Текст книги "Царственный паяц"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

Он сразу дает свою формулу, – и в рамке этой формулы его будут воспринимать, и сам

он неизбежно будет склонен играть свою формулированную роль, как это отчасти

делают до сих пор и Бальмонт, и Брюсов. Зачем он связывает себя и объясняет себя

читателям? Это, разумеется, органично, – ведь и Пушкин начинал как солнечный,

228

однако роли себе не приписывал и ее не объявлял; но, может быть, тут есть и вина

русской традиции, исконной привычки нашей критики поспешно «формулировать»

сущность каждого из наших писателей.

Junior

ОТМЕЧЕННЫЕ ИМЕНА

В Игоре Северянине страшна не лингвистическая резвость и безвкусие

неологизмов, зачастую обнаруживающие опасную для поэта нечуткость к духу родного

языка, – не это моветонное щегольство творческой юности. Пусть «денеет» и «утреет»

комната, «струнят глаза», «окалоши– ваются ноги», «офиалчен и олилиен озерзамок

Мирры Лохвицкой», пусть даже существуют эти отвратительные «грезэры» и

«грезэрки», «эксцессерки», «сюрпризэрки» и т. п. сокровища северянинского жаргона, -

«с годами» может спасть эта «ветхая чешуя», и творческий темперамент, явный нам в

Игоре Северянине, может вынести поэта из болота глупых «изысков». Страшно, на наш

взгляд, присутствие глубокого прозаизма в стихах поэта. Такие строки, как: «из-за меня

везде содом», «опять блаженствовать лафа», «гнила культура, как рокфор», «мне сердце

часто повторяло, что порывается в аул», – да всех их не перечесть; ими пестреют даже

лучшие стихи И. Северянина, – такие строки весьма знаменательны для нас. Прозаизм

– не внешнее свойство, это – болезнь, таящаяся в недрах творческого духа, и,

принимая во внимание дурной вкус стихотворца, мы более чем сомневаемся, чтобы из

«гения Игоря Северянина» выработался настоящий поэт.

Андрей Полянин

ДВУХНЁД Ё.ЛЬН Ы Й УДАЛЁЦ

Как я ни открещивался от этого наваждения, как ни протирал глаза, «поэзы» Игоря

Северянина неотступно преследуют меня.

Весьма равнодушный к футуризму, не могу пройти мимо этого футуриста.

Интересует, как никто. Полчища поэтов, – я совершенно безучастен, а этот

«двухнедельный удалец» ворожит надо мной, как очковая змея. Северянин

заинтриговал меня еще тогда, когда так упорно лез на рожон, ошарашивая критиков

вызывающими манифестами и летучками. Но век мыльных пузырей приучает к

осторожности. Да и не было смысла вмешиваться в скандал, затеянный с прозаической

целью широкого оповещения.

Северянин «делал шум», покорял мелкую прессу, подзуживал обывательское

любопытство. В его «аттракционах» буйствовала убежденная самореклама, «смелость,

берущая города». И критический Шаброль дрогнул: изумились и поощрили. Не столько

от понимания, как от трусости. «Спящие девы» из толстых журналов сделали вид, что

глаз не смыкали в ожидании Северянина. Смешно было видеть, как бегут за

колесницей юного задора почтенные носители традиций.

Все это было так фальшиво, неумно и пошло, что я, при всем интересе к новому

поэту, с отвращением отвернулся от его триумфа. И только теперь, когда скандал

отгремел и битье стекол окончилось, когда Игорь Северянин показывает не только

смелость, но и задатки сильного дарования, нахожу возможным уделить этому поэту

должное внимание.

Игорь Северянин действительно стоит того, чтобы им заняться как литературным

явлением, и это совершенно вне «эго-футуризма», без всякого отношения к моде и

сезону. Футуризм оказался химерой, пуфом, а этот «ушкуйник» все больше разжигает

внимание. Есть в Северянине нечто властное, притягивающее. Это – обаяние таланта,

молодого, свежего, незаурядного, та власть, которая берет без раздумья и боя. Сколько

бы ни было плевел в этой поэтической кошнице, не оскудевает к ней внимание. Игорю

Северянину против воли прощаешь многое.

Читаю эти взбалмошные экстравагантные стихи, и где моя придирчивость, где моя

229

желчь и брезгливая гримаса? Рождается даже какое– то сочувствие к несомненному

озорству и вызову. Старая истина: «победителей не судят». А Игорь Северянин, в

самом деле, победитель, и его приход весьма знаменателен.

Никогда яркий поэтический талант не является так кстати, так во– вРемя, как на этот

раз. Уже мирно поделили дивиденд долголетних

операций символизма, и вдруг: на «пир русской поэзии» вламывается безродный

крикун и расталкивает величественных амфитрионов.

Игорь Северянин проделал свой дебют не только с апломбом, но и с размахом

подлинной силы, с темпераментом:

Я, гений Игорь-Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен,

Я повсесердно утвержлен.

От Баязета к Порт-Артуру Черту упорную провел.

Я покорил литературу,

Взорлил, гремящий, на престол.

Это было великолепно. Насмарку четверть века декадентских ухищрений, на слом

Эйфелеву башню «нового искусства», курам на смех трудолюбивое донкихотство:

Я, – год назад, – сказал: «я буду».

Год отсверкал, и вот – я есть.

Гордое заявление, но близкое к правде. Литература, действительно, спасовала перед

натиском буйного юнца, и в его самохвальстве отчетливо слышится сознание

превосходства, уверенность сильнейшего:

Я так устал от льстивой свиты И от мучительных похвал...

Мне скучен королевский титул,

Которым Бог меня венчал.

Вокруг – талантливые трусы И обнаглевшая бездарь...

И только вы, Валерий Брюсов,

Как некий равный государь.

Кому как, а мне это положительно нравится. Какое яркое обличение нищего века!

Северянин прав. На фоне современности он, бесспорно, гениален. По мудрой

поговорке – «на безрыбье и рак рыба». Гений, так гений. Нет царя, да здравствует

самозванец, пусть только умеет носить корону, да будет ростом чуточку повыше. В

смутное время самозванцы необходимы. Они дискредитируют друг друга. Почем

знать? Признанный «равным государем», может быть, завтра будет ославлен, как

«тушинский вор». На каждого «гения» есть теперь острастка в лицах другого «гения»,

значит, чем больше «гениев», тем лучше. А если помимо «гениальности» есть и мало-

мальский талант, то это уж совсем хорошо. Когда же к таланту присоединяется еще и

смелость,

перед нами «завоеватель», Тамерлан, Наполеон. Так обстоит дело с Игорем

Северянином. Если в первом сборнике «Громокипящем кубке», он именовал себя

растяжимым эпитетом «гения», то во втором сборнике, в «Златолире», он уже чувствует

себя Наполеоном. Ни больше ни меньше:

Я – гениальный корсиканец,

Я – возрожденный Бонапарт.

С виду как будто маньячество, а на деле поистине судьба Наполеона, остров Св.

Елены в океане бездарности, бессилия и трусости. Век лилипутов, век нищих и

безродных, как мало он требует для роли Гулливера! Нет, у меня не поднимается рука

на самохвальство Северянина, на его многочисленные «самогимны» и упоенное

хвастовство – это не от маньячества, а от сознания «прав и преимуществ». Точно так же

230

и исключительное внимание к Игорю – самозванцу не от заблуждения, а от яркого

впечатления на фоне всеобщей тусклости.

Наконец-то современность нашла сильное и меткое выражение, наконец-то явился

поэт с живым ощущением века. «Эго-футурист» – какая мертвая наклейка! И при чем

тут будущее, когда тут все современное, сегодняшнее, только что откупоренное,

порожденное минутой.

Теперь повсюду дирижабли Летят, пропеллером ворча,

И ассонансы, точно сабли,

Рубнули рифму сгоряча.

Мы живы острым и мгновенным, —

Наш избалованный каприз Быть ледяным, но вдохновенным,

И что ни слово, то сюрприз.

Не терпим мы дешевых копий,

Их примелькавшихся тонов,

И потрясающих утопий Мы ждем, как розовых слонов.

Душа утонченно черствеет,

Гйила культура, как рокфор...

«Поэзы» Игоря Северянина имеют одно веское оправдание – они современны,

слишком современны, под стать «рокфору», перенасыщены его гнилыми ароматами, в

них все, чем дышит черствая, опустошенная, одичавшая душа века. Шум пропеллеров,

мигание кинемо и над авто, пряности парфюмерии и зашнурованное бесстыдство, язык

плакатов и пестрота чувств, скрежет обостренных инстинктов и тупоумное

самодовольство нигилизма, комфортабельное расслабление и

щекотание нервов экзотикой, вся гниль, весь разлад, все опустошение механической

культуры! В этих стихах все своеобразно – и эстетика, и мораль, и логика. Парикмахер,

орангутанг и авиатор сплелись в один махровый цветок эго-футуризма. Ажурное

мастерство стиля странным образом сопряглось с грубейшею чувственностью, и

тонкий расчет карьеризма переплелся с безрассудной смелостью лунатика.

Психиатр нашел бы тут все элементы душевного распада, все атрибуты истерии,

перед социологом – яркая картина буржуазного вырождения, историк литературы

увидит смешение стилей и разрыв с традициями, но... поэзия остается поэзией при

всяких мнениях, при всяком содержании, при всяком выражении, раз она выплеснута

со дна души, обнаружена в порыве искренности и непосредственности. Меня

совершенно не занимает «подпочва» Игоря Северянина. Мне любопытен он сам по

себе, как художественное впечатление, как носитель свежего и незаурядного. И тут

Северянин сразу же высоко поднимается над современной юдолью тщеты и фальши,

тут он из ряда вон. Сколько бы в нем ни выискивать преднамеренного, бьющего на

эффект, рассчитанного на скандал, остается еще много такого, что вырвалось

невзначай, что вдруг осенило, нежданно вскипело, вспыхнуло юношескою наивностью.

Это касается не только вывихнутых «словоновшеств», не только ошарашивающих

образов, не только галантно-искривленных тем, но и самого нутра поэзии Северянина.

Все, все нечаянно, по младенчеству, ради шаловливого каприза. Тютчевский эпиграф

удивительно метко характеризуете происхождение этой поэзии:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

И когда это прочувствуешь, сразу меняется смысл холодного наблюдения, совсем,

совсем другое лицо глядит из сборника. Вовсе не «сын века», не холодный культурник,

а хрупкий ребенок в бархатной курточке, играющий в серсо на зеленой лужайке,

231

шалун, баловень, вундеркинд, озаренный грезами, изгибающийся в шалостях и

кокетстве. И вовсе не «футурист», не разрушитель, не демонист, а безрассудный

мечтатель, очарованный фантаст, сын Фофанова, певец мая, розовая

сентиментальность, то с экстазными порывами, то с надломом русской тоски. И еще,

когда окунешься в кружева, в шелк, в нежное боа этой утонченной стилистики, этого

салонного остроумия, этой кокетливой и томной болтовни, этих амурно-ажурных

ощущений, смотрит вам в душу изощренный лирик, отзвук Альфреда Мюссе, изгиб

Оскара Уайльда:

За струнной изгородью лиры Живет неведомый паяц, -

тот вечный паяц, которого зовут поэтом, который творит мечту и улыбки,

воздвигает фантомы, покоряет салоны, в кокотке вдруг найдет Офелию и автомобиль

превращает в Пегаса.

Паясничество Игоря Северянина вдохновенно, и он целен и строен в своей

изломанности и разноголосице, и «за струнной изгородью» художник, виртуоз, чуткий,

изнеженный музыкант.

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом,

По аллее олуненной вы проходите морево...

Ваше платье изысканно, ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разузорена – Точно лапы паучные, точно мех

ягуаровый.

Как будто есть над чем посмеяться, но и сквозь смех будет слышен музыкальный

ритм.

У Игоря Северянина в двух сборниках очень много таких стихов, слишком

изысканных, слишком экзотических, но их внешняя вычурность овеяна внутренней

простотой, я бы сказал, простодушием. Наш «денди» не лукав: только и того, что

Иванушка причесался по-английски. Может быть, весь смысл его напомаженных

мадригалов укладывается в эти две наивные строчки:

Олазорь незабудками глазок Обнищавшую душу мою.

Северянин в качестве певца любви истекает в сентиментах и превыспреннем

идеализме. И хотел бы быть развратным и циничным, но, едва глянул на женщину -

самая заурядная кокоточка Нелли, Зизи, Лиль, мигом превращаются у него в принцесс

и «грезэрок». Очень храбрый в литературных завоеваниях, он пасует в атмосфере

нежных чувств и робким пажем заплетается в дамских шлейфах.

Есть в Северянине что-то женственное; бессильный в страстях, он очень

выразителен в будуарных аксессуарах, болезненно чуток к красивой обстановке любви.

Цветы, духи, фрукты, шампанское, ликер, изящный лимузин, сиреневый конверт, в

этом он расточителен больше всего. В чувствах же Северянин вял, скромен,

холодноват, истомленно-покорен, не идет дальше вздохов, лицейского сюсюканья,

пошловатых восторгов перед пальчиками и локончиками. И напрасно он шепелявит

свои «хабанеры», страсть не его стихия. Северянин выразителен и певуч в беспред-

метных мечтаниях, в царстве лунных призраков и миражей. Он должен

выдумать себе героиню, сочинить или увидеть во сне (Балькис, принцесса Мимоза,

Инес).

Пристально вглядываясь в Игоря Северянина, я не только перестаю верить в его

футуризм, но даже и в его современность. Его «поззы» современны по обстановке, по

словарю, по психологическому складу. И только. Содержание же этого новаторства то,

что слывет в грамматике под именем «давнопрошедшего». У этого нового поэта

достаточно ветхие настроения. В основе его поэзии идиллия. Северянин не зажжет

солнца, как обещает, и не встревожит мир трубой архангела.

Раскрашивать цветочки, рисовать губки бантиком, играть на окарине, писать

232

мадригалы нездешним принцессам, вот его поэтической круг. Модернизованная

Аркадия с весьма ограниченными горизонтами: гостиная, пляж, финская дача, робкие

пожатия в лимузине, «мой – рой», «грезы – слезы», «мечты – цветы», скромное

наследство Фофанова и – Мирры Лохвицкой, перекроенное по фасону «заумностей» и

«словоновшеств».

И пока нет в нем умысла, пока пенятся эти идиллические песенки молодостью и

живой любовью к миру, до тех пор такая поэзия может привлекать и очаровывать. Но

посягать на вечность с подобной «дачной мебелью» рискованно.

Соразмеряйте силы, господа поэты.

А. Б.

Проф. Р. Ф. Брандт О ЯЗЫКЕ ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА

Игорь Васильевич Шеншин-Лотарев, сам себя называющий Игорем Северянином,

поэт несомненно заслуживающий возбужденное им внимание, хотя величая себе

«гением» (Эго-футуризм, Пролог), «историком в поэзии» (Поэза о Карамзине) и т. д., он

отчасти преувеличивает, отчасти шутит. У меня интерес к нему выразился уже

несколькими эпиграммами и газетными заметками. В настоящей статье я, по

приглашению Редактора предлежащего сборника, желаю рассмотреть по возможности

обстоятельно, хотя и вкратце, язык нашего «поэзни– ка».

Мне предлежат, как полное собрание сочинений, четыре игорев– ских сборника:

«Громокипящий кубок». Изд. седьмое. Москва 1915; «Златолира». Издание четвертое.

Москва 1915; «Ананасы в шампан

ском». Издание второе. Москва 1915 и «Victoria Regia». Издание второе. Москва

1915. Все содержимые здесь «поэзы» я внимательно перечел и вновь прочитал и сделал

из них подробные, систематичные выписки; но читателю, конечно, поднесу матерьял

свой не целиком.

Имеющиеся у меня новые издания, поскольку мне удалось сличить их с первыми,

не представляют никаких существенных изменений; да они и не называются ни

исправленными, ни дополненными, ни сокращенными.

Язык Игоря бывает весьма своеобразным – настолько, что Амфитеатров о

некоторых вещах его отказался судить «по незнакомству с языком, на котором они

написаны» Иные стихотворения в самом деле кишат своеобразностями, как,

например, «Обреченный» в «Злато– лире». С другой стороны, есть, однако, как отметил

уже и Амфитеатров, также стихотворения, писанные обыкновенным языком. Таковы,

напр., «В очарованьи», «Стансы: Простишь ли ты», «В парке» (Громокипящий кубок),

«Моя дача» (Златолира), «Она критикует», «Nocturne: Месяц гладит камыши»

(Ананасы), «Так уж сказалось» (Victoria Regia).

Оригинальности допускаются сознательно, намеренно – сам автор в «Корректном

письме» (V. R.) говорит:

Я разве не мог бы писать примитивно,

Без новых метафор и слов?

Я так и пишу иногда.

А в другом месте – «Боа из хризантем» (Гр. к.) – он восклицает:

О, в поэзах изысканных я строжайший редактор!

Не совсем только ясно, какую грань стихотворец проводит между поэзами

изысканными и небрежными. Иногда, правда, он несомненно шутит; таковы:

«Мороженое из сирени» и «Фиолетовый транс» (Гр. к.), «Увертюра» и «Пятицвет II»

(Ан.). Но порой и в серьезных вещах вдруг появляются странности, похожие на

дурачество. Так, едва *

* Амфитеатров Александр. Человек, которого жаль // Русское слово. 1914. 15 мая.

– Довольно длинное, но также недостаточно глубокое (местами педантски-

233

придирчивое) рассмотрение Игорева языка находим у Андрея Шемшурина: Футуризм в

стихах В. Брюсова. Москва 1913, где страницы 187—240 представляют Приложение 3

«Громокипящий кубок И. Северянина и русский язык»: Шемшурин утверждает (с.

215), что наш поэт «плохо разбирается в русском языке», причем «ошибки... таковы,

что по языку он должен быть иностранцем» (с. 192).

ли можно сомневаться, что стихотворение «В кленах раскидистых» (Гр. к.)

изображает искреннее, нужное чувство, однако в нем подпущены выражения:

«разузорим уют», «в кленах... есть водопад вдохновенья», «лирное сердце», «весна

бравурит зеленые вальсы». Также в «Издевательстве» (Ан.), хотя оно и кончается

ироничным воскликом:

Царица Жизнь воспитана, как хамка! -

описание ночи и успеха вдохновенного поэта, конечно, задуманы всерьез, хотя

выражены крайне чудно. И в обильном странностями «По– эзоконцерте» (Гр. к.),

полагаю, никак не в шутку брошен заключительный вызов:

Проклинайте, люди трезвые! Громче, злей, вороны, каркайте!

Я, как ректор Академии, пью за озерзамок тост!

Не буду, впрочем, говорить очень решительно насчет намерений автора: в

«Хабанере III» (Гр. к.) для меня стихи: «О, бездна тайны! о, тайна бездны! Забвенья

глуби... гамак волны!.. Как мы подземны! как мы надзвездны! Как мы бездонны! как

мы полны!» звучат лирично, и даже недурно, между тем сам поэт нам говорит в

«Сувенире критике» (V. R.):

Какая глупая в России критика!

Зло насмеялася над «Хабанерою»...

В сатире жалящей искала лирики.

Своеобразность игоревского языка состоит большей частью в том, что еще сильнее

развито у более крайних футуристов и прямо написано на их знамени как

«словоновшество».

Новотворки у Северянина являются особенно часто в следующих видах: 1)

предложные глаголы на -ить, типа «озадачить», 2) глаголы ятевые, типа «краснеть», 3)

предложные и сложные прикладки, типов «безводный» и «вероломный», 4)

предметницы на -ье, типа «распутье», «красноречье», 5) предметницы женского рода на

–ь типа «гладь», и 6) сложные слова из двух предметниц, типа «небосвод».

Считаю нужным здесь же оговорить, что я отнюдь не враг новшеств в языке:

особенно в грамматике я пытаюсь заменить целый ряд мудреных и длинных слов более

простыми и складными, говоря, например, как в предыдущих строках, вместо

«существительное» – предметница, вм. «прилагательное» – прикладок, вм.

«новообразование» – ново– творка.

Больше всего Игорь любит глаголы на «ить» с предлогом «о»: мои пути осветозарь!

(Алтайский гимн); Вам сердце окудесила проказница– весна (Песенка-весенка); олазорь

незабудками глазок обнищавшую

душу мою! (Вне); офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой

(Поэзоконцерт); удастся ль душу дамы восторженно омолнить? (Каретка куртизанки;

также: в омолненном дыме – Качалка грезэрки); он злится, хочет мести, мгновенно себя

очортив (Блаженный Гриша); огимнив душисто-веселый свой труд (Промельк:

«Янтарно-гитарные пчелы»); очарен Балтикою девной (Поэза детства моего и

отрочества: говоря «очарован», мы почти уже не думаем о чарах, о колдовстве); Бэбэ

печально, но улыбит свое лицо (Поэза детства моего и отрочества, 5); я вновь желаю

вас опёрлить, река и дева (Тж., 6, срвн. Захочу – опёрлю его. – Майская песенка);

оматовить весь лоск германца (Поэза о гуннах); я осоловьил Парнас (Поэза для

Брюсова) и т. д.

234

Иногда эти глаголы принимают форму возвратную, как: он готов осупружиться

(Нелли); оцарься, раб! (Поэза спичечного коробка).

Игоревы новотворные глаголы сразу понятны и весьма выразительны; притом это

живой тип, новотворки по коему – правда, изредка – встречаются помимо

декадентства. Жуковский заставляет говорить мышиного царевича, что их «край

надолго был обезмышен»; Тютчев (К Ганке) сказал: тех обезъязычил немец; недавно в

официальном объявлении говорилось о мызе, «остолбленной» распоряжением

военного ведомства; сам я в своих язычных работах употребляю глагол «опримерить»

слово или форму – снабдить примерами из письменности*.

Но возражения вызывают у Игоря только некоторые частности. Таков глагол

«оэкранить»: «я повсеградно оэкранен» (Эго-футуризм, Эпилог). Надо бы, прежде

всего, «об-»: грамматика велит нам употреблять предлог этот перед гласными в более

полном виде («о» действительно развилось из «об» перед согласными, хотя потом в

большинстве славянских языков решительно возобладало), а наша народная речь и

вообще предпочитает «об»; кроме того, здесь естественнее было бы взять другой

предлог: «на». Тот же предлог я предложил бы подставить в выражении «меня отронит

Марсельезия» (Самогимн). А в выраженье «в твоем огрязненном снегу» (Поэза дет. м.

и отроч., 5) уместнее был бы предлог «за».

Реже встречаются ижевые глаголы с другими приставками: взор– лил, т. е. взлетел

орлом (Эго-фут., Эпил.); пристулила в седьмом ряду

* Насчет того, что вещи, отвергаемые ревнителями школьной грамматики и

обиходной речи, появляются у образцовых писателей, можно справиться у Чернышева:

Чернышев В. Правильность и чистота русской Речи. Опыт русской стилистической

грамматики. Издание 2-е, исправленное и дополненное. Петербург-Петроград, 1914—

15.

(Замужница); она брала перо..., бессмертя мглы дурманящий мираж (На строчку

более, чем сонет); разузлена система жил (Памяти К. М. Фофанова); я забурлила – с

шумом поплыла – на мыс (День на ферме); дорожка... от листвы разузорена (Кэнзели).

Попадаются также новые ижевые глаголы беспредложные: лес драприт стволы в

туманную тунику (Berceuse осенний); вальсы... браву– рит весна (В кленах

раскидистых); цепят звенья пахитос, т. е., куря, пускают дымовые кольца

(Поэзоконцерт); четверть века центрит Над– сон (Поэма вне абонемента); солнце лавит

с неба (Прогулка короля).

Два-три раза встречаются глаголы сложные – производные с сложных имен:

сенокося твой спелый июль (Эксцессерка). По образцу своего «сенокосить» Игорь

создал еще и «людокосить»: в них людокося– щие войны невероятны, как потоп

(«Благословенны ваши домы»).

Отметим еще некоторые ижевые глаголы возвратной формы: заль– дись водопадное

сердце! (Мороженое из сирени); воробьи на дороге шустрятся (В ресторане); лошади

распылились в пляске (Марионетка проказ).

Значительно также количество глаголов ятевых, как: вечереет холодно (На реке

форелевой); уже ночело (Когда ночело); костер ветреет (Эпиталама); лес заветрел

(Когда ночело); пока листвеют клены (Невод грез); отчего же я огневею? (На островах);

грозовеет облако (Ли– робасня); вот пробесшумела мышь (Эскизетка); очи синие,

синейте завтра, как вчера! (Еще не значит). – Странны «мореть» и «замореть»,

указывающие, по связи, на то, что люди очутились у моря и под его влиянием: мореет:

шинам хрустче (В коляске Эсклармонды); заморе– ло! – глиняные глыбки я бросаю в

море, хохоча (Прогулка короля).

Своеобразен, но ясен и кстати, необычный глагол с приметою «а» («я»):*

столпляются девушки (Балтийские кэнзели). Не совсем ясен, однако, другой: я

235

выгромляю в небе громы («Благословенны ваши домы»); а третий, сам по себе вполне

прозрачный, стоит в бестолковой фразе: я – купальщица – потопляла солнце (День на

ферме).

Понятны и выразительны также новотворные прикладки: предложные – особенно

часто с предлогом «без», в некотором злопотребленьи которым винится сам автор,

словами: «будь проклята приставка без!» (Замужница), – сложные и простые.

Примеры: преданье в безлистную книгу времен навек занесло свои строки (Баллада;

ср. – само по себе непонятное – выражение «в безлистном шелесте страниц».

Октябрь); над бестинным прудом (Качалка грезэрки); бесстранный король (Памяти

Мациевича); предснежный месяц (Октябрь); беспопья свадьба (Пляска мая); море

безводное (Экстаза; также: море безвблно, Поэза майских дней); леннострунный Нил

(Балькис и Валтасар 3); золотогрё– зый виноград (Тринадцатая); стальносердные братья

мои (Вне); успо

коив его – ребенка – благоматного (Отчаяние); так мы встретились, разнотропные

(Кладбищ., поэзы, II); белоконные гусары («Провижу день»); в росисто-щебетном саду

(Дачный кофе)*. Как примеры простых прикладков на -ный отметим: (шуточное) боа из

маркизных головок (Боа из хризантем); на софном бархате (Поэзоконцерт); вы такая

эстетная (Кэнзели); арфное (имя) Балькис (Саронская фантазия); с протестным бичом

(Вне); как гетера усладного Рима (Соната); ты идешь, улыбна и легка (В госпитале;

также: я милый, белый, улыбный ландыш, Prйludi I).

Несколько смущают меня: лилиесердный герцог (видно, чистый душою – Дель-

Аква-Тор); блузка лилиебатистовая («Еще вы девушка»); шалэ березозебреное —

беседка из березы, напоминающей корою белую, чернополосую зебру (В шалэ

березовом; правда, это вещь шуточная). Непонятен мне злофейный креп (Virelai).

«Снегоскалый» было бы недурно, если бы так определялся Казбек или Эльбрус, но

снегоскалый гипноз (Эго-фут., Эпил.) повергает меня в недоумение.

Отмечу, кстати, своеобразное употребленье связанных с прикладками наречий, хотя

своеобразность здесь по большей части относится не к форме слов, а к обороту речи:

было повсюду майно (День на ферме); задрапированн(ая) мишурно (Письмо из

усадьбы); солнце улыбно уходит домой (Земля и Солнце); вы оделись вечером кисейно

(Когда придет корабль; таково же: вас одеть фиолетово, фиолетово-бархатно, Боа из

хризантем); отдавалась грозово («Это было у моря»); цилиндры... причесанные лоско

(Каретка куртизанки); удало в ладоши захлопайте! (Фантазия восхода); распустив

павлиньево свой веер (Когда придет корабль); льются взоры ласково и грезно (Прогулка

короля); порой бранят меня площадно (Эго-фут., Прол„ IV); как журчно... реку льет

(Рондели о ронделях); всероссно – т. е. по всей России – твердят (Крымская

трагикомедия); я исто смел, я исто прям (Поэза для Брюсова); со сном чаруйным

впламь – очевидно, пламенно, горячо – заспорю (Вервэна).

Многочисленны, далее, слова среднего рода на -ье, тоже несомненно

ростоспособная категория: в немом безлучьи (В грехе забвенье); (Мадлена... хмурит)

чернобровье (В березовом коттэдже); в немом без– грёзье (Элементарная соната; также:

царь погружается в безгрёзье – т– е., должно быть, в сон без видений: Балькис и

Валтасар, 3; ища в нем черного безгрёзья: Героиза – пишу ё, т. к. созвучиями у Игоря

служат

* Укажу еще, что Игорь довольно решительно предпочитает у таких прикладков

наставку -ный безнаставности, т. е. тип «черезполосный» типу «безголосый».

«позе» и «гроздий»); на отложье берега (На реке форелевой); снега, снега – как

беломорье (Алтайской гимн); пушисто-снежное узорье (Тж.); всегда предгрозье душно

(Секстина: «Я заклеймен, как некогда Бодлэр»); сколько пустоты и безнадежья

(Морская памятка); равно– кровье и злой мезальянс (Электрассонанс); будет в вечерах

236

угрозье (Осени предчувствие; также: в глазах угрозье горлоспазм, Загорной); он

златолетье с вами жил – златолетье, д. б., срок золотей свадьбы, 50 лет (Памяти К. М.

Фофанова). Своеобразны, как простые, слова: «цветочье»: брожу я часто по цветочью

(В Миррэлии) и «горбовье»: по холмистому горбовью труп мой в озеро спусти! (По

восемь строк, III), и, как отглагольные: к пробитью закатного часа (Инэс) и «в

отстрада– ньи» (Замужница). Несколько искусственным кажется допущенное раз-

другой, ради стиха, двусложное окончанье -ие: в апрелие – апрельской порой (В

Миррэлии); молнии, как огнестрелие (Тж.); ни поцелуя, ни обручил – т. е. объятия

(Кладбищ, поэзы, И); в ряды Крас– нокрестия ступайте без слов! (Все вперед!).

Любит Игорь еще одну, несомненно живучую категорию – односложные слова

женского рода на «ь». Таковы: (он) вернет меня к моей бесцельной яви (Berceuse

осенний; это слово, впрочем, не совсем новое*; над ручейками хрусталит хрупь

(Фиалка; также: ты – сплошная хрупь, Кузина Лида); врожденная сонь

(Предостерегающая поэза); и сонь, и лунь, и воль (Цэасильда, 3); (звуки) навевали

смуть былого (Nocturno); бежали двое в тлень болот (Эго-ф., Эп.); юнью дерзкий

(Гризель); бирюзовая теплая влажь (Гашиш Нефтис); шансонетка с гнусью мин (В

кустах жасмина); чарующая чудь (Вечером жасминовым)**; влекуся в моревую сквозь

(Вервэна); новь – в смысле не но– вопашной земли, а новых предметов или

ощущений: какие нови в чарах мая, какая в новях благодать! и сколько новей в чарах

мая! («Я жив, и жить хочу»). Как такие краткие и складные слова Шемшурин,

говорящий о слове «синь», коим пользуются и другие, в том числе мой двойник, Орест

Головнин: «Вечно синью яркою одет, небесный свод и стуже чужд, и зною»).

Освобожд. Ерус., XV, 54, мог назвать «неуклюжими» – мне непостижимо.

Рискованнее, не имеющие прямых образцов (ср., впрочем, «лазурь», «эмаль»,

«благодать»), слова двусложные и, кажется, единственное, трехсложное. Разумею

стихи: «приди, любуйся моей фио-

* Относительно новости слов легко ошибиться, ибо точно установить ее можно бы

лишь обширным, кропотливым обследованием.

** Не знаю, следует ли тут смущаться, и мне не сразу вспомнившимся, старинным

значением слова Чудь – финны.

лью» и «моей фиолыо святи мечты» (Фиалка); льются взоры,... то ла– зорь, то

пламя, то фиоль (Прогулка короля); фимьямная лиловь (сирени – Интермеццо); в

улыбках вёсени (весенней неги – Балтика, 3); ты вся – улыбь (Кузина Лида);

обнаглевшая бездарь (Прощальная поэза); не все ли мне равно – я гений иль заурядная

бездарь, когда я... весь сплошная светозарь (Монументальные пустяки, 1). У составных

слов этой группы можно усмотреть неправильность в их наконечном ударении, тогда

как ударение здесь тяготеет к начальному слогу: заводь, удаль, прйбыль, рбссыпь,

бёстолочь, даже йконопись (хотя слышится также иконопись); впрочем, в пользу Игоря

можно сослаться на исключения: погйбель, и особенно постёль, напйсть, благодать.

Вот еще примеры на несколько своеобразных и хороших производ– ниц, не

подходящих под обычные игоревские категории. Зизи, Зизи! тебе себя не жаль? Не

жаль себя, бутончатой и кроткой? (Зизи); чару– нья грёз («Благословенны ваши домы»;

так же: пою чаруний – стрекоз. Prйlude I); ты – бессмертница! ты – всемирница!

(Кокетта); без– жалостница, ближница и далёчница – в последнем слове пишу ё, т. к.

созвучье к нему «хочется» (Никчемная); известница – известная, знаменитая (Процвет

Амазонии); «Замужница» – заглавие; иконница– моленная (Симфония); мечтатели —