые римляне, люди

книги, услышали юношески-звонкий и могучий голос настоящего поэта, на волапюке

людей газеты говорящего доселе неведомые «основы» их странного бытия. Игорь

Северянин – действительно поэт, и к тому же поэт новый. Что он поэт – доказывает

богатство его ритмов, обилие образов, устойчивость композиции, свои, и остро

пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял на праве поэта

быть искренним до вульгарности.

Спешу оговориться. Его вульгарность является таковой только для людей книги.

Когда он хочет «восторженно славить рейхстаг и Бастилию, кокотку и схимника,

порывность и сон», люди газеты не видят в

этом ничего неестественного. О рейхстаге они читают ежедневно, с кокотками

водят знакомство, о порывности и сне говорят охотно, катаясь с барышнями на

велосипеде. Для Северянина Гете славен не сам по себе, а благодаря... Амбруазу Тома,

которого он так и называет «про– славитель Гете». Для него «Державиным стал

249

Пушкин», и в то же время он сам – «гений Игорь Северянин». Что же, может быть, он

прав. Пушкин не печатается в уличных листках, Гете в беспримесном виде мало

доступен провинциальной сцене... Пусть за всеми «новаторскими» мнениями Игоря

Северянина слышен твердый голос Козьмы Пруткова, но ведь для людей газеты и

Козьма Прутков нисколько не комичен, недаром кто-то из них принял всерьез

«Вампуку».

Другое лицо Игоря Северянина тоже нам уже знакомо. Как не узнать радости

гимназисток – «писем» Апухтина – хотя бы в этих строках:

Не может быть, вы лжете мне, мечты!

Ты не сумел забыть меня в разлуке...

Я вспомнила, когда, в приливе муки,

Ты письма сжечь хотел мои... сжечь!., ты!..

или в этих:

...Ребенок умирал. Писала мать.

И вы, как мать, пошли на голос муки,

Забыв, что ни искусству, ни науке Власть не дана у смерти отнимать.

Опять-таки поэт прав: многих такие стихи трогают до слез, а что они стоят вне

искусства своей дешевой театральностью, это не важно. Для того-то и основан

вселенский эго-футуризм, чтобы расширить границы искусства...

Повторяю, все это очень серьезно. Мы присутствуем при новом вторжении

варваров, сильных своею талантливостью и ужасных своею небрезгливостью. Только

будущее покажет, «германцы» ли это или... гунны, от которых не останется и следа.

<...>

<1910-1913>

Максимилиан Волошин О МОДНЫХ ПОЗАХ И ТРАФАРЕТАХ

Стихи г. Игоря-Северянина и г-жи Марии Папер

Вопросы стихосложения и ритмики, обсуждавшиеся за последние годы во всех

литературных кружках Москвы и Петербурга, и образцы разрешения различных

трудных версификационных задач, данные за истекшее десятилетие Бальмонтом,

Брюсовым, В. Ивановым и пр., вульгаризировали тайны стихосложения до такой

степени, что теперь всякий может писать формально хорошие стихи, всякий, у кого

есть склонность к этому роду умственных упражнений, может разрешать те или иные

очередные головоломки с рифмами и строфами. Это скорее хорошо, чем плохо.

Средний уровень стихов очень повысился. Приятные стороны этого явления таковы:

стихи теперь пишут лишь те, которые более или менее интересуются техникой стиха,

общее повышение формального уровня дозволяет совсем не считаться со стихами

безграмотными, наконец, общедоступность стихотворной грамотности позволяет не

обращать слишком много внимания на преодоление трудностей чисто формальных и

строго разделять стихотворца от поэта. Поэтому глубоко необходимо, чтобы изучение

законов и условий ритмики продолжалось и постоянно популяризировалось. Надо,

чтобы любой телеграфист или парикмахер могли писать в приступах влюбленности

стихи формально не хуже бальмонтовских и брюсовских. Только тогда мы избавимся

от неизбежного путанья стихотворцев с поэтами, только тогда трафареты чувств,

образов и идей будут достаточно выяснены.

Минувшее десятилетие подновило и трафареты стихотворного содержания. Когда в

восьмидесятых и девяностых годах многочисленные безвестные поэты той эпохи

писали стихи, они употребляли трафареты настолько истертые и захватанные, что

никаких черт их происхождения на них не оставалось. Семь десятилетий, прошедших

после пуш

кинской эпохи, настолько их утомили, что под ними уже ничего не осталось.

250

Теперешние же трафареты только создаются, и каждый носит еще на себе фабричное

клеймо своего происхождения. Эти трафареты еще способны возмущать вкус и даже

компрометировать тех поэтов, у которых произведено заимствование. Когда, например,

Мария Папер говорит: «Родной сестрой мне стала рысь», то становится немного

неловко за В. Брюсова, а когда в стихотворении, посвященном Бальмонту, она

восклицает: «Нежный поэт упоительно пьян», то становится мучительно стыдно за

Бальмонта. Бальмонт больше всех виноват в Марии Папер. Конечно, читая Бальмонта,

она сознала, что она – «растоптанная лилия, оскверненный Божий храм», что в ней

«кипит, бурлит волна горячей крови семитической... Я вся горю, я вся полна заветной

тайны эстетической», над Бальмонтом она сознала свои желания: «О, жажду нежного,

слегка нескромного я взгляда рдяного... Красавца гибкого, красавца томного, восторга

полного»; или: «Щемящие ласки, нежданность паденья... его отуманенный винами

взгляд, и дерзостно смелый порыв Наслажденья, и с плеч моих спавший кисейный

наряд». Мария Папер способна подыматься до больших высот безвкубйя (например:

«Ягодной струей желанного вечный мрамор орошу», «Близ тебя я проснусь и созрею,

близ тебя я, как роза, нальюсь») и беззастенчивости (например: «Темен был его плащ и

постель не узка... В извива– ньях своих он был твой и ничей... В кружевах, кисеях

утопала кровать... О, когда б ты могла ничего не скрывать!»). Особенность Марии

Папер в том, что она любит запутывать массу известных лиц в свои интимные

переживания, она любит «посвящать» и каждому умеет сказать что– нибудь

неприятное. С. Городецкого она называет своим «стройным мальчиком», «с легкой

синью глаз лилейных» (какая гадость!). В. Роп– шину (очевидно, автору романа «Конь-

блед») спешит сообщить, что она с ним заодно, Сергею Ауслендеру значительно

напоминает о «девственно пышном страсти махровом цветке», Осипу Дымову

покровительственно говорит: «Мы с тобою, дитя, прощались навеки, но не навсегда».

Своею фамильярностью она не щадит и умерших... Авроре Дюдеван она говорит, что

они – сестры, госпоже Сталь рассказывает, как она, Мария Папер, родилась в «медовую,

греховную ночь», Байрона она называет своим другом и «кровным братом» (Байрон —

семит?). Кроме лиц вышеупомянутых, в книге Марии Папер еще скомпрометированы:

Федор Сологуб, Мирра Лохвицкая, Сергеев-Ценский, А. Блок, С. Рафалович, Оскар

Уайльд и Пшебышевский.

Перелистывая стихи, присланные для отзыва в редакцию «Утра России», я не могу

отвязаться от одной мысли: как хорошо было бы, если бы Мария Папер встретилась с

Игорем-Северяниным. Это – поэт вполне в ее вкусе. Вот его стихи:

Гитана! сбрось бравурное сомбреро,

Налей в фиал восторженный кларет...

Мы будем пить за знойность кабалеро,

Пуская дым душистых сигарет...

...Галоп мандол достигнет алегретто,

Заворожен желаньем пируэта,

Зашелестят в истоме вздохи пальм...

Вина! вина! Обрызгай им, Гитана,

Букет мыслей... Тогда не надо тальм, – Тогда помпезный культ нагого стана.

Игорь-Северянин творит из своей личности поэму «вечно-мужественного», вполне

соответствующую тому идеалу «вечно-женственного», что из себя создала Мария

Папер. Он не меньше скомпрометировал своей книгой женщин, чем Мария Папер

мужчин. На обложке его книги напечатан отклик (в прозе) поэтессы Изабеллы

Гриневской: «От всей души благодарна поэту Игорю-Северянину... Горячо желаю его

звучным и задушевным стихам широкого распространения». Он посвящает свою книгу

«Памяти почившей Королевы поэзии Мирры Лохвицкой – страстно скорбящий автор,

251

благоговейно склоненный».

Нет! Если только существует какая-нибудь целесообразность в природе – Игорь-

Северянин и Мария Папер должны полюбить друг друга, они созданы друг для друга и

взаимно будут друг друга нейтрализовать.

В тех поэтических трафаретах, которыми они пользуются оба, явно влияние

Бальмонта. Бальмонт в некоторых своих уклонах дал слова и речь, приготовил русло

этому голосу внутренней духовной пошлости, и вот плоды его неосмотрительности.

Виктор Ховин

ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ СТИХИ

СПб., 1911. Предвешняя зима

Кто откроет книжку г. Игоря Северянина, будет убежден, что перед ним пародия на

стихотворения декадентов. В самом деле, трудно представить себе, что такое,

например, стихотворение может быть написано серьезно:

М-МЕ SANS GКNE Это было в тропической Мексике,

Где еще не спускался биплан,

Где так вкусны пушистые персики, —

В белом ранчо у моста лиан.

Далеко-далеко, за льяносами.

Где цветы ядовитее змей,

С индианками плоско-курносыми Повстречалась я в жизни моей.

...А бывало: пунцовыми ранами Пачкал в ранчо бамбуковый пол...

Я кормила индейца бананами.

Уважать заставляя свой пол...

Задушите меня, зацарапайте, – Предпогтенье отдам дикарю.

Потому что любила на Западе,

И за это себя не корю...

При всем желании никакой пародии на это стихотворение написать невозможно: это

была бы уж двойная пародия.

Все стихотворения г. И. Северянина чрезвычайно старательно выдержанны в том

же стиле. Стоит раскрыть книгу наугад, и вы получите шедевр своего рода. Таково

первое же стихотворение в книжке – «Хабанера III»:

Струятся взоры... Лукавят серьги...

Кострят (?) экстазы... Струнят (?) глаза...

41 в

♦ ♦ ♦

– Как он возможен, миражный берег... – В бокал шепнула синьора (?).

За «струнящиеся глаза» автора было бы положительно справедливо «приструнить».

«Гамак волны» (с. 2), «сосны – идеалы равноправий» (с. 2), «фарватер,

шелестящий под колесами» (с. 2), «Эскизит страсть» (с. 7), «лимонный плеск луны» (с.

19), «березозебренное (?!) шалэ» (с. 20) – все эти перлы щедрою рукою рассыпаны

автором по страницам его книжки.

Но все это цветочки... В книге г. И. Северянина есть такая ягодка, которой изумился

бы и истинный мудрец, несмотря на свою привилегию ничему не удивляться;

стихотворение называется «Июневый набросок» (с. 16).

Взгляни-ка, девочка, взгляни-ка! – В лесу поспела земляника,

И прифрантился мухомор —

Объект насмешек и умор...

О, поверни на речку глазы (?!!)

(Я не хочу сказать: глаза...)

Там утки, точно водолазы,

252

Ныряют прямо в небеса.

Оно подобно мигу, лето...

Дитя, ты только посмотри:

Ведь мухомор – как Риголетто (?),

Да не один еще, – их три!..

Конечно, если автор хочет реформировать русскую грамматику, запретить ему это

невозможно. Советовали бы ему издать по этому поводу специальное исследование...

Но недурен также и мухомор, который «как Риголетто»!

Характер «творчества» г. И. Северянина, кажется, достаточно ясен из

вышеизложенного. Все, начиная с названия, продолжая датой – «предвешняя зима»

(впрочем, зима ведь всегда бывает «предвешней», г. И. Северянин?) и посвящением

(«тринадцатой») и кончая самими стихотворениями, – есть самое безнадежное

ломанье и рисовка, все бьет на эффект, но, конечно, крайне неудачно. Впрочем, книга

может иметь успех в качестве «книги невольных пародий», но трудно предположить,

чтобы о таком именно успехе мечтал автор.

Мне хотелось бы сказать еще несколько слов относительно формы стихотворений г.

И. Северянина. В этом отношении, конечно, нет тех вопиющих нарушений всякого

смысла, какие наблюдаются в содержании их. Встречаются (хотя, увы, очень редко)

места даже красивые и

звучные. Так как всегда приятно остановиться на хорошем, я приведу четыре

последних стиха из стихотворения «Хабанера III» (с. 1).

Шуршат истомно муары влаги,

Вино сверкает, как стих поэм...

И закружились от zap малаги Головки женщин и хризантем...

Если первый стих еще вымучен и носит на себе печать болезненной

«выдуманности», столь свойственной г. И. Северянину, то три остальные прямо

красивы.

Первая половина стихотворения «Сонет» правильна по форме и ясна по мысли.

Но вот и все, что составляет плюс автора. А минус его, и так громадный,

увеличивается еще частою неправильностью версификаций, небрежными рифмами и,

наконец, – прием не новый, но очень нехудожественный – придумыванием слов с

целью создать рифму. «Глаза» рифмуются с «синьора Za», «водолазы» с «глазы»,

«серебряный» с «березозебренным». В 4-х-строфном стихотворении «Квадрат

квадратов» автор буквально «переливает из пустого в порожнее», изменяя в каждой

строфе только 2-3 слова, причем содержание абсолютно не меняется. Я уже не говорю

о таких «рифмах», как «пропели» и «пропеллер», «серьги» и «берег», «ноздри» и

«сестры» и т. д., и т. д.

Насколько г. И. Северянин капризен, мы уже имели случай убедиться, когда он

категорически отказался говорить «глаза» и захотел сказать «глазы», несмотря на то,

что две страницы назад, в «Хабанере III» он, не будучи никем принуждаем, говорил

«глаза». В такой же мере г. И. Северянин и строг. У него есть стихотворение

«Импровизация». Впрочем, виноват, это не стихотворение: нельзя же назвать это

стихотворением, когда там нет ни размера, ни рифм! Так вот, в этой «Импровизации»

автор спрашивает:

Как смеют хоронить, когда на небе солнце?

Как смеют ковать цепи, когда не скован венец?

Как смеют пить воду, когда в воде падаль? и т. д., и т. д.

Совершенно верно, г. И. Северянин! Действительно, досадно видеть, когда какой-

нибудь нахал лезет пить воду, в которой падаль или начинает ковать цепи, когда венец

еще не скован. Вы совершенно правы, когда восклицаете: «Как он смеет!» Но что же

253

поделаешь? Много в людях излишней смелости, очень много!

<1911>

Александр Измайлов ТЕРНИИ СЛАВЫ,

ИЛИ СОН В НОЯБРЬСКУЮ НОЧЬ

Нелегко быть министром, а великим человеком и того хуже.

Все дни разобраны, все часы рассчитаны! Пошел бы в гости, влез бы в халат, но —

близится приемный час, и надо быть в крахмальном белье и во всем авантаже!..

Попробуйте, например, представить себя в положении поэта Игоря-Северянина. Вы

спросите, откуда можно знать уклад его жизни? – он сам объявляет о нем в следующем

заявлении на обложке своей только что вышедшей брошюрки «Пролог эгофутуризма».

«Я принимаю редакторов, желающих иметь мои поэзы на страницах своих изданий,

по вторникам от 5 до 6 час<ов> веч<ера>. Мои условия: 1 р. за строку рукописи и

годовой экземпляр издания. В некоторых случаях – gratis.

Издателей я принимаю по средам от 5 до 6 часов веч<ера>.

Начинающих поэтесс и поэтов, так часто обращающихся ко мне за советами, я с

удовольствием принимаю по воскресеньям от 1 до 2 ча– с<ов> дня.

Для литераторов, композиторов, художников и артистов я дома по четвергам от 1 до

3 час<ов> дня.

Устроители концертов и читатели принимаются мною по пятницам от 3 до 4

час<ов> дня.

Интервьюеры могут слышать меня по субботам от 2 до 3 час<ов> дня».

Можете себе представить! Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье

– заняты. Только и отдохнуть, что в понедельник!

И что творится в покоях поэта! С утра суетятся – издатели, редакторы, художники,

фотографы, портретисты, композиторы, артисты,

устроители концертов, интервьюеры, репортеры, начинающие поэты, поэтессы,

почитатели, поклонницы... Что там приемы министров, – детская игра!

Поэт, видимо, только и знает, что выступает на вечерах, позирует перед

художниками, уговаривается с издателями, редакторами, беседует с интервьюерами,

разрывающими его на куски!

Жаль только, что не указано, где печатаются эти интервью и на каких концертах и

собраниях можно видеть поэта.

О просителях автографов, которые лично являются к великому поэту и присылают

тридцать тысяч курьеров, г. Игорь-Северянин умалчивает, очевидно, по своей

невероятной скромности. Но можно себе представить, как они ломятся, эти несносные

честолюбцы, тщеславящиеся вниманием знаменитостей, в его двери с утра до вечера!

Что там театр Станиславского или Мариинская опера!.. Жизнь за автограф!

В понедельник, вероятно, автор только и делает, что пишет автографы!..

Какой пышный, какой волшебный сон!.. Как хорошо быть поэтом и мечтателем...

Жаль лишь, что к редким избранникам приходит такая сногсшибательная слава, и

один из милиардов может сказать о себе, как говорит г. Игорь-Северянин в своей

брошюре в четыре странички (мал золотник да дорог):

Я прогремел на всю Россию Как оскандаленный герой!

Литературного Мессию Во мне приветствуют порой...

Федор Сологуб

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА «ГРОМОКИПЯЩИЙ

КУБОК»

Одно из сладчайших утешений жизни – поэзия свободная, легкий, радостный дар

небес. Появление поэта радует, и, когда возникает новый поэт, душа бывает

взволнована, как взволнована бывает она приходом весны.

254

«Люблю грозу в начале мая!»

Люблю стихи Игоря Северянина. Пусть мне говорят, что то или другое неверно с

правилами пиитики, раздражает и дразнит, – что мне до этого! Стихи могут быть лучше

или хуже, но самое значительное то, чтобы они мне нравились.

Я люблю их за их легкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение. Люблю их

потому, что они рождены в недрах дерзающей, пламенною волею упоенной души

поэта. Он хочет, он дерзает не потому, что он поставил себе литературною задачею

хотеть и дерзать, а только потому он хочет и дерзает, что хочет и дерзает. Воля к

свободному творчеству составляет ненарочную и неотъемлемую стихию души его, и

потому явление его – воистину нечаянная радость в серой мгле северного дня. Стихи

его, такие капризные, легкие, сверкающие и звенящие, льются потому, что переполнен

громокипящий кубок в легких руках нечаянно наклонившей его ветреной Гебы,

небожительницы смеющейся и щедрой. Засмотрелась на Зевесова орла, которого

кормила, и льются из кубка вскипающие струи, и смеется резвая, беспечно слушая, как

«весенний первый гром как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом».

О, резвая! О, милая!

Февраль 1913 г.

Владислав Ходасевич РЕЦЕНЗИЯ НА ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ

«ГРОМОКИПЯЩЕГО КУБКА»

«Громокипящий кубок» – не первая книга Игоря Северянина: в ней собраны стихи,

в большинстве своем уже вошедшие в тридцать шесть изданных им брошюр. Но эти

брошюры почти не поступали в продажу.

То, что до сей поры пуще всего сердило развязных критиков Игоря Северянина и