Текст книги "Царственный паяц"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

стихотворения Надсона были нужны. В этом было литературное счастье несчастливого

в жизни Надсона.

Безрадостные, унылые стихотворения Игоря Северянина, собранные ныне в отделе

канавных незабудок, не были нужны своему времени, полосе 1903—1908 гг. В этом

было временное несчастье Игоря Северянина, который ныне

...покорил Литературу!

Взорлил, гремящий, на престол!

Новое счастливо найденное настроение заключалось, конечно, по формулам

эстетического индивидуализма, в решимости освободиться от каких бы то ни было

внутренних ограничений; от влияния каких бы то ни было «неразгаданных звуков»,

благо они и так перестали слышаться, тревожить и волновать. Отныне он уже не будет

горько, на манер «господина Надсона», «плакать на коленях», жалуясь на «мир

равнодушия» и «бессердечия ближнего». Он исцелился сам и чувствует себя

способным исцелить весь мир.... Отныне его гордая задача: «даровать»...

...толпе холопов Значенье собственного «я».

В чем это значенье собственного «я»? В «Громокипящем кубке» много интересных

по форме вещей. Но оценить их можно, только отвлекшись от переживаний, вызвавших

поэзы: до такой степени они бедны красотой.

Мы уже знаем, что автор «незабудок на канавках» раз навсегда решил не быть

похожим на самого себя в прошлом. Отныне он уже не «господин Надсон», а

российский Оскар Уайльд, долженствующий показать мировой толпе холопов значение

собственного «я».

Но вот любопытная вещь: когда читаешь Оскара Уайльда, – то с удивлением в

каждой строке видишь, как он богат духовно, как сложен в своих вкусах, требованиях и

влечениях и как он мало умещается в рамках того, что он хочет утвердить как истину

эстетического индивидуализма. Из каждой трещины, оказавшейся в его

мироотношении, просвечивает внутренне одаренный человек. Он тоже полагал, что

напрасно мир так долго «борется со Злом», но это не мешало ему поражать читателя

утонченностью несознаваемых «высших» вкусов, не исключая чисто моральных

вкусов.

С Игорем Северянином, который хочет быть сокращенным российским изданием

английского эстета, дело обстоит совершенно иначе. Читаешь его и удивляешься, до

какой степени он весь до последнего душевного движения умещается в тесных рамках

эстетического индивидуализма. Его литературный облик определяется двумя

качествами: значительная талантливость в выражении своих переживаний и столь же

выдающаяся «бездарь» в этих самих переживаниях, quasi-эстетических.

295

Он настолько успешно освободился от каких бы то ни было борений между

«высшим» и «низшим», что в его поэзах не остается даже психологии. Она

подменяется психо-физиологией. Его поэзия – излучение пяти внешних чувств.

Он живет в XX веке; в его вещах постоянно говорится о необычайных завоеваниях

технической мысли:

Теперь повсюду дирижабли

Летят, пропеллером ворча.

В его поэзах то и дело встречаются «моторы», но и от моторов, и от дирижаблей, и

от аэропланов он берет только то, что свободно от «золы бездушных мыслей».

Главное, чем он «лучится», это чисто желудочные переживания. Даже всю третью

книгу свою он назвал: «Ананасы в шампанском». Теми же словами начинается первая

«поэза»:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

«Поэзы» Игоря Северянина нередко какая-то контрафакция из ресторанных меню.

То и-дело в его стихах встречается: дессертно, мус– кат-люнельно, английский бисквит,

устрицы, ягоды, шницель с анчоусом, артишоки и спаржа, клико и чаек.

По адресу своей Беатриче он говорит: «Вы грызете, как белочка, черносливную

косточку»; и о себе в другом месте сообщает:

Я пить люблю, пить много, вкусно.

Такая же «красота» в его эротических стихотворениях.

Он с «бездумной» простотой сообщает, что «пьянеет».

Среди дам просто и «этих» дам. и что вообще он «огневеет»,

Когда мелькает вблизи манто.

Это приблизительно все, чем лучится Северянин в области чувства. Ни намека на

какое-нибудь сложное переживание, на какую-нибудь действительную красоту

внутренней одаренности.

Кому бы бросить наглее дерзость?

Кому бы нежно поправить бант?

Вот то солнце, которое восходит в душе Игоря Северянина и которое должно

озарить всех, кто мыслит и скорбит. Сам он в этом уверен. В этом его гордость: он

обрел ни мало ни много как «вселенскую душу».

В ненастный день взойдет, как солнце,

Моя вселенская душа!

Но эта утонченность, конечно, только простой обман зрения и слуха. От того, что в

стихотворениях Северянина то и дело встречаются среброспицные коляски, ландолеты,

моторные лимузины, экспрессы, аэропланы, шаплетки-фетроторт, волосблонды,

ананасы, шампанское, рокфор, мороженое из сирени и пр., его подход в миру и жизни

не становится утонченней ни на йоту. Он архипримитивен. «Душа влечется в

примитив», – это заявляет о себе сам Игорь Северянин. Конечно, он пользуется – и

жадно пользуется – предметами внешней культуры XX века, но пользуется ими в

Петрограде в таком же роде, как пользовалась, вероятно, мадагаскарская королева,

поселившаяся в Париже после того, как французы лишили ее власти над своими

дикарями. Эта государыня, нужно думать, тоже оказалась способной ценить и

среброспицные коляски, и лимузины, и шампанское, не понимая вкуса только к

высшим произведениям окружившей ее культуры.

Зато, как мы видели, он чрезвычайно много-футурен в области утверждения своего

Эго.

Конечно, не он создал или определил индивидуалистическо-эгоистическое

настроение в литературе. Но, как мы видели, в нем русская литература имеет

296

бесспорно наиболее махровый и яркий цветок индивидуализма, упрощенного до

уровня теорий. Он, на самом деле, свободен от каких бы то ни было борений в душе. В

нем нечему бороться; он довел себя до минимума духовного содержания.

Я, гений Игорь Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повсесердно утвержден!

Я покорил Литературу!

Взорлил, гремящий, на престол!

И, на самом деле, слава, что упорно не давалась юному Северянину, в пору

канавных незабудок, сама собой пришла, как только в его душе

взошло солнце нового мироощущения. Федор Сологуб написал предисловие к

первому сборнику стихов, любовно рекомендуя вниманию читателя; В. Брюсов

приветствовал посланием, на которое Северянин ответил гордым признанием Валерия

Брюсова равным себе «государем» поэзии:

Вокруг – талантливые трусы И обнаглевшая бездарь...

И только Вы, Валерий Брюсов,

Как некий равный государь...

Бывший автор незабудок не сделал исключения, как видит читатель, даже для

восприемника своей литературной славы – Федора Сологуба. В русской поэзии он

нашел только два имени, достойных стоять рядом: он и В. Брюсов. Все остальное —

«талантливые трусы» и «обнаглевшая бездарь».

Налицо «некий государь»; налицо и некие подданные. Порукой в этом служат

повторные издания книг; порукой – те повторные поэзо– концерты, где он нараспев

декламирует свои излучения, окруженный молодой толпой, жадно слушающей и

рукоплещущей. Это заставляет особенно присмотреться к творчеству Игоря

Северянина. Все равно, ценят ли в нем или только прощают, за словесное мастерство,

то, чем он лучится, «наглея восторгом», все равно, задача критика одна: не

ограничиваясь формальными приобретениями, определить тот душевный тип, который

создается под влиянием литературной тяги к «бездумью», ярким выразителем которой

является Игорь Северянин. Его по– эзы – исторический документ в этом смысле.

Сергей Седлецкип ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН В ПРОВИНЦИИ

...Не знаю, кто толкнул этого «лауреата» поэзии на провинциальное турне. Быть

может, «завистью его лукавый мучил», или опротивела ему столица и «шум ее

наскучил»... Но в один прекрасный день на улицах провинциального городка, в котором

я имею честь обитать, – появилась саженная афиша о том, что поэт Игорь Северянин

будет читать свои «поэзы».

Перед чтением – некий, никому неизвестный, Масаинов обязывался прочесть

лекцию об искусстве и поэтах...

Целую неделю висела афиша на вертушках и заборах, но редко кто пред нею

останавливался. Публика интересовалась войной, своими делами и переменой картин в

кинематографах. Все это было так близко сердцу и понятно... Правда, порой сюжеты в

«Модерне» и «Рекорде» были невероятно глупы, но все-таки... они были жизненны, и

это главное!..

...В день «поэзовечера» я зашел в парикмахерскую на главной улице. Пусто.

– Вы, должно быть, господин, сегодня смотреть футуриста собираетесь?.. – спросил

меня бреющий человек в белом.

– Да, хотел бы... а что?..

– Они уж приехали-с... Я их недавно брил... Они здесь, в гостинице... И не одни-с...

с дамой!.. Только они-с обыкновенный человек... Физиономия не намалевана, и

297

одеваются-с прилично... А рассказывали, что футурист весь день все равно, что клоун

раскрашенным ходит и кофту замест пиджака...

– Что же, спрашивал вас о чем?..

– Да, как же-с!.. Говорит, городок у вас тихенький, жители должно быть Пушкина

читают?..

– Нет, говорю, зачем же-с, – А обо мне, говорит, ты слышал?.. Никак нет, говорю..

– Ну и что же он на это?..

– Да ничего-с... улыбнулись и на чай дали...

Парикмахер, видимо, был разочарован. Он ждал многого, мечтал о фокусах и белой

магии, а увидел – обыкновенного смертного...

Его разочарование понемногу передалось и мне...

❖

❖ ❖

...Большой многостульный зал. Горит электричество... Пусто... пусто, как в

парикмахерской днем... Я – один...

Вот вошли трое: преподаватель словесности, военный врач и земский инженер.

– Любопытно... «Что Северянин нам готовит»... с улыбкой произносит словесник...

– Да-а-с!.. Послушаем!..

Один за другим стали появляться семинарист, студен, несколько гимназистов и

гимназисток... Две-три худосочных барышни... Офицеры...

Собралось человек шесть-десять... Зал был пуст зловеще... Указанное в афише

«начало» прошло, но занавес не подымался... Становилось скучно. Я уж стал

подумывать, что «поэзоконцерт» не состоится...

Неожиданно поднялся занавес... На сцену вышел молодой безусый человек в

визитке и громко произнес:

– «Милостивые государыни и милостивые государи!.. У Тургенева есть рассказ о

том, что жители одного города считали себя несчастными, если ежедневно,

просыпаясь, они не узнавали, что кто-нибудь написал новые стихи»...

Это Алексей Масаинов авторитетно и развязно скорбел о том, что нынешнее

общество не любит поэзии, что оно выродилось в пошлого «Ивана Ивановича»,

признающего только поэзию кредитной бумажки. Для вящего апломба оратор

мобилизовал лучшие литературные силы Европы и сверкал именами, как

бриллиантами. Блеск их, однако, никого не удивил, и «чемоданы» не помогли. Публика

слушала и удивлялась.

После Масаинова вышел на сцену бледный в длиннополом, семинарского покроя,

сюртуке «сам» Игорь. Увы, ни желтой кофты, ни хождения на руках, ни раскрашенного

носа, – не было. Стоял обыкновенный, осюртученный, обрюченный человек, похожий

на провинци-

ального псаломщика, приодетого по случаю храмового праздника. Это впечатленье

усилилось, когда Игорь Северянин «загнусавил»...

Монотонно, на один и тот же манер г. Игорь пропел подряд несколько своих поэзо-

измышлений о женоклубе, цветочной парфюмерии и модной галантерее... Лица у

публики прояснились. Некоторые не в силах были сдержать смеха при виде того, как

поэт приподымался на верхних нотах и опускался на нижних... Он не только пел, но и

танцевал свои стихи...

«> «> «;«

...В антракте немногочисленная публика оживленно комментировала новейшую

поэзо-литературу.

–По-моему, это балаганщина, а не поэзия...

–Ни мысли... ни идеи... пустозвонство!..

–Просто рифмованный барабан... ей-Богу!..

298

Кое-кто сбегал в кассу, побеседовал с распорядителем и теперь торжествующе

заявил:

– Господа, знаете!.. Игорь Северянин и Алексей Масаинов получают за

поэзовечер 12 рублей... И ни копейки больше...

– Считайте: за зал 25 рублей... За освещение... За афиши... а много ль нас?.. В

убыток сработали.

–Хоть мало нас, да мы славяне!....................................

Второе отделение прошло вяло. Стихи читал Алексей Масаинов

полудекаденствующие...

Игорь снова гнусавил, но публика больше не удивлялась – однотонность

прискучила.

Один за другим слушатели покидали многостульный пустозал даже во время

чтения......................................................................................

Наш «голос из провинции» – это искренний совет Игорю Северянину:

– Не ездите вы больше в провинцию! Она вас не стоит!..

А. Оршанин

ПОЭЗИЯ ШАМПАНСКОГО ПОЛОНЕЗА

Современному поэту-дэнди «жить и грезить лафа!» Утром, когда он мечтательно

подливает в кофе сливки, ему подают душистый конверт на «коленкоровой подшивке».

Прелестная «замужняя невеста», у которой есть «трижды овесененный ребенок», ждет

поэта и верит, что он придет, «ее галантный Эксцесс», возьмет ее и «девственно

озверит». На чайном столе увядают «бледновато-фиалковые» хризантемы-гре– зерки,

приятно «наталкивая» поэта на «кудрявые темы».

Взяв свой неизменный лорнет, поэт, «лоско» причесанный и «в шик»

опроборенный, едет в комфортабельной карете на «эллипсических рессорах» на

«чашку чая в женоклуб», «где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах и о

ссорах». «Эстет с презрительным лорнетом» – желанный гость в женоклубах, салонах

и других «блестких аудиториях». Во-первых, он – тонкий ценитель дамских нарядов.

Поэты старой школы преднамеренно или без злого намерения обходили молчанием

очарования женских туалетов или отделывались какими-нибудь общими местами.

Только у эго-футуриста хватило смелости приютить в своих поэзах капризных рабынь

моды. И в его стихах, словно в журнале мод, запестрели муаровые и незабудковые

вуальные платья, лилие-ба– тистовые блузки, «отороченный мехом, незабудковый

капор», эполеты из «палевых тончайшей вязи кружев», «вуаль светло-зеленая с

сиреневыми мушками», лиловые пеньюары, лазоревые тальмы, шоколадные шаплетки

и черные фетерки.

Есть еще один дар у современного поэта, который делает его обаяние неотразимым;

это – его галантность. Послушайте, как он изысканно «ткет разговор».

Ваше платье изысканно. Ваша тальма лазорева.

Вы такая эстетная. Вы такая изящная.

Но кого же в любовники? И найдется ли пара вам!

Сам поэт всегда изыскан, галантен и элегантен. Его франтоватая поэзия, как и

перчатка одалиски его грезового гарема, пропитана «тончайшими духами». И все у

поэта корректно, элегантно и изысканно. Городская осень у него элегантна, «слова

констэблевого альта» «корректно-переливчаты», его элегантные эксцессерки мечтают о

«галантном эксцессе». Он музыкален и мило напевает неглубокие, но изящные мотивы

из Масснэ, Тома и Масканьи. Изящность – это его бог в поэзии и музыке. Даже о

Масснэ он говорит: «Это изящность сама». Поэт – тонкий гастроном и гурман. В его

стихах вы найдете разнообразное меню: «стерлядь из Шехены» устрицы из Остэнде,

скумбрию, «с икрою паюсною рябчик», хрустящие кайзерки, артишоки и спаржу, «из

299

капорцев соус», земляничный корнильяк, геркулес. При этом, конечно, «и цветы, и

фрукты, и ликер», и шоколад-кайэ. В его прейскуранте вин любовно отмечены кларет,

малага, мускат, рейнвейн и шампанское.

Я пить люблю, пить много, вкусно.

Особенной симпатией пользуется у поэта крем-де-мандарин.

Как хорошо в буфете пить крем-де мандарин!

Курит поэт только дорогие пахитосы и сигареты. Он обаятелен, когда «ракетит»

«блестящий файв-о-клок» перед изумленными деми– монденками.

Он – певец любви и страсти, неглубоких и опьяняющих также недолго, как его

любимый «восторженный кларет». Он, как пчела, «жаждет пить» «то сок из ландыша,

то из малины». Он огневеет, «когда мелькает вблизи манто».

Его любовная этика очень несложная: зачем бронзой верности окандаливать свою

грудь или устраивать слезоем!

Не надо вечно быть вдвоем!

Его мечта —

Быть каждой женщине, как муж.

В любви всего легче познается душа поэта, и в этом смысле очень любопытен

дачный роман «Злата».

«Было все очень просто, было все очень мило».

Поэт знакомится на даче с портнихой, очаровательной, стройной, целомудренной

блондинкой. Пламенея в «чувственном огне», он с ней

отменно корректен, и она, конечно, с ним изысканно (!) любезна. Галантность,

красноречие и настойчивость городского франта неотразимы. И бедная портниха «в

коричневом платье» не устояла перед поэтом, обещавшим ей, ничего не смыслящей в

географии, создать «на севере Экватор». Она отдалась ему в ясную ночь при томной

луне, разнежившей души, и, придя домой, отравилась, так и не увидавши на севере

экватора. На этом заканчивается дачная поэма. Ни боли утраты, ни слез над милой

тенью.

Но для поэта-дэнди, «ветреного проказника»:

Мало для души одной души,

Души дев различно хороши, -

и потому «пусть чужая будет не чужой»! Но так как «чужих» дев бесконечное

множество, то понятно, что ему некогда разбираться ни в своей и ни в чужой душе.

Сделав «ничью» Злату своей, он мчится дальше, как «ветер мил и добродушен». Вот он

уже с своей кузиной, прелестной эксцессеркой в «шоколадной шаплетке» и с золотой

вуалью. Сидя в «палевом кресле» и «каблучком молоточа паркет», она, глядя на поэта

«утонченно-пьяно», шепнет: «А если?» И поэт уже не видит в кузине кузину и

любовно сенокосит ее «спелый июль». Но вот «июль блестяще осенокошен», и уж крик

«горлана-петуха» раздается с моторного ландо, бесшумно идущего по «островам» к

«зеленому пуанту».

Потом снова раздается хабанера в отдельном кабинете, где:

Струятся взоры. Лукавят серьги...

Кострят экстазы... Струнят глаза... -

и где синьора га, опьянявшая от «грез кларета» и «чар малаги», шепчет поэту в

бокал:

Как он возможен миражный бухт.

Кстати о синьорах га, кокотках и всяческих проститутках поэта– футуриста. Поэт-

классик, отделавшись двумя-тремя фразами об «убогой роскоши наряда» проститутки,

устремлял всю силу своего художественного прозрения в спутанный темный узел ее

души, силясь на основании повести ее жизни вскрыть психологию проституции. Но,

300

озаряя душу проститутки, он оставлял в тени ее тело, которое чуть– чуть просвечивало

и было лишено своих поддельных и неподдельных чар. Поэт-футурист интимно близок

с кокотками, гризетками, куртизанками и шансонетками. Ко всем этим «девам радости»

он ходит не для психологических этюдов, а для «культа нагого стана»; оттого их нагое

тело ярко сквозит сквозь прозрачную ткань его поэз. Вместо вопроса: «Как дошла ты

до жизни такой?» – он предлагает раздеться:

Гйтана, сбрось бравурное сомбреро, —

и спешит «к поцелуям финал причислить», чтобы получить «счастье в удобном

смысле». Мы знаем его знаменитый лозунг: «Ловите женщин, теряйте мысли...» Ясно,

что от поэта, роняющего свои мысли, как кокотка – гребенки, нельзя много и

требовать. По утрам после ночных кутежей поэт силится собрать уцелевшие мысли:

«Дайте, дайте припомнить...» Он хочет «ошедеврить», желает «оперлить» и «иголки

шартреза», и «шампанского кегли», и даже «из капорцев соус», – словом, «все, что

связано» с какой-нибудь Люсей, подругой его ночного веселья. Как видите, путь от

поэта-классика с его «убогой и нарядной» до поэта-футуриста с его Люсей весьма

знаменательный.

Постоянное пребывание в группе девушек нервных, «в остром обществе дамском»

учащает «пульс вечеров» поэта. Вкус пресыщенного грезера становится чрезвычайно

изысканным. Когда-то он искал вдохновения в уединении, «в глуши, в краю олонца»,

шел «в природу, как в обитель». Но затем для его порывного вдохновения

понадобились «ананасы в шампанском».

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро.

Весь я в чем-то в норвежском, весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! и берусь за перо!

Хронически повышенная температура атмосферы демимонда, где смакуют

«теББаШапсе», и среда кокоток с их изощренным искусством эротического пленения

неизбежно толкает слабовольного поэта на путь эксцессов:

Все содроганья и все эксцессы

Жемчужу гордо в колье принцессы.

Совершается ужасный уклон от весенней грозы с ее «Громокипящим кубком» в

сторону ожемчуживания эксцессов, от молодых раскатов жизни к грезофарсу с

ананасами в шампанском.

В шампанское лилию. Шампанского в лилию.

Поэзия Северянина и есть поэзия шампанского полонеза. Целомудренную лилию

своей поэтической мечты он с утонченным сладострастием топит в шампанском

вожделении под звуки певучего прелюда. Стоит ему правой рукой заиграть какой-

нибудь певучий мечтательный прелюд, левая рука присоединяет неожиданно мотив

кэк-уока, и вся пьеса звучит каким-то прелюдо-кэк-уоком, невероятным грезофарсом. И

чем дальше поэт уходит от «Громокипящего кубка», тем явственнее слышится кэк-уок,

и тем глуше звенит робкий прелюд грезы. Впрочем,

мы еще вернемся к лилиям Северянина, а пока небольшая экскурсия в

импрессионистскую живопись. Когда я читал стихи Северянина, я вспомнил этюд Дега

«Женщина за туалетом». Нагая женщина сидит к зрителю спиной. Спина -

маловыразительный животный лик человека. Вы всматриваетесь в спину и силитесь

создать лицо этой женщины, по линиям спины творите очерк лица. Муза Северянина в

большей части его поэз стоит к вам спиной, ибо она – муза «эстета с презрительным

лорнетом». Но власть таланта так сильна, что вы предчувствуете обаяние ее лица. И

когда поэт бросает свой лорнет и поднимает «золотую вуаль» с ясноликой, ясноглазой

музы, вы в восторге, что не ошиблись. Вы забываете шаплетку банальности в кларет

301

пошлости, ибо лик музы Северянина – лик целомудренной лилии, речной

девственницы, заглядевшейся в зеркальную глубину сонных вод.

Прочтите его «Янтарную элегию».

Вы помните прелестный уголок,

Осенний парк, в цвету янтарно-алом?

И мрамор урн, поставленных бокалом,

На перекрестке палевых дорог?

Вы помните студеное стекло Зеленых струй форелевой речонки?

Вы помните комичные оценки Под кедрами, склонившими чело?

Вы помните над речкою шалэ,

Как я назвал трехкомнатную дачу,

Где плакал я от счастья и заплачу Еще не раз о ласке и тепле?

Вы помните... О, да! Забыть нельзя Того, что даже нечего и помнить...

Мне хочется вас грезами исполнить И попроситься робко к вам в друзья...

Хрустальная прозрачность воспоминания удивительно гармонирует здесь с

янтарностью осеннего дня.

Мы остановились на этом стихотворении потому, что оно – видимый кристалл

незримого интимного «я» поэта. Задушевный лиризм с нежным женственным тембром

есть ядро его поэзии.

Ему близка и понятна весенняя дрожь милого, белого, улыбного ландыша,

зыблющегося на тонком зеленом стебельке, и светлая печаль его о неизбежности

июньского сна. Вид душистого горошка, обвивающего бесчувственный мрамор,

вдохновляет его на очаровательную сказку с поэтически-глубоким символом.

«Весенняя яблоня» в «нетаю– щем снегу», как девушка больная, наполняет его сердце

нежностью и

ласковой тоской, – и он откликается прозрачной и нежной акварелью. Его рисунок

вообще тонок и выразителен; штрихи отчетливы. Прихотливости и изменчивости его

эмоций, постоянно модулирующих, соответствуют капризные ритмические фигурации

его стихов. От ямба и хорея, графически изображающихся прямыми линиями, он часто

переходит к пэоническому стилю с его волнообразным ритмом, графиком которого

может служить синусоидальная линия.

В «Шампанском полонезе» размах стиха достигается комбинацией пэона 2-го рода

и дактиля. В его «Русской» и «Chanson russe» ритм его пляски с первого же стиха

отдается в ваших ногах. В его «Июльском полдне» чувствуется ритм шелестящей

коляски.

Вообще стиль Северянина не обладает звонкостью металла, он не отлит, не откован

и не нуждается в чеканке; но он певуч и ажурен, достигая в некоторых пьесах облачной

воздушности, нежного шелеста крыльев бабочек.

Таков островок поэзии Северянина, островок, вокруг которого «плещется десертно,

– совсем мускат-люнельно», – стихия дэндизма, шантеклерства и эксцессерства. Вам

приятно побродить в этом уголке, полюбоваться его лилиями, послушать янтарные

элегии; но скоро вас начинает тянуть на простор. Впечатления в этом уголке

чрезвычайно скудны, прозвучавшие мелодии не захватывают вас. Лилии Северянина -

обыкновенные, вам хорошо знакомые лилии; его полонез о лилиях – новая вариация на

старую тему. Правда, он нам показал лилии в тонкой игре световых оттенков и лучей. В

процессе творчества, конечно, может быть момент, когда поэт делает самый

незначительный сюжет объектом новых художественных приемов. Моне писал

двадцать раз один и тот же стог сена в поле, чтобы проследить по серии этюдов все

ступени сложной гаммы световых нюансов и красок. Но Северянин берется за

незначительные сюжеты вовсе не потому, что он торопится разрешить волнующую его

302

колористическую или другую художественную проблему. Нет, просто его кругозор

ограничен; оттого он так рано начинает перепевать самого себя. Если стихийная

порывность нашего века и находит себе иногда отзыв в зигзагообразной форме его

стихов, в ломаной молниевидной линии их ритма, то современная мятущаяся,

изверившаяся, тоскующая и утонченная душа не нашла себе никакого отражения в его

поэзии. Женщина не сходит со страниц его книг; но это не современная женщина. Нет,

это или эксцессерка, или в лучшем случае «хорошенькая девушка».

Поэт отъединил себя от мира живописной гирляндой девушек и дам, и в этом

приятном обществе смакует ананасы. Он легкомысленно забывает им же самим

провозглашенные истины: «величье всегда молчаливо», и «стыдливость близка к

красоте». Вас оглушают истериче

ски-пронзительные выкрики маньяка: «Я – гений, Игорь Северянин» и «я всемирно

знаменит». Мания Северянина кажется нам эффектным ярким плащом. В этом плаще

есть своего рода историческая преемственность. Бальмонт объявил себя «стихийным

гением», раздвинувшим «ткань завес в храме гениев единственных». Северянину

показалось недостаточным объявить себя гениальным. Он взорвал свои хабанеры

«точно динамит», притом с такой невероятной силой, что три года дым «стлался по

местам, объятым» его «пожаром золотым». Устроив этот грандиозный пожар, поэт

«взорлил гремящий на престол», предоставив великодушно толпе пить «ликер

гранатовый» за его «ликующий восход».

Вы, конечно, нисколько не потрясены и не испытываете благоговейного трепета

перед чудом природы, гением; вам смешно и досадно; вы отлично понимаете, что вся

эта игра в гений – только «пикантный шаг», «пестротканное шитье» «лоскощекой

кокотки», «бутафорская туника», шансонетки, самореклама «с гнусью мин».

Впрочем, Северянин роняет жалобное признание, заставляющее призадуматься, не

является ли его мания психопатологическим аффектом:

Я соберу тебе фиалок

И буду плакать об одном.

Не покидай меня! я жалок

В своем величии больном.

Но увы! С кинематографической быстротой появляется снова «эстет с

презрительным лорнетом», и муза поворачивается к вам спиной. Под «фиолетово-

розовый» хохот сирени начинается вакханалия «онездешенных» рифм и «окалошенных

стихов». Стихи, как кокотки, и кокотки, как стихи, вальсируют перед зеркалом в черных

фетерках «бирюзовыми грациозами», обласканными «резерверками». Сам поэт

голосом сладким, как «тенор жасмина», импровизирует блесткие «нео– поэзы». После

какого-нибудь пикантного пассажа, вроде следующего:

Часто приходила ты в одной рубашке

Ночью в кабинет мой, возжелав меня, —

вся публика приходит в неистовый восторг; а знакомая нам «Люся» берет

«монбланные» ноты, крича:

«Ах, какой же вы ловкий!»

Но взвинченная публика требует от поэта пикантного острого «квинт– эссенца

специй». Милый и добродушный поэт начинает сначала с пошлых, двусмысленных

намеков и постепенно доходит до откровенного «оголивания». Глубокое по своему

смыслу двустишие Ф. Сологуба:

На Ойле далекой и прекрасной Вся любовь и вся душа моя, -

вдохновляет Северянина на плоские стишки:

Благоговея, друг, оголивай Свою Ойле.

Но публика не желает метафор и символов, «щекочущего чувственность дыма», а

303

требует «нео-поэзных» шансонеток. Что может быть пикантнее! Стащить поэта с

царственного престола на эстраду шантана; услышать из уст «солнечника», «поэта-

экстазера» шедевр шансонеток – «Шансонету горничной».

Безвольному поэту не все ли равно, что читать. И куплеты готовы:

Я – прислуга со всеми удобствами —

Получаю пятнадцать рублей,

Не ворую, не пью и не злобствую,

И самой инженерши честней.

Ит. д.

Как мучительно хочется поскорее «выключить электричество» в этом будуаре

«нарумяненной» поэзии, где поэт вульгарит «что-то нудно-пошлое», и вернуться в

«лесную глубь», к простой и нежной «фиалке», к незабудкам и ландышам, отдавшим

свою жизнь поэту «для венца» в тот далекий «счастливый день», когда поэт

короновался «утром мая под юным солнечным лучом».

Но все же вы остаетесь в глубоком недоумении и снова задаетесь невольным

вопросом: в чем причина фатального тяготения поэта из безгранности звездного мира в

пошлую плоскость демимонда, где «рифмы слагаются в кукиши»? В чем причина этой

роковой двуликости, этого неизбежного для его музы закона вращения около

собственной оси, причем нарумяненный опереточный лик «офранченного картав– на»

сменяется «грезовым» ликом мечтателя? Как понять сладострастный садизм, с которым

поэт топит лилии в шампанском, фиалки в крем-де-мандарине, загрязняет и опошляет

«случайные чайные розы» своей поэзии? Здесь возможны два соображения. В душе

Северянина нет яркого лейтмотива, нет сильной основной мелодии. Стихи поэта —

музыкальный сказ загрезившей или страдающей души. У каждого поэта мы находим

две-три основных темы, и все их стихи в сущности – только тематическая разработка

этих тем. Тому, кто по теме бытия мучительно жаждет солнца, – не до «гнуси мин». Тот,

кто изнемогает от трагического разлада души, не станет сознательно детонировать. Или

же это определенная художественная манера усилить игру тонов поэтического спектра

черной и белой красками?

На нашумевшей в свое время картине «Олимпия» Э. Мане ослепительно-белая

наглая куртизанка, разметавшаяся на постели, резко контрастирует с негритянкой и

красочным букетом цветов. Олимпия левой рукой, как фиговым листом, покрывает

жеманно свою наготу, а негритянка, оттопырив толстые чувственные губы, держит у

ног Олимпии букет. Северянин опасался, что его простой благоуханный букет поэзии

останется в тени, никем незамеченный; ему казалось, что хоть на мгновение надо

озарить его световой рекламой. Если Бальмонт пришел с горящими зданиями,

кричащими бурями, кинжальными словами и предсмертными восклицаниями, если

Брюсов притащил с собой козу и поэтизировал утехи с ней, то отчего бы Северянину

не поручить нагой куртизанке продемонстрировать его «грезовый» букет незабудок и

фиалок пред публикой, так жадной к наготе и экзотике.

Если этот путь саморекламы выбран сознательно, то все же это очень опасный путь

для «интуита с мимозовой думой», ибо путь эксцессов и рекламной шумихи обездарят