Текст книги "Царственный паяц"

Автор книги: Игорь Северянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

переливается на тысячи ладов, от Лермонтова до Бальмонта, но в молодом поэте не

такой уж это большой грех. Юный Лермонтов подражал Байрону, почему же юному г.

Игорю Северянину не подражать Лермонтову? Люди скромные находят даже, что

218

хорошая копия лучше плохого оригинала... И нельзя не сознаться, что правило это как

нельзя более оправдывается г. Игорем Северянином*. Покуда он весь – талантливый

перепев слышанного-читанного. В области перепева он не только силен, но даже

прямо-таки поражает растяжимостью своей способности применяться к чужим

мелодиям, часто до полного с ними слияния. Способность эту он начинает проявлять

уже с заглавия первой своей книжки «Громокипящий кубок», которое взял взаймы у

Тютчева, и

* вариант псевдонима ( Ред.).

продолжает до последней страницы второй... il prend son bien oы il le trouve, – и при

этом, надо отдать ему справедливость, добродушно невзыскателен к источникам. Так,

например, первая же страница первой книжки поет и воркует читателю:

Тебе одной все пылкие желанья,

Души моей и счастье и покой,

Все радости, восторги, упованья Тебе одной...

Ах, нет, виноват: это как раз не г. Игоря Северянина сочинение. У него не совсем

так:

Очам твоей души – молитвы и печали,

Моя болезнь, мой страх, плач совести моей,

И все, что здесь в конце, и все, что здесь в начале,—

Очам души твоей...

Не правда ли, мило? Читая, искренно сожалел я, что умерли Я. Пригожий и Саша

Давыдов... Какую бы первый музыку написал к этим стишкам, а второй как бы

исполнил ее, «со слезою», под гитару!.. И сколько чувствительных барышень потом

трогательно звенело бы ее фальшивыми голосенками в домиках, где на окнах цветут

герани, а к потолкам привешены клеточки с канарейками...

Любимыми образцами г. Игоря Северянина, коим он подражает уже совершенно

сознательно и убежденно и о том многократно заявляет, остаются Фофанов и Мирра

Лохвицкая. Должен признаться, что здесь я вполне разделяю вкус г. Игоря Северянина,

особенно, что касается Мирры Лохвицкой – поэтессы, иногда возвышавшейся (в

лирике) почти до гениальности... Фофанова я меньше знаю. Г. Игорь Северянин

посвятил ему много стихов, из которых многие хороши, и если не всегда складны, то

подкупают искренностью. Что касается Лохвицкой, г. Игорь Северянин так прямо и

восклицает:

– Я и Мирра!

Соединение это кажется мне немножко слишком храбрым и преждевременным. Со

своим «мирропомазанием» г. Игорю Северянину надо еще погодить, да и погодить:

таких наград не берут авансом. Мирра Лохвицкая, велика ли она, мала ли, но вся была,

прежде всего, именно сплошь оригинальна и задушевно, пламенно смела. Хотя жизнь

ее была короткая, она успела сказать несколько своих слов и внесла ими в копилку

русской литературы несколько своих мыслей. Ими потом, вот уже целое десятилетие,

пробавляются разные господа-поэты, от них же первый и, к чести его, наиболее

откровенный – г. Игорь Северянин. В этом категорическая разница Мирры Лохвицкой

с г. Игорем Северянином, талантливым подражателем, у которого именно как раз

своих-то слов еще и нет. На 126-131 страницах стихов ему не удалось ни однажды

выразить мысли, создать образ, вызвать к жизни форму, которых не знали бы прежние

поэты и не прибегали бы к ним с гораздо большим искусством и удачею. Поэтому,

когда г. Игорь Северянин связывает себя в чету с «Миррой», это производит

впечатление такой же неудачной претензии, как если бы... ну, хоть Подолин– ский, что

ли, сказал:

– Я и Пушкин.

219

Или милейший человек, покойник Лиодор Иванович Пальмин:

– Я и Гейне.

Конечно, в измененных пропорциях, потому что Мирра Лохвицкая – не Пушкин и

не Гейне... Но она все же их породы, а порода г. Игоря Северянина еще совершенно не

определилась. Мирра Лохвицкая – уже явление демоническое, а г. Игорь Северянин —

еще явление обывательское. И в очень большой степени. Говорю, конечно, о породе

поэтической, потому что дворянскую свою родословную г. Игорь Северянин нам

сообщает с предупредительностью... именно истинного обывателя в фуражке, с

красным околышем:

Известно ль тем, кто вместо нарда,

Кадит мне гарный дым бревна,

Что в жилах северного барда Струится кровь Карамзина?

И вовсе жребий мой не горек!..

Я верю, доблестный мой дед,

Что я – в поэзии историк,

А ты – в истории поэт!

Увы! Демон подражательности, владеющий г. Игорем Северянином, лишил его

оригинальности даже в родословной. Ибо кому же неизвестно, что на святой Руси уже

полвека лиет (или, если г. Игорю Северянину больше нравится, лье) чернила другой

знаменитый писатель, который, можно сказать, уши прожужжал своему отечеству вот

этим же самым хвастовством, что он – «внук Карамзина»... И писатель этот – князь

Владимир Петрович Мещерский!.. Tanto nomini nullum par elogi– um. Н-да... Внукам-то

хорошо хвастать, а вот каково деду!

Продолжая обозрение тяготеющего над г. Игорем подражательного фатума, нахожу

в «Златолире» его, так сказать, гражданскую исповедь:

Я славлю восторженно Христа и Антихриста,

Голубку и ястреба, рейхстаг и Бастилию,

Кокотку и схимника, порывность и сон...

Охват поэтической компетенции бесспорно широкий, однако опять-таки не

побивший былых рекордов. Уже пятьдесят четыре года назад Русь ознакомилась с

великим поэтом, носившим скромное имя Якова Хама, который

На все отозвался, – ни слабо, ни резко, —

Воспел Гарибальди, воспел и Франческо... *

Предупрежденный в «направлении» Яковом Хамом, в этической проповеди г. Игорь

Северянин является открывать Америку после «Санина» и, по крайней мере, тысяч

десяти «русских ницшеанцев», включая в число последних и г. Анатолия Каменского,

рекорд которого г. Игорь Северянин тщетно пытается побить в своей «Катастрофе»...

Далеко кулику до Петрова дня! То, для чего поэту понадобилось железнодорожное

крушение с остановкою в 18 часов, герои г. Каменского обрабатывали в пять минут, на

ходу поезда!

Г. Игорь Северянин не чужд горестного сознания насмешек преследующего его

рока и борется с своим злым демоном на всех, так сказать, платформах поэтического

творчества. Не имея оригинальных идей, он пытается взять реванш, по крайней мере,

на оригинальной форме, вертя оную сяк и так. Этими полезными техническими

упражнениями он, действительно, развил в себе ловкость, которую, если бы дело шло

не о поэте, можно было бы определить акробатическою. Так, на странице 45

«Златолиры» он обрушивает на читателя замечательный фокус в виде редкостно-

богатого подбора однозвучной мужской рифмы:

ДУРАК

Жил да был в селе «Гуляйном» дьяк-дурак,

220

Глоткой – прямо первый сорт, башкою – брак.

Раз объелся пирогами, – да в барак,

А поправился, купил потертый фрак,

Да с Феклушею вступить желает в брак.

Али ты, дурак, своей свободе враг?

А зачем, дурак, ночной бывает мрак?

А зачем, дурак, у леса есть овраг?

<Х~Х -ХХХЧЧ'ХЧ-ХЧ-

* Яков Хам имел некоторое сходство с г. Игорем Северянином и в том отношении,

что, подобно тому, как г. Игорь Северянин творит стихи свои на румынском наречии и

потом уже посильно переводит их на русское, так и Яков Хам изливал свои

вдохновения на австрийском языке (румынском, даже пограничном), а переводил их

для россиян Н. А. Добролюбов.

Али съест тебя, дурак в овраге рак?

Вот-то дурень, дуралей-то! Вот дурак!

Не стихарь тебе носить бы, а чепрак!

Ну, не все ль равно, что свекла, что бурак!

Коли трус, так не задумывал бы врак,

А молился бы угодникам у рак,

Да поигрывал с помещиком в трик-трак,

Попивая вместе ром или арак!

Однако, к сожалению, и замысловатая жонглировка «раком» и «дураком»

изобретена не г. Игорем Северянином. Бертольдом Шварцем этого пороха был В. П.

Буренин, слишком тридцать лет назад превесе– ло рассказавший публике ужасную

«Ирландскую балладу»:

Проснулся в полночь Мак д’Уррак,

Проснулся бледен и смущен,

Ему во сне приснился рак:

Что значит этот страшный сон?

Привстал на ложе Мак д’Уррак,

Дрожит он, дыбом волоса;

Кругом его лишь ночи мрак,

С ним рядом спит Эдифь-краса.

«Эдифь! – воскликнул Мак д’Уррак,

Склонясь к супруге молодой. —

Вставай! Вставай! Мне снился рак,

Мне снился рак во тьме ночной!..»

На миг Эдифь открыла зрак,

И молвит, вняв речам его:

«И сон твой глуп, и ты дурак», —

И все... и больше ничего!

И в тьме ночной Мак д’Уррак,

Эдифи внявши злой упрек,

Поправил свой ночной колпак

И вновь до утра спать залег.

Притом... перечитав сейчас балладу г. Игоря Северянина о дьяке Дураке и раке, я с

удивлением заметил, что, покуда я ее переписывал, °на удлинилась на шесть стихов,

которых нет в книге... Откуда взялся этот прирост? Очевидно, это – машинальный

результат бессознательного творчества, пробужденного даже во мне, который менее

всего поэт, легкостью и бойкостью рифм г. Игоря Северянина... Подумайте, нто же на

221

моем месте совершил бы мастер, специально преданный делу «рифмичества», либо

даже не мастер, а просто счастливец, снабженный хорошим словарем рифм? Ведь,

только выдержала бы поясница, а

то подобный специалист может этак сидеть да рифмовать с утра до вечера, а если

не впадет в сонную одурь, то и с вечера до утра... Сколько бумаги возможно унавозить

столь почтенным способом, – даже невообразимо! Говоря словом г. Игоря

Северянина, avis aux те, кого пугают слишком быстрые успехи финляндской

промышленности.

По всей вероятности, именно отчаянием проявить оригинальность в творчестве на

языке русском объясняется обращение г. Игоря Северянина к какому-то румынскому

наречию, которое ему, по-видимому, более знакомо:

Душа твоя, эоля,

Ажурит розофлер.

Гондола ты, Миньоля,

А я – твой гондольер.

Что сие обозначает, – как уже сказано, судить не берусь. Но звучит нисколько не

хуже эсперанто. Может быть, это оно самое и есть? Стихотворения г. Игоря

Северянина, написанные на неведомом языке, делятся на рондели, поэзы, диссоны,

интуитты, героизы, вирелэ, ко– кетты, миньонеты, хабанеры, коктебли и пр. С

любопытством ознакомившись с этими новыми поэтическими категориями, я, однако,

не мог найти в них разницы с обыкновеннейшими элегиями, посланиями, балладами и

прочими родами и видами поэзии, к которым приучил нас добрый старик Стоюнин.

Разве лишь что в большинстве «поэз» уж очень хромает размер, и из рук вон плохи

рифмы. Говорю, конечно, опять лишь о рифмах, принадлежащих русскому языку. Как-

то: «Врубель» и «убыль»; он же, «Врубель», и «рубль»; «видел» и «гибель»; «Арагва» и

«нагло»; «поносили» и «бессилье»; «близок» и «одалисок»; «признаться» и «Надсон»;

«обувь» и «холопов»; «тосты» и «звезды»; «пихт» и «выход»; «конус» и «соус»...

В румынском произношении все это, может быть, и созвучно, но русскому уху

несколько чуждо. Если эти не столько рифмы, сколько оскорбления слуха действием,

рождены поэтом не в результате лингвистического недоразумения, а по

предварительному умыслу, все в той же погоне за рекордом оригинальности, то

приходится предупредить г. Игоря Северянина, что он и тут опоздал. Давно уже

срифмованы не только «пуговица» и «богородица», «медведя» и «дядя», но даже

«дуга» и «колокольчик». И изобретатели этих рифм были настолько скромны, что даже

не потребовали производства за то в гении и короли, а предпочли окончить жизнь в

безвестности и забвении...

Рифмами румынскими г. Игорь Северянин владеет, вероятно, мастерски.

Предполагаю потому, что очень часто, – вернее даже будет сказать: постоянно, – поэт,

затрудняясь подыскать к русскому слову

русскую же рифму, смело заменяет ее рифмою румынскою, и всегда с полною

удачею. Например:

Невыразимо грустно, невыразимо больно

В поезде удаляться, милое потеряв...

Росно зачем в деревьях? В небе зачем ф и о л ь н о?

Надо ли было в поезд? Может быть, я не прав?

Или:

Ей, вероятно, двадцать три.

Зыбка в ее глазах ф и о л ь.

В лучах оранжевой зари

Улыбку искривляет боль.

222

Несомненно, что русские «боль» и «больно» с румынскими «фи– оль» и «фиольно»

рифмуют бесподобно. Если же какой-либо суровый критик воспротестует против

самого принципа русско-румынского рифмования, – протестовал же чудак Чацкий

против «смешенья языков французского с нижегородским»! – я советую г. Игорю

Северянину ответить придире:

– Разве я первый? Еще 125 лет назад Княжнин рифмовал:

Мое, – ах! – сердце, как сури,

Попавшись вам в любезный каж,

Кричит: мадам, не умори,

Амур меня приводить в раж...

– Как? – перебивает читатель. – Вы хотите уверить меня, что г. Игорь

Северянин даже и тут не оригинален?

Увы! Да! И мало того, что этот проклятый Княжнин (поделом засек его

Шешковский!) предупредил г. Игоря Северянина. Он еще имел наглость вложить

куплет с русско-французскими рифмами в уста... переряженного лакея, который

волочится за провинциалкою, разыгрывая роль светского человека!

Приближаясь из тьмы веков к временам более цивилизованным, встречаем Мятлева

с «Сенсациями мадам Курдюковой». А в 1859 году реакционная газета «Северная

пчела» напечатала на языке, тоже вроде румынского, даже целую статейку:

Утр-томбная сенсация

Наивна и питезна физиономия антецедентной женерации. Экспрессия ее пассивно-

экспектативных тенденций – апатия. Магическою энергиею журнальных литераторов

все теперь переформировалось и восфламирова– л°сь. Арена интеллектуальной реакции

открыта. Реформа с принципами абсолютными, прогресс к цивилизации эффективной,

гармония в теоретиче-

ских и практических комбинациях, в регулировательных и спекулятивных

операциях, – вот атрибуты эпохи продуктивнейшей и с идеями солидными. И т. д., и т.

д.

Статейка эта так понравилась В. С. Курочкину, что он переложил ее в стихи:

Что за абсурдные инвенции Антецедентной женерации?

И обскурантные тенденции,

И утр-томбные сенсации!

Контанпорейного движения,

Без консеквентного внимания,

Традиционные гонения...

И, если прибавить сюда Г. И. Жулева:

Приятель, не ропщи:

Хоть мы с тобой иззябли,

И лишь пустые щи Едим, как Мизерабли...

Либо, – еще того прытче:

– О, ди фрау, слава, деньги ль —

Все твое, мейн енгел:

Будь моей лишь после бала...

«Гут!» – она сказала.

Восхищенный этим «гутом»,

Я, в восторге лютом,

Прыгать стал во время соло На аршин от пола!..

– Но ведь это же все на смех. А ведь г. Игорь Северянин...

Тоже на смех, милый читатель. Тоже на смех. По крайней мере, хотелось бы, чтобы

223

было на смех. Потому что в противном случае было бы уж очень жаль г. Игоря

Северянина... Так жаль, как давно не было случая жалеть начинающего писателя.

Разумеется, на смех! Разве может человек, хоть сколько-нибудь талантливый и

способный хоть к некоторому самосознанию, серьезно писать о себе:

Я, гений, Игорь-Северянин, Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повсесердно утвержден!..

И объявлять себя «королем», «государем», «Наполеоном», «Дан– том»,

«президентным царем», какой-то «Марсельезие» и пр., и пр.

Я не хочу останавливаться на этой стороне стихотворчества г. Игоря Северянина.

Во-первых, ею уже многие занимались в печати, говоря автору слова горькие и в

большинстве заслуженные. Во-вторых, выпуская эти свои пошлости, г. Игорь

Северянин хотя виновен, но заслуживает снисхождения. А заслуживает потому, что

опять-таки и тут не он первый.

Раньше его целым рядом поэтов и прозаиков русская публика приучилась видеть в

поэте прежде всего шута горохового, на которого начинают смотреть только с того

момента, когда он «отмочит колено», которого начинают слушать, только тогда он,

будто в гонг, ударит ни чему не подобною чепухою...

На таком коньке выехали к «известности» десятки господ из категории, которую г.

Игорь Северянин энергически обзывает «обнаглевшая бездарь». И выезд этот сделался

настолько привычным, а публика унижением поэтов, обратившихся в шутов, настолько

избаловалась, что вот когда, наконец, появился поэт не из «бездари», а с проблеском

таланта, то и он, – увы! – чтобы быть замеченным и «вкусить лавра», должен пройти

через шутовской стаж. Покажи, милый человек, прежде всего, как ты кувыркаешься, а

там, мол, посмотрим... И так как г. Игорь Северянин – человек даровитый и

изобретательный, то совершенно естественно он, усердствуя в показании, как он ловок

кувыркаться на все лады, да еще сгоряча и заигравшись, перенаглел всю «обнаглевшую

бездарь», которую он сам же справедливо презирает и над которой гневно смеется...

Отсюда и все его «поприщинские» выходки и выкрики Фердинанда VIII, столь

снисходительного, что он даже не требует «знаков верноподданничества». Цели своей

г. Игорь Северянин достиг... Внимание на него обращено, и даже очень обращено.

Поэтому маска угождающей веку пошлости ему больше не нужна... И обществу

хотелось бы видеть, а г. Игорю Северянину пора бы показать:

– Что же под маскою?

Покуда об этом могут быть только догадки, а они разнообразны и Двусмысленны.

Мы еще не слышали из-под маски г. Игоря Северянина слов оригинальных, но знаем,

что слова заимствованные он выбирает хорошо, а произносить умеет красиво: с

чувством, с темпераментом, Даже с огнем. Мы с удовольствием слышали его

декламирующим из Лермонтова, Фофанова, Лохвицкой, Бальмонта. Подобно

Несчастливцу в «Лесе», он часто «говорит и думает, как Шиллер». Конечно, человек,

говорящий и думающий хотя бы и из тетрадки, но как Шиллер, предпочтителен

человеку, говорящему и думающему хотя и вполне са

мостоятельно, но, как подьячий. Однако нельзя скрыть плачевной истины, что из-

под маски г. Игоря Северянина раздаются не все шилле– ровские звуки, а очень часто

вдруг икнет или рыгнет кто-то, именно вроде пьяного подьячего:

Ты набухла ребенком! ты – весенняя почка!

У меня вскоре будет златокудрая дочка.

Отчего же боишься ты познать материнство?

Плюй на все осужденья, как на подлое свинство!

Вот тебе и Шиллер! Скорее, не капитан ли Лебядкин, – тот самый, который в

224

«Бесах» приглашал:

Ретроградка иль жорж-зандка,

Все равно, теперь ликуй:

Ты с приданым, гувернантка,

Плюй на все и торжествуй!

Маски опасны. Они прилипают к лицам, и, когда настанет время снять их, иным

бывает больно, а у иных они оставляют на лицах нехороший след. «Златолира» в этом

смысле – очень плачевный показатель. В «Громокипящем кубке» прорывы «Шиллера»

часты и звонки. «Златолира» – почти сплошное кувырканье на потеху «ликующих,

праздно болтающих». И, что всего печальнее, г. Игорь Северянин, среди холодного

мещанского распутства, в миру которого он поет и которое воспевает, по-видимому,

чувствует себя, как дома, и очень хорошо... Компания, положим, большая и теплая...

Как говорили в старину, «со звуком», а ныне это, кажется, заменено определением

«прасолов– ская»... Но зачем же тогда обижаться, что в нашей стране четверть века

«центрит» (вероятно, стоит в центре общественного внимания) Над– сон, а г. Игорь

Северянин чувствует себя «в стороне»? Может ли быть иначе?

Надсон – поэт небольшой величины, и это неверно, что он «центрит» четверть

века. Он никогда не был ни дирижером, ни первою скрипкою русского поэтического

оркестра, никогда не приобретал значения «властителя думы». Но он – поэт, которого

общество любило и уважало, любит и уважает, когда-нибудь, может быть перестанет

любить, но уважать никогда не перестанет. . Потому что, как ты его ни поверни, весь он

– «рыцарь духа»... Чистым, светлым, самоотверженным человеколюбцем вошел он в

мир, да послужит миру, собирая в свою чашу кровь и слезы угрюмого века. Величие

Надсона создал не «талант» его, довольно бедно вооруженный образами, звуками и

силою формы. Нет. Это необычайная красота светло страдающего рыцаря духа

отразилась в каждом стихотворении его, и с такою яркостью и цельностью, что юноша,

совсем не щедро одаренный вдохновением,

сложился не только в поэта, но в поэта глубокого и оригинального. В поэта,

который умел говорить обществу «забытые слова» по-своему, неслыханному; в поэта,

который своим духовным изяществом оправдывал и искупал нашу мрачную эпоху и, не

будучи и претензий не имея быть великим, сыграл в долгой и широкой культурной

русской полосе великую роль... Надсон – чудесное, органическое явление новой

русской образованности, как бы фокус, собравший в себе лучшие лучи ее внутренней

красоты, и этим пассивным соединением – могущественное и незабвенное... Ну... и...

можете ли вообразить Надсона говорящим любимой женщине:

– Ты набухла ребенком?

Можете ли вообразить Надсона расписывающимся в одинаковой симпатии к

рейхстагу и Бастилии, к ястребу и голубке?..

Можете ли вообразить Надсона, для которого железнодорожное крушение – только

предлог «среди прелестнейших долин сыграть любви пантомин»?

Вот то-то и есть, что нет. А общество-то, – оно ведь требовательный взяточник.

Его отношение к поэту всегда построено на do ut des. Нет ничего легче, как получить

от него ту славу, которую правильнее назвать пресловутость. Даже при совершенной

его избалованности коленцами кандидатов в любимцы публики пример г. Игоря

Северянина – достаточно явственное показание, как мало требуется труда и материала

для подобных достижений. Но, – увы! – не только «цент– рить», но даже просто

иметь какое-либо значение в культуре своей эпохи с таким арсеналом нельзя. Ибо делу

время, а потехе час, и в серьезные моменты своей жизни общество безжалостно к тем,

кто, покуда длится час потехи, воображал, будто это-то и есть самое дело... В эти

времена общество экзаменует своего любимца: обнаружь свой духовный капитал, —

225

чем ты можешь служить мне, если ты сын мой, член мой? И вот у бедняка-то Надсона

этого капитала на черные дни общества оказалось достаточно, и впрямь, на четверть

века, даже до нашего времени. А богачи из его преемников по лире, между которыми

были, конечно, многие значительнее Надсона удельным весом дарований, поголовно —

банкрот, банкрот и банкрот...

Кто-нибудь из ригористов, пожалуй, найдет, что я говорю по поводу г. Игоря

Северянина больше и, в конце концов, серьезнее, чем заслуживает эта пестрая

эфемерида поэтического дня... Мало ли, мол, мы их перевидали, сегодня -

«определителей эпох», завтра – «трехне– Дельных удальцов»... Считать, – цифирю не

хватит... То-то вот и есть, что очень жаль было бы, если бы г. Игорь Северянин оказался

такою же непрочною обыденкою, как и все «подававшие надежды» в

послереволюционный период русской поэзии, который, не обинуясь, назову

бирюлечным... Произведения знаменитостей, им выдвигавшихся, прочитывал я в

великом множестве. И решительно ни одна не затронула меня за живое до потребности

вот поговорить о ней подробно и «по душам»... Ну, возник; ну, вытянул такую

бирюльку, которой до тебя другие бирюлечники не вытягивали; ну, прославился; ну, а

новых бирюлек – тянешь потянешь, вытянуть не можешь; ну, а другой бирю– лечник

тебя перебирюлил; ну, кувыркнулся ты с полувершкового пьедестала, и забыли о тебе, а

тот, перебирюливший, воссиял для того, чтобы три недели спустя в том же порядке

брякнуться в Лету, где ты уже барахтаешься... Ну, и туда вам обоим и дорога, по

совести говоря... Г. Игорю Северянину, при всем безобразии маски, в которой он шуту-

ет, я именно, по совести говоря, не послал бы подобного напутствия... Под налетом

скандала, чающего пресловутости и восторгающегося ею, теплится какая-то искра как

будто настоящего дарования. В душной и спертой атмосфере, в которой эта искра тлеет

сейчас, она почадит-по– чадит гимнами во славу буржуазного распутства и угаснет,

задушенная испарениями того самого зажравшегося архимещанства, на пошлом быте

которого сейчас сосредоточиваются творческие восторги поэта. Но если искре удастся

вырваться из своей коктебельно-кокоточной га– сильни, мне кажется, что она очень и

очень в состоянии вспыхнуть радостным пожаром, какого мы не видали... да, пожалуй,

что не видали именно с года «Горящих зданий» К. Д. Бальмонта...

Последним стихотворением в «Златолире» помещен сонет, посвященный автором

какому-то г. Георгию Иванову:

Я помню вас. Вы нежный и простой.

И вы – эстет с презрительным лорнетом.

На ваш сонет ответствую сонетом,

Струя в него кларета грез отстой...

Я говорю мгновению: «Постой!»

И приказав ясней светить планетам,

Дружу с убого-милым кабинетом:

Я упоен страданья красотой...

Я в солнце угасаю, – я живу По вечерам: брожу я на Неву,

Там ждет грезэра девственная дама,

Она – креолка древнего Днепра, —

Верна тому, чьего ребенка мама...

И нервничают броско два пера...

Кончив читать книжки г. Игоря Северянина, задумался я о нем и как-то невольно

думы мои вылились тоже сонетом, так сказать, параллельным и с тем же

расположением, приблизительно тех же рифм:

Читаю вас: вы нежный и простой,

И вы – кривляка пошлый по приметам. За ваш сонет хлестну и вас сонетом: Ведь,

226

вы – талант, а не балбес пустой! Довольно петь кларетный вам отстой, Коверкая

родной язык при этом.

Хотите быть не фатом, а поэтом? Очиститесь страданья красотой! Французя, как

комми на рандеву,

Венка вам не дождаться на главу:

Жалка притворного юродства драма И взрослым быть детинушке пора...

Как жаль, что вас, детей, не секла мама За шалости небрежного пера!

Александр Амфитеатров

ПЫТКА С ПРИСТРАСТИЕМ

Недавно Амфитеатров написал большую статью об Игоре Северянине.

О молодом поэте теперь писать принято, и, казалось бы, нет ничего удивительного

в том, что и Амфитеатров не отстает от общего правила.

Но дело в том, что статья Амфитеатрова, посвященная творчеству Игоря

Северянина, резко расходится не только с общим взглядом на поэта, но, кроме того,

намечает стройную платформу, следуя предписаниям которой, поэт может получить

признание г. Амфитеатрова.

Я, конечно, не беру под свою защиту молодого поэта. Он в этом не нуждается

нисколько. Я только хочу отметить обычное в наших критических застенках отношение

ко всему новому, что еще не получило «всеобщего признания».

Я называю критику г. Амфитеатрова именно застенком, потому что пытает он

молодого поэта «с пристрастием», безжалостно, не находя у него ничего, что могло бы

«смягчить его вину».

А вся вина Игоря Северянина только в том, что он не нравится г. Амфитеатрову.

Вина не малая.

Совсем недавно Мережковский обрушился на Тютчева за то, что емУ были чужды

«гражданское мотивы». На днях Минского в литературных застенках пытали за то, что

он обнародовал признание Надсо– на, которое в публике может «вызвать соблазн».

Теперь г. Амфитеатров выступает со своим «сожалением» к Игорю Северянину.

Фельетон г. Амфитеатрова в «Русском слове» так и озаглавлен: «Человек, которого

жаль».

Казалось бы, почему и зачем жалеть Игоря Северянина? Человек он молодой и

талантливый, даже и прославиться уже успел. Пишет он, о чем хочет, поет как птица,

не справляясь ни у кого, можно ли ему или нельзя петь и о том или ином. И не жалеть

его нужно, а радоваться нужно, что вот есть человек, который поет, когда другие

хнычут. Но г. Амфитеатров принадлежит к числу тех критиков, которые не любят

бодрых слов, и в каждом бодром слове готовы что-то заподозрить.

Заподазривает Игоря Северянина и г. Амфитеатров.

Просто выдает ему свидетельство о его неблагонадежности и

недоброкачественности его поэзии.

И каких только сравнений не подбирает Амфитеатров для Игоря Северянина. То с

Княжниным его сравнит, то с капитаном Лебядки– ным, то с румынским оркестром, то

с румыном, который говорит на ломаном русском языке, то еще с кем-то.

А все это потому, что Игоря Северянина нельзя подогнать ни под какой ранжир, что

нельзя отыскать ту болванку, на которой сшит его талант. Т. е. просто потому, что Игорь

Северянин оригинален и талантлив.

На взгляд г. Амфитеатрова, талант – опасная вещь, потому с талантом критику куда

труднее орудовать, чем с бездарностью. О бездарности и говорить-то нечего, а вот об

Игоре Северянине г. Амфитеатрову понадобилось написать громадный фельетон, да и в

нем он только и смог, что высмеять отдельные места из стихотворений Игоря

Северянина, походить вокруг да около с ужимочками и насмешечками и расписаться в

227

собственном непонимании задач поэзии. И только... И все же, несмотря на это, —

фельетон г. Амфитеатрова есть явление примечательное и характерное.

Он лишний раз доказывает, что добиться признания публики не так трудно, как

победить консерватизм присяжной критики. Хотя г. Амфитеатров и не принадлежит к

числу присяжных критиков, но выступает и в этой области с тою же авторитетностью,

с которой он выступает во всех областях. А потому и с мнением его как критика

приходится поневоле считаться.

И вот получается в результате, что самые упорные в своих предрассудках люди, это

– критики. Именно о предрассудках только здесь и может быть речь. О предрассудках

того застенка, чрез который проходит всякий, имеющий несчастье обладать талантом.

Талант не уложишь на прокрустово ложе шаблона. Талант не измеришь своим

маленьким аршином. За талантом без крыльев не угоняешься. А только то и сделаешь,

так это подметишь два,-три ляпсуса, две-три ошибки...

Свободу слова у нас слишком узко понимают. Привычка к цензуре въелась в нашу

плоть и кровь, и теперь ни один критик не может отказаться от роли цензора, от роли

блюстителя идейной нравственности, роли какого-то соглядатая и чтеца в сердцах. По

крайней мере, цензор виден и в г. Амфитеатрове, когда он обрушивается на Игоря

Северянина за его чисто юношескую восторженность, за его «приятие мира»,

выраженное в словах:

Я славлю восторженно Христа и антихриста,

Голубку и ястреба, рейхстаг и Бастилию,

Кокотку и схимника, порывность и сон.

Для г. Амфитеатрова это – только Яков Хам из сатиры Добролюбова, потому что г.

Амфитеатров совершенно лишен поэтического чутья и каждое слово так и принимает,

как таковое, не видя в нем образной антитезы.

А с таким отношением к поэзии можно поэта подвергать не критике, а только пытке

в застенке, что г. Амфитеатров и делает с большим искусством.

Книжник

ХУДОЖНИКИ И КРИТИКА

Игорь Северянин, конечно, истинный поэт; такой певучести, такой классической

простоты и сжатости слов и стиха давно не было в нашей поэзии, не было и такой

свежести, нелитературности. Как скажется в дальнейшем его очаровательный талант —

этого он сам не знает, конечно. Но взгляните: он уже определил свое амплуа и

провозглашает его во всеуслышание: я – поэт экстаза, каприза, свободы и солнца:

Я с первобытном неразлучен,

Будь это жизнь ли, смерть ли будь.

Мне лед рассудочный докучен, —

Я солнце, солнце спрятал в грудь!

В моей душе такая россыпь Сиянья, жизни и тепла.

Что для меня несносна поступь Бездушных мыслей, как зола.

И в эпиграфе к книге, и в ее заглавии, и в предисловии Ф. Сологуба – то же

определение: я – молодость, я – непосредственность, я – солнечный, дерзкий,

жизнью пьяный!

Не «дерзость» этих заявлений я ставлю в упрек Игорю Северянину; но мне жаль,

что он так ясно сознает себя, мне жаль, что его заявления так рассудочны. В этом есть

что-то старческое, и во всяком случае это опасно для поэта и вредно для его читателей.