Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)

   – Пройдёмте, пожалуйста, в мой кабинет! – предложил Апраксин. – Там я вам расскажу, что произошло во время вашего отсутствия, и подумаю, какое вам дать место в моём штабе.

Пассек молча поклонился и последовал за фельдмаршалом, простившимся со своими гостями лёгким поклоном, после чего последние удалились, сожалея, что весёлый ужин скоро окончился.

   – Что нового в Петербурге? Что с императрицей? – поспешно спросил Апраксин, еле переступив порог своего комфортабельно обставленного кабинета.

   – Её императорское величество со дня переезда в Петербург почти никому не показывается. Теперь всякая минута дорога, всякий пустяк может иметь серьёзные последствия! – полушёпотом проговорил Пассек, близко подойдя к фельдмаршалу.

   – Я не сомневаюсь, что вы приехали сюда для некоторых сообщений. Вам поручено кое-что передать мне? Говорите скорее, не колеблясь, так ли это?

   – Вы правы, ваше высокопревосходительство, – ответил Пассек, глядя на Апраксина грустными глазами, – я приехал к вам с поручением...

   – Итак, я не ошибся, – прервал майора фельдмаршал, облегчённо вздохнув, – всё-таки вспомнили обо мне. Говорите же, говорите! Вы видели великого князя и великую княгиню и графа Бестужева? Неизвестность истомила меня. Говорите же!

   – Мы переживаем очень серьёзное время, ваше высокопревосходительство, – произнёс Пассек. – Над каждой головой, кому бы она ни принадлежала, висит дамоклов меч. Одно неосторожное слово, сказанное не вовремя и не в надлежащем месте, может погубить человека.

   – Не вовремя и не в надлежащем месте! – повторил Апраксин, весь дрожа от нетерпения. – Надеюсь, что это к нам с вами не относится? Где же вам и говорить откровенно, как не в моём кабинете, в особенности теперь, когда мы одни...

   – Одни? – прервал фельдмаршала Пассек. – Но кто же мне поручится, что под ковром, висящим на стене, никто не подсматривает за нами, что под полом нет подслушивающего уха? В такое смутное время, как переживаемое сейчас, любопытство особенно развивается; измена царит вокруг, и руки, дрожащие от нетерпения, стремятся приподнять завесу будущего.

   – Зачем же вы прибыли сюда, если не хотите говорить? – воскликнул Апраксин. – Вы говорите, что у вас есть поручения ко мне, и вместе с тем колеблетесь сообщить их мне! Известно ли вам, что я могу заставить вас говорить?

   – Ваше высокопревосходительство! Вы можете арестовать меня, – спокойно сказал Пассек, – и, быть может, – прибавил он с каким-то особенно проницательным и участливым взглядом, – вы были бы вправе поступить так; но заставить меня говорить вы не в силах, и сообщения, ожидаемые вами от меня, окажутся под арестом одновременно со мною самим.

Апраксина, казалось, убедили эти слова офицера, мужественную решимость и непреклонную твёрдость которого он знал отлично; он беспокойно прошёлся по комнате и затем, остановившись перед майором, произнёс:

   – Следовательно, вы намерены скрыть от меня сообщения, которые вы, по вашим словам, имеете для меня?

   – Вовсе нет, ваше высокопревосходительство! – возразил Пассек. – Напротив, я сгораю от нетерпения выполнить порученное мне и позволил себе лишь обратить ваше внимание на то, как опасно в такое время, как теперь, говорить о чём-либо, не приняв должных мер предосторожности. Моё поручение касается только вас одних, и для меня было бы очень неприятно, если бы мои слова услыхал кто-нибудь другой.

   – В таком случае, – воскликнул Апраксин, к которому вновь вернулось всё его нетерпение, – весьма возможно, что обстоятельства требуют таких предосторожностей. Вы, вне сомнения, обдумывали по дороге сюда средство, при помощи которого вы могли бы сделать сообщения мне, не будучи подслушанным.

   – Конечно, я сделал это, – подтвердил Пассек. – Так как, по старинной справедливой поговорке, все стены имеют уши или могут иметь таковые, то я считаю возможным сохранить в тайне разговор между двумя лицами лишь в том случае, если над их головами будет простираться небо и окружать их со всех сторон беспредельный горизонт. Мне очень жаль причинить вам неудобство, но я должен просить вас выехать со мной вместе за границу лагеря в поле настолько, чтобы ни одна живая душа не могла приблизиться к нам незамеченной, на достаточное для слуха расстояние. Только при таких условиях я буду говорить, и вы, ваше высокопревосходительство, легко убедитесь в том, что важность моего поручения вполне оправдывает принятие таких предосторожностей. Если – что кажется мне вполне естественным – вы найдёте эту поездку слишком тяжёлой для себя в такую бурную ночь, в таком случае прошу отложить нашу беседу на завтра; здесь для меня, конечно, найдётся какое-нибудь помещение, в котором я мог бы отдохнуть ночью.

   – Нет, – воскликнул Апраксин, – нет, я не хочу ждать ни минуты!.. Уж слишком долго угнетает меня эта неизвестность. Из ваших мер предосторожности я вижу, что мы находимся в самом центре важного события, и в силу этого полагаю, что тут каждая минута замедления может оказаться роковой; было бы преступлением думать теперь о неудобствах ночной поездки, как бы она ни была неприятна, – прибавил он с тихим, полуподавленным вздохом, оглядывая свою массивную фигуру, размеры которой, казалось, ещё возросли со времени отъезда Пассека из армии.

После этого фельдмаршал прошёл в переднюю и приказал тотчас же оседлать своего могучего любимца коня, а также привести другую лошадь для майора.

   – Смею я сделать ещё одно замечание вашему высокопревосходительству? – просил Пассек, когда фельдмаршал вернулся в комнату, в то время как на дворе послышался стук копыт выводимых из конюшни лошадей.

   – Говорите! – воскликнул Апраксин. – В такую минуту, как настоящая, нельзя никому доверять; разнообразные интересы, находящиеся здесь в борьбе, ищут и находят изменников повсюду.

   – Если вы, ваше высокопревосходительство, обладаете какими-нибудь важными и тайными документами, которые могут скомпрометировать вас самих или других лиц, подумайте о том, чтобы уберечь их от посторонних глаз; быть может, – прибавил майор, точно озарённый неожиданной мыслью, глядя на фельдмаршала странно-печальным и сочувственным взором, – вам следовало бы уничтожить их.

Апраксин, видимо, опешил от этих слов.

   – Вы правы, правы опять, – произнёс он, – мне прямо стыдно, что я должен обучаться мерам предосторожности у вас, совсем ещё молодого человека. Уничтожить документы? – задумчиво прибавил он. – Нет, нет, это тоже может повлечь затруднения; приказ великого князя, – тихо сказал он про себя, – может послужить мне спасением и оправданием. – После короткого раздумья он подошёл к письменному столу, открыл ящик и вынул из него пакет бумаг с печатями. – Смотрите, – сказал он Пассеку, – вот всё, что могло бы навлечь неприятности на меня или других лиц. Вы правы: нет замка, достаточно надёжного для их защиты; я доверю эти документы лишь самому себе. – Он сунул довольно увесистый пакет во внутренний карман своего мундира и снова застегнул последний, после чего, вздыхая, произнёс: – О, я готов почти пожалеть, как жалел уже часто и раньше, что в мои руки досталось командование армией и что я не остался простым солдатом, каким был до этого... Все эти политические интриги, опутывающие мой мозг, вся эта игра втёмную, все эти секреты и тайны противны мне, чужды моей природе. Надеюсь, вы привезли с собой свет и выяснение всех таинственностей; а великая цель, – прибавил он почти про себя, – достойна того, чтобы ради неё можно было забыть на время свои склонности.

Фельдмаршал со вздохами и кряхтеньем надел свои походные сапоги. Его лицо от натуги налилось кровью, и ему потребовалось минуту передохнуть, перед тем как нацепить саблю. Двое ординарцев поддерживали его, пока он взлезал на свою лошадь при помощи скамейки; Пассек между тем легко вскочил в седло и занял своё место по левую руку фельдмаршала.

Апраксин не взял с собой свиты и поскакал галопом по дороге к Поневежу, причём маленькая лошадка майора с трудом поспевала за могучим конём фельдмаршала. На улицах горели походные костры, поле по обе стороны деревни было переполнено густыми толпами солдат.

У крайнего форпоста фельдмаршал запретил караулу впредь до его возвращения пропускать кого бы то ни было из лагеря по дороге, по которой он теперь ехал; затем он сдержал коня и медленно поехал по не освещённой уже кострами дороге.

Пассек по временам поглядывал на отступавшие в темноте огни, размеряя, казалось, расстояние, отделявшее их от него и фельдмаршала.

Через некоторое время Апраксин сдержал лошадь и произнёс:

   – Я думаю, что условия, которых вы требовали для своих сообщений, выполнены: над нами висит небо, нас окружает тёмный горизонт, на котором еле видны огни лагеря.

   – Совершенно справедливо, – сказал Пассек, – мы находимся теперь настолько далеко от людских ушей, что, я думаю, даже крик не будет услышан на таком расстоянии, следовательно, здесь я могу выполнить вверенное мне поручение.

   – Живей в таком случае, живей! – воскликнул Апраксин. – Так как и знать мне это хочется, да и дело-то важное, да и чертовски мало удовольствия сидеть тут в седле, в темноте и тумане!

   – Я не стану испытывать слишком долго ваше нетерпение, – сказал Пассек, – но прежде всего попрошу вас, – продолжал он серьёзным тоном, – не делать ни одного движения, не издать ни звука, когда я сделаю вам моё сообщение; в противном случае я буду вынужден самым неприятным для меня лично способом устранить малейшее препятствие к выполнению своего поручения.

Он повернул лошадь так, что очутился между фельдмаршалом и Поневежем, с быстротою мысли выхватил один из своих пистолетов и направил его на Апраксина.

   – Вы с ума сошли? – воскликнул Апраксин, более удивлённый, чем испуганный, заставляя свою лошадь сделать скачок в сторону.

Но Пассек последовал его движению точно тень, и в следующее мгновение фельдмаршал, начинавший бояться, что имеет дело с сумасшедшим, снова увидел пред собой дуло пистолета.

   – Ваше высокопревосходительство! – заговорил Пассек. – Я прошу не делать таких порывистых движений; даю вам честное слово, что при первом громко произнесённом вами слове, при первой же попытке убежать от меня моя пуля без всяких проволочек очутится в вашем лбу.

   – Ей-ей, он с ума сошёл! – воскликнул Апраксин. – Как было неосторожно ехать с ним сюда ночью!

   – В самом деле, – сказал Пассек, – это было неосторожно, и я имел честь сообщить вам, что вы, быть может, были бы вправе арестовать меня... Если бы вы сделали это, я не был бы в силах исполнить своё поручение и никто не мог бы упрекнуть меня за это; но теперь я нахожусь здесь, условия, поставленные мной, выполнены: ни одно ухо человеческое не услышит того, что я имею сказать вам; вы же сами не в силах дать знать об этом.

   – Если вы не сошли с ума, – воскликнул Апраксин, кладя руку на саблю, – то вы – изменник, предатель... Здесь, в районе расположения моей армии, вы обязаны повиноваться моим распоряжениям.

   – Прошу вас, ваше высокопревосходительство, – возразил Пассек, подвигая свой пистолет на дюйм ближе ко лбу фельдмаршала, – не делать никакой попытки к сопротивлению; прежде чем вы вынете свою саблю, я размозжу вам голову Я – не предатель и не изменник, и моё поручение для вас исходит от вашей и моей повелительницы – её императорского величества государыни императрицы Вы уже не находитесь более в районе лагерного расположения командуемых вами войск, так как государыня императрица лишает вас командования армией и через меня приказывает вам немедленно же ехать к Петербург, для того чтобы отдать ей отчёт о вашем походе.

Фельдмаршал снял руку с эфеса сабли, согнулся в седле, точно поражённый пулей, и минуту не произносил ни слова; были слышны лишь тихие, болезненные стоны.

   – Боже мой! – произнёс он наконец. – Я предчувствовал, что этот пост окажется роковым для меня!.. Я пропал, окончательно пропал!.. Заклинаю вас! Скажите, что хочет сделать со мной государыня императрица?

   – Даю вам слово, – ответил Пассек, – что мне неизвестны намерения её императорского величества. Вы можете быть уверены лишь в том, что я доставлю вас в Петербург со всей почтительностью, которой может требовать ваш чин.

Фельдмаршала снова взорвало.

   – Я не беззащитен, – воскликнул он, вытаскивая наполовину саблю из ножен, – на мой крик придут часовые... Палка всегда о двух концах, и вы можете превратиться в пленника.

   – Ваше высокопревосходительство! Я имел честь заметить вам, – вежливым, исполненным непреклонной решимости голосом произнёс Пассек, – что мало-мальски слышный возглас с вашей стороны принудит меня пустить в ход оружие. Часовые, пожалуй, прибегут и арестуют меня, но вы-то будете трупом, так как мне дан приказ доставить вас в Петербург живым или мёртвым; государыня императрица пояснила мне это сама в своих определённых выражениях.

Фельдмаршал казался совершенно уничтоженным.

   – Мне не избежать виселицы, – сказал он с глубоким вздохом. – Но да будет так! Лучше умереть от вражеской пули, чем кончить так!.. – Затем он произнёс с выражением неподдельного ужаса: – Но нельзя же ехать в Петербург верхом; одна поездка сюда истощила мои силы настолько, что я не сделаю теперь и мили пути.

   – Вы, ваше высокопревосходительство, не испытаете никаких путевых неудобств, – сказал Пассек, – вы убедитесь в этом сами, если соблаговолите проследовать за мной дальше по этой дороге.

Фельдмаршал машинально повернул лошадь.

Пассек продолжал держать пистолет наведённым на него; оба они поскакали по дороге. Проехав несколько шагов, они догнали карету, которая остановилась по приказу майора.

– Всё готово, – произнёс Пассек, – прошу вас, ваше высокопревосходительство, пожаловать в мою повозку, все ваши желания во время пути будут удовлетворены по первому же вашему слову.

Фельдмаршал ещё раз взглянул на еле видневшуюся в тумане линию огней. Одно мгновение в его мозгу сверкала мысль положиться на быстроту своей лошади, однако он не сделал этого; весьма возможно, что отложить всякую попытку этого рода его заставил страх не перед всё ещё направленным на него пистолетом Пассека, а перед страшным утомлением от такой скачки. Вздыхая, он сошёл с седла.

Пассек, как только заметил это движение, тоже соскочил с лошади и почтительно подержал своему пленнику стремя, пока тот слезал. Затем он открыл дверцу кареты и подсадил в неё фельдмаршала, после чего приказал одному из слуг сойти с козел и ехать подле кареты на одной из лошадей, ведя другую в поводу. Далее он сел рядом со своим пленником, и оба они, погруженные в задумчивость, покатили полной рысью по дороге в Петербург. На ближайшей станции Пассек оставил обеих лошадей фельдмаршала и приказал старосте местечка отправить их назад в лагерь, пояснив, что фельдмаршал, получив важные известия, решил ехать в Петербург.

Апраксин не говорил ни слова. Здесь уже нельзя было ожидать помощи от войск и всякая попытка к сопротивлению была бы полным безрассудством, так как, согласно приказу государыни, все крестьяне предоставлялись в полное распоряжение Пассека. Они ехали так с быстротой ветра, меняя на каждой станции всех шестерых лошадей, вплоть до вечера следующего дня. С наступлением ночи этого дня они добрались до местечка Тригорского; перед самыми воротами его им навстречу выехал императорский адъютант с двадцатью верховыми гренадерами. Он приказал карете остановиться и сообщил Пассеку приказ императрицы оставить фельдмаршала пленным в Тригорском, прибавив при этом, что тот должен дожидаться там военного суда, который соберётся для разбора его дела.

Апраксин выслушал этот приказ с почти тупым равнодушием; дорожная усталость и напряжённость нервов исчерпали его силы; его фигура казалась слабой и надломленной, лицо было распухшее и багровое, глаза налились кровью.

Пассек провёл своего пленника в приготовленное ему помещение.

   – Видите, ваше высокопревосходительство, – сказал он, когда фельдмаршал, совершенно уничтоженный, упал на стул, между тем как адъютант распределял по всему дому своих гренадеров, – я уже не буду иметь чести оставаться с вами. Я исполнил свой солдатский долг; мне остаётся лишь желать, чтобы у государыни не явилось повода в чём-либо упрекнуть вас.

Фельдмаршал с печальным взглядом протянул ему руку.

   – Но всё-таки, – продолжал Пассек, – я имею точный приказ передать самой государыне все бумаги, которые найду у вас. Вы сунули их в свой карман; если вы доверите их мне теперь, то я поручусь вам, по крайней мере, за то, что они попадут в собственные руки государыни – без посредников, так как я передам их только самой императрице.

   – Спасибо, большое спасибо вам! – произнёс Апраксин. – Это – последняя услуга, которую вы можете оказать мне; я верю искренности ваших слов.

Он вынул пакет, сунутый в карман в Ремиголе, и подал его Пассеку. Последний низко поклонился и вышел из комнаты, чтобы подыскать себе спальню.

«Я выполнил приказ, – сказал он про себя, – но надо позаботиться о том, чтобы больше не вышло никакой катастрофы; великая княгиня убедится, что я умею держать слово».

Он вскрыл пакет и прочёл содержание отдельных бумаг. Он нашёл там несколько писем, которые, правда, были написаны не рукой самого Бестужева, но по содержанию можно было догадаться, что отправителем был именно он. Эти письма были испещрены пометками Апраксина.

«Это может спасти фельдмаршала, – подумал Пассек, – эти письма могут иметь для него большое значение по своему содержанию, трактующему о военной неосторожности и бережении армии».

Он нашёл далее несколько записок великой княгини; из них одна убеждала фельдмаршала строго следовать приказам государыни. Её Пассек отделил от прочих. Он нашёл также и приказ великого князя и, совсем испуганный, отложил его к записке Екатерины Алексеевны.

   – Прочь всё это! – сказал он. – Моя совесть будет спокойна, если я уничтожу всё, чем могла бы воспользоваться месть и злоба для катастрофы!.. Пусть государыня накажет фельдмаршала как плохого генерала, но да не падёт на него обвинение в измене, в которой виноваты главным образом другие!..

Он открыл в печке дверцу и бросил важные документы в огонь, быстро превративший их в пепел.

Через несколько времени после этого в доме раздались громкие, неспокойные голоса. Пассек бросился в сени. Там бежали солдаты, указывая на комнату фельдмаршала, двери которой были настежь открыты. Пассек заглянул туда и увидел Апраксина лежащим на кровати. Перед ней стояли в полном оцепенении адъютант и староста.

Лицо фельдмаршала вспухло значительно больше обыкновенного, глаза были неподвижны, на губах показалась розовая пена, сложенные вместе руки держались за сердце.

   – Он умер, – воскликнул адъютант, – умер от удара!

Пассек подошёл к трупу и положил руку на его лоб; последний был холоден как лёд. Он попробовал приподнять руку Апраксина – та точно окаменела; он приложил ухо ко рту Апраксина, но последний уже не дышал.

   – Суд Божий! – произнёс глубоко взволнованный Пассек. – Вы останьтесь у трупа, – обратился он к адъютанту, – а я отправлюсь к государыне, чтобы дать ей отчёт в своей поездке. Она пошлёт вам приказ, что делать дальше.

Он вышел из комнаты, сел в свою повозку и поехал по дороге в Петербург.

LII

После того как Елизавета Петровна отправила Пассека в главную квартиру фельдмаршала, над Петербургом навис целый ряд дней болезненной неизвестности. Императрица продолжала безвыходно оставаться в своих апартаментах; канцлер, в руках которого находились все нити высшей русской политики, тоже ни на минуту не покидал своего дворца под тем предлогом, что его удерживают в постели его лета и слабое здоровье. Посланников иностранных держав, целой толпой добивавшихся его аудиенции, он направлял к вице-канцлеру графу Воронцову; поэтому все дипломатические сообщения, прежде чем достичь ушей государыни, должны были совершить путешествие от графа Воронцова к Бестужеву, а от последнего – к обер-камергеру, графу Ивану Ивановичу Шувалову. Но этот путь таил в себе массу преград и проволочек, и иностранным дипломатам приходилось убеждаться в том, что их сообщения и доклады оставались без ответа; это обстоятельство, конечно, не только оскорбляло их самолюбие, но и вызывало нарекания со стороны аккредитовавших их дворов, приписывавших всю вину за промедление их собственной небрежности. Таким образом, как дипломатия, так и всё петербургское общество были лишены какой бы то ни было возможности быть осведомлёнными о намерениях или хотя бы настроении государыни и судить о возможных политических комбинациях. Благодаря этому ежедневно возраставшие неуверенность и беспокойство вызывали всё большее недоверие между людьми и прежде оживлённая императорская резиденция казалась теперь точно вымершей.

Великий князь совершенно переменился. Его обычные опасливость и беспокойство сменились выражением мрачной решимости; он показывался теперь в небольшом кругу своего двора лишь к обеду, свою супругу приветствовал беглым наклонением головы, никогда не обращался к ней с разговором, на её замечания отвечал насмешливыми выходками или попросту оскорбительными восклицаниями, направленными, правда, не прямо против неё, но носившими такой характер, что всякий мог понять, куда они метят. Наоборот, Елизавету Романовну Воронцову Пётр Фёдорович приветствовал с исключительным вниманием: целовал ей – честь, не слыханная в русском придворном этикете, – при входе руку, приглашал садиться за обедом рядом с собой, угощал собственным вином и разговаривал почти исключительно с ней одной, не обращая внимания на общую беседу. К ужину он теперь не выходил, а собирал по вечерам у себя голштинских офицеров и совершенно открыто, через камердинера, приглашал туда графиню Воронцову, прося её оказать своим присутствием честь его гостям.

Кроме дежурных фрейлин, во дворце не показывался никто из придворного общества; граф Понятовский, показавшийся было раз, был удалён по приказу великого князя. Екатерина Алексеевна оставалась теперь почти всё время одна, так как все фрейлины, кроме тех случаев, когда она приказывала им явиться, боязливо держались в стороне от неё и предпочитали общество Елизаветы Воронцовой; все они были убеждены, что великий князь не рискнул бы так оскорблять свою супругу, не будучи уверен в том, что последняя находится в опале у государыни. Стало также известным, что Пётр Фёдорович на своих вечерних собраниях называл графиню Воронцову «жёнушкой» и высказывал уверенность стать скоро свободным и отослать назад в Германию «лукавую иностранку».

Одна великая княгиня, казалось, не замечала ничего. За столом она вела весёлую и непринуждённую беседу и оставалась глуха ко всем оскорбительным выпадам супруга. Ей ежедневно приносили книги из императорской библиотеки, и, судя по её замечаниям за столом, она, должно быть, много читала, сидя в своей комнате в часы уединения. Никто не мог угадать, что делается у неё на душе; около неё почти весь день находилась одна лишь горничная, которая даже спала около её кровати. Эта горничная могла видеть, как Екатерина Алексеевна мрачно расхаживает по своей комнате; её глаза были частенько красны от слёз, доказывавших, что в полном одиночестве не выдерживает и гордое самообладание великой княгини.

Был отдан строгий приказ, чтобы никто из дежурных по наступлении темноты не смел покидать Зимний дворец, и часовые получили приказание арестовывать всякого, кто показался бы в каком-либо из коридоров, и вести его к коменданту дворца. Лишь с великим трудом графу Понятовскому удалось доставить через горничную записку великой княгине. Он уведомил её, что граф Бестужев советует ей молчать, что бы ни случилось, что теперь настало время прикинуться мёртвым, что он скоро добудет поводья, ускользнувшие было из его рук, и отомстить за все опасности, грозившие теперь великой княгине.

Если не считать этой записки, несчастная женщина была совершенно отрезана от внешнего мира; она видела себя окружённой врагами, а её друзья не смели высказывать ей своё сочувствие.

Часто, очень часто она чувствовала себя совершенно истощённой этой борьбой, которую она должна была вести как против шпионских наблюдений и едва скрытого презрения окружающих, так и против собственных ощущений; она была так измучена, что почти потеряла надежду выдержать всё это испытание, но это отчаяние постоянно уступало гордости и суеверной вере в свою звезду, которая сияла ослепительным блеском, несмотря на грозные, тяжёлые тучи, покрывавшие горизонт.

Точно луч солнца, прорезывающий внезапно бурные облака, обществу было передано графом Шуваловым приглашение на большое празднество, на котором решила вновь появиться перед двором государыня. Наконец-то должно было выясниться всеобщее недоумение! Все увидят государыню, по её манере можно будет узнать, на кого она держит гнев, кто пользуется её доверием; наконец-то каждый получит возможность найти себе направление, которого надо держаться, чтобы заслужить милость повелительницы.

Улицы Петербурга сразу наполнились блестящими экипажами; все бросились к ювелирам и в модные магазины, чтобы роскошью нарядов выразить радость по случаю окончательного возвращения императрицы к обычной жизни. Всюду царило лихорадочное беспокойство, и общество, недавно ещё погруженное в мрачную летаргию, волновалось теперь, точно потревоженный улей. Екатерина Алексеевна тоже заказала себе, вопреки своей привычке, роскошный туалет и велела приготовить все свои драгоценности, чтобы быть возможно более блестящей.

Великий князь в день празднества обнаруживал нервное беспокойство, но оно, казалось, было вызвано лишь радостью, и его торжествующая физиономия заставляла предполагать, что он считает близким наступление долгожданного счастливого события.

В первый раз спустя долгий промежуток времени осветились огромные залы Зимнего дворца; кареты с фонарями, скороходами и форейторами начали подкатывать к подъезду, и мало-помалу залы наполнились осыпанной золотом и драгоценностями толпой. Несмотря на многочисленность приглашённых, в обширных, высоких покоях дворца царила боязливая тишина; лишь там и сям раздавались произносимые шёпотом равнодушные слова. Каждый боялся вступать в разговор с соседом, не зная, милость или опала грозят голове последнего. Иностранные дипломаты стояли кучкой, почти изолированные от прочего общества, так как никто не отваживался вступить с ними в беседу из боязни попасть не туда, куда следует. Граф Понятовский стоял одиноко в дипломатической группе; посол Англии заговорил с ним, так как он представлял собой враждебную прусскому королю державу; посланники Франции и Австрии холодно отвернулись от него, так как граф недостаточно решительно перешёл на сторону врагов Пруссии. Понятовский был мертвенно бледен, и, несмотря на полное самообладание, на его лице под маской гордого, равнодушного спокойствия можно было видеть следы внутреннего волнения. Хотя все уже успели привыкнуть к тому, что канцлер воздерживался от посещений придворных балов и праздников, ссылаясь на лета и нездоровье, тем не менее сегодня, в день первого выхода государыни ко двору после тяжкой болезни, его отсутствие бросалось в глаза; с напряжённым любопытством было замечено, что вице-канцлер граф Воронцов, обыкновенно державшийся скромно в стороне, в этот день с удивительной самоуверенностью приветствовал членов дипломатического корпуса вместо больного Бестужева.

Граф Александр Шувалов, начальник тайной канцелярии, не находился в числе гостей, и его отсутствие тоже возбуждало удивление и давало почву различным предположениям и подозрениям, о которых даже лучшие друзья не рисковали разговаривать между собой. Никто не хотел обнаружить хотя бы словом, что обращает внимание на что-либо, относящееся к политике.

Единственными лицами, чувствовавшими себя здесь непринуждённо, были фельдцейхмейстер граф Пётр Иванович Шувалов и оба брата Разумовские. Граф Алексей Григорьевич расхаживал со спокойным, серьёзным лицом, перекидываясь парой слов то с тем, то с другим из знакомых; за ним ходила, точно стадо баранов за вожаком, целая толпа испуганных придворных. Казалось, его положение считали наиболее крепким и находили себя безопаснее всего под его защитой. Граф Кирилл Григорьевич Разумовский весело сновал туда и сюда, изредка бросая смелые, вызывающие замечания наиболее трусливым и осторожным, а последние затем, дрожа, делали вид, что не поняли шутки, вотрут мог себе позволить гетман и брат пользовавшегося полнейшим доверием государыни Алексея Разумовского; но другому кому-либо, кто благосклонно выслушал бы эти шутки или засмеялся бы им, они могли бы обеспечить место в рудниках Сибири.

Когда собрались все приглашённые, открылись двери великокняжеских покоев; великокняжеская чета должна была войти, согласно этикету, до выхода государыни, чтобы иметь возможность приветствовать её при её появлении в зале. Общая подавленность, тяготевшая над обществом, ещё усилилась; большая часть присутствующих, казалось, открыла огромный интерес в картинах, висевших на стенах зала, и этот интерес был так значителен, что выход великокняжеской четы был не замечен и её забыли даже приветствовать. Лишь дипломатический корпус выступил вперёд, под предводительством Воронцова, навстречу великокняжеской чете, чтобы приветствовать её поклоном и обменяться банальными словами.

Пётр Фёдорович не держал под руку свою супругу, он прошёл через зал, отвернувшись от неё и держа слева за руку графиню Елизавету Романовну Воронцову, которая, видимо сконфуженная, пыталась отступить в ряды прочих фрейлин, но тем не менее глядела гордыми взорами на придворных.

В тот момент, как к ним подошли дипломаты, Пётр Фёдорович произнёс так громко, что его супруга не могла не слышать:

   – Погоди немного, Романовна! Скоро ты будешь ходить по правую руку от меня и весь свет должен будет склониться пред тобой!

Великая княгиня, сиявшая блеском всех своих бриллиантов и улыбавшаяся тонкой улыбкой, при этих словах побледнела. Одну минуту она дрожала всем телом, но тотчас же овладела собой, и в её глазах сверкнул боевой огонь. Она отстегнула застёжку своего горностаевого воротника, покрывавшего её плечи, отвечая в то же время лёгким кивком головы на приветствия дипломатов.

   – Как тут жарко!.. Под этим воротником дышать нельзя!.. Графиня Елизавета Романовна, – повелительно и громко произнесла она, – возьмите его, пока он мне снова не понадобится.

Воронцова побледнела точно смерть; она неподвижно стояла возле великого князя, не протягивая руки к воротнику великой княгини.