Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Григорий Сковорода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 60 страниц)

Держатся при земле очи наши, да его не познаем. Но сии все вестники божии видят лицо истинного человека не между мертвецами, в дольней нашей подлости рождающегося и исчезающего, как тень, но в горе святой его видят, с Навином человека стоящего и со Стефаном [323]323
  Стефан – библейский персонаж; по показаниям лжесвидетелей был предан судилищу и затем умер, побитый камнями. – 310.


[Закрыть]. «Се вижу небеса открытые и сына человеческого, стоящего направо от бога».

Видят и насладиться в сытость не могут. Мы же не видим за стеною и мраком стихийным. «Положил во тьму тайну свою». О, сколь несмышленые и косные сердца наши!

Лонгин. Кто только удостоился видеть живого сего мужа, во мгновение делается проповедником его и слышит сие: «Вострубите в новомесячие». Мужеский ли пол или женский, как только явился ему воскресший человек, бежит и благовествует, с радостию великою возвещает о нем: – Воскрес, воскрес, воистину воскрес господь! Явился не только Симону [324]324
  Симон – второе имя библейского апостола Петра, которому якобы явился Иисус после распятия па кресте (Новый завет. Евангелие от Луки, гл. 24). – 310.


[Закрыть], но и мне, малейшему, по– знался. Тем самым нознался мне, что невидимый для меня есть. Не вижу его в мертвых, но тем самым вижу его в живых. А видеть в стихиях – сие значит не видеть его и не знать его. Радуйтеся со мною! Погубленного обрел человека. Мы думали – мертв. Убили его негодные священники. «Попрали меня враги мои». Но я, маленькая тварь, есть свидетель его, что он воистину жив есть. Я искал его и обрел его. Растаяло сердце мое от витающего гласа его ко мне сего: «Дерзай! Радуйся! Мир тебе!»

Кто есть друг его, тот поверит благовестию. «Зима прошла, дождь отошел, отошел себе». «Се вижу небеса открытые!» «Знаю человека». «И се день третий, откуда же сие было».

Ах, день третий! День господен! Блаженны очи, видящие сушу твою с Ноевою голубицею! Ты прозябаешь зелье злака по роду своему. В твоем саду вижу мужа божиего, человека моего^ жизнь мою. Он пасет меня и ннчего меня не лишит.

Григорий. «Вострубите в новомесячие». Священная Библия есть то позлащенная духом труба и маленький мирок. В морских водах речи ее вся тварь и всякое дыхание, как зеркало, представляется. «Вострубите в новомесячие».

Но да не мните, что труба сия трубит о стихиях. Может ли о грязи вещать богу посвященная труба? Единого господа в ней всякое дыхание хвалит. Солнце, луна, звезды, земля, моря, воздух, огонь со своими исполнениями приосеняют и ведут к сему: «Положил во тьму тайну свою». «Се сей стоит за стеною нашею!»

Хотящие сею трубою проповедовать да поют единого господа с его миром и с человеком его. Да молчит тут всякая плоть человеческая! «Вострубите в новомесячие». Всякая плоть есть то сено, и вся слава человеческая есть то тлень, грязь, ветошь, нпчто. «Вострубите в новомесячие». «Проповедуйте лето господне приятное, радостное, веселое!» «Престаньте от плача! Раздерите вретп– ща!» Всяка стихия есть то сетование, плач, горесть. «Радуйся богу». «Примите псалом!» «Вострубите в новомесячие». «Как близок день господен». «Вострубите в благознаменитый день праздника вашего».

День господен есть праздник, мир, успокоение от всех трудов. Сия‑то есть преблагословениая суббота, в коей господеп человек почивает. Что ли есть почить, если не вознестися выше всех мира нашего стихий? Что есть немощная стихия, всеминутно разоряемая, если не труд и болезнь? Долго ли мне ползать по земле? Долго ли есть хлеб болезни? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем?.. Восстань, душа моя, не спи на стихиях! Нельзя почить на них. Они труд и болезнь. А если уверяешься им, тогда питаешь болезни в сердце твоем день и ночь. Вырви вперившееся во прах око твое. Подними в гору расслабленное твое тяжкосердие. Воззри вверх над небесну твердь. Не сливай в тождество ночи и дня. Видишь горькое, но есть еще тут же и сладкое. Чувствуешь труд, почувствуй и покой. При твоей ночи есть тут же и утро дня господнего. В одном оба места и в едином лице, но не в той же чести, не в той же природе. «И было утро, и был вечер».

Не полагай же болезней в сердце твоем. Полагаешь, если простираешь через день и через ночь. Простираешь, если не даешь места тут же и дню господню, не веруя, не взирая на высоту небесную. Что значит полагать болезни в сердце, если не мыслить и не советовать в душе своей, что всех тварей основанием есть огонь, воздух, вода, земля? Ах, несчастная душа моя! Для чего называешь ничтожное естество основательною твердпю? Кто ослепил око твое? Ах, сия слепота от рождения твоего тебе. Не видишь истины, кроме тени ее. Не чувствуешь, что проходит мир сей. И не вчера начал: проходит всеминутно. Однако то же все в нем видим, все, что прежде было. Конечно ж, тут некая тайна. «Горе нарпцающпм свет тьмой!»

Блесни молниею, о преблаженное естество, и возгреми над бездною души моей сим громом: «Да будет свет!»

Во время это воззрю на мир твой, на день твой и на человека твоего. Во время это будет рука твоя на мне. В разумениях ее наставишь меня, проведя через стихии, как коня твоего, да исполнится: «И изойдете, и взыграете, как тельцы, от уз разрешенные».

РАЗГОВОР ПЯТИ ПУТНИКОВ ОБ ИСТИННОМ СЧАСТИИ В ЖИЗНИ

(Разговор дружеский о душевном мире)

Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, мятутся, сокровпществуют, а для чего, то многие и сами не знают. Если рассудить, то всем человеческим затеям, сколько их там тысяч разных не бывает, выйдет один конец – радость сердца. Не для оной ли выбираем мы по вкусу нашему друзей, дабы от сообщения своих им мыслей иметь удовольствие; достаем высокие чины, дабы мнение наше от почтения других восхищалось; изобретаем разные напиткп, кушанья, закуски для услаждения вкуса; изыскиваем разные музыки, сочиняем тьму концертов, менуэтов, танцев и контратанцев для увеселения слуха; созидаем хорошие дома, насаждаем сады, делаем златотканые парчи, материи, вышиваем их разными шелками и взору приятными цветами и обвешиваемся ими, дабы сим сделать приятное глазам и телу нежность доставить; составляем благовонные спирты, порошки, помады, духи и оными обоняние довольствуем. Словом, всеми способами, какие только вздумать можем, стараемся веселить дух наш. О, сколь великим весельем довольствуются знатные и достаток имеющие в свете персоны! В их‑то домах радостью и удовольствием растворенный дух живет. О, сколь дорога ты, радость сердечная!

За тебя цари, князья п богатые несчетные тысячи платят; а мы, беднячье, достатков не имущие, как бы от крупиц, со столов пх падающих, питаемся. Рассуди ж теперь, каким триумфом объяты все славные европейские города?

Яков. Подлинно великим. Однако я слыхал, что нигде нет больше забав и веселостей, как в Париже да в Венеции.

Афанасий. Верно, там их много, а пока их ты нам из Венеции перевезешь, то помрем здесь от скуки.

Г р и г о р и й. Перестаньте врать, хорошие друзья, высокие чины, веселое место, различные игры и забавы и все ваши затеи не сильны обрадовать духа и тем выиграть овладевшую вами скуку.

Яков. А что ж сильно?

Г р и г о р и й. Одно то, если узнать, в чем состоит истинное счастье, и приобрести оное.

Афанасий. Правда, мы родились к истинному счастию и путешествуем к нему, а жизнь наша есть путь, как река, текущий.

Яков. Я давно уже ищу счастия, да нигде я сыскать его не могу.

Григорий. Ежели вы подлинно сыскать его хотите, то разрешите мне сей вопрос: что для человека лучше всего?

Яков. Бог знает, и на что нас спрашиваешь о том, чего великие мудрецы усмотреть не могли и порознилпсь в своих мнениях, как путники в дорогах. Ведь то, что лучше всего, то и выше всего, а что выше всего, то всему голова и конец. Сие главнейшее добро названо у древних философов окончанием всех добр и верховнейшпм добром; кто же тебе может разрешить, что такое есть край и пристанище всех наших желаний?

Григорий. Потише, государь мой! Вы очень завы– сокосились. Так я вас проще спрошу: чего вы себе в жизни паче всего желаете?

Яков. Ты будто муравейник палкою покопал – так вдруг спм вопросом взволновал наши желания.

Афанасий. Я бы желал быть человеком высокочн– новным, дабы мои подчиненные были крепки, как россияне, а добродетельны, как древние римляне; когда б у меня дом был, как в Венеции, а сад, как во Флоренции; чтоб быть мне и разумным, и ученым, и благородным, богатым, как бык на шерсть.

Григорий. Что ты врешь?

Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Венера…[325]325
  Венера – в древнеримской мифологии богиня любви и плодородия. – 314.


[Закрыть]

Яков. Взошла мне на память Венера, так называемая собачка.

Григорий. Извольте, государь мой, прибавить.

Яков. Хвостатым, как лев, головатым, как медведь, ухатым, как осел…

Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши божии столь бестолковые желания. Ты с твоими затеями похож на то дерево, которое желает быть в одно время и дубом, и кленом, и липою, и березою, и смоквою, и маслиною, и явором, и фиником, и розою, и рутою… солнцем и луною… хвостом и головою… Младенец, на руках матери сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но преми– лосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и сим добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов сих несчастных детей день и ночь вопят, ничем не довольны: одно дадут в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть не несчастливыми.

Афанасий. Для чего?

Григорий. Не можем сыскать счастия.

Яков. Зачем?

Григорий. Затем, что не желаем и желать не можем.

Афанасий. Почему?

Григорий. Потому что не разумеем, в чем оно состоит. Голова делу то, чтоб узнать, откуда родится желание, от желания иск, потом получение; вот и благополучие, сиречь получение, что для тебя благо. Теперь понимай, что значит премудрость.

Яков. Я часто слышу слово сие – премудрость.

Г р и г о р и й. Премудрости дело в том состоит, чтоб уразуметь то, в чем состоит счастие – вот правое крыло, а добродетель трудится сыскать. По сей причине она у эллинов и римлян мужеством и крепостию зовется – вот и левое. Без сих крыльев никоим образом нельзя выбраться п взлететь к благополучию. Премудрость – как остродальнозрительный орлпный глаз, а добродетель – как мужественные руки с легкими оленьими ногами. Сие божественное супружество живо изображено сею басенкою.

Яков. Ты из уст моих вырвал ее. Конечно, она о двух путниках – безногом и слепом [326]326
  Эта притча привлекала внимание Сковороды неоднократно, подвергаясь им аллегорическому переосмыслению в духе собственного учения о счастье. Своими корнями притча уходит в античность. Г, частности. II. Франко нашел ее и перевел на украинский язык как стихотворение Леонида Форентнйца, поэта третьего столетня до н. э. В Киевской Руси этот сюжет встречается у Кирилла Туровского. Притча пользовалась большой популярностью до конца XVIII в., подвергаясь фольклорным и лубочным обработкам. Многократно воспроизводилась в сборниках эмблем и символов. – 315.


[Закрыть].

Григорий. Ты, конечно, в мысль мою попал.

Афанасий. Расскажи же пообстоятельнее.

Григорий. Путник, обходя разные земли и государства, лишился ног. Тут пришло ему на мысль возвратиться в дом к отцу своему, куда он, оппраясь руками, с превеликим трудом продолжал обратный путь свой. Наконец, доползшп до горы, с которой виден уже был ему и дом отца его, лишился совсем и рук. Отсель живое око его взирало с веселою жадностью через реки, леса, стремнины, через пирамидных гор верхушки на блистающий издали замок, который был домом отца его и всей миролюбивой семьи, конец и венец всех подорожных трудов. Но то беда, что наш Обсерватор ни рук, ни ног действительных не имеет, а только мучится, как евангельский богач, смотря на Лазаря[327]327
  Лазарь – беспомощный больной бедняк, по евангельской притче, лежавший у ворот бессердечного богача (Евангелие от Луки, гл. XVI, ст. 19—31). – 316.


[Закрыть].

Между тем, осмотрясь назад, увидел нечаянно чудное и бедственное зрелище: бредет слепец, прислушивается, ощупывает посохом то вправо, то влево, и будто пьян, п с дороги отклоняется, подходит ближе, вздыхает: «Исчезли в суете дни наши…» «Пути твои, господи, укажи мне…» «Увы мне, как пришествие мое продолжится!..» И прочие таковы слова сам себе говорит, вздыхая, с частым преткновением и падением.

– Боюся, друг мой, чтоб не спугать тебя; кто ты такой? – спрашивал прозорливый.

– 34–й год путешествия моего, а ты мне на пути сем первый случился, – отвечал помраченный. – Странствование мое в разных краях света сослало меня в ссылку. Необыкновенный жар солнечных лучей в Аравии лишил меня очей, и я слеп уже возвращаюсь к отцу моему.

– А кто твой отец?

– Он живеЪ в нагорном замке, называемом Миргород. Имя ему Ураний [328]328
  Ураний – небесный (греч.). Этот образ связан у Сковороды с мифологическими представлениями древних греков об Уране – верховном божестве неба. – 316.


[Закрыть], а мое Практик.

– Боже мой, что ты мне говоришь? Я твой родной брат! – вскричал просвещенный, – я Обсерватор. Необыкновенная радость всегда печатлеется слезами. После, изобильного слез излияния слепец с орошенными очами говорил брату своему следующее:

– Сладчайший брат! По слуху слыхал я о тебе, а теперь сердечное око мое впдпт тебя. Умилосердись, окон– чай мои бедствия, будь мне наставником. Скажу правду, что меня труд веселпт, но всеминутное претыкание всю мою крепость уничтожает.

– Жаль мне, – говорил светлоокий, – что не могу тебе служить, любезная душа моя. Я путник, обошедший уже одними ногами моими весь круг земли, они меня носили везде успешно, но каменистые в пути встречавшиеся горы лишили меня оных, и я, опираясь руками моими, продолжал путь мой, а на сем месте потерял и руки. Более уже ни. ходить, ни ползать по земле не могу. Многие желали меня к сему употребить, но, неспособен ползать, не был им полезен…

– За сим дело не стало, – сказал слепой, – ты мне бремя легкое и любезное: возьму тебя, сокровище мое, на себя. Чистое око твое будь вечным тела моего обладателем и всех моих членов головою. Прекрати мучительство началородной тьмы, бесчеловечно меня гонящей по пустым путп его посторонностям; я твой конь: сядь на рамена мои и управляй мною, дражайший господин и брат!

– Сяду, брат мой, с охотою, дабы доказать нам истину написанного слова божия сего у приточника: «Брат от брата помогаемый есть, как град тверд и высок, укрепляется же, как основанное царство». Теперь взгляните на дивное дело божие: из двух человек составлен один, одно путничье лицо сделано из двоих сродностей без всякого смешения, но и без разделения взаимно служащих. Идет небывалый путник главнейшим путем, ни вправо, ни влево не уклоняясь, исправно переходит реки, леса, рвы и стремппны, проходит неровные горы, с веселием поднимается на высоту мирного города, обливает его светлый и благовонный воздух, выходит безмятежная толпа миром и любовью дышащих жителей, плещущих руками, ожидая на крыльце, и приемлет в недра блаженного объятия сам ветхий днями Ураний.

Яков. Так что ж тебе сказать?

Григорий. Объявите главное ваше желание.

Яков. Наше желание верховное в том, чтоб быть счастливыми.

Григорий. Где ж ты видал зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и в чем искомое тобою счастие? А без сего, родной, ты слепец: он ищет отцовского замка, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастия, но, не разумея, где оно, падает в несчастие… Премилосерд– нейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастию…

Афанасий. Постой! Сие слово, кажется, воняет ересью – всем без выбору!

Яков. Пожалуй, не мешай, господин православный суевер: все–на–все родплось на добрый конец. А добрый конец – разумей счастпе. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать наша натура к счастию?

Афанасий. И твоя натура пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: бог открыл, не языческая твоя натура.

Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя бога натурою, сделался язычнпком, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника.

Афанасий. Чего ради?

Яков. Того ради, что сие имя бог есть языческое название.

Афанасий. Пускай и так, но христиане уже сделали оное своим.

Яков. Для чего ж ты боишься бога назвать натурою, если первые христиане усвоплп себе языческое название сие бог?

Афанасий. Много ты болтать научился.

Яков. Разве ты не слыхал никогда, что высочайшее существо свойственного себе пменп не имеет?

Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какой‑то Егова, разумеешь ли? Яков. Не разумею.

Афанасий. Вот то‑то оно, что не разумеешь.

Яков. Знаю только, что у Исапи на многих местах написано так: «Я есть, я есть, я есть сущий». Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских слово– толковников, а сам внемли, что то за такое, что означается тем именем сущий. Не велика нужда знать, откуда cue слово родилось: хлеб – от хлеба или от хлопот, а в том только сила, чтоб узнать, что через то имя означается. В том‑то жизнь состоит временная, если достать его.

Ер мо лай. Бог в помощь! Что у вас за спор? Я давно прислушиваюсь.

Афанасий. Здравствуй, друг!

Яков. Пожалуйста, будь судьею нашей ссоры.

Е р м о л а й. Готов. А в чем дело?

Яков. Идолопоклонством почитает, если бога назвать натурою.

Ермолай. В Библии бог именуется: огнем, водою, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными пме– нами. Для чего ж его не назвать (натура) натурою? Что ж до моего мнения надлежит, нельзя сыскать важнее и богу приличнее имени, как сие. Натура есть римское слово, по–нашему природа пли естество. Сим словом означается всс–на–все, что только родится во всей мира сего машине, а что находится нерожденное, как огонь, и все родящееся вообще называется мир. Для чего…

Афанасий. Постой, все вещественное родилось, и рождается и сам господин огонь.

Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай, все вещественное родилось, так точно. Для чего же всю тварь заключающим именем, то есть натурою, не назвать того, в котором весь мир с рождениями своими, как прекрасное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда же является? Сверх того, слово сие натура не только всякое рождаемое и преходящее существо значит, но и тайную экономию той прпсносущной силы, которая везде имеет свой центр или среднюю главнейшую точку, а околичности своей нигде, так, как шар, которым оная сила живописью изображается: кто как бог? Она называется натурою потому, что все наружу происходящее, или рождаемое от тайных неограниченных ее недр, как от всеобщей матери чрева, временное свое имеет начало. А понеже спя мать, рождая, ни от кого не принимает, но сама собою рождает, называется и отцом, и началом, ни начала, ни конца не имущим, ни от места, ни от времени не зависящим. А изображают ее живописцы кольцом, перстнем нлп змием, в круг свитым, свой хвост своими же держащим зубами.

Сей повсеместной, всемогущей п премудрой силы действие называется тайным законом, правлением или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, сиречь нельзя о ней спросить, когда она началась – она всегда была, пли пока она будет – она всегда будет, или до какого места простирается – она всегда везде есть. «На что ты, – говорит бог Мойсею, – спрашиваешь об пмени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть – вот мое имя и естество». Имя в естестве, а оно в имени; одно другого не разнится; то ж одно и другое – оба вечны. Кто веры оком чрез мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя – все то одно; имя мое и я – одно. Я тот, что есть. Я есмь сущий. Если кто знает бога, чем не есть, именует его сердце почитателя, все то действительно и доброе имя. Нет ничего, что один знает арто<;, а другой panus[329]329
  Хлеб (греч., лат.). – 320.


[Закрыть], только бы в разуме не порозни– лись. Мойсей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: «Вчера и днесь тот же вовеки, а богослов другое имя дает: бог —любовь есть». Любовью называют то, что одинаково и несложное единство везде, всегда, во всем. Любовь и единство есть то же. Единство частей чуждое есть, посему разрешится ему есть дело лишнее, а погибнуть – совсем постороннее. Иеремпя зовет мечом, а Павел словом пменует живым, но оба то ж разумеют. Сей меч всю тлень разит, и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут.

Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.

Ермолай. О чем разговор?

Яков. О том, в чем состоит счастие.

Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без выбору дыханию открыл путь к счастию.

Яков. Доволен ли ты сим мнением?

Афанасий. Теперь доволен.

Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и беремся за то, как за твердое наше основание, что одним только хорошим прикрылось видом. Источником несчастпя есть нам наше бессоветие; оно‑то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но сего б не было, если бы мы сами с собою посоветовались. Порассудпмся, друзья мои, и справимся, к доброму делу приниматься никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша. Подумаем, таковая дума есть та самая сладчайшая богу молпт– ва. Скажите мне, что такое для вас лучше всего? Если то сыщете, тогда и найдете и счастие точное; в то время до него и добраться можно.

Ермолай. Для меня кажется лучше все то, если быть во всем довольным.

Григорий. Скажи яснее!

Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть на свете.

Яков. Чего ты засмеялся?

Афанасий. От радости, что случился дурачеству моему товарищ. Сей так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит; носатым, как крокодил; пригожим, как хорт; аппетитным, как кабан, и прочее.

Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о боге, а желаешь нелепого. Не погневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Представь себе бесчисленное число тех, которым никогда не видать изобилия: в образе больных и престарелых приведи на память всех нескладным телом рожденных. Не– ужель ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша натура затворила им двери к счастию, сделавшись для них мачехою? Ах, пожалуй, не стесняй мне премудрого сего промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только человеческого рода; она рачительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не может совершиться последнего червяка счастие, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот, но что ж ему? Птицы не знают корабельного строения – не надобно, а кому надобно – знает, лилия не знает фабрик, она и без них красна. Оставь же, друг мой, сие клеветливое на родную мать нашу прошение.

Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее челобитной.

Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.

Ермолай. Сохрани меня бог, я на бога не клевещу.

Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч людей, лишенных того, чего ты желаешь?

Ермолай. Без числа, так что же?

Григорий. Удивительный человек! Так бог, по твоему определению, есть не милосердный?

Ермолай. Для чего?

Григорий. Для того, что затворил им путь к сему, чего ты желаешь так, как надежного твари счастия.

Ермолай. Так до чего ж мы теперь договорились?

Г р иг о р и й. До того, что или ты с твоим желанием глуп, пли господь не милосердный.

Ермолай. Не дай бог сего говорить.

Григорий. Почему знаешь, что получение твоего желания тебя осчастливит? Справься, сколько тысяч людей оное погубило? До коих пороков не приводит здравие с изобилием? Целые республики через оное пропали. Как Же ты изобилия желаешь, как счастия? Счастие несчастливыми не делает. Не видишь ли и теперь, сколь многих изобилие, как наводнение всемирного потопа, пожерло, а души их чрезмерными затеями, как мельничные камни, сами себя снедая, без зерна крутятся? Божпе милосердие, конечно бы, осыпало тебя изобилием, если б оно было тебе падобное; а теперь выброси из душп сие желание: оно совсем смердит родным мирским квасом…

Григорий. Да еще квасом прескверным, мирским, исполненным червей неусыпаемых, день и ночь умерщвляющих душу, и, как Соломон сказывает: вода глубока и чиста – совет в сердце мужа, так и я говорю, что квас прескверный, мирской – желание в сердце твоем. «Дал ты веселие в сердце моем», – Давид поет. А я скажу: «Взял ты смятение в сердце твоем».

Е р м о л а й. Почему желание светское?

Григорий. Потому что общее.

Е р м о л а й. Для чего же оно общее?

Григорий. Потому, что просмерделось и везде оно есть. Где ты мне сыщешь душу, не напоенную квасом сим? Кто не желает честей, сребра, волостей? Вот тебе источник ропота, жалоб, печалей, вражд, тяжеб, грабле– ний, воровства, всех машпн, крючков и хитростей. Из сего родника родятся измены, бунты, похищения, падения государств и всех несчастий бездна. «Господи, – говорит Петр святой в «Деяниях», – пусть ничто скверное не войдет в уста мои». На нашем языке скверное, а на эллинском лежит xoivov, _{то есть} общее – все то одно: общее, мирское, скверное. Мирское мнение не есть то в сердце мужа чистая вода, но болото – xoivov, coenum – свиньям и бесам водворение. Кто им на сердце столь глубоко напечатлел сей кривой путь к счастию? Конечно, отец тьмы.

Сию тайную мрачного царства славу друг от друга приемля, заблуждают от славы света божпего, ведущего в истинное счастие, водимые засеянным мирских похотей духом, не вникнув в недра сладчайшей пстпны. А сие их заблуждение, сказать Иеремипнымп словами, написано на ногте адамантовом, на самом роге алтарей их. Откуда проистекают все речи п дело, так что сего началородного рукописания ни стереть, ни вырезать, ни разодрать невозможно, если не постарается сам о себе вседушно человек с богом, в Павле глаголющим: «Не наша брань…»

Препояшп же, о человек, чресла твои истинные, вооружись против сего твоего злобного мнения. На что тебе засматриваться на манеры мирские? Ведь ты знаешь, что истина всегда в малолюдном числе просвещенных божиих человеков царствовала и царствует, а мир сей принять не может. Собери перед себя из всех живописцев и архитекторов и узнаешь, что живописная истина не во многих местах обитает, а самую большую их толпу посело невежество и неискусство.

Ермолай. Так сам ты скажи, в чем состоит истинное счастие?

Григорий. Первее узнай все то, в чем оно не состоит, а перешарив пустые закоулки, скорее доберешься туда, где оно обитает.

Яков. А без свечи по темным углам – как ему искать?

Григорий. Вот тебе свеча: премилосерднейший отец наш всем открыл путь к счастию. Сим каменем искушай золото п серебро, чистое ли?

Афанасий. А что ж, если кто испытывать не искусен?

Грпгорпй. Вот так испытывай! Можно ли всем людям быть живописцами и архитекторами?

А ф а п а с и й. Нпкак нельзя, вздор нелепый.

Грпгорпй. Так не тут же счастие. Видишь, что к сему не всякому путь открыт.

Афанасий. Как не может все тело быть оком, так сему не бывать никогда.

Грпгорпй. Можно ли быть всем изобильными или чиновными, дюжими пли пригожими, можно ли поместиться во Франции, можно ли в одном веке родиться? Нельзя нпкак! Видите, что родное счастие не в знатном чине, не в теле дарования, не в красной стране, не в славном веке, не в высоких науках, не в богатом изобилии.

Афанасий. Разве ж в знатном чине и в веселой стороне нельзя быть счастливым?

Григорий. Ты уже на другую сторону, как некий лях через кобылу, перескочил [330]330
  Интересная обработка фольклорного сюжета польского происхождения (см. Bajki, fraski, padanie, przyslovia i piesni na Rusi. Тернополь, 1806, стр. 151). Украинская запись сохранилась у Б. Гринченко («Веселий оповщач». К., 1910, № 209). – 323.


[Закрыть].

Афанасий. Как?

Григорий. Не мог сесть без подсаживания других, потом в двенадцатый раз, посилившись, перевалился на другой бок: «Ну вас к черту! Передали перцу», – сказал осердясь.

Афанасий. Да не о том спрашиваю я, о мне спрашиваю.

Григорий. Ты недавно называл счастием высокий чин с изобилием, а теперь совсем отсюда выгоняешь оное. Я не говорю, что счастливый человек не может отправлять высокого звания, или жить в веселой стороне, или пользоваться изобилием, а только говорю, что не по чину, не по стороне, не по изобилию счастливым есть. Если в красном доме пировное изобилие пахнет, то причиною тому не углы краснее; часто и не в славных пироги живут углах. Не красен дом углами, по пословице, красен пирогами. Можешь ли сказать, что все равнодушные жители и веселые во Франции?

Афанасий. Кто ж на этом подпишется?

Григорий. Но если б сторона существом или эс– сенциею счастия была, непременно нельзя бы не быть всем счастливым. Во всякой статье есть счастлив ли и несчастлив ли. Не привязал бог счастия ни к временам Авраамовым, ни к предкам Соломоновым, нп к царствованию Давидову, ни к наукам, нп к статьям, ни к природным дарованием, ни к изобилию: по сей причине не всем к нему путь открыл и праведен во всех делах своих.

Афанасий. Где ж счастия искать, если оно ни тут, ни там, нигде?

Григорий. Я еще младенцем выучил, выслушай басенку[331]331
  Странствующий фольклорный сюжет, происходящий из средневековой поучительной литературы. Сковорода приспособляет рассказ к собственным философским проблемам. Н. Сумцов считал этот сюжет анекдотическим, замечая, что оп встречается как эпизод в сказках и преданпях о глупцах (см. //. Сумцов. Разыскания в области атчхдотпческой литературы. Харьков, 1898, стр. 33). Пересказ Сковороды ближе всего к варианту, записанному О. Марковичем в Нерехтском уезде, который носит ярко выраженный апокрифический характер (см. Ф. Буслаев. Исторические очерки русской народной словесности н искусства. СПб., 1801, стр. 438).


[Закрыть]. Дед и баба сделали себе хату, да не прорубили ни одного окошка. Не весела хата. Что делать? По долгом размышлении определено в сенате идти за светом доставать. Взяли мех, разинули его в самый полдень перед солнцем, чтоб набрать, будто муки, внести в хатку.

Сделав несколь раз, есть ли свет? Смотрят – ничего нет. Догадалась баба, что свет, как вино, из меха вытекает. Надобно поскорее бежать с мехом. Бегучи, на дверях оба сенаторы – один ногою, другой головою – зашиблись. Зашумел между ними спор. «Конечно, ты выстарел ум». – «А ты п родилась без него». Хотели поход воспри– ять на чужие горы и грунта за светом; помешал им странный монах. Оп имел от роду лет только 50, но в сообщении света великий был хитрец. «За вашу хлеб и соль не должно секретной пользы утаить», – сказал монах. По его совету старик взял топор, начал прорубывать стену с таковыми словами: «Свет весельиий, свет жизненный, свет повсеместный, свет присносущный, свет нелицеприятный, посети, и просвети, и освети храмину мою». Вдруг отворилась стена, наполнил храмину сладкий свет, и от того времени даже до сего дня начали в той стране созидать светлые горницы.

Афанасий. Целый свет не видал столько бестолковых, сколько твой дед да баба.

Григорий. Он мой и твой вместе, и всех…

Афанасий. Пропадай он! Как ему имя?

Григорий. Иш.

Афанасий. Иш, к черту его.

Григорий. Ты его избегаешь, а он с тобою всегда.

Афанасий. Как со мною?

Григорий. Если не хочешь быть с ним, то будешь самим им.

Афанасий. Вот навязался со своим дедом.

Григорий. Что ж нужды в имени, если ты делом точный Иш.

Афанасий. Поди себе прочь с ним.

Ермолай. А бабу как зовут?

Григорий. Мут.

Яков. Мут от Иша[332]332
  Мут и Нш – персонажи повествовательного примера, восходящего к фольклорным источникам. – 325.


[Закрыть] не разлучится, сия опера сопряженная.

Григорий. Но не родные ли Иши все мы есть? Ищем счастпя по сторонам, по векам, по статьям, а оное есть везде и всегда с нами, как рыба в воде, так мы в нем, а оно около нас ищет самих нас. Нет его нигде, затем что есть везде. Оно же преподобное солнечному сиянию: отвори только вход ему в душу твою. Оно всегда толкает в стену твою, ищет прохода и не сыскивает; а твое сердце темное п невеселое, тьма наверху бездны. Скажи, пожалуй, не вздор ли п не сумасбродство ли, что человек печется о драгоцепнейшем венце? А на что? На то, будто в простой шапке нельзя наслаждаться тем счастливым и всемирным светом, к которому льется сия молитва: «Услышь, о блаженный, вечное имеющий и всевидящее око!» Безумный муж со злою женою выходит вон из дому своего, ищет счастия вне себя, бродит по разным званиям, достает блистающее имя, обвешивается светлым платьем, притягивает разновидную сволочь золотой монеты и серебряной посуды, находит друзей п безумья товарищей, чтоб занести в душу луч блаженного светила и светлого блаженства… Есть ли свет? Смотрят – ничего нет… Взгляни теперь на волнующееся море, на* многомятежную во всяком веке, стороне и статьи толпу людей, так называемую мир, или свет; чего он пе делает? Воюет, тяжбы водит, коварничает, печется, затевает, стропт, разоряет, кручипится, тенит. Не видится ль тебе, что Иш и Мут в хатку бегут? Есть ли свет? Смотрят – ничего нет.