Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 46 страниц)

На пороге трона

I

Наступила весна 1757 года.

Окрестности Петербурга оделись свежей зеленью; дни всё быстрее и быстрее приближались к их наибольшей продолжительности, когда ночь как будто совсем теряет своё владычество на берегах Невы и лишь на короткое мгновение, между вечерней и утренней зарей, осмеливается поднять голову, чтобы тотчас снова исчезнуть, после того как ей едва удалось набросить на мир лёгкое и прозрачное покрывало.

Однако весна, разбившая ледяные оковы рек и озёр, заставившая древесные почки распуститься, мотыльков выползать из их куколок, а вольных пташек оглашать воздух ликующими весенними песнями, принесла людям лишь тяжёлые заботы и тревогу, потому что кровавый призрак войны витал над Европой, стараясь увлечь за собою все народы. Прежние отношения и союзы европейских держав изменились в корне. Австрия оставила старые традиции своей политики. Князь Кауниц убедил гордую императрицу Марию-Терезию забыть войны, продолжавшиеся целыми столетиями, и протянуть так долго ненавидимой Франции руку для союза против прусского короля, которого императрица-королева ненавидела ещё сильнее, чем Людовика XV с его легкомысленным двором. Унизить и ниспровергнуть его сделалось её заветной целью, предметом пылких желаний и надежд последней венценосной дочери Габсбургского дома, из венца которого потомок бранденбургских вассалов осмелился выломить прекрасную силезскую жемчужину. Маркиза Помпадур охотно приняла руку австрийской императрицы, и Шуазель, угадавший в стремившейся к возвышению Пруссии элемент будущего единения Германии, предоставил французское оружие в распоряжение старого, исконного врага, чтобы помешать росту грозного противника. Англия начала воевать со своим давнишним французским соперником и заключила союз с прусским королём, которому предоставила в распоряжение ганноверские войска и щедрые денежные субсидии. Фридрих напал на Саксонию, разбил Австрию под Ловозицем и готовился выступить в новый поход. Решающие великие державы европейского материка стояли одна пред другой с оружием в руках и ожидали от кровавой резни, предстоящей весной и летом, богатой жатвы славы, земель, золота и удовлетворённой мести, не заботясь о том, сколько плодов тяжкого труда будет растоптано лошадиными копытами и раздавлено колёсами пушечных лафетов.

Взоры всей Европы с величайшим напряжением были устремлены на Россию, которая оставалась среди всеобщей военной сумятицы в неприступном и как будто невозмутимом покое, грозная для всех воюющих сторон. Если бы этому обширному государству, обладавшему, несмотря на многократные внутренние потрясения, неистощимыми средствами, удалось сохранить свою накопленную силу, пока прочие державы изнурялись и изнемогали во взаимной борьбе, то петербургскому кабинету, без единого удара меча, без малейшей жертвы, выпала бы на долю роль верховного третейского судьи в Европе. Между тем такая перспектива представлялась всем остальным державам настолько же опасной, насколько горячо желала каждая из них в отдельности привлечь Россию на свою сторону. Таким образом усилия всей европейской дипломатии клонились к тому, чтобы втянуть в общую распрю русский двор к выгоде единичных воюющих держав или, по крайней мере, выведать в точности, какое направление примет русская политика и чего можно ожидать от молчащего северного колосса, чтобы строить на этом свои расчёты и распределять согласно тому свои оборонительные средства.

Однако такая задача была не из лёгких, потому что своеобразные условия русского двора затрудняли всякое наблюдение и делали ненадёжным всякий расчёт. Англия заключила с русским правительством прочный договор, который на случай войны обязывал Россию выставить в Лифляндии армию в шестьдесят тысяч человек для совместных действий с Великобританией. Этот договор был заключён ещё в то время, когда прусский король был союзником Франции и противником Англии; тем не менее когда сент-джемский двор вступил в союз с Фридрихом Великим, то из Лондона потребовали, чтобы Россия, в силу этого трактата, оказала помощь теперешнему союзнику Англии и выслала свою армию на поддержку прусского короля против Австрии. Глубокое отвращение императрицы Елизаветы к прусскому королю хотя и не допускало подобной возможности, несмотря на английские субсидии, которые она получала на основании этого договора, однако, с другой стороны, до сих пор не удавалось склонить её и на поддержку Австрии; а для Фридриха была уже большая и существенная выгода в том, что ему не угрожало никакое нападение с достаточно открытой северо-восточной границы его королевства. Усердные старания Австрии добиться активного союза с Россией, кроме решительности, с какою Англия настаивала на исполнении своего договора, разбивались ещё о неудовольствие императрицы против Австрии и Франции.

Императрица Мария-Терезия позволила себе некоторые замечания относительно образа жизни русской самодержицы, оскорбившие государыню, пожалуй, тем сильнее, чем основательнее были они. Людовик XV, в свою очередь, подал Елизавете Петровне повод к гневному недовольству, потому что хотя он лично признал русский императорский титул за Елизаветой Петровной, но сделал это таким образом, точно оказал ей милость, и при этом вдобавок твёрдо настаивал на преимуществе французского двора пред русским. В церемониале, предписанном им своему посланнику, он не захотел ничего изменить. Кроме того, французский посланник в Лондоне потребовал предпочтения себе пред представителем императрицы Елизаветы Петровны при лондонском дворе в такой резкой и надменной форме, что глубоко возмущённая русская императрица отозвала своего посланника из Парижа и отправила французскому посланнику в Петербурге его верительные грамоты, да мало того, почти насильно выслала его за пределы Русской империи. Таким образом, между Францией и Россией были прерваны всякие дипломатические сношения, и австрийская дипломатия оказалась в Петербурге изолированной, лишённой поддержки.

Из главных и наиболее влиятельных лиц при русском дворе государственный канцлер Бестужев непоколебимо стоял за договор с Англией и старался склонить императрицу к прочному нейтралитету. Граф Иван Иванович Шувалов хотя был безусловно на стороне Франции и пускал в ход всё своё влияние, чтобы убедить императрицу Елизавету в необходимости вступиться за Австрию и Францию, однако ему приходилось действовать в этом отношении крайне осторожно. Здесь против него было самолюбие государыни, оскорблённое спорами о рангах, и вдобавок его двоюродный брат, фельдцейхмейстер граф Пётр Шувалов, абсолютно не хотел слышать ни о какой войне, считая нужным сохранить в неприкосновенности военную силу России для дальнейших решительных выступлений.

Великий князь Пётр Фёдорович, со своей стороны, заявил, что стоит за сохранение английского союза, и рассказывал встречному и поперечному, что для России выгоднее всего заключить союз с прусским королём для ниспровержения всех его врагов и что если бы ему .предоставили руководство русской политикой, то все его войска немедленно выступили бы в поход, чтобы сражаться под предводительством Фридриха Великого с Австрией и Францией. Хотя голос наследника престола значил крайне мало при дворе, а императрица Елизавета Петровна противилась всякому вмешательству племянника в государственные дела, однако его резкие нападки на Людовика XV и французский двор находили невольный отклик в её сердце. Когда же она время от времени милостиво и благосклонно улыбалась при каком-нибудь хлёстком замечании великого князя, это сбивало с толка толпу придворных, и большинство из них при таком разногласии в высших сферах предпочитало старательно избегать всякого разговора о европейской политике. Поэтому, попадая в придворные круги Петербурга, можно было подумать, что вся Европа наслаждается ненарушимым миром и на свете нет иных интересов, кроме балов, охот, катания на лошадях и по воде, а также мелких интриг и анекдотов в обществе, занятом исключительно своими удовольствиями.

Императрица, питавшая и без того непреодолимое отвращение к делам, к политике, особенно же к бесповоротным решениям, была вполне довольна, что в непосредственной близости никто не принуждал её брать сторону той или другой воюющей державы. Она тщательно избегала всяких подробных разговоров с иностранными посланниками, и таким образом Россия оставалась спокойной и хранила мир, хотя сильная армия постепенно стягивалась на западной границе. Генерал Апраксин, назначенный уже много месяцев тому назад её главнокомандующим, спокойно жил в Петербурге, и императрица ни разу не напомнила ему о том, чтобы он отправился к армии.

С пробуждением весны двор покинул Петербург; императрица переехала в Петергоф с его дивными садами, спускающимися террасами к морю и разбитыми по образцу версальских. Здесь Елизавета Петровна большую часть времени проводила в строгом уединении, вращаясь лишь в кругу своих приближённых.

Великий князь Пётр Фёдорович жил со своей супругой Екатериной Алексеевной в Ораниенбауме, в загородном замке, построенном князем Меншиковым. Этот замок, служащий теперь средоточием богатой и живописной дачной колонии, стоял в то время ещё уединённо среди своего великолепного, простиравшегося до морского берега парка, который со стороны суши примыкал к густым лесам. Пред дворцом, расположенным на отлогой возвышенности, располагался громадный двор, замыкавшийся высокой железной решёткой. От главного корпуса тянулись длинные боковые флигели, ограничивавшие этот двор с обеих сторон и в то же время выходившие одним фасадом в парк, пересечённый каналом до самого моря.

Дворец был построен и меблирован с роскошью и вкусом, которые обнаруживал князь Меншиков во всех своих постройках, и служил в то время средоточием своеобразной кипучей жизни. С тех пор, как императрица Елизавета Петровна подарила его своему племяннику и наследнику престола для летнего пребывания, величавое и расточительное великолепие, служившее внешним атрибутом русского двора (правда, сам великий князь, благодаря своему безрассудному хозяйству и скудости императорской казны, часто не имел у себя лишнего рубля), соединилось здесь с дикими и причудливыми затеями, свойственными характеру наследника престола.

Хотя всё голштинское приходилось не по душе императрице, однако великому князю было разрешено держать при себе батальон голштинских солдат. Это разрешение было исходатайствовано главным образом через графа Александра Шувалова, который надеялся отвлечь этим путём великого князя от всякой попытки заняться политикой. И действительно, Пётр Фёдорович не только почувствовал благодарность к графу Александру, который внушал ему раньше сильнейшее отвращение, но отдался занятиям со своим голштинским войском так усердно и так исключительно, что как будто выбросил из головы всё остальное.

За ораниенбаумским парком он приказал соорудить маленькую крепость с окопами, рвами и башнями; по своим миниатюрным размерам она казалась красивой моделью тогдашней фортификации и заключала в себе гарнизон в сорок человек; командиром последнего великий князь назначил своего голштинского камергера фон Брокдорфа, которому пожаловал майорский чин в своём корпусе.

Голштинские войска, состоявшие преимущественно из всякого сброда, под командой офицеров, которых великий князь навербовал среди забубённых голов из голштинского дворянства с примесью отставных унтер-офицеров прусской армии, располагались на зимние квартиры в боковых флигелях дворца, летом же, при первом наступлении тепла, Пётр Фёдорович приказывал своей так называемой голштинской гвардии разбивать лагерь из палаток и бараков против крепости и сам командовал различными военными упражнениями и манёврами, между прочим примерною осадою крепости.

Кроме этих голштинских войск, на которые императрица смотрела, как на забаву, не придавая ей собственно никакого военного значения, в Ораниенбауме стояла также гвардейская рота преображенцев и измайловцев в виде почётной стражи наследника престола.

Только эти русские гвардейцы держали главный караул у ворот и часовых у входа во дворец. Кроме того, императрица, также по совету графа Александра Шувалова, передала великому князю командование над корпусом пехотных кадет; под начальством Петра Фёдоровича, мало вникавшего в мелкие подробности службы, стоял полковник Александр Петрович Мельгунов, проживавший также в Ораниенбауме с отрядом из ста воспитанников во время пребывания там великого князя.

Таким образом в этом загородном местечке с его дивным положением среди живописной природы, как будто созданном для тихого уединения, сосредоточивалась многосложная и пёстрая военная жизнь, в которую вносил много движения беспокойный и непостоянный нрав великого князя. Кроме того, сюда съехался придворный штат великой княгини, состоявший под начальством княгини Гагариной, и число фрейлин её высочества постепенно возрастало, так как императрица определяла на службу к супруге своего племянника всех молодых девушек знатных фамилий, которым она желала оказать свою благосклонность, но не имела возможности оставить их при себе. Если прибавить сюда массу камер-фрау, лакеев, шталмейстеров и крепостных слуг всякого сорта, то можно понять, что ораниенбаумский дворец во время пребывания там великокняжеской четы был набит битком от подвалов до чердаков и представлял собою интересный мирок, где теснились разнообразнейшие элементы. Они вели между собой войну с непримиримой ненавистью, ревностью и интригами, которые были тем ожесточённее, упорнее и зловреднее при дворе великого князя, чем меньше сам он был способен управиться с различными элементами окружавшей его среды и подчинить их своей власти.

Было около полудня. Погода стояла ясная. Воздух был свеж; к нему примешивались струи почти зимнего холода, который долго даёт себя чувствовать после таяния снега, прежде чем весна окончательно вступит в свои права. Древесные ветви оделись светлой зеленью; небо сияло прозрачной лазурью; с моря доносился лёгкий рокот волн.

Во дворе ораниенбаумского дворца выстроились кадеты с полковником Мельгуновым пред фронтом. В эту пору дня великий князь обыкновенно производил их смотр, но прошло уже полчаса, как они пришли, а его высочество и не думал показываться. Кадеты, сплошь красивые, стройные юноши от шестнадцати до восемнадцати лет, нетерпеливо переминались с ноги на ногу, слабо и небрежно держа свои маленькие, изящные ружья. Полковник Мельгунов, мужчина лет тридцати, с бледным и умным лицом человека «себе на уме», возбуждённо прохаживался взад и вперёд, точно не замечая, что воспитанники, с которых он обыкновенно взыскивал в строю за малейшее нерадение к службе, втихомолку болтали между собою, причём иногда произнесённое шёпотом слово сопровождалось весёлым, едва подавленным смехом. Сам Мельгунов угрюмо потупился и бормотал порою сквозь зубы крепкие словца.

Пред караульной у ворот, на каменной скамье, опиравшейся на львиные головы, сидел, насмешливо поглядывая на кадет, офицер Преображенского полка, тогда как из окон караульного помещения с тем же насмешливым злорадством смотрело на кадетскую молодёжь, томившуюся в строю на солнцепёке, несколько солдат. Это ещё сильнее раздражало полковника Мельгунова, который время от времени топал ногой, словно стараясь воздержаться от вспышки гнева.

В первом этаже одного из боковых флигелей, обращённых фасадом на парадный двор, показывались у окон молодые девушки, некоторые уже в полном туалете, другие в пудермантеле и папильотках. Притаившись за драпировкой, они выглядывали во двор, со смехом перешёптывались между собою, а иногда подавали тому или другому из выстроившихся кадет таинственный знак, понятный лишь тому, к кому он относился. Их лукавое кокетство ещё больше, чем скука и усталость, отвлекало внимание юношей от военной выправки.

Всё насмешливее становилась мина гвардейского офицера у ворот; всё сильнее кипела досада полковника Мельгунова. Ещё немного, и он, пожалуй, сорвал бы гнев на кадетах, ряды которых почти расстроились, если бы часовой, стоявший снаружи у дворца, не крикнул громко караулу становиться под ружьё. Преображенцы высыпали на площадку, их офицер обнажил шашку и стал возле них. Барабанщики и флейтисты заиграли марш, кадеты поспешно сомкнули свои ряды и взяли ружьё на караул, как и солдаты на часах. Лакеи выбежали на парадное крыльцо, а придворные дамы отскочили прочь от окон. Лишь иногда из-за гардины высовывалась чья-нибудь любопытная голова.

Вдали послышался топот лошадиных копыт, и через несколько мгновений с дороги, ведущей в парк, повернула во двор маленькая кавалькада. Впереди скакала на берберийской лошадке великая княгиня Екатерина Алексеевна.

Но постороннему человеку едва ли удалось бы узнать супругу наследника престола, которая была сегодня в мужском костюме, сшитом по образцу национальной русской одежды. Чёрный бархатный кафтан, опушённый горностаем, ловко охватывал её тонкую стройную фигуру и был стянут кожаным кушаком с золотыми украшениями. Широкие красные шаровары спускались из-под него ниже колен на высокие сапожки из мягкой блестящей кожи, а серебряные шпоры придавали ещё больше изящества узкой ножке. Слегка напудренные локоны высокой причёски прикрывала шапочка, также опушённая горностаем. Тонкое, продолговатое и обыкновенно несколько бледное лицо великой княгини разрумянилось от движения на свежем воздухе; её тёмно-синие глаза сияли задорной жизнерадостностью, а полные губы полураскрылись, глубоко вдыхая чистый весенний воздух.

Екатерина Алексеевна сидела в мужском седле и так ловко и уверенно управляла храпевшей лошадью, что её можно было принять скорее за бойкого, отважного пажа, чем за супругу наследника престола, мать будущего императора и первую даму в русском государстве после императрицы.

Рядом с ней ехала верхом княгиня Гагарина на чудесной английской чистокровной лошади; она сидела в дамском седле, и на ней была синяя амазонка, затканная серебром. Её грациозная, но несколько полная фигура, гордое, надменное выражение красивого лица представляли удивительный контраст с внешностью великой княгини, которую можно было принять за любимого пажа этой важной дамы властного вида, на великолепном коне с твёрдой поступью.

За этими особами скакал на сильном вороном коне шталмейстер и преподаватель верховой езды в кадетском корпусе, Циммерман, мужчина лет пятидесяти, поразительно худой и коренастый, с серьёзным, строгим лицом и ясными, проницательными глазами. На нём были военная форма, небольшая шляпа с галунами, и он следил юрким, испытующим взором за каждым движением лошади ехавшей впереди него великой княгини; двое конюхов сопровождали кавалькаду.

Сильной, уверенной рукой Екатерина остановила свою лошадь пред фронтом кадет и поблагодарила за отданные ей воинские почести, грациозным движением подняв и опустив свой короткий хлыст; в то же время она с улыбкой потупила голову и обвела присутствующих взором с таким очаровательным и неотразимым кокетством, что не только полковник Мельгунов и караульный офицер, но даже и кадеты готовы были поклясться, что взгляд великой княгини был устремлён только на каждого из них.

В эту минуту из парка, с той стороны, где находились крепость великого князя и лагерь голштинских войск, донеслись треск множества ружейных залпов, потом грохот нескольких пушечных выстрелов и в заключение громкий, дикий рёв сотен грубых и возбуждённых голосов. При этом внезапном шуме лошадь великой княгини навострила уши, а вслед за тем плотно прижала их к голове; её ноздри широко раздулись, после чего она взвилась на дыбы и с громким ржанием несколько раз повернулась на задних ногах. Крик ужаса раздался в рядах кадет и гвардейцев, шталмейстер Циммерман подскочил к испуганному животному, полковник Мельгунов и караульный офицер подбежали, чтобы схватить его под уздцы; фрейлины у окон забыли свою сдержанность и с тревогой высовывались из них. Между тем Екатерина улыбнулась с непринуждённой весёлостью, как будто её лошадь производила эволюции по команде в манеже. С повелительной миной подала она своим хлыстом шталмейстеру Циммерману знак, чтобы он удалился, и после того крепко и чувствительно ударила рукой между ушами лошади, вонзив ей в то же время шпоры в бока. Животное как будто с досадой мотнуло головой и опустилось на несколько мгновений на передние ноги.

Тут издали донёсся новый залп ружейного огня вперемежку с пушечными выстрелами, а дикий рёв повторился громче прежнего. Снова взвилась лошадь на дыбы, но такой же твёрдой рукою принудила её Екатерина подчиниться своей воле. Беспокойно фыркая и ударяя о землю копытами, животное сделало несколько неправильных прыжков в разные стороны. Великая княгиня ни на одну секунду не покачнулась в седле; крепко сдавливая шпорами бока лошади, она вместе с тем ласково и успокоительно гладила её по шее, всё туже и туже натягивая при этом поводья. И через несколько мгновений лошадь была в её власти; когда же из крепости ещё раз донёсся трескучий залп, животное стояло, дрожа всем телом, но смирно и неподвижно, и лишь кончики его ушей, тревожно подёргиваясь туда и сюда, обнаруживали его внутреннее волнение. Великая княгиня заставила лошадь подниматься несколько раз, а когда она послушно исполнила все эти эволюции, то ловкая наездница проскакала один раз курцгалопом вокруг двора и вернулась опять к фронту кадет.

Молодые люди, следившие за всей этой сценой сверкающими глазами, затаив дыхание, разразились громким «ура», которое тотчас было подхвачено караульными гвардейцами. Екатерина покраснела от удовольствия при этом знаке восхищения и ещё приветливее прежнего раскланялась во все стороны. Шталмейстер Циммерман спрыгнул с коня и приблизился к великой княгине, чтобы подержать ей стремя.

   – Я восхищен, ваше императорское высочество, – сказал он, пока Екатерина легко и грациозно спрыгивала с седла, – и горжусь такою ученицей. Искусство верховой езды – моё призвание, которому я посвятил свыше тридцати лет моей жизни, но я не мог бы укротить и успокоить лошадь лучше того, как это было сделано вашим императорским высочеством! У нас существует старинный обычай жаловать ученику, достигшему мастерства в верховой езде, пару шпор в виде почётного приза. Покорнейше прошу милостивого соизволения вашего императорского высочества поднести вам завтра шпоры по старинному уставу, потому что мне уже нечему больше учить вас.

   – Боюсь, что вы польстили мне немного, любезный Циммерман, – с улыбкой сказала Екатерина, – я не сделала ровно ничего особенного; я знаю моего Баязида, и если он иногда пугается и робеет, то всё-таки слушается меня, как ягнёнок. Тем не менее я с благодарностью приму ваши почётные шпоры; они доставят мне столько же радости, сколько доставят со временем вот этим молодым господам, – прибавила она, указывая на кадет, – заслуженные ими эполеты. Пойдёмте, княгиня, – продолжала Екатерина, обращаясь к своей спутнице, также сошедшей с седла. – Нам надо переодеться. К сожалению, я должна прятать лавры, которыми наградил меня этот славный Циммерман. Её величеству государыне императрице не нравится, что я езжу верхом по-мужски, и, пожалуй, она права. По этой причине мы должны скрыть и сегодняшнее маленькое происшествие, чтобы не причинять досады её величеству; к сожалению, мне будет очень тяжело повиноваться ей в этом отношении, так как для меня нет большего удовольствия, как укротить дикую лошадь, и мне порою кажется, будто я рождена к тому, чтобы бороться, как мужчина, с дикими силами жизни... и побеждать их, – тихонько прибавила она, поворачиваясь к парадному подъезду замка.