Текст книги "Сочинения в двух томах"

Автор книги: Григорий Сковорода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 60 страниц)

Разговор 2–й о том же: Знай себя

Лица: Клеопа, Лука и Друг

К л е о п а. Правду говоришь… Однак пан Сомнас сколько ни велеречив, я в ием вкуса не слышу. Пойдем опять к нашему Другу. Слова его едкие, но не зиаю, как– то приятны.

Лука. А вот он и сам к нам…

Друг. Тень мертвая! Здравствуйте!

Лука. Здравствуй, Мысль! Дух! Сердце! Ведь се твой человек? Пересказали мы твои мысли нашим книгочиям.

Они говорили, что должен ты свое мнение в натуре показать.

Друг. Что се значит – в натуре показать?

Лука. Я сего не знаю.

К л е о п а. Как сего не знать? Должно показать, что не только в одном человеке, но и в прочих тварях невидимость первенствует.

Лука. Так точно. За тем хотели к тебе идти.

Друг. А вы доселе сего не знаете?

Лука. Конечно, должен ты доказать.

Друг. Верите ли, что есть бог?

Лука. Его невидимая сила все исполняет и всем владеет.

Друг. Так чего ж ты еще требуешь? Ты уже сам доказал.

Лука. Как доказал?

Друг. Когда говоришь, что невидимая сила все исполняет и всем владеет, так не все ли одно сказать, что невидимость в тварях первенствует? Ты уже сам назвал невидимость головою, а видимость хвостом во всей Вселенной.

Лука. Так возьми что из всей Вселенной в пример для изъяснения.

Друг. Я тебе всю подсолнечную и все Коперниковы миры представляю. Возьми из них, что хочешь. А что говорите – показать в натуре, то должно было сказать: изъясни нам притчами или примерами и подобиями то, что человек состоит не во внешней своей плоти и крови, по мысль и сердце его – то истинный человек. Взгляни на стену сию. Что на ней видишь?

Лука. Вижу паппсанного человека. Он стоит на змие, раздавив ногою голову змпину.

Друг. Ведь живопись видишь?

[Лук а]. Вижу.

Друг. Скажи же, что такое живописью почитаешь? Краски ли или закрытый в краске рисунок?

Лука. Краска не иное что, как порох и пустошь: рисунок пли пропорция и расположение красок – то сила. А если ее нет, в то время краска – грязь и пустошь одна.

Друг. Что ж еще при сей живописи видишь?

Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: «Мудрого очи – во главе его. Очи же безумных – на концах земли».

Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а письмен прочесть не может, как тебе кажется? Видит ли такой письмена?

Лука. Он видит плотским оком одну последнюю пустошь или краску в словах, а самих в письме фигур не разумеет, одну пяту видит, не главу.

Друг. Право рассудил. Так посему, если видишь на старой в Ахтырке церкви кирпич и вапно [176]176
  Вапно – известь, растворенная с водой и песком. —133.


[Закрыть], а плана ее не понимаешь, как думаешь – усмотрел ли и узнал ее?

Лука. Никак! Таким образом, одну только крайнюю и последнюю наружность вижу в ней, которую и скот видит, а симметрии ее, или пропорции и размера, который всему связь и голова материалу, понеже в ней не разумею, для того и ее не вижу, не видя ее головы.

Друг. Добрый твой суд. Скинь же теперь на счеты всю сумму.

Лука. Как?

Друг. А вот так! Что в красках рисунок, то же самое есть фигура в письменах, а в строении план. Но чувствуешь ли, что все спи головы, как рисунок, так фигура, и план, и симметрия, и размер не иное что есть, как мысли?

Лука. Кажется, что так.

Друг. Так для чего же не постигнешь, что и в про– чиих тварях невидимость первенствует не только в человеке? То ж разуметь можно о травах и деревьях и о всем прочем. Дух все–на–все вылепливает. Дух и содержит. Но наше око пяту блюдет и на последней наружности находится, минуя силу, начало и голову. Итак, хотя бы мы одним без души телом были, то и в самое то время еще не довольно себя понимаем.

Лука. Для чего?

Друг. Для того, что, почитая в теле нашем наружный прах, не поднимаемся мыслию во план, содержащий слабую сию персть. И никогда вкуса не чувствуем в словах сих божппх, ползущее по земле наше понятие к познанию истинного нашего тела возвышающих, а именно: «Не бойся, Иаков! Се на руках моих написал стены твои…» Но поступим повыше.

Клеопа. Мы выше поступать еще не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам дивно, что…

Друг. Что такое дивно? Не бог ли все содержит? Не сам ли глава и все во всем? Не он ли истина в пустоше, истинное и главное основание в ничтожном прахе нашем? И как сомневаешься о точном, вечном и новом теле? Не думаешь ли сыскать что ни есть такое, в чем бы бог не правительствовал за главу и вместо начала? Но может ли что бытие свое, кроме его, иметь? Не он ли бытие всему? Он в дереве истинное дерево, в траве трава, в музыке музыка, в доме дом, в теле нашем перстном новое есть тело и точность или глава его. Он всячина есть во всем, потому что истина есть господня; господь же, дух и бог – все одно есть. Он един дивное во всем и новое во всем делает сам собою, и истина его во всем вовеки пребывает; прочая же вся крайняя наружность не иное что, токмо тень его, и пята его, и подножие его, и обветшающая риза… Но «мудрого очи – во главе его, очи же безумных – на концах земли».

Разговор 3–й о том же: Знай себя

Лица: Клеопа, Филон, Друг

Клеопа: Ах! Перестань, пожалуй. Не сомневайся. Он человек добрый и ничьею не гнушается дружбою. Мне твое доброе сердце известно, а он ничего, кроме сего, не ищет.

Филон. Я знаю многих ученых. Они горды. Не хотят и говорить с поселянипом.

Клеопа. Пожалуй же, поверь.

Друг. О чем у вас спор?

Клеопа. Ба! А мы нарочпо к тебе… Вот мой товарищ. Пожалуйста, не погневайся.

Друг. За что? «Человек зрит на лицо, а бог зрит на сердце». А Лука где?

Клеопа. Не может понять твоих речей. Он прилепился к Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.

Друг. О чем была речь?

Клеопа. Помнишь ли, Филон?

Ф и л о н. Помню. Была речь о бездне.

Клеопа. А–а! Вот слова: «И тьма вверху бездны».

Филон. Потом спор был о каких‑то старых и новых мехах и о вине.

К л е о п а. Один спорил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что точная бездна есть океан великий; иной клялся, что через то значится жена; иной толковал учение и проч. и проч.

Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во–первых, измерить самих себя с Павлом собственною нашею мерою. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли видеть, не видя головы ее? Может ли усмотреть голову и силу ее, не сыскав и не уразумев своей в самом себе? Голова головою и сила понимается силою [177]177
  Одна из главных идеи Сковороды заключается в том, что человек может познать и измерить окружающий мир, только измерив самого себя собственной внутренней природной мерой. —135.


[Закрыть].

К л е о п а. Не можно ли поговорить проще?

Друг. Измерить и узнать меру есть одно. Если бы ты долготу и широту церкви измерил саженем или веревкою, как тебе кажется, узнал ли бы ты меру ее?

Клеопа. Не думаю. Я бы узнал одно только пространство материалов ее, а точную ее меру, содержащую материалы, в то время узнаю, когда понимаю план ее.

Друг. Так посему, хотя бы ты все Коперниканские миры перемерил, не узнав плана их, который всю внешность содержит, то бы ничего из того не было.

Клеопа. Думаю, что как внешность есть пустота, так и мера ее.

Друг. Но кто может узнать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть в ничтожной плоти своей? Сим планом все–на–все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он‑то есть рука десная, перст, содержащий всю персть, и пядь божия, всю тлень измерившая, и самый ничтожный наш состав. Слово бо– жие, советы и мысли его – сей есть план, по всему материалу во Вселенной нечувствительно простершийся, все содержащий и исполняющий. Сия есть глубина богатства и премудрости его. И что может обширнее разлиться, как мысли? О сердце, бездна всех вод и небес шпршая?.. Сколь ты глубока! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.

Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек есть…»

Друг. Вот сей же то человек содержит все! Он‑то утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, «не отем– неют очи твои и не истлеют уста твои во веки веков».

Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько меня подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.

Друг. Праведно требуешь, для того что бог от нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты есть твое сердце. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове головою, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над твоим телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что бог суда себе от нас просит, да и не получает?

Клеопа. Возможно ли? Как так?

Друг. Соперники его – идолы и кумиры. Сих‑то, сидя на суде, оправдаем.

Клеопа. Ужасная обида! И ее не понимаю.

Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судиею против него.

Клеопа. Боюсь. Но пожалуй, подкрепи мне мое неверие о бессмертном теле. Любы мне твои слова сии: «Не отемнеют очи твои…»

Друг. Ну, скажи мне: если бы твое внешнее тело или скотское через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть свою?

Клеопа. Сему статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.

Друг. Знай же, что ты себя самого нимало еще не узнал.

Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую сим обещаниям божиим: «Се на руках моих написал стены твои…»

Друг. Если бы ты в строении какого‑то дома план узнал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенного оного дома?

К л е о п а. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать и то, для которых советов или дел тот дом построен – бесам ли в нем жертву приносят или невидимому богу, разбойническое ли жилище или ангельское селение?

Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питием.

К л е о п а. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены дешевле жертв, потому что они для жертв – не жертвы для стен и череп для воды – не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучшее моего тела.

Друг. Но скажи мне: если бы те стены прекрасные развалилися, погибли ли бы они? Пропал бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?

К л е о п а. Тьфу! Сие и младенец разумеет. Конечно, он не целый, если…

Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселися. Заблудил ты от господа бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что бог суд имеет со соперником своим – землею?

К л е о и а. Да кто может его судить?

Друг. Уже ты дал суд твой на него, уничтожив сторону его.

К л е о п а. Коим образом?

Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков‑то судия был, каков ты, Ефрем, которого некто из пророков называет голубом безумным, лишенным сердца [178]178
  Ветхий завет. Книга пророка Осип, гл. 7, ст. 11. – 137.


[Закрыть]. Да и не дивно, потому что по сказке того же пророка, наподобие печи, огпем разожженной, столь все судии страстью к видимости разгорелись, что все паставпики с землею слег– лись, и не было ни одного, который бы был приятель богу.

Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против бога?

Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственно богу принадлежит.

Клеопа. Не понимаю.

Друг. Слушай! Голубь темноокпй! Не божия ли есть сила? И не господня ли крепость?

Клеопа. Да кто ж о сем спорит?

Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить на прахе, а не в боге? Какая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное начало ее вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху – твердость, кумиру – божество, тьме – свет, смерти – жизнь? Вот нечестивый на бога суд и совет! Вот лукавое лукавого змия око, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! «Он есть всяческое во всем…» Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно чрез тысячу лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься божиими сими милостивыми словами: «Се на руках моих написал стены твои, и предо мною всегда»? Может ли тлень стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойное честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно – увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Все то идол, что видимое. Все то бесчестное, что тленное. Все то тьма и смерть, что преходящее… Смотри на землянность плоти твоей. Веришь ли, что в сем твоем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст божий, прах твой сей и всю твою персть сию содержащий?

Клеопа. Верую.

Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?

Клеопа. Верую.

Друг. Ах! Когда бы ты верил, никогда бы ты не говорил, что тело твое пропадает при рассыпании праха твоего. Видишь одно скотское в тебе тело. Не видишь тела духовного. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в тех божиих словах: «Если выведешь честное от недостойного, как уста мои будешь…»

Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру божество, а жизнь тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший есть тот, кто называет свет тьмою, а горькое сладким.

Друг. Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто только влюбился в видимость плоти своей, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он ее любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?

Клеопа. Конечно, для того.

Друг. Так не все ж ли одно – почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умереть должно. Мне кажется то же: почитать горькое сладким и дать суд в том, что медовая сладость принадлежит желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом все собираемся на господа и на Христа его! Он кричит: «Моя крепость и сила! Во мне путь, истина и живот!» А мы судим, что все сие принадлежит внешней плоти и плотской внешности. И сей суд наш несменно подтверждаем таковым же житием нашим пред людьми.

Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюсь, что за тьма наши очи покрыла? Столько пророки вопиют: «Дух, дух! Бог, бог!» Всякая внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и наижесточайшую несчастливость?

Друг. Сему и я часто дивлюся. Теперь, думаю, понимаешь, что то за суд, которого от нас столь ревностно и единственно требует бог через пророков. И как можем дать добрый суд меньшим нашим братьям, обидев первородного брата – Христа Иисуса? Он первый сирота, что все его оставили; он первый нищий, что все от него отняли. Все за тьмою, оставив свет, пошли, побежали.

Клеопа. Но откуда в нас проклятое сие семя рождается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.

Друг. Хорошо мысли называешь семенем. Семя есть начало плодов. А совет в сердце – голова наших дел. Но понеже сердце наше есть точный человек, то и видно, кого премудрость божия называет семенем и чадами змииными. Сии люди любят землю, а она есть пята и подножие и тень. По сей‑то причине ничем они не сыты. Блажен, если в чьем сердце проклятая спя голова раздавлена. Она‑то нас выводит в горести, а нам во мнимые сладости. Но откуда сей змий в сердце зарождается? Ты ли спрашиваешь?

Клеопа. Хочу знать.

Друг. Откуда злое семя на грядках огородных? Полно везде всяких советов. Не убережешься, чтобы не родилось. Но что делать? Сын! Храни сердце твое! Стань на страже с Аввакумом[179]179
  Призыв Аввакума, которому приписывают одну из книг Библии, стать на стражу свою Сковорода истолковывает как призыв к самопознанию и самосовершенствованию. – 140.


[Закрыть]. Знай себя. Смотри себя. Будь в доме твоем. Береги себя. Слышь! Береги сердце.

Клеопа. Да как себя беречь?

Друг. Так, как ниву. Выпленяй или искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змпино.

Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змиино?

Друг. Любить и оправдать во всяком деле пустую внешность или пяту.

Клеопа. Скажи проще.

Друг. Не верь, что рука твоя согниет, а верь, что она вечна в боге. Одна тень ее гибнет. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима потому, что вечна.

Клеопа. Сии мысли чудные.

Друг. Конечно, новые. Если же содержание твоей руки присудишь плотской тлени, тогда будешь старым мехом, надутым бездною мыслей, непросвещенных по– толь, поколь возможешь сказать: «Бог, повелевший из тьмы свету воссиять, воссиял в сердцах наших…» А сие сделается при сотворении нового неба и земли. «Се я новое творю!» – говорит господь (Исайя).

Разговор 4–й о том же: Знай себя

Лица: Лука, Клеопа, Филон, Друг

Лука. Посему весьма не малое дело: узнать себя.

Друг. Один труд в обоих сих – познать себя п уразуметь бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман его от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и бог есть то же. И никогда еще не бывала видимость истиною, а истипа видимостью; но всегда во всем тайная есть и невидимая исти– йа, потому что она есть господня. А господь и дух, плоти и костей не пмущнй, и бог – все то одно. Ведь ты слышал речи истинного человека. Если‑де не узнаешь себя, о добрая жена, тогда паси козлы твои возле шалашей пастушеских. Я‑де тебе не муж, не пастырь и не господин. Не видишь меня потому, что себя не знаешь. Пойди из моих очей и не являйся! Да и не можешь быть передо мною, поколь хорошо себя не уразумеешь. Кто себя не знает, тот один может запеть: «Господь пасет меня…»

К л е о п а. А мы из последнего разговора имеем некоторые сомнения.

Друг. Когда речь идет о важном деле, то и не дивно. Но что за сомнения?

Клеопа. Первое: ты говорил, что человек, влюбившийся в видимую плоть, для того везде гонится за видимостью, понеже усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу.

Друг. А вы как думаете?

Клеопа. Нам кажется для того, что не может верить о пребывании невидимости и думает, что одно только то бытие свое пмеет, что плотскими руками ощупать может и что в тленных его очах мечтается. Впрочем, он и сам понять может и совершенно знает, что все то преходит, что он любит. Посему‑то он и плачет, когда оно его оставляет, рассуждая, что уже оно совсем пропало, подобно как младенец рыдает о разбитом орехе, не понимая, что орешная сущая иста состоит не в корке его, но в зерне, под коркою сокровенном, от которого и сама корка зависит.

Друг. Сия есть самая правда, что был бы весьма глуп земледел, еслп бы тужил о том, что на его ниве начало пшеничное стебло в месяце августе сохнуть и дряхлеть, не рассуждая, что в маленьком закрытом зерне скрылась и новая солома, весною наружу выходящая, а вечное и истинное свое пребывание в зерне невидимо закрывшая. Но не все же ли то одно– причитать соломе силу ее и существо, а не главе ее или зерну и не верить, ни же поминать о пребывании зерна? Для того‑то, например, судия присудил двоюродному брату власть и силу в наследии, понеже уверен, что родного наследника в живых нет. И сей‑то есть тот нечестивый суд, о котором в последнем разговоре и шла меж нами речь.

Клеопа. Другое сомнение. Я сказал ведь так: помню слово Иеремипно сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и оно‑то истинный человек есть…» А ты к сим словам присовокупил следующее: «Вот сей же то человек и содержит все» и прочее.

Друг. Так в чем же сомневаешься?

Клеопа. Я без сомненпя понимаю, что все внешние наши члены закрытое существо свое в сердце имеют так, как пшеничная солома содержится в своем зерне. Она, иссохши и издряхлевши, то закрывается при согнитии в зерне, то опять наружу в зелености выходит и не умирает, но обновляется и будто переменяет одеяние. Но понеже на всех без исключения людях видим внешние члены, которые свидетельствуют и о зерне своем, то есть, что всяк из них имеет и сердце, которое (как пророк божий учит) точный есть человек и истинный, а сие есть великое дело, так что се будет? Всем ли быть истинным человеком? И какая разница меж добрым мужем и злым?

Друг. Не так! Отведи мысли твои на время от человека и посмотри на прочую природу. Не всякий орех и не всякая солома с зерном.

Клеопа. Ужасное зрелище!

Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но ведь видишь, что сие в природе не новое. Довольно сего водится в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма тот редок, кто сохранил сердце свое или, как вообще говорят, спас душу свою. А так научил нас Иеремия, и ему веруем, что истинный человек есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только богу познаваемое не иное что есть, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, то есть истое существо, и сущая иста, и самая эссенция (как говорят), и зерно наше, и сила, в которой единственно состоит [сродная] жизнь и живот наш, а без нее мертвая тень мы, то и видно, сколь несравненная тщета потерять себя Самого, хотя бы кто завладел всеми Коперниковыми мирами. Но никогда бы сего не было, если бы старались люди уразуметь, что значит человек и быть человеком, то есть если бы самих себя узнали.

Клеопа. Ах! Не могу сего понять, потому что у каждого свои мысли и неограниченные стремления, как молния, в безмерные расстояния раскидаются, ни одним пространством не вмещаемые и никаким временем не усыпаемые, одному только богу известные…

Друг. Перестапь! Не так оно есть. Правда, что трудно изъяснить, что злые люди сердце свое, то есть самих себя потеряли. II хотя между нами в первом разговоре сказано, что кто себя не узнал, тот тем самым потерялся, однако ж для лучшей уверенности вот тебе голос божий: «Послушайте меня, погубившие сердце, сущие далече от правды».

Клеопа. Ах, мы сему веруем. Но как они потеряли? Ведь и у них мысли также плодятся и разливаются. Чего они себе не воображают? Чего не обнимают? Целый мир их вместить не может. Ничего им не хватает. Одно за другим пожирают, глотают и не насыщаются. Так не бездонная ли бездна сердце их? Ты сказал, что сердце, мысли и душа – все то одно. Как же они потерялись?

Друг. Чего достигнуть не можем, не испытываем. Понудить себя должно и дать место в сердце нашем помянутому божию слову. Если его благодать повеет на нас, тогда все нам простым и прямым покажется. Часто мелочей не разумеем самых мелких. А человек есть маленький мирок, и так трудно силу его узнать, как тяжело во всемирной машине начало сыскать; затверделое нечувствие и привыкший вкус причина есть нашей бедности. Раскладывай перед слепцом все, что хочешь и сколько хочешь, по все то для него пустое. Он ощупать может, а без прикосновения ничего не понимает. Сколько раз слышим о [воде и духе]?

Не по воздуху ли опираются птицы? Он твердее железа. Однак деревянную стену всяк скорее приметить может. А воздух почитают за пустошь. Отчего? Оттого, что не столько он приметен. Стену скорее ощупаешь. Скорее различные краски усмотришь. А воздух не столько ка– зпст, однак крепче камня и железа. А нужен столь, что вздохнуть без него нельзя. Вот в самых мелочах ошибаемся и слабейшее вещество за действительнейшее почитаем. Почему? Потому что стена грубее и нашим очам погуще болванеет, как уже сказано, а воздух сокровеннее, и кажется, будто в нем ничего силы нет, хотя корабли гонит и моря движет, деревья ломает, горы сокрушает, везде проницает и все съедает, сам цел пребывая. Видишь, что пе такова природа есть, как ты рассуждаешь. В пей то сильнее, что непоказнее. А когда что‑то уже столь закры– лося, что никакими чувствами ощупать не можно, в том же то самая сила. Но если о воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будто бы его в природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и сим самым дает знать о пребывании своем, тогда как можем счесть то, что очищено от всякой вещественной грязи, утаено от всех наших чувств, освобождено от всех шумов, тресков и перемен, в вечном покое и в спокойной вечности блаженно пребывает? Испортив от самого начала око нашего ума, мы не можем никак проникнуть до того, что одно достойное есть нашего почтения и любви во веки веков. Пробудися ж теперь мыслию твоею! И если подул на твое сердце дух божий, тогда должен ты теперь усмотреть то, чего ты от рождения не видал. Ты видел по сие время одну только стену, болванеющие внешности. Теперь подними очи твои, если они озарены духом истины, и взгляни на нее. Ты видел одну только тьму. Теперь уже видишь свет. Всего ты теперь по двое видишь: две воды, две земли. И вся тварь теперь у тебя на две части разделена. Ее кто тебе разделил? Бог. Разделил он тебе все на двое, чтоб ты не смешивал тьмы со светом, лжи с правдою. Но понеже ты не видел, кроме одной лжи, будто стены, закрывающие истину, для того он теперь тебе сделал новое небо, новую землю. Один он творит дивную истину. Когда усмотрел ты новым оком и истинным бога, тогда уже ты все в нем, как в источнике, как в зерцале, увидел то, что всегда в нем было, а ты никогда не видел. И что самое есть древнейшее, то для тебя, нового зрителя, новое есть, потому что тебе на сердце не всходило. А теперь будто все вновь сделано, потому что оно прежде тобою никогда не видено, а только слышано. Итак, ты теперь видишь двоих – старое и новое, явное и тайное. Но осмотрись на самого себя. Как ты прежде видел себя?

Клеопа. Я видел (признаюсь) одну явную часть в себе, а о тайной никогда и не думал. А хотя б и на– помянул кто, как то часто и бывало, о тайной, однако мне казалось чудно почитать то, чего нет, за бытие и за истину. Я, например, видел у меня руки, но мне и на ум не всходило, что в сих руках закрылись другие руки.

Друг. Так ты видел в себе одпу землю п прах. И ты доселе был земля и пепел. Кратко сказать, тебя не было на свете, потому что земля, прах, тень и ничтожная пустошь – все то одно.

Лука. Ведь же ты из Иеремии доказал, что человеком находится не наружный прах, но сердце его. Как же Клеопы не было на свете? Ведь Клеопино сердце всегда при нем было и теперь есть…

Друг. Постой, постой! Как ты так скоро позабыл – двое, двое? Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное. Так для чего же не быть двоим сердцам? Видел ты и любил болвана и идола в твоем теле, а не истинное тело, во Христе сокровенное. Ты любил сам себя, то есть прах твой, а не сокровенную божию истину в тебе, которой ты никогда не видел, не почитал ее за бытие. И понеже не мог ощупать, тогда и не верил в нее. И когда телу твоему болеть опасно довелось, в тот час впадал в отчаяние. Так что се такое? Не старый ли ты Адам, то есть старый мех с ветхим сердцем? Одна ты тень, пустошь и ничто с твоим таковым же сердцем, каковое тело твое. Земля в землю устремилася, смерть к смерти, а пустошь люба пустоши. Душа тощая и голодная пепел, не хлеб истинный, поедающая и питие свое вне рая с плачем растворяющая. Слушай, что о таковых ко Исайю говорит бог: «О Исайя, знай, что пепел есть сердце их. И прельщаются, и ни один не может души своей избавить…» «Помяни сие, Иаков и Израиль, ибо раб мой есть ты…» «Се бо отнял, как облако, беззакония твои и как призрак, грехи твои. Обратися ко мне – и избавлю тебя…» Некий старинных веков живописец изобразил на стене какие‑то ягоды столь живо, что голодные птички, от природы быстрый имеющие взор, однак и бились во стену, почитая за истинные ягоды. Вот почему таковые сердца глотают и насытиться не могут! Покажи мне хоть одного из таких любопрахов, какой имеет удовольствие в душе своей. Любовь к тени есть мать голода, а сего отца дочь есть смерть. Каковое же таковых сердец движение? На то одно движется, чтоб беспокоиться. Видал ли ты во великих садах большие, круглые, наподобие беседок, птичьи клети?

Лука. Довелось видеть в царских садах.

Друг. Опп железпымп сетями обволочены. Множество птичек – чпжей, щеглов – непрестанно внутри их колотятся, от одной стороны в другую бьются, но нигде пролета не получают. Вот точное изображение сердец, о коих ты выше сказывал, что они в разные стороны, как молния, мечутся и мучатся, в стенах заключенные. Что есть столь узко и тесно, как видимость? По сей причине называется ров. Что фигуре кажется пролететь сквозь сеть на свободу духа? Но как же нам опять вылететь туда, чего за бытие не почитаем? Мы ведь давно из самого детства напоены сим лукавым духом, засеяны сим змп– иным семенем, заняты внедрившеюся в сердце ехидною, дабы одну только грубую видимость, последнюю пяту, внешнюю тьму любить, гонпться, наслаждаться всегда и во всем? Так ли? Так! Всегда и во всем… Ах! Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю? Меч Павлов? Меч Фп– неэсов?..[180]180
  См. прпм. 12 к «Наркпссу». – 146.


[Закрыть] Заблудили мы в землю, обнялись с нею. Но кто нас избавит от нее? Вылетит ли, как птица, сердце наше из сетей ее? Ах, не вылетит, потому что сердцем ее сердце наше сделалось. А когда уже сердце наше, глава наша и мы в нее претворились, тогда какая надежда в пепле? Может ли прах, во гробе лежащий, восстать и стать и признать, что еще и невидимость есть, есть еще и дух? Не может… Для чего? Не может восстать и стать пред господом. Для чего же? Для того, что сей прах не может принять в себя сего семени. Коего? Чтоб верить, что есть сверх еще и то, чего не можем ощупать и аршином мерить… О семя благословенное! Начало спасения нашего! Можем тебя и принять, но будешь у нас бесплодно. Для чего? Для того, что любим внешность. Мы к ней привыкли. И не допустим до того, чтоб могла согнить на зерне вся внешняя видимость, а осталась бы сила в нем одна невидимая, которой увериться не можем. А без сего новый плод быть никак не может… Так нас заправили наши учителя. «Се накормлю их полынью и напою их желчию. От пророков ибо Иерусалимских изойдет осквернение на всю землю» (Иеремия, 23).