Текст книги "Царственный паяц"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

За последнее время я совсем отошел от всяческих «соблазнов». Все это настолько

пусто, мелко и не нужно (ни мне, ни другим), что нашел

глупым длить неоправдываемое. И чувствую себя значительно приятнее, как-то

свежее и облагороженнее. Сам удивляюсь, а как легко это было сделать. М<ожет>

б<ыть>, давно уже нужно было поступить так. Да, Фелисса Мих<айловна> достойна

лучшей участи. Я очень виноват перед ней. Мне так трудно теперь вернуть ее

безоблачность. Это более всего меня мучает. Одно лишь время покажет ей многое.

Нежно целую ручки Ваши. Ф<елисса> М<ихайловна> и я шлем Вам, А<лександру>

Г<ригорьевичу> и Игорю наши искренние приветы и лучшие пожелания.

Ваш неизменно Игорь

Р. Б. Я давно написал бы Вам во время Вашего молчания, но Вы писали, что

меняете квартиру, нового же адреса я не знал.

Иг.

Если вас не затруднит, черкните, пожалуйста, открытку о получении книжек и не

очень ли они смялись и испачкались в дороге.

Иг.

6

октября 1932 г. ТоПа, 6.Х.1932 г.

Дорогая София Ивановна,

16 авг<уста> я послал Вам, пользуясь Вашим любезным разрешением, 15

экз<емпляров> «Адриатики», а 18 авг<уста> – длинное письмо. И вот до сих пор не

имею от Вас ни строчки.

Меня это крайне беспокоит: что с Вами, как Ваше здоровье, все ли у Вас

благополучно? Напишите, пожалуйста, сразу же хотя бы открыточку. Дело в том, что в

конце этого месяца мы уезжаем в Румынию, конечно, только в том случае, если

соберем в дорогу денег. А это очень теперь трудно. Приходится собирать буквально по

грошам. Книги мои успешно всюду продаются, и я получаю отовсюду крошечные

суммы, кот<орые> должны в конце концов дать возможность тронуться в Дальний

путь. К сожал<ению>, не из всех стран разрешена пересылка валюты. Самое позднее,

если будете добры ответить мне, 20 окт<яб– ря>, иначе вряд ли я получу от Вас письмо.

Впрочем, пишите и после этого срока: мне всюду перешлют. Но мне хотелось бы знать

о Вас до отъезда. Напишите о себе подробнее.

Гости наши все разъехались. У нас осень. Рамы вставлены.

Если у Вас есть в Румынии знакомые, м<ожет> б<ыть>, найдете возможным

сообщить некот<орые> фамилии и адреса: у меня нет там ни одной души знакомой. С

дороги буду, конечно, писать Вам. Трудная осень в этом году, и на душе не очень-то

162

радостно. Целую Ваши ручки. Фел<исса> Мих<айловна> шлет Вам свой искренний

привет. Привет А<лександру> Г<ригорьевичу> и Игорю.

Всегда Ваш Игорь

Издание окупилось уже полностью, что меня весьма радует. Хоть это...

7

1

января 1936 г.

ТоПа, 1.1.1936 г.

С Новым Годом, дорогая София Ивановна! Не удивляйтесь ничему: я вне законов.

Если не писал, были серьезные причины. Очень серьезные, поверьте. Не хотелось

расстраивать кошмарами переживаний. Ваши письма все получил, – очень

признателен Вам. Всегда помнил. Часто-часто. Но меня ведь почти не было здесь.

Почти все время был в Ревеле. Вернее – вынужден был быть. Следов<ательно>, не

жил, ибо город для меня не жизнь: ненавижу институт городов. Бедная Ф<елис– са>

М<ихайловна> с 3 апр<еля> живет в Ревеле: работает на фабрике шелковой. Один

скелет остался. И очень нехороший кашель (каше– лек)... Я то здесь, то там. Иногда

один, иногда нет. Заработков лично у меня никаких. За весь прошлый год всего три

концерта: в Печорах, Валке и Гунгербурге. Полные залы все-таки. Удивлены? Чем

объяснить? Не знаю. Публика ведь отошла от поэзии. И все же везде переполнено. А

денег мало. До смешного. По 8 $ за вечер!.. И вдобавок свои расходы: поезда, отэли.

Роман «Рояль Леандра» лежит на складе. Из тысячи продано экземпл<яров> 25. Куда

идти? Что делать? А теперь вот на Праздники приехали с Ф<елиссой> М<ихайловной>

на десяток дней домой. Как хорошо здесь! Как благочестиво! Сегодня Ф<елисса>

М<ихайловна> уезжает снова в кабалу. Вам это известно. Вы сами в таком же

положении. Зарабатывает она 1/2 долл<ара> в день. У машины. В сентябре приезжала

знакомая из Кишинева. В гости. Пробыла 18 дней, из них 12 в Тойле. Ездил с ней сюда.

Весною снова приедет. М<ожет> б<ыть>, Вы ее знаете. Она о Вас помнит. Некто Лидия

Тимо

феевна Рыкова, рожденная Адам. У них дом на Федоровой, около Мещанской.

Великанша. Красавица. Умница. Любит искусство. Поет. Рисует. И Липковская

поселилась в Кишиневе на Немецкой.

Приветствую Вас, А<лександра> Григ<орьевича> и Игоря. Целую ручки Ваши.

Напишите мне, не считайтесь письмами. Скверно мне, дорогая и милая София

Ивановна, очень плохо на душе. Невыносимо.

Ваш Игорь

19

октября 1933 г.

19/Х-1933 г.

Замок Храстовец Словения

Дорогой Семен Ильич!

Обращаюсь к Вам с большой просьбой: не откажите в любезности переписать и

прислать мне сюда теперь же, сразу, как получите эту открытку, мои два стихотворения

– одно («Нона») из «Менестреля» и другое («С утесов Эстии») из «Феи Эйоле»: они

мне крайне нужны, а книг этих я под рукой не имею, у Вас же, помню, эти книги

имеются. Буду Вам крайне признателен. Вскоре мы уезжаем отсюда (около 1.Х1). По

непредвиденным обстоятельствам задержались в замке до поздней осени. Жаловаться

на это не приходится, так как здесь очень живописно и мило. Чудно и сытно кормят, все

удобства, библиотека, граммофон, радио, церковь, почта, лавки. Ловим окуней и лещей

в речке Пес– ница перед замком. В 12-ти км от нас, в горах, над Дравой имеется еще

один замок – Вюрберг, расположенный на вершине большой горы с чудным видом на

окрестности. Бываем иногда там. Но тот замок меньше нашего: в нем 62 комнаты.

Помещается в нем теперь санатория для легочных. Напишите, выходит ли «Золотой

163

петушок» и сколько номеров вышло. Возобновилась ли «Наша речь»? Я очень

благодарен Вам за Ваши 2 письма. Простите, что не ответил тогда же, но вообще я

мало кому пишу. Летом много и продуктивно работал. Массу читаем. Все время здесь

стояла дивная осень, совсем дождей не было, и только вот теперь стало прохладно и

серо. Но у нас теплая комната. Что нового в Кишиневе? В августе к нам приезжали из

Сараево (17 часов езды) гости: муж с женою, милые люди. Пробыли 16 дней. Готовлю

новую программу для осеннего сезона, поэтому и стихи прошу прислать. Сезон

начнется, с божьей помощью, с концерта в Сараево, где нас уже ожидают. Фелисса

Михайловна и я искренне Марию Георгиевну и Вас приветствуем. Всегда с Вами

Игорь

о

ф

о я

I

1

8

марта 1935 г.

8.Ш.1935

Это действительно возмутительно: ты веришь больше злым людям, чем мне,

испытанному своему другу! Моя единственная ошибка, что я приехал не один. Больше

ни в чем я не виноват. Фелиссушка, за что ты оскорбила меня сегодня? почему не дала

мне слова сказать? почему веришь лжи злых людей – повторяю? Мало ли мне, что

говорили и говорят, как меня вы все ругаете! Однако ж я стою выше всего этого и даже

не передаю ничего, чтобы не огорчать тебя! Я никому не верю, и ты не должна верить.

Что ты хочешь, я то и исполню – скажи. Она уедет сегодня, а я умоляю позволить

объясниться с тобой, и то, что ты решишь, то и будет. <...> Я очень тебя прошу, родная,

позволить поговорить последний раз обо всем лично, и тогда я поступлю по твоему

желанию. Я так глубоко страдаю. Я едва жив. Прости ты меня, Христа ради!

Я зайду еще раз.

Твой Игорь, всегда тебя любящий

Дорогая ты моя Фелиссушка!

Я в отчаянии: трудно мне без тебя. Но ты ни одному моему слову больше не

веришь, и поэтому как я могу что-либо говорить?! И в этом весь ужас, леденящий

кровь, весь безысходный трагизм моего положения. Ты скажешь: двойственность. О,

нет! Все, что угодно, только не это. Я определенно знаю, чего я хочу. Но как я

выскажусь, если, повторяю опять-таки, ты мне не веришь? Пойми тоску мою, пойми

отчая

2

14

марта 1935 г.

Четверг. 14.III.1935 г.

ние – разреши вернуться, чтобы сказать только одно слово, но такое, гто ты

вдруг все поймешь сразу, все оправдаешь и всему поверишь: в страдании сверхмерном я

это слово обрел. Я очень осторожен сейчас в выборе слов, зная твою щепетильность,

твое целомудрие несравненное в этом вопросе. И потому мне трудно тебе, родная,

писать. Но душа моя полна к тебе такой животворящей благодарности, такой нежной и

ласковой любви, такого скорбного и божественного света, что уж это– то ты, чуткая и

праведная, наверняка поймешь и не отвергнешь. Со мной происходит что-то страшное:

во имя Бога, прими меня и выслушай. <...> Я благословляю тебя. Да хранит тебя Бог! Я

хочу домой. Я не узнаю себя. Мне больно, больно, больно! Пойми, не осуди, поверь.

– Фелиссочка!..

164

Любивший и любящий тебя – грешный и безгрешный одновременно – твой Игорь.-

Лина Юрьевна! Ольга! Простите ли Вы меня?

Можно домой?

3

20

марта 1935 г.

Среда, 20.III.1935 г.

Встал с постели только для того, чтобы написать тебе, дорогая Фе– лисса, эти

строки. У меня грипп. Сегодня уже 38. Я прошу у тебя разрешения, как я только

поправлюсь, встретиться: необходимо мне это. Я привык считаться с твоими словами.

Ты запретила. Теперь разреши ради Бога. Евдокия Владимировна пусть скажет

Шульцу.

Сейчас ложусь опять: знобит, плохо, принимаю много лекарств, болит мозг.

Любящий тебя

Игорь.-

4

1 августа 1935 г. 1 авг. 1935 г.

Дорогая моя Фишенька,

Сегодня день рождения Вакха, и я поздравляю тебя. Лину Юрьевну поздравил вчера

лично. Мне очень трудно было столько времени не

писать тебе, как я собирался и обещал, но А. Э. сказал мне еще в первый приезд,

что ты не веришь ни одному моему слову и хохочешь над моими письмами. Это меня

обидело. Но день и ночь я только и думаю о тебе. Недели через 2 У2—3 кончается

сезон, и В<ера> Б<орисовна> уезжает на службу. Я остаюсь совершенно свободен, т. к.

в Ревель ни за что не поеду с нею. Но я приеду на два-три дня один и остановлюсь у

Степанова. Счет у Черницкого возрос до 50 крон, и В<ера> Бсорисов– на> обещала ему

постепенно его уплатить. Я верю, что она это сделает. Но мне с нею не по пути, и это

по многим причинам. Я страдаю от одиночества духовного, от отсутствия поэзии и

тонких людей. Неприятности бывают частые и крупные. Это лето вычеркнуто из моей

жизни. Тяжело мне невыносимо. Я упорно сожалею о случившемся. И с каждым днем

все больше. Больше месяца нет писем от нашей милой Л. Т. На днях я написал ей вновь

– зову приехать и помочь мне найти покой и твое прощение. Иначе я погибну. Целую

тебя нежно, дорогой и единственный друг мой. О тебе лучшие грезы и вечная ласка к

тебе.

Твой всегда любящий тебя

Игорь.-

5

19

апреля 1936 г.

Озеро и^^е, 19 апр. 1936 г.

В этот раз ты поступила со мною бесчеловечно-жестоко и в высшей степени

несправедливо: я приехал к тебе в страстную Господню пятницу добровольно и

навсегда. Моя ли вина в том, что разнузданная и неуравновешенная женщина, нелепая

и бестолковая, вызывала меня по телефону, слала телеграммы и письма, несмотря на

мои запреты, на знакомых? Моя ли вина в том, что она, наконец, сама приехала ко мне,

и я слугайно, пойдя на речку, встретил ее там? Я ни одним словом шесть дней не

обмолвился ей и послал ей очень сдержанное и правдивое письмо. Только накануне ее

приезда, и, следовательно, если бы она не приехала в четверг, она получила бы утром в

пятницу мое письмо и после него уже, конечно, не поехала бы вовсе, ибо мое письмо не

оставляло никаких сомнений в том, что ей нужно положиться на время до каникул, т. е.

25 мая, и тогда выяснится, смогу ли я жить с ней или вернусь. И конечно, к 25 мая я —

клянусь тебе – написал бы ей, что не вернусь. Я, Фишенька, хотел сделать все мягко и

165

добросердечно, и ты не поняла меня, ты обвинила меня в предумышленных каких-то и

не

существующих преступлениях, огень поспешила прогнать меня с глаз долой, чем

обрекла меня, безденежного, на унижения и мытарства и, растерянного, измученного,

не успевшего успокоиться, передохнуть и прийти в себя, бросила вновь в кабалу к ней и

поставила в материальную от нее зависимость. Я вынужден был сказать обо всем этом

Ев– д<окии> Влад<имировне> и другим, дабы все знали, что я люблю тебя и не хотел

от тебя уйти. Зачем ты, Фишенька, так поступила опрометчиво и зло?!. Что ты сделала,

друг мой настоящий, со мною? Ведь вполне естественно, что я страдал, получая от нее

известия о ее болезни: меня мучила совесть и жалость. Но постепенно я успокоился

бы, и все прошло бы, и ее письма на меня перестали бы оказывать действие. А ты не

дождалась, ты поспешила от меня отрегься. <...> Спаси меня – говорю тебе тысячный

раз! Ее приезд доказал мне, что ей верить ни в чем нельзя, что она даже в болезнях

лжет. Не пиши, если не хочешь, но, если зовешь меня к себе, пришли только один

синенький цветочек в конверте. Это будет значить, что я могу вернуться навеки домой.

Я целую тебя, дорогая Фелисса. Пожалей меня, прости, призови к себе.

Любящий тебя одну

Игорь.-

6

23

апреля 1936 г.

23.IV.1936 г.

Я поехал в Таллин, дабы регулировать получку 20-го апреля. Я проявил максимум

энергии и в результате получил от одного мецената крупную сумму денег без отдаги. В

моих руках теперь 100 крон, и, если ты разрешишь мне, я немедленно приеду домой.

Смертельно тоскую по тебе, по рыбе весенней, по дому нашему благостному. Не

отвергай, Фелисса: все в твоих руках – и мое творчество, и мой покой, и моя

безоблачная радость. Вера выдала мне обязательство впредь не писать писем, не

посылать телеграмм, не звонить по телефону и не являться лично. Я так ее избранил и

побил, что это уже наверняка. Каждый лишний день, прожитый вне дома, приносит

мне пытку. Я еду в иЦаз1е за синим цветочком. Ждет ли он меня там, не пропал ли в

дороге? Не сплю ночей, болит сердце. <...> Прими меня домой – это твой последний

долг перед Искусством и отчасти передо мной.

Если еще не послала, пошли цветочек. Я жду в и^^е. Святой Николай Чудотворец

явил мне чудо, – я лично расскажу все.

Твой бессмертно, и так искренне.

Игорь.-

7

7

октября 1936 г.

Tallinn, 7 окт. 1936 г.

Я все еще болен, дорогая Фишка, насморк не проходит, болит упорно грудь, кашляю

и впечатление жара. <...> Квартира оказалась холодной и сырой, потолки протекают.

Скука ужасающая, дикая! Порядки в квартире способны привести в исступление.

Сержусь ежечасно, когда дома, а благодаря болезни «дома» вынужден быть часто.

Жажду до умопомрачения Тойлы! <...> Очень трудно мне вести здесь хозяйство на

книжку: дорого, безвкусно, несытно. Иногда прикупаю мясо, иначе ноги можно

протянуть, но трачу минимально. У В<еры> Б<орисовны> интенсивная переписка с

африканским дядюшкой. Она зовет его бросить службу (!) и переехать сюда. И он,

видимо, к весне приедет. Это, знаешь ли, не так плохо для В<еры> Б<орисовны>.

Человек, видимо, хороший и очень до сих пор ее любит. Прямо молитвенно. <...>

Твой вечно

166

Игорь.-

Р. S. Сияет солнце, зовя к тебе!

8

2 января 1937 г.

Tallinn, 2.1/1937 г.

Дорогая, милая, родная Фишечка моя!

Поздравляю Тебя с днем Твоего нужного мне всегда появления на свет, благодаря

которому я приобрел тонкий вкус в поэзии, что я очень Ценю и за что очень

признателен тебе. Твои стихи должны быть восстановлены – это мое искреннее

желание, и я заклинаю тебя это сделать, когда я приеду домой, т. е. когда я вернусь

домой.<...> Ежедневно В<ера> Б<орисовна> проводит большую часть дня у своих

мегер, а я переписываю рукописи понемногу и никуда буквально не хожу: нет ни

малейшего настроения. <...> Я так утомлен, так обескуражен. И здесь такая

непроходимая тощища. Этот «вундеркинд»! Эта Марья! Эта В<е– ра> Б<орисовна>,

всей душой находящаяся у теток! Дядя выехал из Туниса 30-го в 7 веч<ера>. На днях

многое выяснится. А там мы поедем с тобой в Ригу: я не могу больше вынести этой

обстановки сумасшедшего дома. Ни нравственно, ни физически. Здесь сплошной мрак,

сплошная тупь. На днях я пробовал прочесть кое-что из рукописи (не мог молчать,

душа требовала стихов!), и через два-три стихотворения В<ера> Б<орисовна> заснула

сидя!!! <...>

Любящий тебя всегда

Игорь.-

9

10

января 1937 г.

Воскресенье, 10 янв. 1937 г.

Дорогая моя Фишечка,

Фикунчик мой солнечный!

Изо дня в день стремлюсь к тебе домой, но пока еще не могу: не все устроено, а

приехать без денег немыслимо. Но у меня есть надежда на крупный куш из Польши.

<...>

Дядя – сплошное очарование. Деликатнейший и добрейший, очень сдержанный и

ничего не кушающий. И внешностью, и манерой держаться – вылитый Эссен. Большой

франт: привез смокинг и три костюма. Бывший морской офицер. Знает и о Гиппиус, и о

Гумилеве, и Ахматову любит. Увидев все и все узнав, в ужасе. Даже два сильных

сердечных припадка было с ним. Ставил горячие припарки и посылал в аптеку. Да и не

мудрено: из-за него содом у теток: хотят женить на Валерии и Вере... одновременно! И

послать в Африку. Сестры рвут на части! Но Вера его не уступит. <...> Я нейтрален.

Подробности лично. <...> Дядя с Верой ушли к теткам, а я еду в Nomme. До скорой

встречи! Безумно хочу с тобою в Tartu, Ригу, Двинск. <...>

Твой всегда Игорь.-

У Дяди денег в обрез. Но в Африке избыток! Ни гроша Вере здесь дать не может.

18 января 1937 г.

Понедельник, 18.1.1937 г.

События разворачиваются весьма поспешно: дядюшка вчера уже переехал к

тетушкам!!! И – навсегда. Подробности лично. Я с ним, само собою разумеется, не

ссорился. Мы расцеловались при прощании, он крепко и долго жал мою руку. В<ера>

Б<орисовна> с ним прощаться отказалась. Опять-таки подробности лично. Сплошной

водевиль и превеселый!.. Надеюсь, ты уже совсем приготовилась к туру по Прина-

ровью и Печерскому краю. Всего намечено 12 пунктов, начиная с Нарвы. <...> Сейчас

иду к г-же Пумпянской, Лидии Харлампиевне: приглашен на обед. В<ера>

167

Б<орисовна> даже в школу перестала ходить после ссоры с дядей, но сегодня

направляется. Пропустила три дня. И к теткам сама не ходит и ребенка не водит. Это

жаль!..

Твой всегда

Игорь.-

11

18 февраля 1937 г.

Четверг, 18.11.1937 г.

Шесть дней я пролежал дома, конечно, все же по утрам неуклонно посещая

министерство и типографию и неуклонно получая ответы, меня не удовлетворяющие.

Пришлось вновь писать прошение. <...> Поэтому только завтра, в 11 ч<асов> у<тра>, я

смогу получить ответ и деньги. А пока что погибаю от недоедания и общей слабости,

ибо в лавке нет самого главного для моего истощенного организма – мяса. А денег я

не видел, как приехал. Здоровье мое из рук вон плохо, и я совсем калека. Сырость,

холод, убожество. Лежу целыми днями в изнеможении. <...> Вот что значит зависеть от

счета в лавке В<еры> Б<ори– совны>! <...> Повторяю: я плохо себя чувствую в

окаянном и ненастном всегда городе.

Любящий тебя

Игорь.-

14

января 1938 г.

14.1.1938 г.

Дорогая Фелисса!

Шестнадцатый день провожу я не там-таки, где мне хотелось бы, и надлежало

проводить. Здоровье мое ухудшается заметно с каждым днем: пребывание в городе,

жгуче мною ненавидимом, да еще в такой непереносимой обстановке, – не то

богадельни, не то жидовского детского сада, не то попросту дома для умалишенных

ведьм, – мало способствует хорошести моего самочувствия и мировосприятия. Я

буквально гибну здесь, и, видимо, нет спасения. В<ера> Б<орисовна> все праздники

пролежала в жестоком бронхите, у нее сильно затронуты легкие, она и теперь почти

через день сидит дома, так что книг продавать, естественно, не может, и не только

теперь, но и впредь. Да и некому больше их навязывать. Положение угрожающее,

сводящее с ума и весьма ложное, повторяю который уж раз. Здесь все поняли причину

моего здешнего пребывания. И тем хуже для нас всех. 16 дней не держал в руках ни

одного сента: они ниоткуда не поступают. <...> Как сумасшедший, хожу по городу без

всякой цели. 2 раза был у Линды за почтой. Дрожал подходя: надежда на спасенье! И

– нигего Это надо пережить, это «ничего». Неужели же никто не писал? Неужели же

Мими стала такой хамкой, что даже за «Росу» не поблагодарила и не высказала своего

восторга перед поэмой моей пленительной? <...> Остро, с бешенством завидую всем

живущим не в городе окаянном. <...> Погода ужасающая. По ночам бессонница и

руготня. Я обвиняю В<е– ру> Б<орисовну> и весь мир за то, что не живу в деревне.

Моя психика не выдерживает. Я – Божий поэт, мне грязно и позорно жить в городской

старческой, поганой трущобе. Я не хочу этого. И я смею этого не хотеть. Каждый грош,

который получишь из-за границы, нужен мне для выздоровления, ибо я болен. Этому

надо верить, я от слез слепну. Все, что свыше 18 крон, пусть будет на мое спасение от

ужаса, меня окружающего, душащего меня. В<ера> Б<орисовна> никогда этого не

поймет. Она удивляется. Она осуждает. Она – рабыня города, теток, службы. Что ей до

моих мук!

Любящий тебя Игорь.-

28 янв<аря> – 20 лет моей жизни в Эстонии. В Тойла хочу быть в этот день. Хочу

стихов, музыки, природы, твоего общества: 23 года знаю!!

168

18 марта 1938 г.

Tallinn, 18.III.1938 г.

Дорогая Фишенька, милая!

Ни Вакх, ни Линда точно не знали, где нужно сделать доверительную надпись.

Думаем, что правильно. <...> Книги почти не идут, поэтому вся надежда на чек

полученный, т. е. на перевод. Возьми себе 1.40, а 40 отдай Е<вдокии> В<ладимировне>

Ш<трандель> за телефон. Так что останется моего фонда ровно 16 крон. И эти деньги

– моя весна. Ибо здесь что-то страшное творится: в одну лавку 84.45. <...> Кормит

старуха со дня моего приезда за крону убийственно, чудовищно. А прикупать из-за

отсутствия средств немыслимо ничего. Ни разу не покупали. Имею 4 кроны на дорогу

неприкосновенных. Иначе не выдержал бы дня. Давать ей 30 крон в месяц – это значит

выбрасывать деньги и голодать. Атмосфера удручающая, – ложь, злоба, ненависть

всеобщая. Курю на свой счет. Смысла сидеть здесь уже нет. Попробую заработать в эти

дни и уеду без оглядки: надо жизнь свою спасать! В<ера> Б<ори– совна> совсем-

совсем обреченная в этом аду. Все неможется ей, вечно омрачена и сердита. А тетки

только и ждут, когда я не выдержу и сбегу. Возлагают на это большие надежды. Я это

замечаю. <...> От Рериха жду письмо только в конце апреля. <...> Линда – между нами -

не в силах больше здесь жить и после Пасхи вернется домой до осени. Вакха она

устроила уже у знакомых. Ему будет хорошо. Он очень мил и симпатичен, всегда

радуется мне искренне. Я к ним часто хожу. Благословляю и крепко целую. Хочу

починить коричневые сапоги (набойки), домашние туфли и удочку. И тогда приеду. Я

чувствую себя, как в темнице. Безумные головные боли, сердце и все другое.

Приветствую Л. Ю., Ольгу, Элли.

Крепко целую и люблю.

Игорь.-

14

14

сентября 1938 г. БаагкШа, 14.IX.1938 г.

Попасть в Тойлу не так-то просто, дорогая Фишенька: все время, с Редкими

перерывами, хвораю, а когда лучше бывает, денег нет хрони– Чески, а поездка-то

обойдется в 2.90. Легко сказать, когда и гривенни-

ка часто нет. Долги отдал, но растут новые, и чем их платить будем – никто не

осведомлен, ибо пока получек не предвидится. Уж не тетки ли заплатят при своей

оголтелой скаредности?! Эти сволочи гроша не посылают, и только и знают, что

требуют В<еру> Б<орисовну> с девочкой в город. Причина? Сделать мне пакость и

оставить меня одного в деревне – больного и безнадежного. А между тем мне

необходимы некоторые вещи, как, например, новый костюм и драповое пальто:

замерзаю по вечерам. 17-го, в субботу, [имя неразборчиво] едет из Та1– Нпп’а на Устье

за женой в автомобиле. Я просил его заехать к тебе, будь добра дать ему чемодан с

необходимыми вещами и синее одеяло, а я ведь в Саркуле зимовать буду: не к мегерам

же мне ехать! Я очень видеть тебя хочу, но сил у меня нет прийти пешком. <...> Крепко

целую и благословляю.

Любящий тебя всегда

Игорь.-

Все заграничные знакомые – сволочи! Не вздумай покидать опрометчиво Тойлу и

ехать на заработки: повторяю, все не так ужасно, и я все устрою. Но я болен, и у меня

нет пока денег на дорогу. Достану и устрою. Мировые события кошмарны, и в них

центр наших бедствий! Господь поможет нам.

26

января 1937 г.

Светлый Собрат!

Сама святая интуиция диктует мне это письмо. Я искристо помню Вас: Вы ведь из

169

тех отмеченных немногих, общение с которыми обливает сердце неугасимой радостью.

Я приветствую Ваше увенчание, ясно смотрю в Ваши глаза, крепко жму руку. Я -

космополит, но это не мешает мне любить и чувствовать Польшу. Целый ряд моих

стихов – тому доказательство. На всю Прибалтику я единственный, в сущности, из

поэтов, пишущих по-русски. Но русская Прибалтика не нуждается ни в поэзии, ни в

поэтах. Как, впрочем, – к прискорбию, я должен это признать, – и вся русская

эмиграция. Теперь она готовится к юбилею мертвого, но бессмертного Пушкина. Это

было бы похвально, если это было сознательно. Я заявляю: она гордится им

безотчетно, не гордясь отечественной поэзией, ибо, если поэзия была бы понятна ей и

ценима ею, я, наизаметнейший из русских поэтов современности, не погибал бы

медленной голодной смертью.

Русская эмиграция одной рукой воскрешает Пушкина, другою же умерщвляет меня,

Игоря-Северянина.

Маленькая Эстония, к гражданам которой я имею честь принадлежать уже 19 лет,

ценя мои переводы ее поэтов, оказала мне больше заботливости, чем я имел основания

рассчитывать. Но на Земле все в пределах срока, и мне невыносимо трудно. Я больше

не могу вынести ослепляющих страданий моей семьи и моих собственных. Я

поднимаю сигнал бедствия в надежде, что родственная моему Духу Польша окажет

помощь мне, запоздалому лирику, утопающему в человеческой бездарной

бесчеловечности. Покойный Брюсов сказал Поэту:

Да будет твоя добродетель —

Готовность взойти на костер!

Я исполнил его благой совет: я уже догораю, долгое время опаляемый его

мучительными языками. Спасите! Точнее, затушив костер, дайте отход

безболезненный.

Верящий в Вас и Вашу Родину.

Р. S.

Предоставляю Вам все полномочия на перевод и помещение в печати польской

этого моего письма.

Tallinn.

26.III.1937 г.

В.А. Рождественскому

1

12 июня 1941 г.

Уважаемый товарищ Рождественский!

Мне очень приятно было получить письмо от Вас, т. к. я Вас давно знаю и ценю

многие Ваши стихи. К сожалению, они попадались мне в разрозненном виде, т. е. в

журналах и антологиях. Если у Вас имеется какая-нибудь свободная книга, пришлите

ее, пожалуйста, мне, чем доставите большое удовольствие.

Что касается «Чайковского», Вам, конечно, виднее, т. к., откровенно говоря, я, живя

в глуши в Эстонии, очень отстал за последние годы от Нового сияния.

Поправки, внесенные в «Красную страну», нахожу и для себя вполне приемлемыми

и благодарю за бережное и чуткое отношение к русскому языку.

<ДАЛЕЕ РУКОЙ И. СЕВЕРЯНИНА>

Жму Вашу руку, сообщите Ваше отчество, пожалуйста.

Благодарю за перевод денег.

С искренним приветом

Игорь-Северянин

Усть-Нарова 12 июня 1941 г.

2

170

20

июля 1941 г. 20-07-41

Светлый Всеволод Александрович!

Вы, вероятно, осуждаете меня за неучтивое молчание и удивляетесь емУ– Но,

получив Ваше чудное, Ваше правдивое и глубинное письмо, я

буквально в те же дни жестоко разболелся, и болезнь сердца заставила меня лежать

почти без движения бессчетное количество дней. Теперь несколько дней я вновь

двигаюсь, но писать самому мне трудно, поэтому я диктую Вере Борисовне. На Ваше

письмо я отвечу лично, а пока что способствуйте нашему выезду отсюда. Конечно

через Ленинград. Мое здоровье таково, что в общих условиях оно не выдержит.

Длительное вертикальное положение для меня тягостно: в сердце вонзаются иглы. Я

мог бы ехать только полулежа в машине. Но где здесь ее взять? Здесь и моего-то имени,

видимо, не слышали!!! Может быть, Вы сумели бы прислать машину. Тогда прямо

приехали бы к Вам. Я так рад повидать Вас, познакомиться!!! А вечерком поехали бы в

Москву и дальше. М<ожет> б<ыть>, попросите у тов. Жданова: он, я слышал,

отзывчивый и сердечный человек...

Деньги давно кончились, достать, даже занять, – здесь негде. Продаем вещи за

гроши, а в Москве и в Ашхабаде у меня есть получить более двух тысяч за сданную

работу. Сюда денег теперь не переводят.

Верю в Вас почему-то, Всеволод Александрович, и знаю, что, если Вы захотите, -

Вы поможете выбраться отсюда. Повторяю, в общих условиях мое сердце не выдержит,

и живым я не доберусь... Пешком ходить я совсем не могу, и нести еще необходимый

багаж!...

Крепко и ласково жму Вашу руку.

Жду ответа: ответьте, пожалуйста, немедленно.

Спасибо за Вашу милую книжечку: сколько слов при встрече!!

Я послал свою «Адриатику».

Игорь Северянин <собственноручно>

Мой адрес: Усть-Нарова, ул. Раху, 20 [Мирная]

<НИЖЕ АДРЕС ПО-ЭСТОНСКИ И ФАМИЛИЯ>

Р. Б. Семья моя состоит из жены и девочки 9 лет. Фамилия жены и маленькой —

Коренди. Фамилия Коренди – эстонизирована (Коренева).

III

КРИТИКА

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

– едко приходится видеть, чтобы на долю поэта выпадало такое

совершенно необычное внимание, какого удостоился Игорь Северянин от самых

разнообразных кругов читающей публики. Но

___. к читающей публике книга попадает, только пройдя чистилище

критики. И, рассматривая отношение критики к Игорю Северянину, мы находим

171

здесь всю гамму критических отношений, от самого восторженного до резко

отрицательного, граничащего с простейшей руганью. Задачей составителя

предлагаемой книги и было: представить благосклонному читателю проследить, по

крайней мере в самых характерных случаях, это отношение критики к Северянину, так

или иначе способствовавшее тому исключительному успеху, в котором одни видели

самую печальную картину падения литературных вкусов, другие – начало особого

внимания читающего мира к новому стихотворству.

Как помнят, конечно, читатели Северянина, первые явно благожелательные и

серьезные отзывы о его творчестве вышли из-под пера В. Я. Брюсова: этими отзывами

в значительной степени был создан успех Северянина. Поэтому мы сочли за лучшее

предложить В. Я. Брюсову дать окончательную сводку его отзывов о Северянине в

одной специальной статье, на что В. Я. Брюсов любезно согласился. Эта статья

открывает наш сборник.

Следующая статья С. Боброва имеет целью представить читателю в некотором

хронологическом порядке историю отношений Северянина и критики.

Далее следует несколько журнальных рецензий на книги Северянина. Выбирая их

из всего невероятного количества журнальных и газетных статей о Северянине, мы,

разумеется, не могли следовать нашему личному ВкУсу, и этот отдел дает читателю

всего лишь несколько характерных мо

ментов северянинского «успеха», моментов, созданных тем или иным из наших

руководителей покупающей публики.

Одной из довольно важных особенностей поэзии Северянина является его

словотворчество. До сей поры эта часть творчества поэта или служила предметом

рекламоподобных пародий, или была некоей Гайд-паркской платформой, откуда

критики Северянина растолковывали публике о том, что в сей платформе нет ничего

такого... особенно дурного. По этой причине мы пришли к убеждению о

необходимости специально филологической критики словотворчества Северянина. Эту