Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 46 страниц)

II

Не успела великая княгиня сделать и несколько шагов, как с улицы снова донёсся возглас караульного солдата. Снова загрохотали барабаны, заиграли дудки; остановившаяся Екатерина повернулась к наружному выходу со двора, куда только что вступил великий князь Пётр Фёдорович в сопровождении многих офицеров.

Великий князь, которому в то время было лет тридцать, обладал стройной и пропорциональной фигурой, лишённой, однако, всякой грации, благодаря вялой осанке, нетвёрдой поступи и угловатым, беспокойным движениям. Его лицо с красивыми от природы и правильными чертами было обезображено оспой, имело болезненно-одутловатый вид и производило почти тягостное впечатление непостоянным выражением глаз, взоры которых порою тупо и равнодушно блуждали вокруг, а потом вспыхивали и сверкали или устремлялись на кого-нибудь то с недоверчивой подозрительностью, то с коварным злорадством. На великом князе были голштинский мундир, соответствовавший во всех мелочах прусскому образцу, с шарфом и круглым воротником, красная с белыми каёмками орденская лента через плечо и звезда голштинского ордена святой Анны. Довольно большая треуголка с белым генеральским пером была низко надвинута на его лоб. Лицо наследника раскраснелось, и он тяжело опирался на палку, служившую в то время офицерским знаком отличия. За ним следовал барон фон Ландеров, командовавший голштинским корпусом, находившимся под главным начальством самого великого князя. Пётр пожаловал ему генеральский чин, и на его треуголке развевалось белое перо – генеральский знак отличия.

Генерал фон Ландеров, потомок знатного голштинского и мекленбургского рода, был высокий мужчина, лет сорока, почти тучный, перетягивавший узким мундиром свой расплывшийся стан. Его обрюзглое лицо, носившее отпечаток всех страстей, было почти багровым и возбуждало опасение, что барона ежеминутно может постичь апоплексический удар; глаза были прищурены; они озирались кругом с хитрой и зоркой наблюдательностью, тогда как длинный и смело изогнутый нос свидетельствовал как своим набухшим концом, так и медно-красным цветом, что генерал – поклонник спиртных напитков и отдаёт предпочтение самым крепким и жгучим между ними.

Рядом с генералом Ландеровом выступал майор фон Брокдорф, малорослый, приземистый человечек с длинной шеей, на которой сидела широкая голова с грубыми чертами и парою злобно сверкавших глаз. Маленькая шляпа, украшенная вместо белых перьев только галунами, прикрывала удивительный парик из медной проволоки, с которого слетела вся пудра, отчего он блестел на солнце наподобие каски. В манерах и выражении лица Брокдорфа сказывалось вызывающее нахальство, благодаря которому своеобразная и некрасивая внешность майора становилась ещё более отталкивающей.

В нескольких шагах дальше следовали двое или трое офицеров низшего чина; если бы не военный мундир, этих господ можно было бы принять за лакеев или егерей.

Беспокойный взгляд великого князя блуждал по различным группам во дворе; с надменным равнодушием махнул он рукой караулу и кадетам, после чего поспешно приблизился к великой княгине, слегка приподнял шляпу и грубым, немного хриплым голосом воскликнул:

   – Ах, сударыня, весьма сожалею, что вы не поехали со мною в лагерь моей армии; вы пропустили великолепное зрелище! Мы осаждали крепость и наконец взяли её штурмом; гарнизон защищался превосходно, однако при третьей атаке мы были уже на крепостных валах, и защитникам пришлось сдаться. То было почётное поражение, и я похвалил майора фон Брокдорфа пред фронтом за его искусную защиту, – прибавил Пётр, милостиво кивнув Брокдорфу, который гордо поднял свою широкую, угловатую голову и старался придать себе воинственную осанку.

Полковник Мельгунов и караульный офицер насмешливо посматривали на превозносимого майора голштинского войска и коменданта крепости; гвардейцы нахмурились, угрюмо потупив взоры в землю, а по кадетским рядам пробежал своеобразный звук, похожий на хихиканье.

Екатерина хранила полнейшую серьёзность.

   – Весьма сожалею, – сказала она, – что я не могла присутствовать на интересном зрелище, но, как вам известно, пушечная пальба неприятно действует на мои нервы. Впрочем, меня удивляет, что крепость была завоёвана: ведь, насколько помнится, несколько дней тому назад вы объявили её неприступной.

   – Такова она и есть, – ответил Пётр, – если знать секрет её защиты; но он известен мне одному; и всякий раз, когда защита происходила под моим начальством, крепость никто не мог взять... Не правда ли, Ландеров?

   – Решительно никто, ваше императорское высочество, – подтвердил генерал.

   – Но сегодня, – продолжал Пётр, – я командовал осадным корпусом, а Брокдорф, хотя он и отличный комендант, не знает моего секрета, и я не открою его.

   – Тогда господину фон Брокдорфу остаётся самому открыть эту тайну! – подхватила Екатерина с тонкой улыбкой насмешливого презрения. – Боюсь, что при его уме и военном таланте вы, ваше императорское высочество, вскоре увидите, как будет отбит штурм даже под вашею командой.

Брокдорф бросил на великую княгиню взгляд, сверкавший злобой, после чего сказал, обратившись с поклоном к Петру:

   – Ваше императорское высочество, вы – мой учитель и господин; на вашей службе я надеюсь всегда с пользою употребить свой ум против всех ваших врагов – явных и тайных, но против вас я буду вечно бессилен.

Пётр ласково кивнул ему головой, а потом поклонился, подняв взор на окна замка, где снова появились некоторые придворные дамы.

Брокдорф также снял шляпу и с изысканной почтительностью отвесил им поклон. Генерал фон Ландеров, в свою очередь, последовал примеру великого князя.

Екатерина покраснела и с неудовольствием сжала губы, но она не взглянула на окна фрейлин и точно не заметила, что Пётр не раз посматривал туда, расточая улыбки.

   – Поручик Пассек, – воскликнул затем великий князь, обращаясь к караульному офицеру.

Тот приблизился, салютуя шпагой.

   – Мои голштинские войска измучены и страдают жаждой у себя в лагере, – сказал Пётр. – Я распорядился, чтобы им дали сто бутылок вина из моего погреба; келлермейстер выдаст их вам. Командируйте отряд из ваших людей, который отнёс бы вино в лагерь.

Среди преображенцев, слышавших эти слова, поднялся глухой ропот.

Поручик Пассек, молодой, стройный, изящный офицер с тонкими, интеллигентными чертами лица несколько славянского типа, не тронулся с места, продолжая неподвижно стоять перед великим князем.

   – Ну, что же, вы поняли? – нетерпеливо спросил тот. – Поторопитесь! Мои бедные солдаты вполне заслужили хорошее угощение.

   – Простите, – ответил Пассек, – я радуюсь, когда ваше императорское высочество награждаете своих слуг, и знаю, что хорошее угощение вином есть лучшая награда для добрых солдат. Однако я боюсь, что приказание вашего императорского высочества невозможно будет исполнить.

   – Невозможно исполнить моё приказание? – воскликнул Пётр, и его глаза вспыхнули зловещим огнём. – Что это значит? Генерал фон Ландеров, слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы было невозможно исполнить военный приказ?

   – Военный приказ, – начал Пассек спокойным и по-прежнему почтительным тоном, – может быть отдан мне и моим людям только моим военным начальством или её величеством государыней императрицей. Вели ваше императорское высочество соизволите надеть русский военный мундир и повторить ваш приказ, то я буду обязан повиноваться, и тогда с меня снимется всякая ответственность. Я желаю этого ради спасения своей головы, так как если не соблюсти всех военных формальностей, то я боюсь, что её величество государыня императрица заставит жестоко поплатиться того офицера, который принудит солдат её гвардии нести службу лакеев у иностранных слуг вашего императорского высочества.

Яркая краска гнева ударила в лицо Петра, тогда как при твёрдых, смелых словах поручика глухой ропот одобрения пробежал по рядам преображенцев и кадет.

   – Слышите, генерал фон Ландеров? – дрожащим голосом воскликнул цесаревич. – Слышите? Вот какая дисциплина господствует в России!.. Ведь это – бунт... бунт! – повторял он, грозя кулаком караульному офицеру. – Я не хочу больше таких солдат у себя во дворце! Пусть меня охраняет только моя армия.

   – Прошу прощения у вашего императорского высочества, – сказал Пассек, тогда как преображенцы зароптали громче прежнего, – если я строго держусь предписаний службы её величества императрицы, а за этим господином, – прибавил он, с полунасмешливым, с полуугрожающим видом оглянувшись на генерала Ландерова, – за этим господином я не признаю права высказывать своё суждение о служебном долге русских солдат гвардии её величества.

   – Постойте! – воскликнул снова Пётр, весь дрожа от ярости. – Вы узнаете, сударь, что значит противиться приказу наследника престола! Генерал фон Ландеров, возьмите у этого непослушного офицера его шпагу!..

Пассек стоял неподвижно; он только приподнял, совсем незаметно, остриё своей шпаги, опущенной пред великим князем, так что оно, сверкая на солнце, направилось на генерала.

Тот отступил немного назад, за спину цесаревича; сильнейшее смущение отразилось на его полном, красном лице; он боязливо осмотрелся и шепнул великому князю:

   – Ваше императорское высочество изволили забыть, что я – голштинский генерал и, следовательно, не принадлежу к числу начальников русского офицера.

   – Ваша правда, – подхватил Пётр с возрастающим раздражением, – я позабыл, что соотечественники, а также офицеры герцога голштинского – чужестранцы в этом краю! Но я положу конец этому бунту!.. Я иду надеть свой русский мундир... Погодите, сударь... вам предстоит сейчас увидеть пред собою русского великого князя, который числится подполковником Преображенского полка, – прибавил он с язвительным смехом, – и в качестве такового, по крайней мере, имеет право требовать от вас повиновения.

Великий князь сделал пару шагов, направляясь ко дворцу, но пошатнулся от волнения, точно под ним подкашивались ноги, и схватил руку Брокдорфа. Он стоял, тяжело дыша, тогда как генерал Ландеров поглядывал испуганными глазами на великую княгиню.

Екатерина подошла к своему супругу.

   – Пока вы мешкаете, – сказала она кротким, но твёрдым и положительным тоном, – ваши бедные голштинские солдаты в лагере томятся жаждой, напрасно ожидая обещанного им подкрепления сил. По-моему, не годится, чтобы одни солдаты подносили вино другим солдатам. Я думаю, что угощение их герцога доставит ¹ голштинцам больше удовольствия, если оно будет передано им через служанок их герцогини. Я прикажу, чтобы две мои камеристки сопровождали в лагерь придворных лакеев, и полагаю, что такое решение дела не только будет приятно солдатам в поле, но, – прибавила цесаревна с особенным ударением, – заслужит дали; одобрение её величества.

Гнев великого князя, казалось, остыл. Он бросил почти благодарный взгляд на жену и сказал нетвёрдым голосом:

   – Да, да, вы правы, это доставит больше удовольствия людям. Сделайте так.

   – Но, – продолжала Екатерина, посматривая на поручика Пассека с благосклонной улыбкой, – здесь не должно быть никакого различия между русским великим князем и герцогом голштинским, как и между великой княгиней и герцогиней. Я прошу позволения вашего императорского высочества предложить от моего имени этим бравым преображенцам, исполняющим здесь свой долг на нашей службе, такое же угощение. Голштинцы там, в лагере, будут пить за здоровье русского великого князя, а вот эти храбрые русские солдаты за здоровье герцога голштинского. Не правда ли, ведь вы сделаете это от всего сердца? – спросила она, подходя к преображенцам, которые всё ещё стояли, держа ружья на караул.

   – Да здравствует герцог голштинский! – громко воскликнул Пассек тоном служебной команды. – И герцогиня! – прибавил он потом с сияющими взорами и высоко поднимая шпагу.

   – И герцогиня! – подхватили гренадеры, мрачные лица которых прояснились при виде стоявшей перед ними великой княгини.

Пётр как будто не заметил, что караульная команда подхватила лишь вторую половину приветственного клича своего офицера. Он в знак благодарности прикоснулся к своей шляпе и пошёл, по-прежнему опёрший на руку Брокдорфа, ко дворцу, не оборачиваясь назад.

Екатерина собиралась последовать за ним, как вдруг к наружному двору замка подкатил четырёхместный экипаж.

Екатерина узнала ливрею английского посланника и в изумлении остановилась. Лакей опустил подножку кареты, и сэр Чарльз Генбюри Уильямс, представитель его величества английского короля, вышел и торопливо направился к великой княгине. Посланник был стройный мужчина, лет за сорок, с резкими чертами лица типичного англичанина. За ним следовал молодой человек, не старше двадцати пяти лет, выдающейся красоты. Большие тёмно-синие глаза с тёмными ресницами светились точно звёзды и поражали своей мечтательной глубиной. Слегка напудренные локоны обрамляли античной формы голову. Если бы не придворный костюм тёмно-фиолетового бархата, богато расшитый золотом, молодой человек был бы прекрасной моделью для Адониса[1]1
  Адонис – сын красавицы Мирры, превращенной богами в мирровое дерево (дающее благовонную смолу мирру), отличался редчайшей красотой (Примеч. ред.).


[Закрыть].

Екатерина была в обществе княгини Гагариной Крупная, массивная фигура княгини совсем заслоняла стоявшую рядом Екатерину, которая в своей амазонке мужского покроя имела вид мальчика.

Сэр Уильямс отвесил великой княгине глубокий поклон и произнёс:

   – Счастливая случайность даёт мне возможность видеть ваше высочество при моём первом вступлении к вашему двору. Я приехал, чтобы доложить вашему высочеству, что ваша воля исполнена и быстрее, чем я мог надеяться. Вы, ваше высочество, выражали желание иметь ноты одной из опер Рамо. Я счастлив, что могу положить к стопам вашего высочества полную партитуру оперы «Кастор и Поллукс» Я написал о воле вашего высочества в Лондон, моему всемилостивейшему монарху, и его величество, считающий своим долгом сделать вам приятное, поручил одному из придворных двора его величества короля польского, графу Понятовскому, вручить вам лично эту партитуру. Граф Понятовский, ехавший в Россию по собственным делам, – прекрасный музыкант между прочим, – ещё дорогой сделал кое-какие поправки в опере, так что ваше высочество можете приступить немедленно к её репетиции. Прошу разрешения вашего высочества представить вам графа, который будет таким образом вознаграждён за свои труды по составлению партитур. Передача нот вам лично будет для графа Станислава Понятовского лучшей наградой.

Молодой человек, стоявший в некотором отдалении от английского посланника, устремил при его последних словах свой взор на княгиню Гагарину, не обращая никакого внимания на стоявшего рядом пажа, как он думал. Взоры Екатерины с восхищением остановились на графе Понятовском; она любовалась им, как любуются художественным произведением: картиной или статуей.

Посланник обернулся к графу, чтобы представить это великой княгине, но молодой человек уже приблизился к Гагариной, низко поклонился и произнёс своим прекрасным, звучным голосом:

   – Я в восторге, что имею счастье быть представленным высокоталантливой принцессе, об уме и талантах которой не перестают говорить при всех дворах Европы. Моя незначительная услуга будет сторицей вознаграждена, если вы, ваше высочество, милостиво примете меня, иностранца, при своём дворе.

С глубоким поклоном граф Понятовский протянул княгине Гагариной красный бархатный портфель с ногами.

   – Вы ошибаетесь, граф! – улыбаясь, ответила Гагарина. – Я могу от вас принять ноты, но лишь для того, чтобы передать их моей милостивой повелительнице, – прибавила она, беря портфель из рук графа. – Что касается благодарности за вашу любезность, то, я думаю, вам приятнее будет услышать её непосредственно из уст её высочества.

Княгиня сделала незаметный знак в сторону Екатерины и с почтительным реверансом отступила на задний план.

В смущении и испуге граф Понятовский взглянул на маленькую фигурку великой княгини, на которую раньше не обратил внимания. Теперь только он заметил тонкие, благородные черты лица и прекрасные лучистые глаза, заставившие его покраснеть и опустить иски. Совершенно сконфуженный, он бормотал слова извинения, но его смущение было выразительнее всяких льстивых речей и произвело самое приятное впечатление на великую княгиню.

Слегка взволнованная, Екатерина ответила трепещущим голосом:

   – Благодарю вас, граф, за вашу любезность и чрезвычайно рада, что сэр Уильямс дал мне возможность поблагодарить вас лично. Он знает, что его друзья – также и мои друзья. Если вы не боитесь нашего деревенского уединения, то пожертвуйте денёк и оставайтесь у нас. Сегодня же после обеда мы устроим репетицию. Полковник Мельгунов будет так любезен пригласить к нам несколько певцов. Вас, поручик Пассек, я тоже прошу прийти после своего дежурства. Я много слышала о вашем прекрасном голосе.

Она всем поклонилась и, взглянув ещё раз на графа Понятовского, скрылась в подъезде дворца.

   – Ура! Да здравствует великая княгиня! – воскликнул Пассек.

Сэр Уильямс повёл ошеломлённого и ослеплённого графа Понятовского во дворец.

   – Ну, милый друг, как вам понравилась великая княгиня? – спросил посланник графа. – Не правда ли, я ничего не преувеличивал, рассказывая о ней?

   – О, в ней соединились фея, богиня, Диана, Минерва и Афродита! – в восторге воскликнул Понятовский.

   – Я тоже знаю одного молодого человека, – смеясь, заметил сэр Уильямс, – который обладает всеми достоинствами Эндимиона, Телемака и Париса.

Граф Понятовский задрожал и испуганно взглянул на посланника. Густая краска залила его щёки, и глаза затуманились. Он собирался что-то ответить, но в этот момент на пороге дверей показался гофмейстер, чтобы проводить гостей в предназначенные для них комнаты.

III

Полную противоположность весёлой жизни великокняжеской четы в Ораниенбауме представляла жизнь императрицы Елизаветы Петровны в Петергофе. Она проводила время почти в полном уединении, в великолепном Петергофском дворце, обращавшем внимание иностранцев своей красотой. Огромные окна высоких комнат выходили прямо на море и доставляли много света и воздуха. Но лучше всего были парки, окружавшие дворец. Множество беседок, гротов и фонтанов придавало сказочный характер этому уголку. В нижнем парке помещались павильоны «Марли» и «Монплезир» – две маленькие дачки во французском стиле. Их внутренняя отделка была ещё лучше, чем в большом дворце. В одном из этих зданий проводила лето императрица Елизавета Петровна.

Широкая стеклянная дверь, выходившая на террасу, была открыта. Из этой комнаты видно было море, блестевшее под светом солнечных лучей. По другую сторону тянулся ряд деревьев; среди свежей весенней зелени сверкала струя воды фонтана, с лёгким шумом спадавшая в широкий мраморный бассейн. Полнейшая тишина царствовала вокруг. Только чириканье птиц и слабый плеск воды нарушали эту тишину; по временам этим звукам примешивалось бряцанье оружия часовых, стоявших не только у ворот парка, но и при повороте каждой аллеи. Вдоль берега моря то и дело выступала группа измайловцев, стороживших покой своей императрицы. Вход к Елизавете Петровне строго воспрещался всем посторонним лицам; для того чтобы проникнуть во дворец, требовалось специальное разрешение, подписанное самой императрицей.

Около стеклянной двери на широкой шёлковой оттоманке лежала Елизавета Петровна. Хотя ей было в го время всего сорок восемь лет, но она казалась гораздо старше. Длинный шёлковый капот тёмно-синего циста, с высоким воротником, скрывал слишком расплывшееся, потерявшее красоту форм тело. Лицо императрицы было измято, сильно располнело и только правильный нос и гладкий белый лоб свидетельствовали о бывшей привлекательности императрицы. Потускневшие глаза были окружены широкими синими кругами, а отвислые губы обнажали ряд пожелтевших, искрошившихся зубов. Нездоровый румянец то приливал пятнами к щекам, то снова исчезал. Густые и мягкие волосы сильно поседели и были свёрнуты на затылке простым узлом.

Императрица лежала на мягких подушках, беспомощно опустив руки на колени, и недовольным, почти враждебным взглядом смотрела на сверкавшее море, на молодую, свежую зелень. Возле оттоманки стоял маленький столик, сервированный для завтрака. Из золотых кастрюль доносился аппетитный запах тонких блюд. Хрустальный графин был наполнен дорогим венгерским вином, присланным русской императрице в подарок венгерской королевой. Но Елизавета Петровна не прикасалась к еде и только вино в графине постепенно уменьшалось. Императрица снова взяла в руки гранёный стаканчик, наполнила его густой золотистой жидкостью и залпом опорожнила. На одно мгновение её глаза оживились и затем снова померкли.

   – Нет, нет, – прошептала императрица глухим, несколько хрипловатым голосом, – ничего не помогает. Меня уверяли, что блеск солнца – ничто в сравнении с чудодейственной живительной силой этой влаги, что она возвращает молодость, волнует кровь, а на меня она действует так же, как вода. Моя кровь всё больше и больше леденеет под влиянием старости, и никакое вино не в состоянии согреть её. Да, да, – мрачно продолжала императрица, – эта неумолимая, жестокая змея, именуемая старостью, незаметно подкрадывается к человеку. Она обвивается вокруг него, поднимается всё выше и выше, пока её жало не нанесёт смертельной раны сильно бьющемуся сердцу, переполненному надеждой. Как прекрасен Божий мир! – продолжала Елизавета Петровна, глядя из окна на расстилавшуюся пред ней картину. – Как хорошо сознавать, что ты владеешь всем этим великолепием, можешь всем и всеми распоряжаться, а над тобой нет никого, – ты выше всех.

Императрица вспомнила, как мечтала об этом моменте, как жадно пользовалась преимуществом власти.

   – Затем наступает старость, – продолжала вслух свои думы Елизавета Петровна, – самый злейший, беспощадный враг человека, и отнимает всё. Старость – это бессилие, зависимость, унижение. А вы все, – вдруг воскликнула она, с диким огнём в глазах, с гневной краской на лице, – а вы все, пресмыкающиеся предо мной, следящие за мановением моей руки, вы видите, что могучая длань старости уже легла на голову вашей императрицы; вы знаете, что за старостью следует смерть, и уже считаете дни моей жизни. Заискивающими глазами вы смотрите на того, кто придёт мне на смену. Блеск моей благосклонности потускнел, вы даже избегаете её, так как моё расположение может повредить вам во мнении будущего властелина. Даже мой гнев с каждым днём теряет свою силу. Человеку, потерпевшему от него, ведь недолго придётся страдать; зато, благодаря моему гневу, он может заслужить особенную милость у моего наследника. Я, конечно, могла бы уничтожить наследника, – с жестокой улыбкой продолжала думать Елизавета, – одним мановением руки, я могла бы вернуть его на прежнюю низкую ступень, но к чему послужило бы это? Разве что-нибудь изменилось бы, если бы на его месте был другой? Низменная толпа также угодничала бы пред каждым новым наследником престола. О, как печальна судьба человека! – с отчаянием воскликнула императрица, крепко сжимая руки. – К чему трон, к чему корона, если самый могучий властелин бессилен против закона природы? Я могу возвысить стоящего на самой последней ступени, могу низвергнуть самое высокопоставленное лицо, но великий князь с каждым днём становится сильнее меня. А за спиной великого князя стоит Екатерина и толпа угодников уже возлагает на неё большие надежды. Я вижу её насквозь, эту Екатерину: она умна, коварна и у неё огромное преимущество, а именно то, что она – мать. Если она будет императрицей, то будущий наследник – её родной сын. Как тяжело стоять так лицом к лицу со старостью! – продолжала думать Елизавета со слезами на глазах. – И чувствовать себя пред ней такой же бессильной, как последний нищий. О, если бы мы могли сохранить, по крайней мере, иллюзию молодости, не дающую возможности думать о завтрашнем дне и видеть пропасть под своими ногами! Я отдала бы половину своего богатства и могущества тому, кто мог бы освободить меня от этой постепенно обвивающейся вокруг меня змеи-старости.

Императрица снова налила стакан вина и выпила его, чтобы рассеять мрачные мысли, не покидавшие её.

Гравий на дорожке заскрипел под чьими-то шагами. Елизавета Петровна приподняла голову и равнодушно посмотрела в окно.

В аллее показался обер-камергер граф Иван Иванович Шувалов. Это был высокого роста господин, лет тридцати, с мужественными чертами лица и большими глазами, постоянно менявшими выражение, что придавало ему особенную привлекательность. На тонких губах блуждала такая высокомерная улыбка, точно граф вызывал на бой врагов и нисколько не нуждался в друзьях. По моде французского двора Шувалов был одет в светло-голубой шёлковый костюм, расшитый серебром, а на его груди красовался орден святого Андрея Первозванного на андреевской ленте.

На одно мгновение лицо императрицы осветилось радостью, а затем оно стало ещё мрачнее.

– Как он красив! – прошептала она дрожащими губами. – Пред ним ещё вся будущность. Разве он может остаться верен мне? Ведь он должен тоже позаботиться о своей дальнейшей судьбе и заслужить милость наследника престола. Могу ли я положиться на него? Между ним и мною стоит страшный, угрожающий призрак старости.

Граф Иван Иванович Шувалов быстро поднялся на ступеньки крыльца. Приблизившись к императрице, он опустился на одно колено и с рыцарской галантностью поднёс её руку к своим губам.

   – Моя дорогая, обожаемая государыня! Простите меня, что я осмелился нарушить ваше уединение и потревожить ваши мысли, – сказал он, – но желание видеть мою повелительницу и радость, что я могу сообщить ей кое-что приятное, заставили меня поступить так.

   – Ты мне не помешал, Иван Иванович, – ответила императрица, не меняя мрачного выражения лица. – Самое лучшее, что ты мог бы сказать мне, – даже единственно для меня приятное, – это если бы ты убедил меня в людской верности.

   – Верность – это редкий перл в житейском море, – возразил граф, глядя на Елизавету проницательным взглядом, – но в вашей короне, обожаемая повелительница, этот перл имеется. Разве вы можете в этом сомневаться, видя меня у своих ног?

Императрица взглянула на Шувалова и невольно вздохнула, покачав головой.

   – Возьми стул, Иван Иванович, и садись возле меня, – проговорила она. – Вот выпей вина! Знаешь, ты – единственный человек, с которым я делю подарок венгерской королевы. Выпей, это вино заставит заиграть твою молодую кровь.

Елизавета Петровна протянула свой стаканчик Шувалову, поместившемуся на стуле возле оттоманки.

   – Мне не нужно вина, я и так пьянею от очарования, когда вижу глаза моей повелительницы! – произнёс граф, беря вино из рук императрицы и залпом, осушая стакан.

   – Да, у тебя и так горячая кровь, – с горечью заметила Елизавета Петровна. – А мне необходимо согреть свою, так как я чувствую холод и усталость от правительственных забот и многих разочарований, которые приходится переносить императрице, несмотря на её кажущееся всемогущество.

   – Солнечный луч бледнеет, когда его затемняют облака, – возразил Шувалов. – Но он могуществен; он пронизывает насквозь облака и светит ещё ярче.

   – О, если бы человеческое сердце обладало подобной же силой! – с тоской воскликнула императрица. – Но, к сожалению, в жизни бывает наоборот. В борьбе солнечного луча с облаком победителем всегда бывает облако.

   – Следовательно, нужно найти средство, которое всегда согревало бы охладевшее сердце небесным солнечным лучом! – заметил граф.

   – Для того чтобы найти такое средство, нужно быть Самим Богом! – с тяжёлым вздохом возразила Елизавета Петровна.

   – Или проникнуть в законы человеческой природы, узнать, что поддерживает её! Может быть, в этом отношении, – продолжал Шувалов, – мне удастся снискать доверие и благодарность моей милостивой повелительницы. Я найду путь к отысканию средства, способного согреть охладевшее сердце и вернуть угасшие силы.

   – Да разве это возможно? – воскликнула императрица, приподняв голову и оживившимися глазами взглянув на графа.

   – Я только прошу позволения у вашего величества представить вам двух иностранцев, приехавших в Петербург.

Елизавета Петровна снова опустила голову на подушки.

   – И ты думаешь развлечь меня этим, Иван Иванович? – спросила она, пожимая плечами. – Неужели ты воображаешь, что разговор с совершенно посторонними людьми, которые сообщат мне несколько безразличных новостей, может вернуть мне любовь к жизни и веру в людей и лучшее будущее? Действительно, ты придумал прекрасное средство! Кто же они такие, эти иностранцы? По-твоему, они должны оказать на меня большее влияние, чем мои старые друзья и даже ты сам. Назови их!

   – Это – шевалье Дуглас, – ответил граф Иван Иванович Шувалов. – Он прибыл из Парижа вместе с взятой им под свою защиту знатной молодой девушкой, пожелавшей видеть русский двор и государыню, о которой говорит весь мир. Молодую девицу зовут мадемуазель д'Эон де Бомон.

   – И эти люди, – произнесла императрица со слабой улыбкой, – могут пролить в моё сердце свет и теплоту, заставить рассеяться душевную усталость? Нет, нет, друг мой, можешь представить мне своих протеже, когда я снова буду вынуждена начать большие приёмы. Я отнесусь к ним приветливо, так как ты этого желаешь, но здесь, среди вечно юной и всегда милой сердцу природы, не заставляй меня видеть новые человеческие фигуры, которые дадут мне ещё новое доказательство несовершенства человеческого рода.

   – Тем не менее я повторю свою просьбу, – сказал граф Иван Иванович. – Шевалье Дуглас и мадемуазель де Бомон здесь, они могут через несколько минут предстать пред вашим величеством.

   – Это уже слишком! – воскликнула Елизавета, причём её глаза гневно сверкнули. – Я запретила являться кому-либо в Петергоф без моего разрешения, а ты, единственный друг мой, – добавила она смягчённым, но всё же укоризненным тоном, – осмеливаешься идти против моих приказаний.

   – Государыня, – ответил Шувалов, – я дерзнул на этот поступок, так как эти иностранцы возбудили во мне живейший интерес, и я убеждён, что вы, ваше величество, будете благодарить меня. Оба приехали из Парижа, где видели графа Сен-Жермена, с которым успели сблизиться.

   – С графом Сен-Жерменом? – спросила государыня. – Тем авантюристом, который утверждает, что живёт тысячу лет?

   – И также утверждает, – продолжал Шувалов, – что проживёт ещё тысячу лет и более, так как обладает тайной противодействовать разрушительному влиянию времени. Шевалье Дуглас убеждён и надеется доказать это вашему величеству, что граф Сен-Жермен – не авантюрист. Он, безусловно, верит в чудодейственное средство и может представить доказательство.