Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

XLVI

Когда двое самых близких друзей императрицы, из которых один, Алексей Разумовский, был предметом её юношеской любви и состоял с нею в морганатическом браке, тогда как другому до сих пор принадлежало её сердце, вошли в комнату больной, Елизавета Петровна сидела прямо на постели, прислонившись спиною к горе подушек. Доктор Бургав стоял возле неё, держа императрицу за руку и часто сопровождая наблюдения над ударами её пульса довольным покачиванием головы, причём счастливая, гордая улыбка освещала его серьёзное, строгое лицо. Дежурная камеристка стояла, сложив руки, в углу комнаты и, тихо шевеля губами, как будто благодарила Небо за благополучный перелом болезни императрицы.

Елизавета Петровна с удивлением озиралась в комнате ясным, осмысленным взором, точно не могла отдать себе отчёт, как она попала в совершенно незнакомую ей обстановку. Судорожное напряжение в чертах её лица исчезло, но только теперь стало заметно, как сильно потрясён недугом весь её организм. Глаза больной глубоко запали; щёки поблекли и так ввалились, что скулы выступили наружу, а тонкие, бледные губы как будто не имели больше силы совершенно сомкнуться над ещё вполне уцелевшими, но уже не белыми и не блестящими зубами. Её волосы, которые во время болезни камеристка могла причёсывать лишь слегка, были в беспорядке сдвинуты на виски и были подернуты сильною проседью.

– Вот и вы, друзья мои, – произнесла она слабым голосом, приветствуя Разумовского и Ивана Ивановича Шувалова ласковой улыбкой. – Скажите мне, что со мною произошло? Куда я здесь попала? Я больна, я это чувствую и вижу, а доктор только что дал мне питьё, которое подкрепляет и освежает меня... Но как я сюда попала? Что это за комнаты? – продолжала расспрашивать императрица, снова с любопытством озираясь в роскошном покое, вся отделка которого вовсе не подходила к спальне и комнате больной.

Граф Разумовский вопросительно взглянул на доктора Бургава; тот наклонил голову, и граф ответил:

   – Вы, ваше императорское величество, находитесь в Царском Селе; вы внезапно почувствовали себя дурно, ослабели, впали в обморочное состояние, и мы не решились отвезти вас обратно в Петербург из боязни, что езда может повредить вам.

Императрица долго смотрела перед собою, как будто собирая свои воспоминания.

   – Да, да, – сказала наконец она, – теперь я припоминаю... В голове у меня всё больше проясняется... Царское Село... Я приехала сюда, чтобы в этом любимом местопребывании моего покойного отца возблагодарить Бога за победу, дарованную Им моему оружию... Да, да, это – правда, – воскликнула она, причём её усталые глаза вспыхнули мимолётным огнём, – мои войска победили; Апраксин выиграл большое сражение... молодой офицер привёз мне эту весть. Тут вдруг со мной сделалось сильнейшее головокружение. Я, – прибавила чуть слышно государыня, – позабыла предписание, как употреблять эликсир. – Она снова некоторое время смотрела в пространство, как будто стараясь хорошенько разобраться в своих мыслях и воспоминаниях. – Как долго я была больна? Как долго пролежала в обмороке? – спросила вслед за тем она, снова подняв на присутствующих испытующий взор.

Граф Алексей Разумовский опять вопросительно взглянул на доктора, который вторично опустил голову как будто в знак того, что позволяет ответить на вопрос, и граф сказал:

   – Прошло двенадцать дней с тех пор, как с вами, ваше императорское величество, сделался обморок.

   – Двенадцать дней! – в испуге повторила императрица. – Двенадцать дней, – тихим шёпотом прибавила она, – не принимала я того текучего жизненного пламени, которое давало мне силу освобождать свою грудь от безобразной змеи старости! А кто был здесь при мне? – спросила потом государыня вслух.

   – Мы оба, ваше императорское величество, – ответил граф Иван Иванович Шувалов, – мы с доктором втроём не покидали вашего величества.

   – А кроме вас? – спросила императрица.

   – Не было никого, – ответил граф Иван Шувалов, – мы не хотели, чтобы кто-нибудь был свидетелем обморока и слабости, овладевшей на некоторое время нашей дорогой повелительницей.

   – Значит, я здесь одна? – спросила почти в испуге Елизавета Петровна. – Двенадцать дней одна и в беспамятстве?

   – Одна с вашими вернейшими друзьями, – тоном лёгкого упрёка возразил Алексей Разумовский.

   – А что делается в Петербурге? – спросила Елизавета Петровна, не обратив внимания на его слова. – Что говорят в государстве?

   – С нетерпением ожидают выздоровления возлюбленной императрицы, – ответил граф Шувалов.

   – И готовятся к её смерти! – жестоко и сурово перебила его императрица. – Но мы поговорим об этом после, когда я соберусь с силами. Где граф Сен-Жермен? – продолжала она потом. – Надо сейчас же привести его сюда!

Разумовский и Шувалов переглянулись в тревожном замешательстве. Но доктор Бургав твёрдо и положительно сказал:

   – Пока я жив и дышу, я буду своею жизнью защищать дверь вашего императорского величества против этого человека, этого легкомысленного и опасного сумасброда, если не хуже того; это он своим проклятым эликсиром привёл вас в то состояние, которое, по воле Неба, разрешилось благополучным кризисом.

   – Эликсир? – воскликнула императрица, грозно сверкая глазами. – О каком эликсире толкуете вы там?

   – Граф Сен-Жермен, – ответил граф Алексей Григорьевич Разумовский, – сознался сам, что дал вам какое-то питьё; он был в столовом зале, когда вы, ваше императорское величество, лишились чувства, и хотел вылечить вас, но я воспротивился такой опасной затее и велел арестовать его для производства строгого дознания.

   – Арестовать?! Графа Сен-Жермена?! – воскликнула Елизавета Петровна. – Сию же минуту освободить его и привести ко мне!

   – Он исчез непонятным и таинственным образом, усыпив караульного офицера своими адскими средствами и в его мундире покинув крепость, причём не оставил по себе решительно никаких следов, которые до сих пор разыскиваются – увы! – без всякого успеха, – сказал Разумовский. – Виновного офицера строго стерегут, и он не уйдёт от наказания.

   – О, вы, несчастные, – снова воскликнула Елизавета Петровна, – что вы наделали?! Граф исчез, и с ним исчезла моя молодость... с ним, – тихо прибавила она, – исчезли надежды... будущность... господство!

   – Значит, этот обманщик и шарлатан, – воскликнул доктор Бургав, с досадой топнув ногой, – не только отравил тело вашего императорского величества, но и омрачил ваш рассудок!

   – И ты, Иван, – продолжала Елизавета Петровна, – ты допустил преследование этого человека; ты, который знал, чем он был для меня, который сам привёз его сюда, который привёл мне однажды его друга... его приятельницу, – поправилась она, – мадемуазель д'Эон.

   – Прошу прощения, если я поступил дурно, – сказал обер-камергер, в испуге и замешательстве подходя к кровати и поднося руку императрицы к своим губам. – Я видел свою дорогую, возлюбленную повелительницу лежащей в тяжкой болезни; невольно приходило на мысль, что виною этого явился эликсир графа, и он был арестован на всякий случай ради безопасности.

   – Зеркало, – воскликнула императрица, – зеркало!

Оба сиятельных сановника не трогались с места; доктор Бургав мрачно потупился.

   – Зеркало! – ещё громче и раздражительнее повторила больная. – Кто смеет колебаться, если я приказываю? Зеркало!.. – повелительно крикнула она, обращаясь к камеристке. – И если ты промешкаешь хотя секунду, то, клянусь всеми святыми, я заставлю тебя окоченеть в снегах Сибири!

Камеристка, дрожа всем телом, подошла к туалетному столу и всё ещё нерешительно, со слезами на глазах, подала государыне ручное зеркало.

Елизавета Петровна поспешно схватила этот предмет, изобретённый тщеславием, но тем не менее единственный, который беспощадно говорит людям правду в глаза. Она бросила взгляд на изображение, которое показывала ей блестящая поверхность. Громкий крик, где слились испуг и почти отчаянная жалость, сорвался с её бледных, пересохших губ, и она долгое время безмолвно и неподвижно смотрела в зеркало, тогда как в комнате было слышно дыхание присутствующих.

   – Так хочет судьба, – тихо промолвила затем Елизавета Петровна, медленно опуская зеркало на одеяло, – змея крепче стягивает свои кольца; тот, который один мог победить её, теперь далеко.

   – Ваше императорское величество! Вы слабы и расстроены, – заметил Шувалов, – что вполне естественно после такого продолжительного беспамятства; свежесть, молодость и здоровье вскоре снова появятся на вашем лице, на котором видны теперь следы болезни.

Не ответив ни слова, Елизавета Петровна посмотрела на него мрачным взором, потом сложила руки и сомкнула глаза; казалось, она впала в глубокое и тихое раздумье.

   – Боже мой, неужели прежнее состояние должно вернуться? – тихо спросил врача Разумовский.

Доктор Бургав покачал головою и ответил ему так же тихо:

   – Нет, на этот раз она спасена, но если тому адскому колдуну удастся дать ей ещё хотя каплю, хотя единую каплю своего снадобья, то я не ручаюсь ни за что.

   – Мы позаботимся о том, чтобы для него были закрыты границы России, – сказал граф Разумовский.

Вошла вторая камеристка; она принесла слегка поджаренного цыплёнка и рюмку испанского вина; то и другое потребовал доктор Бургав, как только императрица очнулась от своего долгого забытья. Врач осторожно коснулся руки августейшей больной; когда же она снова открыла глаза, он просил её покушать. Елизавета Петровна машинально исполнила это желание; её взоры оживились, лёгкий румянец окрасил ей щёки.

   – Ах, – тихонько промолвила она, – это действует благотворно; согревает и подкрепляет.

   – Это согревает и подкрепляет лучше всяких эликсиров того авантюриста, – тоном упрёка произнёс доктор Бургав.

   – Я устала... мне бы заснуть, – заметила императрица, медленно закрывая глаза, и через несколько мгновений погрузилась в сон, правильно дыша, с приветливым, спокойным выражением в чертах.

   – Государыня почивает, – сказал доктор Бургав, – теперь она спасена! Если её сон продлится несколько часов, то она вскоре окрепнет настолько, что ей можно будет вернуться в Петербург.

   – До тех пор мы должны подождать, – сказал граф Шувалов, покидая комнату с графом Разумовским. – Нам необходимо сейчас же послать курьера к нашим друзьям, потому что в Петербурге никто ещё не должен знать о том, что здесь произошло... Императрица должна находиться исключительно в наших руках до тех пор, пока не будет в состоянии снова показаться в полной силе среди своего двора.

Алексей Григорьевич Разумовский утвердительно кивнул головой, а минуту спустя императорский шталмейстер, опустив поводья, помчался в Петербург, чтобы доставить графам Петру и Александру Шуваловым и Кириллу Разумовскому три записки одинакового лаконического содержания: «Молчать и ждать!»

* * *

В Зимнем дворце было легче, чем в Ораниенбауме, попасть к великому князю и великой княгине, не будучи замеченным всеми привратниками и лакеями, так как в обширном здании, кроме больших коридоров, к различным комнатам повсюду вели особые ходы. Канцлер, которому лучше всякого другого были знакомы и привычны все тёмные и потайные пути как в дипломатии, так и во дворцах, часто пользовался этим обстоятельством, чтобы навещать великокняжескую чету без ведома двора и сообщать ей сведения, собранные его сыщиками в Царском и Петербурге. Известия, доставляемые им из резиденции императрицы, по-прежнему гласили, что её опасное положение остаётся неизменным, а немногие лица, имеющие доступ в комнату августейшей больной, хранят мрачный вид. Однако вместе с тем Бестужев ежедневно приносил всё более и более определённые слухи, что в казармах происходит что-то неладное и таинственное, о чём он мог догадываться лишь по некоторым случайным намёкам, но что не мог разузнать вполне благодаря соблюдению строжайшей тайны во всех военных сферах.

Однажды вечером канцлер запросто явился к великой княгине, когда Пётр Фёдорович ещё не вернулся с прогулки верхом.

– Я пришёл, – сказал Бестужев с более серьёзной, чем когда-либо, миной, – сообщить вам, ваше императорское высочество, что нам придётся вскоре действовать решительно, так как я боюсь, что наши противники не дремлют, стараясь предупредить нас: все войска, стоящие в данное время в Петербурге, преданы им, и если они вздумают произвести в этот момент какой-нибудь насильственный переворот, то мы бессильны оказать им сопротивление.

   – Что же нам делать? – спросила Екатерина Алексеевна.

   – Я немного полагаюсь на счастье, которое до сих пор сопровождало меня в моей долгой жизни, – ответил граф Бестужев, – но мы не должны упускать из вида хитрость и осторожность; в данный момент они – наше единственное оружие, потому что весь рой придворных, наполняющий аванзалы для того, чтобы по возможности ежеминутно попадаться на глаза будущим повелителям, едва ли защитил бы ваши императорские высочества от одного батальона преображенцев или измайловцев. Я полагаю, – продолжал канцлер, – что враждебная партия не осмелится предпринять что-либо до кончины императрицы, а её кончина, по-моему, ещё не наступила; по крайней мере, я получил известие из Царского Села, что там на кухне по-прежнему, по предписанию доктора Бургава, готовят самый крепкий бульон, несомненно, предназначенный для её императорского величества во время летаргии. Пускай на наше счастье жизнь государыни протянулась бы до тех пор, пока Апраксин подойдёт к нам ближе; он стоит уже совсем близко к русской границе и через несколько дней должен перейти её. Согласно плану, придуманному мною, фельдмаршал не должен идти в Петербург, но, выслав вперёд несколько полков по большой дороге, чтобы обмануть наших противников, должен привести свою армию окольными путями и форсированным маршем на всех лошадях и подводах, какие только найдутся у крестьян, в окрестности Царского Села. Когда это случится, великий князь и вы, ваше императорское высочество, должны занять войсками графа Апраксина тамошний дворец, охраняемый только несколькими ротами, арестовать графов Алексея Разумовского и Ивана Шувалова, а потом явиться туда лично, чтобы, пользуясь тем же обманом, к которому прибегла противная сторона, учредить регентство от имени самой государыни по причине её продолжительного нездоровья, которое мешает ей заниматься государственными делами.

   – Это смело! – заметила Екатерина Алексеевна.

   – Но вполне законно, – ответил Бестужев. – Государство не может оставаться без управления, а так как императрица больна, то необходимо учредить регентство. Когда войска Апраксина непроницаемой стеною окружат государыню императрицу, равно как и особу вашего императорского высочества, когда регентство будет провозглашено оттуда, где находится её императорское величество, то весь народ примет его, не задумываясь, а когда вожаки наших противников, Разумовский и граф Шувалов, очутятся в нашей власти, то и гвардейцы едва ли осмелятся оказать какое-либо сопротивление; да оно будет безуспешным в борьбе с победоносной армией Апраксина, потому что народ станет на её сторону. Я составил манифест, который от имени её императорского величества повелевает учредить регентство...

   – И назначает регентом великого князя по праву рождения и престолонаследия? – добавила Екатерина Алексеевна, бросая на канцлера испытующий взор.

   – Конечно, – ответил тот. – Но рядом с великим князем будет поставлен регентский совет, обязанный обсуждать и решать все государственные дела. Супруга великого князя, естественно, занимает в этом совете первое место, подобающее ей, как по своему высокому положению, так и по своим необычайным достоинствам. Кроме того, я подумал, что в качестве опытного, сведущего в делах друга моей всемилостивейшей повелительницы я также могу занять место в совете регентства. Остальные сочлены его состоят из друзей, постоянно готовых следовать моему совету и приказанию вашего императорского высочества.

Лицо великой княгини покрылось мимолётным румянцем; одновременно она скрыла под опущенными ресницами огонь, вспыхнувший в её глазах.

   – А великий князь? – спросила она. – Думаете ли вы, что он согласится на такое ограничение своей власти?

   – Ведь он ещё – не император! – возразил граф Бестужев, а затем прибавил с загадочной улыбкой: – И я уверен, что ваш супруг уступит моим желаниям и желаниям фельдмаршала Апраксина.

Екатерина Алексеевна опустила голову на грудь и некоторое время сидела в задумчивости.

   – А если государыня выздоровеет? – сказала она. – Что будет тогда с нами и с вами?

   – Если наш план удастся, – ответил Бестужев, сопровождая свои слова тонкой улыбкой, – если войска Апраксина окружат царскосельский дворец, а всё государство подчинится нашей власти, то я уверен, что её императорское величество, даже если бы она оправилась от своего припадка, что пошли ей Господь, – поймёт необходимость продолжительного ненарушимого отдыха для полного восстановления своего здоровья и сама потребует продолжения регентства.

Некоторое время собеседники сидели молча, но, по-видимому, совершенно понимали один другого и могли читать занимавшие их мысли в глазах друг у друга.

   – Теперь дело сводится лишь к тому, – сказал Бестужев, – чтобы уговорить великого князя тотчас подписать манифест о регентстве; когда настанет удобный момент, всё должно быть готово, и уже будет некогда пускаться в объяснения. Поэтому я прошу вас, ваше императорское высочество, поддержать меня. Было бы проще всего не посвящать совсем великого князя, который и без того не любит читать пространные документы, в подробности содержания этого манифеста, тогда – я не сомневаюсь – нам будет легко убедить его в необходимости предложенного мероприятия.

   – Надеюсь, что это удастся, – сказала Екатерина Алексеевна, – и благодарю вас за доверие, оказанное мне вами, – прибавила она, подавая ему руку.

Когда канцлер наклонился, чтобы почтительно-любезно поцеловать её, глаза великой княгини сверкнули гордостью и почти враждебной насмешкой.

   – Ну, а если наши противники не станут ждать так долго, как вы предполагаете, если счастье обманет наши надежды? – продолжала допытываться она. – Вспомните, что движение армии Апраксина нельзя скрыть и что противная партия также отлично поймёт, какое страшное оружие даст нам в руки приближение войск фельдмаршала.

   – За каждым шагом Кирилла Разумовского, – ответил граф Бестужев, – фельдцейхмейстера Петра Шувалова, равно как его брата Александра, следят мои самые надёжные сыщики; каждый час я узнаю, что они делают. Вчера они вернулись из Царского Села и сидят смирно по своим домам, ни с кем не сообщаясь; как только я замечу какое-нибудь подозрительное движение – а вы, ваше императорское высочество, можете быть уверены, что я буду осведомлён своевременно, – то вы с великим князем должны тотчас оставить Петербург, чтобы как можно поспешнее отправиться в армию Апраксина, а затем идти с нею назад. Весь народ окружит эти победоносные войска таким горячим сочувствием, что гвардейцы будут не в состоянии оказать успешное сопротивление, тем более что сами они питают ненависть к немцам и пруссакам и не почувствуют желания сражаться с солдатами, возвращающимися из победоносного похода.

   – А если императрица выздоровеет? – спросила Екатерина Алексеевна.

   – Тогда будет сказано, – ответил Бестужев, – что великий князь выехал навстречу победоносному фельдмаршалу и увенчанной славою армии, которую он отозвал обратно, чтобы не допустить злоупотребления именем её величества.

   – Я вижу, – сказала великая княгиня, – что вы всё обдумали и что нам остаётся лишь следовать вашему совету... теперь и на будущее время, – прибавила она с ударением.

   – А я, ваше императорское высочество, – произнёс граф Бестужев, буду также всегда повиноваться вашему приказанию. Я позаботился о лошадях и экипажах, – продолжал он затем, – всё готово у меня в доме, подставы также ожидают вас. Теперь важно только одно, чтобы среди приближённых вашего императорского высочества и великого князя нашлись такие верные и преданные люди, которые сумели бы под каким-нибудь предлогом скрыть от двора и от города ваш отъезд всего на один день.

   – Я думаю, что такие найдутся, – ответила Екатерина Алексеевна после краткого раздумья.

   – Тогда всё улажено, – сказал Бестужев, – и вы, ваше императорское высочество, можете быть совершенно спокойны. Я бодрствую, и ничто не ускользнёт от моей бдительности... Остаётся только как можно скорее, ещё сегодня же, если на то пошло, добиться от великого князя, чтобы он подписал документ.

Екатерина Алексеевна позвонила и узнала от вошедшего слуги, что великий князь только что вернулся.

   – Ну, тогда за дело, – сказала она, – вы увидите, что я не мешкаю и не колеблюсь.

В сопровождении канцлера она пошла по особому отдельному коридору в покои великого князя.

Пётр Фёдорович утомился своей прогулкой верхом. После некоторой нерешительности и колебания, беспрерывно ободряемый своею супругою и Бестужевым, он, в свою очередь, согласился с представленным ему планом, в котором на этот раз был обойдён молчанием только состав регентства, и вскоре, по свойственной ему переменчивости характера, перешёл от уныния к такой радостной уверенности и почти отчаянно-смелой предприимчивости, что принялся уже строить планы того, как покарать своих противников, едва только власть очутится в его руках.

* * *

Приёмные залы, по обыкновению, были набиты битком. Время ужина приближалось, и, как всегда по вечерам, великокняжеская чета вышла в парадные покои, чтобы приветствовать двор, поблагодарить его за участие к её горю по поводу болезни императрицы и потом отпустить всех, так как великий князь и его супруга приглашали к своему столу всегда только тесный кружок своих обычных приближённых.

   – Нет надобности, чтобы меня видели здесь слишком часто, – заметил граф Бестужев, испрашивая позволения удалиться, и скрылся, как пришёл, через боковое крыльцо, чтобы уехать домой в скромном экипаже без герба и ливреи.

Когда великий князь с ещё более надменным, гордым, самоуверенным, чем когда-либо, видом, а Екатерина Алексеевна, по обыкновению, спокойно и сдержанно вошли в приёмные залы, а весь двор усердно теснился вокруг них, причём каждый старался привлечь на себя внимание повелителей и дать заметить своё присутствие, в зал внезапно вошёл камергер императрицы; он с церемониальной важностью приблизился к великому князю и сказал среди водворившейся напряжённой тишины:

   – По поручению его превосходительства господина обер-камергера имею честь сообщить вашему императорскому высочеству высокорадостную весть о том, что её императорское величество государыня императрица совершенно оправилась от своего нездоровья и завтра перенесёт свою резиденцию в Зимний дворец.

При этих словах, разом изменявших положение дел, по всему многочисленному собранию пронёсся как будто единственный вздох. Великий князь с крайним изумлением озирался вокруг; если бы перед ним ударила молния или вышел из пропасти призрак, в его чертах и фигуре не мог бы отразиться больший ужас, чем в этот момент. Екатерина Алексеевна на один миг изменилась в лице, однако сохранила полное спокойствие в движениях, и через несколько минут её черты осветились естественным выражением искренней радости; торопливо взяв великого князя под руку, скорее с целью поддержать его, чем для того чтобы опереться на него, она произнесла ясным, звучным голосом:

   – Благодарим вас, милостивый государь, за такое высокорадостное известие! Выздоровление нашей дорогой тётки, всемилостивейшей государыни императрицы, доказывает снова, что Господь Бог хранит под Своей десницею Россию. Поручите обер-камергеру от нашего имени повергнуть к стопам её императорского величества наши самые искренние, самые сердечные поздравления. Завтра утром мы встретим её императорское величество при её возвращении.

Камергер императрицы поклонился и вышел, но, тогда как при его входе ему понадобилось с трудом прокладывать себе дорогу в густой толпе придворных, теперь пространство до дверей было почти свободно.

Опомнившись от изумления при известии о таком внезапном и неожиданном выздоровлении императрицы, некоторые из придворных, бывших в залах, начали тихо и незаметно подвигаться к выходу, чтобы исчезнуть; другие поспешили последовать их примеру. Через короткий промежуток времени это отступление двора, только что теснившегося вокруг великокняжеской четы, стало напоминать настоящее бегство. Когда же Екатерина Алексеевна, под предлогом, что она опирается на руку мужа, повела всё ещё остолбеневшего и всё ещё не бывшего в состоянии произнести ни слова великого князя в собственные его покои, в зале осталось очень немного лиц, чтобы проститься с ними, да и те, у кого хватало сдержанности и чувства приличия не присоединиться к общему бегству, поспешили как можно скорее уйти, едва только августейшие хозяева оставили зал. Мужчины и дамы придворного штата их императорских высочеств поспешно удалились, чтобы у себя в комнатах привести в порядок свои мысли и освоиться с такой внезапной гибелью всех своих надежд.

Екатерина Алексеевна увела своего супруга в его спальню, где он опустился на диван, словно уничтоженный; великий князь дрожал, как в лихорадочном ознобе, так что у него стучали зубы.

   – Боже мой! – воскликнул он в полном отчаянии. – Боже мой, государыня выздоровела!.. Что с нами будет? Она узнает всё... Какое несчастие... Какое несчастие!..

   – Соберитесь с духом! – сказала Екатерина Алексеевна, взглянув с глубоким презрением на супруга, поддавшегося такому жалкому малодушию. – Лягте в постель и выпейте горячего пунша, чтобы согреться. Постарайтесь уснуть, вам надо собраться с силами. Я же, со своей стороны, обдумаю, как нам лучше встретить немилость императрицы.

– Да, да, обдумайте это хорошенько! – воскликнул Пётр Фёдорович, хватая её руку, как будто отыскивая поддержку. – Обдумайте, ведь вы – женщина, как и сама императрица, и найдёте средство умиротворить её.

Екатерина Алексеевна позвонила, и, пока слуги укладывали в постель великого князя, который тихо стонал и дрожал в лихорадке, она вернулась в свои комнаты, готовая встретить опасность с гордо поднятой головой.