Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц)

XVIII

Посредине беседки стоял низкий каменный стол, а широкий ствол огромного дерева был окружён широкой скамьёй, покрытой мягким мхом. Это был поэтичный уединённый уголок, скрытый от всего света.

   – Какая красота! – воскликнул Пассек, окинув восхищенным взором поросшую зеленью беседку и остановив свой взгляд на Марии, так что, собственно, нельзя было разобрать, к кому относится это восклицание: к молодой ли девушке или к красивому пейзажу.

Мария, вся дрожа, стояла пред молодым человеком. Какая-то непонятная робость и смущение овладели ею. Ещё так недавно она непринуждённо разговаривала с Пассеком, а теперь не в состоянии была проронить ни слова.

   – Мы здесь защищены от враждебных, навязчивых взглядов, – начал Пассек, обращаясь к Марии, – ничьё нескромное ухо не подслушает нас. Скажи же мне теперь то слово, которое рвётся из твоего сердца. Скажи мне, почему ты не можешь дать то счастье своему двоюродному брату, о котором он мечтает?

Молодая девушка робко взглянула на офицера и прошептала:

   – Я ничего не могу сказать, потому что, кажется, сама не знаю, что происходит со мной.

   – Нет, ты знаешь, – воскликнул Пассек, ближе подходя к Марии. – Если тебе трудно говорить, то отвечай лишь на мои вопросы. Хорошо?

   – Спрашивайте! – тихо ответила молодая девушка, потупляя взор.

   – Если ты отказала Бернгарду Вюрцу, то, верно, твоё сердце принадлежит кому-нибудь другому? – допрашивал офицер, сжимая руку Марии.

Молодая девушка утвердительно кивнула головой.

   – Если я тебе назову того, кто занял место в твоём сердце, ты не скроешь правды, ты поделишься со мной своей тайной? Да? – прошептал Пассек.

Мария ещё ниже опустила голову, но ничего не ответила.

   – Кто тот, – воскликнул Пассек, оглядывая её со счастливой улыбкой, – кто тот, о котором ты думаешь, которого любишь? А если ты не знаешь, любишь ли его, то вообрази себе поживее, что он далеко, что он бросил тебя, должен был уехать навстречу грозным опасностям, что его жизни грозит оружие врага...

   – О, нет, нет, – воскликнула Мария, обнимая его обеими руками и устремляя на него взгляд, полный любви и боязни. – Нет, нет, не говорите так! Я с ума сойду от горя и забот.

Молодой человек опустился пред ней на колени и прижал её руки к губам.

   – Мария, – тихо произнёс он, склоняясь к её уху, – вы не хотите назвать мне того, к кому вы стремитесь сердцем?

   – Нет, – сказала она еле слышно, – нет; он должен знать это сам без моего признания, а если он не знает...

Она запнулась и медленно подняла на него свой взгляд, сделав движение, как бы желая высвободиться из его объятий.

   – Он знает это! Да, да, он знает! – воскликнул Пассек, заключая её в свои объятия.

На этот раз Мария не откидывалась назад, прижавшись к нему, вся трепеща под поцелуем, обжегшим её губы.

   – Как это всё произошло? – спросила она затем, медленно выпрямляясь и проводя рукой по лбу, как бы желая защититься от его пламенных взглядов. – И что из всего этого выйдет? – прибавила она тотчас же, боязливо содрогаясь всем телом.

   – Как это произошло? – повторил офицер, садясь рядом с ней и поглаживая её мягкую, нежную руку. – А как происходит, что солнечный луч попадает на зерно, чтобы вызвать его к жизни, чтобы открыть к пахучему цветению его дремлющие почки? Мы не спрашиваем, как это произошло; мы лишь радуемся тому, что это случилось так и что наши сердца нашли друг друга, сердца, которые жили бы половинной жизнью без взаимной помощи. А что из этого выйдет? – продолжал он, между тем как она с детской преданностью смотрела на него. – Видишь ли, Мария, когда я увидел тебя в первый раз, я думал тогда лишь о мимолётной интрижке, которая даст жизни мимолётную сладость и оставит приятные воспоминания, но ничего больше.

На чистый лоб Марии налетела тучка; она сделала движение, как бы желая высвободиться из рук Пассека.

Но он притянул её к себе крепче и продолжал:

   – Но это было во мне лишь одно мгновение, Мария, клянусь тебе, одно мгновение! Я тотчас же почувствовал, что моя любовь к тебе пустила свои корни в самые глубины моей души и что моя жизнь без тебя будет каким-то сном без сновидений.

   – Правда ли это? – спросила она, взглядывая на него со счастливой улыбкой.

   – Это – правда, – воскликнул Пассек, – и эта правда делается для меня с каждым днём всё яснее; с каждым днём я чувствую всё глубже и глубже, что никогда не буду в состоянии расстаться с тобой и что всё, двигавшее до сих пор мою жизнь, отпадает от меня и отходит в область воспоминаний. Раньше я, правда, думал, – продолжал он, целуя глаза Марии, – что солдат не должен носить никаких цепей, что всё, что привязывает его к жизни, не должно отягощать его, чтобы он никогда не терял свободы и был всегда готов играть высшую игру, рискуя собственной жизнью; но теперь, Мария, я чувствую, что есть цепи, которые дают их рабу полную гордость, смелость и свободу, так как они привязывают солдата к существу, стоящему выше всех прочих земных созданий, к ангелу, который возносит солдата к небу...

Молодая девушка покачала головой, но всё-таки улыбнулась его воодушевлению.

   – Сегодня же, – воскликнул Пассек, крепче прижимая её к груди, – сегодня же я сообщу твоему отцу тайну наших сердец; я не так уже беден: императрица была всегда милостива ко мне; скоро, очень скоро ты будешь принадлежать мне одному, и самые гордые придворные дамы побледнеют и стушуются, когда в их круг победоносно вступит моя лесная фея.

   – О, нет, нет! – испуганно воскликнула Мария. – Отец не должен ничего знать; не так скоро, по крайней мере; это испугает его; я должна подготовить его; мне надо подумать, как сказать ему это...

   – Подготовить? Подумать? – воскликнул Пассек, и его взоры омрачились. – Почему? Твой отец состоит на службе у великого князя, а я, – гордо произнёс он, – офицер гвардии её величества; какое же предубеждение он может иметь?..

Мария потупила взор и тихо промолвила:

   – Мой отец принадлежит к лютеранской церкви, и я тоже.

   – А, – горячо воскликнул он, – вот что? Я – верный сын православной церкви, но думаю, что Бог не ограничил пути, по которому должны обращаться к Нему души верующих; почему мы должны любить друг друга меньше только из-за того, что мы возносим наши молитвы в разной форме? Ведь для нас одинаково священен величайший и прекраснейший христианский знак – Распятие?

   – Нет, нет, – дрожа, возразила молодая девушка, – так внезапно и сразу сказать это отцу нельзя; он должен иметь время свыкнуться с этой мыслью... О, прошу тебя, дай время! Позволь мне самой устроить всё это, чтобы какой-нибудь необдуманный шаг не помешал нашей любви.

Она была взволнована, а Пассек покачал головой и удивлённо глядел на неё.

   – Граф Разумовский благоволит ко мне, – заговорил он, – он замолвит словечко за меня, и государыня императрица согласится на то, чтобы ты осталась верна твоему исповеданию...

   – Императрица – да, – возразила Мария, – но отец... отец, который...

Она запнулась.

   – Мария, – мрачно промолвил он, – что-то такое есть с твоим отцом; мне часто приходила мысль, что он в действительности – не то, кем кажется, мне сдаётся, его окружает какая-то тайна...

   – Это – не моя тайна, – тихо произнесла девушка.

Одно мгновение Пассек испытующе смотрел на неё, но мрачное подозрение, показавшееся было на его лице, быстро исчезло пред выражением детской чистоты на её милом лице.

   – Позволь мне обдумать это, – попросила она, – не спрашивай, не догадывайся; если я должна скрывать от тебя что-нибудь теперь, верь, что это что-нибудь – тайна, не мне принадлежащая.

   – Я не спрашиваю и не догадываюсь, – воскликнул он, – я вверяю наше будущее тебе; разве могу я не доверять тебе, освещающей меня лучами безумного счастья? Я буду жить ожиданием, сладкой надеждой, которая кивает мне из твоих глаз и улыбается мне с твоих губ.

Он заключил Марию в свои объятия, их сердца забились одновременно; они забыли бы в объятиях друг друга о целом мире, если бы до них сквозь тихое шуршание листьев не донеслись звуки голосов, принадлежавших людям, двигавшимся по дороге.

Пассек чутко насторожился.

   – Даже и тут нам нет покоя, – гневно воскликнул он, – этот сплетнический свет не оставляет ни местечка для счастья любви! Нам некуда уйти; нас найдут здесь и своей надменной насмешкой унизят святые чувства, которыми полны наши сердца!..

   – Нет, – воскликнула Мария, прислушиваясь, в свою очередь, к голосам, раздававшимся всё ближе, – нет, нас не найдут... Здесь есть другая дорога, известная лишь мне одной; сюда, вот сюда, за этим деревом; она ведёт вплоть до нашего дома.

   – Тогда бежим, – воскликнул Пассек, – и живее!.. Они должны увидать мой роскошный цветок не раньше, чем я буду иметь возможность представить им его как мою собственность!

Можно было уже слышать шорох шёлкового платья и шаги у самого входа в укромное местечко наших влюблённых. Мария отогнула сук дерева, мешавший им, и исчезла за толстым стволом дуба; Пассек последовал за ней. Едва они закрыли листвой открывшийся было за ними проход, как гуляющие, приближение которых они слышали, вошли в этот укромный уголок.

Пассек спрятался за дубом, держа Марию за руку и всматриваясь сквозь листья; вдруг он сжал руку молодой девушки и испустил чуть слышный крик ужаса.

   – Великий Боже! – прошептал он. – Великая княгиня и граф Понятовский... Прочь, скорее прочь отсюда! Есть тайны, причастность к которым – всё равно что яд.

Он потихоньку толкнул Марию вперёд, и оба они исчезли в узком проходе, приведшем их почти вплотную к стенам дома лесничего.

Екатерина Алексеевна быстро пошла в эту естественную пещеру, между тем как граф Понятовский заботливо отстранял ветви, свисшие над её головой. Великая княгиня была одета в тёмно-зелёную с красными выпушками амазонку; на её голове была небольшая мужская шляпа военного покроя, в которую был воткнут пучок белых страусовых перьев. Она была чудесно хороша в этом полумужском наряде, выгодно оттенявшем её тонкое, благородное лицо с покрытыми нежным румянцем щеками и с блестящими глазами; когда граф Понятовский, слегка склонившись над ней своей высокой фигурой, одетой в простой серый верховой костюм, стоял рядом с великой княгиней, взирая на неё взглядами, полными удивления и восторга, трудно было найти лучшую картину; можно было подумать, что присутствуешь при сцене из той сказки, в которой говорится о фее, явившейся принцу в виде охотницы для того, чтобы залить в зачарованной пещере счастливого смертного потоками неземного блаженства.

   – Как хорошо! – произнесла великая княгиня, снимая с рук перчатки и отстраняя со лба непослушный локон своих чуть напудренных волос. – Как приятна эта свежая, прохладная тень после адской жары сегодняшнего дня там, на дороге! Да будет благословенно любопытство, приведшее меня сюда! Здесь можно забыть на время все условности, налагаемые на нас светом, для того чтобы побыть человеком и хотя на мгновение упиться простым человеческим счастьем, к которому влечёт нас природа. Такие мгновения, – со вздохом прибавила она, – коротки и мимолётны, но счастьем сегодняшнего мгновения я постараюсь упиться настолько, чтобы оно оставило в моём сердце воспоминание. Я хочу немножко отдохнуть, – продолжала она, садясь на моховую скамейку, на которой только что сидела прелестная Мария Викман, – но я думаю, что вы, изнеженный сиянием счастья кавалер, – прибавила она с насмешливой улыбочкой, обращаясь к своему спутнику, – не перенесёте этой тени и темноты.

Граф Понятовский стоял пред ней, весь сияя восторгом и восхищением.

   – Моё солнце, – пылко заговорил он, – сияет здесь светлее, чем в сверкающем мире; здесь, где нас окружает настоящая, не прикрашенная природа, я могу забыть на минуту, путём каких непреодолимых преград искусная махинация, называемая светом, разъединяет людей и людские сердца.

   – Это звучит почти упрёком по моему адресу, – сказала Екатерина Алексеевна. – Разве я когда-нибудь давала чувствовать вам эти преграды? Разве я не выказывала желания быть моему другу не чем иным, как настоящей приятельницей?

   – Боже мой, ваше императорское высочество! – воскликнул граф. – Вы сказали – упрёк? Как может сорваться с моих губ упрёк? Но если вы, ваше императорское высочество, изволите милостиво забывать о преградах, отделяющих вас от простого смертного, то я не могу забыть о них; и я счастлив в те моменты, когда уединение даёт мне возможность мечтать, что и к той, которая называет меня своим другом, я могу приблизиться с человеческими чувствами в душе. Я должен столько сказать вашему императорскому высочеству, столько, что моё сердце готово выскочить из груди, что я готов был уже не раз бежать прочь отсюда, и я бежал бы, если бы, – прибавил он, весь дрожа, – имел силы вырваться отсюда.

   – Вы хотели бежать? – произнесла Екатерина Алексеевна. – Домой? Это было бы странной несправедливостью по отношению к вашим друзьям, к которым я имею смелость причислить и себя! Но почему? Это звучит так, будто вас давит сознание какой-то вины, а между тем вы, кажется, решительно всем здесь не оказывали ничего, кроме услуг.

   – О, да, ваше императорское высочество, – воскликнул граф, – меня давит сознание одной вины – вины против вас, которой я желал бы посвятить все силы мои и которую я всё-таки обманул!

   – Обманули! Меня? – испуганно произнесла Екатерина Алексеевна, и в её глазах сверкнул грозный, гневный огонь. – Я не могу верить этому!.. Но говорите, в чём ваша вина.

   – Да, я скажу, – произнёс Понятовский, опускаясь на колени, – я должен вымолить у вас прощение; а если я не получу его, я уеду далеко-далеко.

Великая княгиня нервно мяла свою перчатку.

   – Говорите! – произнесла она подавленным голосом, отворачивая голову в сторону.

   – Ваше императорское высочество! Вы знаете, – глубоко вздыхая, произнёс Понятовский, как будто его слова стоили ему огромных усилий, – что меня ввёл к вашему двору сэр Чарльз Генбюри Уильямс.

   – Он был моим другом, – сказала Екатерина Алексеевна, – и я была уверена, что он привёл ко мне друга.

   – Он прежде всего был дипломатом, – воскликнул граф Понятовский, – и его друзья были для него лишь орудиями для его планов, цифрой в вычислениях.

   – Он просчитался, – сказала великая княгиня. – Но я всё ещё ничего не понимаю, – нетерпеливо прибавила она.

   – Вы, ваше императорское высочество, тотчас поймёте всё, – совсем печально сказал граф Понятовский. – Сэр Уильямс не мог часто появляться в Ораниенбауме...

   – Да, да, ему заперли бы тогда, пожалуй, двери в Петергофе, – с горькой улыбкой прервала Екатерина Алексеевна.

   – А ему между тем было необходимо продолжать свои сношения с вашим императорским высочеством и знать, что говорится и делается в Ораниенбауме...

   – Я знаю, – промолвила великая княгиня, – я была тоже цифрой в его вычислениях... я была, скажем проще, нулём.

   – Да, нулём, ваше императорское высочество, но таким, который, будучи прибавлен к единице, даёт десять! – горячо воскликнул Понятовский. – Затем, – продолжал он, – ему был необходим посредник; его выбор пал на меня...

   – А разве его выбор был плох? – произнесла Екатерина Алексеевна, черты которой начали проясняться. – Вы ведь часто доставляли мне сведения о нём и делали намёки на его поведение.

   – Но я также, – воскликнул граф, прижимая руку к сердцу и боязливо глядя на неё, – и ему рассказывал всё, что видел и слышал, всё, что великий князь и вы, ваше высочество, говорили в моём присутствии, рассчитывая на мою преданность; а это было уж нечто больше того, что требуется от посредника; это, ваше высочество, было нарушением доверия, это было делом, достойным шпиона...

   – Мне нечего скрывать, – гордо произнесла великая княгиня, – и я уверена, – прибавила она с дружелюбной улыбкой, – что вы не стали бы служить таким посредником никому, кроме как другу, кем и был для вас сэр Уильямс.

   – О, благодарю вас за эти слова, ваше высочество! – воскликнул Понятовский. – Но мои признания ещё не окончены... Сэр Уильямс уехал и оставил мне поручение извещать его и далее обо всем слышанном и виденном мной; я обещал ему это, но, Бог – свидетель, я твёрдо решил не иметь больше тайн от вашего императорского высочества. Однако я откладывал признание со дня на день. Сэр Уильямс дал мне поручения, но, клянусь, я не писал ему писем. Ваше императорское высочество! Вы можете теперь решить, угодно ли видеть вам во мне друга, или вы пожелаете прогнать меня с глаз долой, как шпиона, обманувшего ваше доверие.

Екатерина Алексеевна с нежной благосклонностью смотрела на графа, прекрасные, прозрачные глаза которого наполнились слезами.

   – Если бы вы были виноваты, – нежно произнесла она, – ваше признание уничтожило бы вашу вину, а если бы моё доверие к вам могло ещё возрасти, то это случилось бы теперь...

   – Ваше высочество! Вы возвращаете мне жизнь! – воскликнул граф Понятовский, пылко целуя её руку.

   – А теперь, – продолжала она, улыбаясь, – мне надо показать вам и сэру Уильямсу, что и я кое-что смекаю по части дипломатии, что я умею вычислять и употреблять моих друзей в пользу этих вычислений. Вы говорили о поручении, данном вам сэром Уильямсом; пожалуй, нехорошо оставить это поручение неисполненным. Если вы не пренебрегаете моим советом...

   – О, ваше высочество, – воскликнул Понятовский, – у меня от вас не должно быть более тайн; одной вам я буду служить, вы одни должны приказывать, что мне делать...

   – Итак, ваше поручение? – напряжённо спросила великая княгиня.

   – Вашему высочеству известно, как неприятно сэру Уильямсу теперешнее направление русской политики.

   – Да, я знаю его взгляды, – произнесла Екатерина Алексеевна, – и если я не разделяю его воззрений во всеуслышание, то лишь потому, что считаю это бесполезным. Кроме того, – серьёзно прибавила она, – я не считаю себя вправе говорить против решений императрицы. Но вы-то, граф? – продолжала она слегка удивлённо. – Ваш курфюрст и король принадлежат к противникам Англии и короля Пруссии.

   – Я не жалею об этом, так как саксонцы и поляки должны, по моему мнению, стремиться к тесной дружбе между Пруссией и Россией и лично присоединиться к этому союзу; в противном случае оба государства – и курфюршество, и королевство – будут либо уничтожены, либо разделены между Россией и Пруссией.

   – Это вполне совпадает с моими взглядами, – оживлённо воскликнула Екатерина. – Россия и Пруссия могут много повредить друг другу, но всегда лишь для выгоды других европейских держав. Россия не может терпеть у себя под боком враждебную ей Польшу, точно так же как и Пруссия – Саксонию. Конечно, было бы лучше всего, если бы оба государства распались, – воскликнула она со сверкающими глазами, – и, если бы я была русской императрицей, я никогда не стала бы терпеть на польском троне саксонского курфюрста; в Польше королём должен быть поляк; и я позаботилась бы о том, чтобы во главе благородной, но мятежной нации стоял лучший и благородный человек, который был бы в то же время моим верным другом. – Говоря так, она нежно смотрела на склонившегося пред ней человека, воплощавшего в себе все качества, о которых она упомянула, а затем продолжала с таким выражением лица, как будто в её руках уже находились скипетр и держава: – Ему я гарантировала бы мою помощь, чтобы он мог быть истым королём в своей стране; блеск моей короны падал бы на его корону, и он имел бы за собой всю мощь России, всякий раз как поднимал бы голос в европейском концерте.

Граф поцеловал её руку и воодушевлённо воскликнул:

   – О, почему, почему этот волшебный сон должен остаться погребённым здесь, в этом тёмном лесном уголке?! Почему вы – не императрица? Почему не корона Великого Петра украшает ваш высокий, чистый лоб, в котором скрываются такие великие, гордые и прекрасные мысли?

   – И я, – тихо и мечтательно промолвила Екатерина Алексеевна, – не стала бы долго искать друга, которого я возвела бы на польский престол; имя графа Понятовского достаточно благородно, чтобы голова его обладателя сверкала короной Ягеллонов...

Одно мгновение оба собеседника смотрели молча в глаза друг другу; листья тихо шелестели, и под этот шелест пред их взорами проносились картины заманчивого будущего.

   – Но ваше поручение... – произнесла наконец великая княгиня, – вы видите, я любопытна и требую полного признания.

   – Сэр Уильямс, – сказал граф, – боится, что граф Бестужев, так горячо поддерживавший до сего времени английские интересы, может стать опасным врагом их теперь, когда прекратятся некоторые одолжения, которые оказывались королём Англии и его министрами в целях направления русской политики...

   – Знаю, знаю, – слегка краснея, прервала Екатерина Алексеевна, – очень печально, что это так, что у русского канцлера могут быть мотивы для его действий, имеющие целью не одно лишь могущество и благо России. Но, – продолжала она, – граф Бестужев думает тем не менее о благе империи; он должен был лишь исполнить желание императрицы...

   – Я знаю это, – сказал граф, – но разве не может он пойти ещё дальше, чтобы угодить императрице? Она будет настаивать на решительном ударе, который уничтожит осаждённого со всех сторон прусского короля и усилит Австрию и Францию. Так как в данную минуту, при теперешнем настроении английских министров, невозможно действовать на канцлера путём обещаний, которые всё равно нельзя будет исполнить, то сэр Уильямс, ни на минуту не выпускающий из вида цели, в которой одной он видит благоденствие Европы, поручил мне действовать на графа Бестужева страхом, чтобы он помешал походу русских войск против Пруссии до тех пор, пока нам не удастся каким-нибудь образом изменить взгляды императрицы.

Екатерина Алексеевна задумчиво наклонила голову.

   – Да, да, – произнесла она, – это было бы выходом. Если Апраксин продвинется до самого сердца Пруссии, король Фридрих погибнет и могущество Австрии станет небезопасно для России. Бестужев – как раз тот человек, который может предотвратить это несчастье, и, если у вас есть средство принудить его к этому, вы окажете России, даже целой Европе огромную услугу...

   – Мне кажется, средство у меня есть, – воскликнул граф Понятовский, – сэр Уильямс...

   – Постойте! – сказала Екатерина Алексеевна, отворачиваясь. – Я не хочу ничего знать, я не смею слушать! Русские армии находятся в походе, а я – великая княгиня России. Я не согласна с решениями императрицы, но я не смею слушать; я не смею знать ничего такого, что придумано для того, чтобы затупить остриё русского меча. Делайте, граф, всё, что поручил вам сэр Уильямс, но мне не говорите ничего; я освобождаю вас от дальнейших признаний.

   – И я рад этому, – воскликнул Понятовский, – княгиня, на которую я взирал, точно на звезду небесную, должна высоко парить над всем, что запачкано дыханием грешной земли. Если цель, к которой я стремлюсь, одобряется вашим высочеством, то позвольте мне идти путями, не всегда достаточно чистыми для ног принцессы, предназначенными для хождения по облакам небесным. Теперь я спокоен и счастлив, так как моё сердце освободилось от тайны, бывшей моим преступлением по отношению к моей высокой покровительнице.

   – Это всё, что вы хотели сообщить мне? – спросила Екатерина Алексеевна.

Её глаза при этом естественном и обыденном вопросе сверкнули такой мягкой нежностью, что граф провёл по лбу дрожащей, как трепетный лист, рукой.

   – Всё, – произнёс он неверным голосом, – всё, что я должен был... что я смел сказать.

   – Разве друг не смеет сказать что бы то ни было другу? – спросила великая княгиня. – Разве он не смеет излить ему всё, что наполняет его сердце?

   – Боже мой, – воскликнул вне себя граф, – он мог бы сделать это, если бы та, которая так милостиво называет себя его другом, не была великой княгиней, если бы она не была женой будущего императора.

Он схватил руку Екатерины Алексеевны и склонился над ней с пылающим лицом.

   – Женой будущего императора? – воскликнула Екатерина Алексеевна голосом, полным гнева и презрения. – Разве может стать императором он, не умеющий покорить себя самого своей воле? С какой стати я буду соблюдать обязанности по отношению к нему, раз он сам забывает всякую осмотрительность и позволяет оскорблениям сыпаться на меня целой рекой? О, вы не знаете, – продолжала она, всё более разгорячаясь, – сколько я боролась, чтобы исполнить обязанности по отношению к нему, чтобы вытащить его из тины пошлости; вы не знаете, что я растоптала и уничтожила в моём сердце! И всё напрасно; его удел – опускаться всё ниже и глубже; удерживать его я не в силах, но я-то сама не погибну с ним в этой тине! Свою обязанность русскому трону я выполнила, я дала ему наследника; но я не смею быть даже матерью, – горько прибавила она, – императрица разрешает мне лишь раз в месяц получасовое свидание с сыном, ум и сердце которого остаются чужды настолько, точно мы отделены друг от друга безбрежным океаном! Должна ли я, – с дикой страстностью воскликнула она, поднимая склонённую над её рукой голову графа и вперяя в его глаза сверкающий взгляд, – должна ли я бросить всякие мечты о счастье? Разве у меня нет обязанностей по отношению к самой себе, к другу, приносящему мне всё, в чём отказывает другой, которого мир называет моим мужем? Будущее принадлежит Богу, а я верю в Бога и свою будущность; но она далеко впереди, эта будущность, а сердце моё рвётся к ней неудержимо, и она светится мне в фигуре моего друга...

Екатерина Алексеевна охватила руками шею Понятовского; её глаза метали молнии. Граф дрожал, точно в лихорадке.

   – Возможно ли? – воскликнул он, опьянённый восторгом. – Возможно ли, чтобы небо сошло на землю и чтобы завистливые боги пролили блаженство на смертного?

   – Высшая радость богов, – произнесла великая княгиня, крепче обнимая его, – состоит в том, чтобы поднимать до себя смертных...

   – Екатерина, – крикнул Понятовский, – я ваш, ваш навеки...

Солнце опускалось всё глубже и глубже за горизонт; рейткнехт великой княгини стоял с лошадьми недалеко от ограды; по лесу медленно, мрачно опустив взор в землю, шёл бывший лейтенант Шридман в своём пёстром мундире, присвоенном новому роду занятий, порученному ему. Он был выгнан из общества офицеров; гордость удаляла его от солдат; полный горя и гнева, он искал уединения.

Он увидел лошадей и, узнав ливрею великой княгини, быстро шагнул под сень деревьев и остановился там.

Через некоторое время из беседки близ зверинца вышли великая княгиня и граф Понятовский. Лица обоих сияли неземным блаженством, они шли молча рядом, сели на лошадей и помчались к замку.

   – А-га, – сказал Шридман, с гадкой улыбкой глядя им вслед, – тут нечего ходить ко двору, чтобы узнавать новости; оказывается, и лес тут имеет свои тайны! Как гордо скачет этот польский граф, так надменно смотревший на меня! Дайте срок, дайте срок, мой сиятельный мальчик, – проговорил он, потрясая сжатыми кулаками, – вы сделали меня тамбурмажором. Отлично! Превосходно! Восхитительно! Тамбурмажор исполнит свою обязанность и вовремя – будьте покойны! – вовремя поднимет тр-ревогу...