Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

XXXVIII

Мария Викман возвратилась в свой дом бледная, с широко раскрытыми блуждающими глазами.

   – Что с тобою? Скажи ради Бога! – воскликнул Бернгард Вюрц, встретив её на пороге и протягивая к ней руки, чтобы поддержать её, так как, судя по её мертвенно-бледному лицу, она едва держалась на ногах.

Мария остановилась перед ним с широко раскрытыми, лихорадочно сверкающими глазами и долгим взглядом хотела, казалось, проникнуть в самую глубину его души.

   – Ты поверил бы, – спросила она глухим, но вместе с тем умоляющим, боязливым голосом, – если бы про меня тебе сказали что-нибудь подлое, низкое?

   – Мария! – воскликнул Бернгард, схватив её холодные, влажные, судорожно сжимавшиеся пальцы. – Какой вопрос! Того человека, который осмелился бы сказать про тебя что-нибудь подобное, я назвал бы в глаза клеветником, даже если бы то был мой брат или твой отец.

Мария вздохнула свободнее и продолжала ещё более умоляющим тоном, ещё более проницательно и пытливо глядя на него:

   – Ну, а если бы были улики против меня; если бы ты собственными глазами увидал что-нибудь такое, что может возбудить сомнение и подозрение, скажи, ты отвернулся бы от меня, считал бы меня виновной? Разве не естественно поверить тому, что видишь собственными глазами?

   – Нет, Мария, это не естественно! – воскликнул Вюрц, открыто глядя на неё. – Это немыслимо, когда человека знаешь и любишь. Даже чужого человека нельзя судить по одному только виду, как бы ни был обманчив этот вид; никого не следует судить, не выслушав его собственного признания. Поверь мне, Мария, – продолжал он искренним тоном, – если бы я собственными глазами увидел что-нибудь, возбуждающее сомнение и подозрение относительно тебя, то я не поверил бы собственным глазам, а пошёл бы к тебе за разъяснением, а когда ты объяснила бы мне, как произошли мои сомнения, я поверил бы твоим словам, а не собственным глазам. И даже если бы ты мне сказала, что не можешь дать объяснения, что тайна обязывает тебя хранить молчание, но что мои подозрения неверны и ты невиновна, то и тогда я поверил бы твоим словам и стал бы защищать тебя, хотя бы даже весь мир восстал против тебя.

В его словах и выражении лица чувствовалась такая искренняя правда, что Мария снова облегчённо вздохнула.

   – О, Боже мой! – прошептала она. – Значит, существует же ещё доверие в человеческих сердцах. Я нахожу это доверие у друга, которого отвергла сама, а тот, – прибавила она ещё тише, – которому я отдала всю душу, не поверил мне. Тому я поверила бы, если бы даже весь свет осудил его; с ним я готова была бы делить позор, тюрьму, опасности и даже смерть, а он не захотел даже выслушать меня, когда я просила его о том именем Бога; он выставил меня на позорище перед чужими людьми, между тем как его обязанность была защищать меня перед ними.

   – Что ты такое говоришь? – спросил Вюрц, со страхом глядя на неё и совершенно не вслушиваясь в её шёпот. – Умоляю тебя, скажи мне, что волнует тебя, почему ты предлагаешь мне такие вопросы, на которые ты сама могла бы себе ответить, если бы вспомнила, чем мы были друг для друга, как мы любили друг друга там, на нашей родине? – прибавил он, печально потупив взор.

   – Не расспрашивай, Бернгард, мой друг! – взмолилась молодая девушка, снова устремив на него тупой, безумный взгляд. – Мне нужно побыть одной, поговорить с собою и с Богом; Он милостив и дарует мне снова душевный покой! Ничего не говори отцу и останься по-прежнему моим другом! – прибавила она, дружески пожав его руки.

Затем она повернулась и твёрдыми шагами направилась к себе в комнату.

Бернгард тоскливо и озабоченно смотрел ей вслед.

   – Боже мой! – со вздохом проговорил он. – Что случилось? Во что превратился этот свежий, чистый цветок, благоухавший в родных лесах, на белом взморье Голштинии? Ах, зачем пришли мы сюда, в эту страну снега и льда, леденящую как природу, так и сердца людей! Мария замёрзнет здесь, и я не буду в состоянии отогреть её всеми своими горячими слезами.

Он молитвенно сложил руки и возвёл свои взоры кверху, как бы ища у Бога помощи и утешения. Вдруг он услышал шаги своего дяди; не желая встречаться с ним в такую минуту, он быстро прошёл через веранду и направился в лес.

Мария вошла в свою светёлку. По-прежнему склонялись верхушки деревьев над её окошком, по-прежнему сияло голубое небо, глядя на которое она по утрам воссылала к Богу горячие молитвы о скорейшем возвращении своего возлюбленного. Но как всё изменилось в течение нескольких минут! Все её мечты и надежды, взлелеянные в тиши этого мирного уголка, погибли, все радости жизни были разбиты и уничтожены с корнем. Тут она не выдержала; громко всхлипывая и дрожа всем телом, упала на низенькую скамейку около своей кровати. Ей казалось, что всё вокруг неё рушилось, что она осталась одна среди развалин, что исчезло всё, когда-то наполнявшее её душу радостью. Но как ни больно и горько было у неё на душе, слёзы, этот дар Небес, посланный людям в утешение, облегчили её страдания и несколько примирили с положением. Верхушки деревьев, казалось, склонялись к ней и ласково шептали о том, что в обширном мироздании милосердного Бога ещё много места для любви, что есть утешение во всякой печали и что ясное, звёздное небо – могучая опора для всего мира и для неё в том числе.

Правда, человек, к которому она доверчиво прилепилась всей своей душой, обманул её доверие и оставил её без защиты и поддержки. Но потоки слёз облегчили Марию; её глаза прояснились, напряжённое, неподвижное выражение исчезло и мало-помалу заменилось спокойной покорностью; стеснение в груди улеглось, и на душе стало яснее и спокойнее. Хотя цветы её жизни поблекли, но надежда на высшее милосердие давала ей уверенность, что возрастут и расцветут новые цветы; не беда, если они будут не такие роскошные, как прежние, и их аромат никогда не сравнится с первыми. До сих пор она думала только о своём личном счастье; но ведь существует ещё нечто другое – исполнение долга для того, чтобы осчастливить других. Всё более и более Марией овладевало чувство покорности судьбе; и она стала горячо молить Бога о том, чтобы Он послал ей силы посвятить свою жизнь тем, кто ей близок и предан душой. При этом ей представилось любящее, озабоченное лицо её двоюродного брата, который непоколебимо верил в неё.

Когда настало время ужина, Мария оправилась настолько, что имела силы сойти вниз на веранду, где обыкновенно собиралась маленькая семья и не так давно ещё было шумно и весело, благодаря оживлённой болтовне Пассека и графа Понятовского, скрывавшегося здесь под видом лесничего великого князя. Мария казалась спокойной, ласковой, даже весёлой; только её глаза были заплаканы и щёки бледнее обыкновенного.

Слабые, близорукие глаза старика Викмана не заметили перемены, происшедшей в его дочери. Вюрц со страхом смотрел на свою двоюродную сестру, но сейчас же успокоился и обрадовался, увидев её спокойное, примирённое выражение лица. За ужином старик Викман высказал сожаление, что молодой помощник лесничего совсем покинул их, и выразил особенное сожаление по поводу отсутствия весёлого, занимательного гвардейского офицера, причём неоднократно высказывал надежду, что тот ещё возвратится к ним.

При всех этих замечаниях Вюрц беспокойно поглядывал на свою двоюродную сестру и старался перевести разговор на другую тему; но Мария оставалась совершенно спокойной; только горькая усмешка свидетельствовала о том, как глубоко и безвозвратно погребено в её сердце недавнее прошлое.

Так, занятые своими собственными мыслями, сидели все трое, ушедшие с далёкой родины и по странному стечению обстоятельств очутившиеся в будущем царстве своего герцога. Вдруг на веранде послышались звонкие шаги, а одновременно вбежала испуганная служанка и объявила, что двор окружён солдатами; вслед за нею в комнату вошёл офицер Преображенского полка, тот самый, который перед тем являлся к великому князю. Бернгард испуганно вскочил и подошёл к двоюродной сестре, она же смотрела на входившего скорее с удивлением, чем с испугом. Старик спокойно приподнял очки, чтобы рассмотреть нежданного посетителя, в столь поздний час явившегося к нему в дом.

Солдаты остались на веранде, а офицер обратился к хозяину дома коротким, деловым тоном, резкость которого была несколько смягчена, по всей вероятности, предшествующим разговором с великим князем.

   – Вы – лесничий Викман? – спросил офицер старика.

   – Да, я – Викман, – ответил тот.

   – А этот молодой человек – ваш помощник, Бернгард Вюрц? – продолжал спрашивать офицер.

Бернгард ответил утвердительно.

   – А это – ваша дочь?

Старик кивнул головой.

   – А больше у вас здесь нет никаких членов семьи или родственников?

   – Нет!

   – Объявляю вас, лесничий Викман, вашу дочь и Бернгарда Вюрца арестованными.

   – Арестованными? Почему? – спросил старик.

   – Почему? – удивлённо возразил офицер. – Я не привык спрашивать, на каком основании отдаются мне приказы, да и не имею права на то. Мне поручено арестовать вас и доставить на границу Курляндии, а затем обратиться к герцогскому правительству с просьбой о том, чтобы вы были доставлены в Голштинию. Так гласит приказ её императорского величества.

   – Её императорского величества! – воскликнул старик, весь дрожа. – Боже мой, я никогда не мог предполагать, что императрица подозревает о моём существовании. Чем мог я прогневить её императорское величество?

   – Ни на какие вопросы я не могу отвечать, а должен только сказать ещё, что государыня императрица тяжело больна, и поэтому я готов отсрочить вашу высылку до выздоровления её императорского величества, дабы избежать могущего произойти недоразумения. Во всяком случае вы – пленники в этом доме, и я приказываю вам не выходить отсюда. Всякое нарушение приказа вынудило бы меня немедленно выслать вас. Такое снисхождение для вас допущено только благодаря посредничеству его императорского высочества великого князя, который взял на себя поручительство в том, что вы не будете предпринимать никаких попыток к побегу.

   – Бежать? – сказал старик с добродушной иронией. – Как мог бы я, слабый, старый человек, думать о побеге? Если же к тому наш всемилостивейший герцог поручился за нас, тем более мы не станем делать попыток удалиться!

   – Это самое лучшее, что вы можете сделать, – сказал офицер довольно выразительно, – в противном случае вы доставили бы его императорскому высочеству большие неприятности. Я не знаю, по каким причинам вы должны быть высланы за пределы государства; но, несомненно, это дело очень серьёзно, на это воля государыни. Майор Пассек, привёзший радостную весть о победах в Пруссии и получивший от её императорского величества высокие знаки отличия, сам привёз мне императорский приказ и возложил на меня ответственность за строжайшее и скорейшее исполнение его. Я лично подвергаюсь, быть может, чрезвычайно большой опасности, следуя желанию его императорского высочества и оставляя вас здесь до выздоровления императрицы.

Он сделал короткий поклон и вышел из комнаты.

При упоминании имени Пассека и сообщении, что именно он приказал арестовать отца и торопил их высылку, лицо Марии приняло прежнее застывшее выражение. Она смотрела на офицера с таким видом, как будто он говорил нечто невероятное, невозможное. Затем она медленно провела рукою по лбу и глубокая грусть залегла на её черты; казалось, она не вынесет тяжести этого нового удара.

   – Пассек прислал этого офицера? – спросил старик, удивлённо глядя на обоих молодых людей. – Это, должно быть, другой Пассек, не наш друг, который так часто сидел здесь с нами. Я ровно ничего не понимаю! Но так как великий князь, наш всемилостивый герцог, осведомлён об этом, то, вероятно, я получу скоро его приказания.

   – Успокойся, Мария, приди в себя! – прошептал Бернгард, взяв двоюродную сестру за руку.

   – О, я спокойна, – поднимаясь, сказала Мария, – и отлично знаю, где искать выход из этой сумятицы. Я благодарю Бога, что Он прояснил мой ум. Отец! – воскликнула она, обвив руками шею старика. – Не жди, пока государыня выздоровеет; она, быть может, не отменит своего приказа, и великий князь не сможет защитить тебя. Не дожидайся, чтобы тебя вывезли как преступника! Попросим лучше великого князя, чтобы он отпустил нас сейчас же! Он отправит нас в чудную Голштинию, нашу милую родину; у него имеется здесь корабль, на котором мы быстро доедем. Здесь, в этой стране, где всюду ложь как на устах, так и в сердцах, нет счастья для нас!.. Уйдём скорее отсюда назад на родину!

   – Как же я могу сделать это? – воскликнул старик колеблющимся голосом. – Я должен дождаться приказа моего всемилостивейшего герцога.

   – Позволь мне пойти к нему! – продолжала Мария. – Сегодня же вечером я схожу во дворец и попрошу великого князя, чтобы он отпустил нас. Он примет мою просьбу; а если он будет колебаться, я обращусь к великой княгине... она мне не откажет, – прибавила девушка с горькой усмешкой, – и убедит своего супруга отпустить нас, так как ей, быть может, известно, как состоялся приказ о нашем аресте.

С удивлением посмотрел Бернгард на двоюродную сестру, а затем подошёл к старику и сказал:

   – Мария права; прошу вас, дядя, сделайте так, как она желает. Болезнь государыни протянется, быть может, ещё несколько дней, а если великий князь отошлёт нас, то её воля будет исполнена и вместе с тем мы будем избавлены от позора возвращения на нашу дорогую родину в качестве преступников.

   – В таком случае иди, дитя моё! – сказал старик дрожащим голосом. – Сам я не решаюсь на это, да и трудно было бы мне идти так далеко поздно вечером. Бернгард проводит тебя через лес.

Бернгард посмотрел на Марию грустным, вопрошающим взглядом.

   – Да, пусть он ведёт меня, и не только на этом пути, но и на всех путях моей жизни, – сказала она, пристально глядя на своего двоюродного брата и подав ему руку. – Я прошу его принять мою руку, которую с полным доверием протягиваю ему. Ведь это было предметом наших детских игр; быть может, он не забыл тех игр и детских мечтаний, – грустно прибавила она.

   – Мария! Неужели правда – то, что ты говоришь? Это – твоё серьёзное решение? – воскликнул Бернгард, закрывая рукою глаза, как бы ослеплённый сильным светом.

   – Да, это серьёзно, – произнесла она, – это – моя покорнейшая просьба к тебе, дорогой, верный друг моей юности. Ты знаешь тайну моей жизни; своей любящей, сильной рукой ты поддержишь меня, исцелишь мою разбитую душу и поведёшь к счастью и покою. Раньше, чем мы уйдём отсюда, прошу тебя, отец, ещё об одном: благослови нас и обвенчай здесь, в этой маленькой церкви, где так часто собирались все наши соотечественники для молитвы. Отныне мне хотелось бы принадлежать Бернгарду и вверить его честной, любящей душе свою дальнейшую судьбу.

Бернгард Вюрц не был в состоянии произнести ни одного слова; он молча поцеловал руку Марии, а она посмотрела на него с глубокой благодарностью и прошептала:

   – Никогда я не забуду тебе этого! Пусть Бог вознаградит тебя за то, что ты поднимаешь цветок, растоптанный при дороге, тогда как в пышном расцвете он отворачивался от тебя.

– Дети, дети! – пробормотал старик, проводя дрожащими руками по лбу. – Я ничего не понимаю, как всё это случилось. Но если мы можем уйти из этой страны, где мне всегда было так холодно на сердце, и если вы оба сочетаетесь узами любви, я буду только благодарить Промысл Божий. Иди, дитя, во дворец! – продолжал он. – Проси великого князя, чтобы он отпустил нас на родину, а я исполню ваше желание и завтра же соединю вас навеки перед алтарём маленькой крепостной церкви. Для меня это будет также радостью и успокоением; в дальнем пути всё может случиться со старым человеком, и я буду счастлив сознанием, что моё дитя в надёжных руках и под хорошей защитой.

Он возложил руки на головы молодых людей, благословил их, а затем сел в кресло и открыл Библию, что делал во всех трудных случаях жизни, ища утешения и успокоения в неистощимом источнике подкрепления и обновления человеческой души.

Мария направилась в ораниенбаумский дворец в сопровождении двоюродного брата. Она шла, опираясь на его руку; деревья шумели над их головами, звёзды светили им. То, что они говорили, не был сладостный лепет влюблённых сердец; то были серьёзные, тяжёлые, порою грустные слова; но звёздное небо наполняло их души миром и надеждой на лучшее, светлое будущее, на прочное, мирное счастье.

XXXIX

Бернгард Вюрц и Мария явились в ораниенбаумский дворец пред самым ужином. Их впустили, так как молодой человек был в форме лесничего, а Марию знали многие придворные, несмотря на то что обитатели лесного домика жили очень обособленно и не соприкасались с прочими придворными служащими. Во дворце также знали, что голштинец-лесничий пользуется особым благоволением великого князя, и поэтому, несмотря на необычный поздний час, уступили настоятельному желанию Марии и решились доложить о ней великой княгине.

Екатерина Алексеевна отдыхала в своём кабинете. Чтобы избежать сырости осеннего вечера, в камине пылал лёгкий огонёк. Великая княгиня расположилась у камина в глубоком кресле, вытянув ноги на высокой шёлковой подушке, и в задумчивости следила за причудливыми огоньками. Выражение её лица казалось то счастливым, довольным, то озабоченным и беспокойным. Она думала о Понятовском, который хитростью долго боролся с врагами её любви, а теперь покорил их окончательно, так как даже самые сильные, самые могущественные в России люди не имели оружия против посланника союзного и дружественного короля, отношения которого имели особое значение и важность теперь, во время вражды с Пруссией. Она гордилась и была счастлива теми первыми проблесками могущества, засиявшими в тот день над её головою и наполнившими её душу странным чувством той ненасытной жажды, какую испытывает лев, когда, отведав однажды крови, он в опьянении забывает обо всем остальном. Ей представилось, как весь двор стремится сюда, в Ораниенбаум, и низко склоняются головы перед нею, а не перед другою властительницею, как то она видела прежде, занимая скромное место подле императрицы. Она почувствовала также свою власть над супругом, что давало ей надежду и в будущем держать бразды правления в своих руках. Самым же главным было то, что государственный канцлер, хитрейший и мудрейший человек, чьи расчёты всегда оказывались верными, явился сюда и дал ей в руки действительную власть, победоносную армию и вместе с тем решение будущего. В ярком пламени камина, казалось, отражалось её будущее, сияющее блеском владычество, не нуждавшееся уже ни в каких хитросплетениях.

Однако над всем этим блеском могущества, над всеми надеждами и мечтами о власти висел на шёлковой ниточке остро отточенный меч, который каждую минуту мог упасть и разрушить золотые сны. Кто мог поручиться, что болезнь императрицы действительно так серьёзна, как предполагал осторожный Бестужев? Узнать правду было почти невозможно: камергер великого князя был вечером послан в Царское Село узнать о состоянии здоровья императрицы и привёз ответ, что её величество хорошо спит и нуждается лишь в непродолжительном отдыхе, чтобы восстановить силы. Хотя было известно, что ответы будут всегда подобны полученному до тех пор, пока императрица будет ещё дышать, но всё же не исключалась возможность, что известие верно и что государыня снова встанет, полная сил и здоровья.

Екатерина Алексеевна содрогнулась при этой мысли.

Не столько страшил её гнев императрицы за приказ, отданный фельдмаршалу Апраксину, и за то внимание, какое двор оказывал наследнику, сколько то унижение, которому придётся подвергнуться из-за хотя бы даже кратковременного гнева императрицы. В особенности чувствительно показалось бы это теперь, после некоторых проблесков возможной власти; могильным холодом веяло при одной мысли о возможности такого исхода.

Все эти разнообразные ощущения и переходы от гордых надежд к ужасу и страху были внезапно прерваны докладом о приходе дочери лесничего и о настоятельной просьбе принять её по неотложному делу. Екатерина Алексеевна побледнела при одном упоминании этого имени.

В руках молодой девушки была её тайна, разоблачение которой могло погубить её. Правда, Мария выказывала всегда большую преданность – она явилась, чтобы спасти её; но всё же самолюбие великой княгини было больно задето, что есть на свете существо, которое одним своим словом в состоянии разрушить все взлелеянные ею надежды и навлечь серьёзную опасность. Давняя привычка вращаться в кругу себялюбивых членов двора её тётки подала великой княгине мысль, что молодая девушка пришла, быть может, затем, чтобы назначить плату за своё молчание. Однако как бы то ни было, она должна была выслушать её. Отличительной чертой характера великой княгини было стремление отважно идти каждой опасности навстречу и стараться выяснить всякое сомнение; поэтому она приказала впустить Марию, которая вошла во дворец одна, между тем как Бернгардт Вюрц остался ждать её на дворе.

Пытливо взглянула великая княгиня на входящую и поразилась её изменившемуся виду. Хотя выражение ужаса и отчаяния на лице Марии сменилось тихой, даже радостной покорностью, всё же её строгий вид и почти повелительный взгляд её больших глаз, обращённый в упор на великую княгиню, очень мало напоминал ту весёлую, кроткую девочку, какою Екатерина Алексеевна привыкла видеть её в домике лесничего.

– Что привело вас ко мне в такой поздний час? – спросила великая княгиня ласковым тоном. – Вы выказали мне так много преданности, – прибавила она, протягивая Марии свою руку, – что я считаю своею обязанностью принять вас во всякое время и по мере сил исполнить всякое ваше желание.

   – Я пришла, – спокойно и серьёзно сказала Мария, – просить милостивого посредничества вашего императорского высочества перед вашим супругом, нашим всемилостивейшим герцогом.

   – Говорите! – напряжённо сказала Екатерина Алексеевна. – Что в моей власти, всё будет исполнено.

   – Один офицер передал нам сегодня приказ, – продолжала Мария, – что мой отец и я арестованы в нашем доме, а затем будем высланы в Голштинию.

   – Ах, я знаю, знаю! – сказала Екатерина Алексеевна, как бы обрадовавшись, что молодая девушка затронула совершенно забытую ею тему. – Вы останетесь спокойно и невредимо в вашем доме до тех пор, пока не выздоровеет государыня; ну, а тогда великий князь найдёт возможность пояснить её императорскому величеству происшедшее недоразумение.

   – Недоразумения никакого не произошло, – возразила Мария, печально качая головой, – и если её императорское величество выздоровеет, – да пошлёт ей это Бог! – то она подтвердит этот приказ, быть может, в ещё более суровой форме.

   – Разве есть основание к тому? – спросила Екатерина Алексеевна почти испуганно. – Неужели ваш отец действительно совершил нечто такое, что заслуживает кары? Что вы знаете об этом? Говорите откровенно, мне вы можете довериться.

   – Мой бедный отец, – сказала Мария, с грустной улыбкой качая головой, – ни в чём не повинен, но тот человек, который побудил государыню императрицу издать такой приказ, не успокоится, пока не достигнет своей цели; наушничеством и клеветой он постарается снова возбудить гнев императрицы... Он считает себя в праве мстить, – прибавила она совсем тихо. – Он будет неумолим в своей мести, потому что любовь, которая не умеет верить, исходит не от Неба, а от демонов. Вот поэтому-то я и пришла, ваше императорское высочество, просить вашей поддержки в моей усердной просьбе к великому князю, чтобы он завтра же отправил нас в Голштинию каким-либо путём, морем или сухопутьем. Скорее бы отсюда на нашу мирную, дорогую родину! Здесь проклятие витает в воздухе, здесь... – проговорила она дрожащим голосом, со страхом озираясь, как будто мрачные приведения окружали её, – здесь смерть протягивает ко мне свои когти, и я умоляю вас, ваше императорское высочество, ушлите нас отсюда как можно скорее!

   – Хорошо! – сказала Екатерина Алексеевна после короткого раздумья. – Я прошу об этом великого князя и не сомневаюсь в его согласии. «Это хорошо, – прибавила она про себя, – на всякий случай это самое лучшее: если императрица выздоровеет, то неудовольствие будет устранено и никаких дальнейших объяснений не понадобится, если же нет, то такое положение вещей не может быть терпимо, и, удалив голштинцев, мы отнимем у наших врагов опасное орудие». Ваше желание будет исполнено, – продолжала она уже вслух, – и я надеюсь, что завтра же вы покинете эту страну, которую так мало любите и которая принесла вам так мало счастья.

   – Благодарю, благодарю вас, ваше императорское высочество! – воскликнула Мария и схватила руку великой княгини, чтобы поцеловать её, но, едва прикоснувшись к ней губами, она тотчас же опустила руку, объятая мгновенным ужасом.

Великая княгиня посмотрела на девушку проницательным взглядом.

   – Что с вами? – спросила она. – Что так волнует вас? Чему вы так испугались? Не может быть, чтобы опасность, пронёсшаяся над вашей головой в виде угрозы, так подействовала на вас, так изменила вас в короткое время. Вы были такая свеженькая, весёлая, теперь вы мрачны и сосредоточенны... Доверьтесь мне!.. Вы имеете право рассчитывать на мою благодарность и заступничество, и, если это в моей власти, я вам докажу, что не забываю преданности и награждаю за услуги.

Мария продолжала стоять молча, мрачно потупив взор.

Екатерина Алексеевна почувствовала некоторое беспокойство. Она усматривала здесь какую-то тайну, сущность которой была непонятна ей, и вместе с тем в этот момент она ни за что не хотела бы оставлять в руках этой девушки какую-нибудь тайну. Она ещё раз испытующе посмотрела на Марию, затем продолжала:

   – Вы только что упоминали о могущественных врагах, которые добились у императрицы приказа об аресте вашего отца; вы говорили о какой-то мести, которая не успокоится, пока не приведёт в исполнение своего тёмного замысла; кто это? Кто может так упорно преследовать вас? Что это за враг при дворе, вблизи императрицы, который так могуществен, что даже покровительство великой княгини становится недействительным? И всё это по отношению к вам – девушке, которой никто не знает, которая живёт уединённо в лесу, в домике лесничего?

Мария посмотрела на великую княгиню странным, задумчивым, в душу проникающим взором.

   – Да, – сказала она, как бы отвечая на свой собственный вопрос, – да, я скажу, потому что у меня есть ещё одна просьба к вам, ваше императорское высочество, просьба, быть может, слишком смелая, но на неё я имею право, – прибавила она почти резким тоном, – и в удовлетворении её, я уверена, вы мне не откажете.

   – Ну? – спросила Екатерина Алексеевна.

Мария продолжала:

   – Тот, кто по неизвестным мне причинам склонил государыню императрицу направить свой гнев на моего отца, о существовании которого она до сего времени и не подозревала, и подвергнуть его столь жестокому изгнанию; тот, кто считает себя вправе мстить и не упустить мало-мальски удобного случая, – это майор Пассек; он, по словам офицера, приехавшего арестовать нас, самолично передал ему приказ государыни императрицы и настаивал на немедленном и буквальном исполнении последнего.

   – Майор Пассек?! – удивлённо воскликнула Екатерина Алексеевна. – Он, привёзший весть о победе из Пруссии и осыпанный милостями государыни? Из-за чего ему ненавидеть вашего отца и мстить ему? Не ошибаетесь ли вы?

Мария покачала головой и заговорила спокойным и в то же время твёрдым и резким тоном, причём её лицо приняло вновь выражение окаменелости:

   – Я была ребёнком, ваше императорское высочество; моё сердце было полно видениями цветов, деревьев и голубого неба; всё во мне пело светом и солнцем. Когда поручик Пассек повстречался со мной, он казался мне озарённым отблеском того света, который был во мне; его образ я невольно окружила цветами, наполнявшими в то время моё сердце; отражение голубого неба окружало его голову своими нежными лучами... я полюбила его так, как только может полюбить юное сердце.

   – О, Боже мой! – произнесла Екатерина Алексеевна, бледнея и закрывая лицо руками. – Это ужасно...

   – Он тоже любил меня, – продолжала Мария, – но не так, как любила его я, не так, как любят на моей родине; должно быть, любовь в этой стране другая, – прибавила она с ноткой горечи, – она пожирает человека своим пламенем в один момент – она похожа на русское лето, – а затем каменеет и исчезает, точно под влиянием ледяной бури. Пассека послали в армию, – продолжала она. – Я ждала его страстно; ему принадлежали все помыслы моего сердца; о нём были тогда все мои молитвы. Но вот, – продолжала она всё быстрее, – вчера я пришла в грот около зверинца... Я пришла, чтобы предупредить несчастье, не подозревая, какое горе ожидает меня там. Граф Понятовский заключил меня в свои объятия; с его стороны было очень умно и ловко объяснить своё присутствие там свиданием со мной; я опешила и едва понимала, что происходит... Среди лиц свиты великого князя находился также и тот, за счастье которого я молилась ежечасно и ежеминутно и на возвращение которого ко мне надеялось несколько недель моё сердце. Но он отклонил мои объяснения, полный презрения и насмешки... Я призывала Бога в свидетели своей невинности, но Пассек холодно отвернулся от меня прочь... Молчал и граф Понятовский; возможно, что в тот момент он и должен был молчать...

   – Бедное дитя! – воскликнула Екатерина Алексеевна, и её глаза наполнились слезами. – Я не знала этого!.. Это ужасно! Какое горе, какой удар для молодого, чистого сердца!

Она протянула Марии руку; последняя, казалось, не заметила её и продолжала прежним строгим, торжественным тоном:

   – Майор Пассек, который любит так, как только и могут любить люди в этой стране, который не имеет никакого доверия к той, кому он хотел тем не менее вручить счастье всей своей жизни, – умер для меня теперь; моё сердце победило в борьбе, потрясшей меня до глубины души и отнявшей у меня свежесть молодости; я потеряла её, как бабочка теряет под дождём пыль крыльев. Я отдаю себе ясный отчёт в том, каков будет путь моей будущей жизни; моя нога никогда больше не ступит на почву этой страны, моего имени не услышит здесь впредь никто, но, ваше императорское высочество, одна просьба лежит на моём трепещущем сердце, одного успокоения требует гордость моей невинности: тот, кто не поверил мне, не хотел меня слушать, должен знать, но не раньше моего отъезда, что я была невинна, что он отверг верное ему сердце и растоптал жизнь, ему самому принадлежавшую. Прошу вас, ваше императорское высочество, потребуйте от графа Понятовского, чтобы он сказал тому, кого я некогда любила, за кого я готова была отдать последнюю каплю крови, тому, кто преследует меня своим гневом, точно своего злейшего врага, кто отнёсся ко мне с таким презрением и надругательством, – пусть граф своей честью заверит этого человека, что я – лишь жертва ложного подозрения, к которому не должно относиться с доверием истинно любящее сердце... Я не требую никаких объяснений; я вовсе не желаю, чтобы вы, ваше императорское высочество, хотя на волос были задеты ими; я желаю лишь честного слова графа Понятовского для удостоверения моей невинности.