Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 46 страниц)

L

На следующее утро, против своего обыкновения, великий князь встал рано; на его лице лежало всё то же выражение мрачной решимости, как и вчера вечером. Он велел подать себе свою голштинскую форму и надел красную ленту со звездой голштинского ордена святой Анны; затем, время от времени нетерпеливо поглядывая на часы, он стал ходить взад и вперёд, погруженный в мысли, и несколько раз подкреплялся мадерой, словно чувствовал потребность восполнить свои упавшие силы и оживить их. Когда наступил час, в который императрица имела обыкновение вставать и принимать у себя близких ей лиц, Пётр Фёдорович вышел из своей комнаты и направился через большие коридоры в покои государыни. У входа два солдата Преображенского полка, стоявшие в карауле, отдавая честь, объявили ему, что доступ к государыне воспрещён для всех.

Пётр Фёдорович, который в обыкновенное время отступил бы пред подобным приказом или, быть может, полугромко произнёс бы несколько недовольных слов, сегодня, казалось, окончательно потерял свою робость.

   – Этот приказ, – холодно и гордо сказал он, – имеет силу для подданных государыни, а не для меня.

Затем он резко пожал плечами, окинул обоих солдат презрительным взглядом и, открыв дверь, прошёл между ними так быстро, с таким решительным и властным видом, что они оправились от изумления перед таким неслыханным нарушением царского приказа лишь тогда, когда уже великий князь исчез во внутренних покоях императрицы. Перед кабинетом государыни его встретила испуганная дежурная камеристка.

   – Императрица одна? – спросил великий князь.

   – У её императорского величества находится обер-камергер, – ответила камеристка, становясь пред дверью кабинета, – и государыня изволила настрого приказать, чтобы никто не входил в её кабинет.

Великий князь оттолкнул в сторону камеристку, загораживавшую ему дорогу, открыл дверь и вошёл в кабинет.

Елизавета Петровна, в широком утреннем пеньюаре, лежала на диване, перед большим столом, покрытым бумагами. Её лицо в своих дряблых чертах носило ещё следы недавней болезни; её сильно поседевшие волосы не были завиты и напудрены, а покрыты кружевной косынкой; на лице ещё не было румян, и вообще она имела вид совершенно пожилой женщины; только в её глубоких, ввалившихся глазах горел беспокойный огонь. Против неё сидел граф Иван Иванович Шувалов и был занят чтением одного из донесений русских послов при иностранных дворах.

Когда дверь быстро и шумно открылась, Елизавета Петровна, недовольная нарушением своего приказа, повернула голову и на её лице изобразилось безграничное удивление при виде великого князя, твёрдыми шагами приближавшегося к её дивану; граф Шувалов, удивлённый не менее её, встал и даже не думал приветствовать подобающим образом наследника престола.

   – Я занята, – строгим, решительным тоном сказала государыня, – и отдала приказ никого не допускать сюда.

   – Караульные сообщили мне об этом приказе, – ответил великий князь, – но я не счёл его относящимся ко мне и прошу вас, ваше императорское величество, о прощении в том, что я всё-таки вошёл сюда; у меня есть к вашему императорскому величеству важное, безотлагательное дело.

Императрица приподнялась и посмотрела на великого князя с ещё большим удивлением, но в то же время и со вспыхнувшим гневом и воскликнула:

   – О том, что важно и безотлагательно в России, надлежит знать мне, и никто в моём государстве не имеет права ослушаться моих приказаний.

Великий князь задрожал; одно мгновение казалось, что долгая привычка к послушанию императрице и боязнь её гнева возьмут в нём верх, но тотчас же опомнился.

   – В вашем государстве, ваше императорское величество, каждый обязан вам послушанием; но я теперь стою перед вами не как подданный, не как русский великий князь, не как наследник вашего трона, но как герцог голштинский. В качестве последнего, ваше императорское величество, я требую, чтобы вы выслушали меня, а если вы откажете мне в этом, то я сейчас же покину Россию и вернусь в своё немецкое герцогство, в котором я никому не обязан отдавать отчёт в своих действиях, кроме императора.

   – Вы с ума сошли? – сказала императрица великому князю.

   – Я спрашиваю вас, ваше императорское величество, удостоите ли вы выслушать меня? – продолжал он. – Если вы отклоните мою просьбу, то через час я буду на пути в Голштинию.

   – Что вы себе позволяете? – воскликнула Елизавета Петровна. – Да ведь это – открытый бунт, восстание! Не забывайте, что вы пока находитесь ещё на Русской земле и без моего разрешения не имеете права перешагнуть границы России.

   – Интересно будет посмотреть, как это вы посмеете употребить насилие по отношению германского принца и наследника русского престола! – насмешливо сказал Пётр Фёдорович. – Да ведь все германские принцы, правители всей Европы притянут вас к ответу за такой поступок.

   – Позовите сюда стражу! – вне себя крикнула Елизавета Петровна, делая повелительный жест рукой в сторону графа Шувалова. – Подобная дерзость должна быть наказана.

Граф Иван Иванович Шувалов подошёл ближе к великому князю.

   – Умоляю ваше императорское высочество объясниться, – проговорил он. – Какая причина заставляет вас сопротивляться воле её императорского величества?.. Вспомните, как нам нужно щадить силы императрицы...

   – Я ничего не хочу помнить! – не владея собой, сердито возразил Пётр Фёдорович. – Мне надоело жить в этой стране, где последний крепостной имеет больше значения, чем я. Я хочу вернуться в своё герцогство; там я в состоянии сам себя защитить, там, по крайней мере, мне не придётся иметь дело со своей женой, которая изменяет мне, обманывает меня, и всё только потому, что этот низкий Бестужев взял её под своё покровительство.

   – Бестужев? – с большим удивлением спросила императрица. – Я ничего не понимаю, – прибавила она, – право, кажется, этот несчастный малый действительно помешался.

При последних словах великого князя глаза графа Шувалова вспыхнули каким-то особенным огоньком.

   – Верно, случилось что-нибудь чрезвычайно важное, – проговорил он, подойдя к Елизавете Петровне, – если его императорское высочество позабыл о том почтении, которое он обязан чувствовать и выражать своей августейшей тётушке и императрице. Мне кажется, что при таких условиях вам, ваше императорское величество, не мешало бы выслушать великого князя; может быть, от этого зависит благоденствие государства; может быть, тут затронуты честь и спокойствие вашей августейшей семьи.

Пётр Фёдорович схватил руку Шувалова и крепко пожал её.

   – Вы никогда не были в числе моих друзей, граф Иван Иванович, – сказал он, – но я теперь вижу, что справедливый враг гораздо лучше лживых, фальшивых друзей.

   – Я всегда был и буду преданнейшим слугой племянника и наследника своей высочайшей повелительницы, – возразил граф Шувалов, – хотя мои услуги до сих пор отвергались. Если вы, ваше императорское высочество, будете так милостивы, что пожелаете высказаться передо мной и последуете моему совету, то снова убедитесь, как велика моя преданность и готовность служить вам.

   – Да, да, – воскликнул Пётр Фёдорович, – я всё расскажу вам... я горько ошибся в друзьях, – насмешливо прибавил он, – и хочу теперь попробовать, не буду ли счастливее с врагами.

   – Скажите же наконец, в чём дело? Что вы имеете сообщить мне? – спросила Елизавета Петровна.

   – Я пришёл к вам, ваше императорское величество, с жалобой на обман жены и измену канцлера! – ответил Пётр Фёдорович, к которому постепенно возвращалось его холодное спокойствие.

   – Это уж ваше дело – следить за женой, – заметила императрица, с улыбкой пожимая плечами. – Что же касается канцлера, – прибавила она строгим голосом, – то с вашей стороны очень неприлично обвинять моего старого, преданного слугу в государственной измене только потому, что он, может быть, не угодил вам тем, что помнит, кто ещё царствует в России. Как верный слуга императрицы, он не пожелал, чтобы пострадала честь её племянника, и потому постарался скрыть от всех измену недостойной женщины и вероломного друга.

Всё более и более волнуясь, великий князь рассказал о том, что произошло накануне, и потребовал строгого наказания провинившимся.

   – За что же я должна наказывать? – недовольным тоном спросила Елизавета Петровна. – Несмотря на все ваши старания застать врасплох подозреваемых лиц, вам не удалось это. Вы нашли великую княгиню в её собственных комнатах, где же у вас доказательства её измены?

   – Послушайте, что было дальше, ваше императорское величество! – воскликнул Пётр Фёдорович. – Вся суть не в том, что они меня обманули как мужа; нет, они посягнули ещё на корону; они хотели вызвать сюда Апраксина и забрать власть в свои руки!.. Да, да, теперь для меня всё ясно! Моя жена была орудием в руках старого лживого Бестужева; он хотел воспользоваться ею для достижения своих планов, поэтому он и покровительствовал её недостойной любви к графу Понятовскому, которого сам и устроил здесь в качестве польского посланника.

   – Я всё-таки ничего не понимаю! – проговорила императрица. – Постарайтесь выражаться яснее, не скрывайте ничего. Если тут действительно идёт речь о государственной измене, то я, конечно, буду очень благодарна вам, когда вы предадите изменников в мои руки.

   – О, я ничего не скрою! – воскликнул Пётр Фёдорович. – Ваше императорское величество! Вы легко убедитесь, что я был обманут и в измене не принимал участия; в ней виновны лишь те лица, о которых я говорил раньше. Граф Бестужев обещал мне, что Понятовский вернётся, после того как вы, ваше императорское величество, выслали его. Бестужев знал, что Понятовский живёт в доме моего лесничего, а вместо него отправился за границу камердинер графа Понятовского с письмом к графу Брюлю, в котором канцлер просил, чтобы Понятовского назначили польским посланником в России. Я думал, что граф Бестужев хочет оказать мне этим услугу, зная, что я дружен с графом Понятовским, но на деле вышло не то: он преследовал совсем другую цель.

   – Это неслыханно, – возмущалась Елизавета Петровна, – всё делалось прямо наперекор моей воле!

   – О, это – ещё не всё, ваше императорское величество, – живо воскликнул великий князь, – они пошли гораздо дальше, добрались до русского трона! Когда вы заболели, они явились ко мне и стали намекать, что моя августейшая тётушка в Бозе почила и что её приближённые стараются скрыть это, намереваясь свергнуть меня с престола и забрать власть в свои руки. Бестужев убедительно рассказывал о кознях моих врагов, а моя жена уговаривала меня подписать манифест о регентстве и отдать приказ Апраксину о немедленном возвращении в Петербург со всей армией, для того чтобы с оружием в руках отстаивать моё право на престол, на который якобы имеет виды граф Иван Иванович Шувалов. Я поверил этому, в чём теперь извиняюсь, – прибавил Пётр Фёдорович, вторично подавая руку графу.

Лицо императрицы становилось всё мрачнее.

   – Как видите, ваше императорское величество, то, что я подозревал и чего боялся, осуществилось, – сказал граф Шувалов, – чёрная, низкая измена свила себе гнездо в то время, как наша всемилостивейшая императрица заболела и все верноподданные возносили горячие молитвы о её выздоровлении... Оказывается, что внезапное возвращение фельдмаршала Апраксина – вовсе не военная ошибка, не боязнь военных действий в зимнюю стужу, а просто государственная измена, посягательство на корону её императорского величества.

   – Не только на корону моей августейшей тётушки, но вообще на русскую корону, – вмешался Пётр Фёдорович. – Теперь для меня всё ясно. Если бы их план удался, то они или совершенно удалили бы меня, или назначили бы мне опекуншу в лице моей жены. Через некоторое время империя Петра Великого перешла бы всецело в руки ганноверца Бестужева и поляка Понятовского.

   – Вы слышите это, ваше императорское величество? – спросил граф Шувалов. – Если моей всемилостивейшей повелительнице угодно выслушать мой совет, то...

   – Я не нуждаюсь ни в чьём совете, – сухо прервала Елизавета Петровна графа Шувалова, – я знаю сама, как защитить свою корону и уничтожить изменников. Вы говорили о манифесте, который заставили вас подписать, – обратилась она к племяннику, – где же он?

   – В руках канцлера, – ответил Пётр Фёдорович. – Меня уверили, – продолжал он, – что приближённые вашего императорского величества лишили вас воли и свободы.

   – Я им докажу теперь, – со злобным смехом возразила императрица, – что моя воля свободна и сила не утрачена. Никто, кроме вас и графа Ивана Ивановича, не должен знать о нашем сегодняшнем разговоре и о том, что вы мне сказали!.. Я приказываю вам ни словом, ни взглядом, ни намёком не открывать кому бы то ни было того, что сейчас происходило. Ни одно живое существо не должно ничего подозревать. Ни титул германского принца, который носит мой племянник, ни моя дружба к тебе, Иван Иванович, не спасут вас обоих от плахи палача, если вы нарушите моё запрещение и кому-нибудь проговоритесь, – прибавила Елизавета Петровна таким грозным тоном, что даже граф Шувалов задрожал. – Теперь отправляйтесь в свою квартиру! – приказала императрица перепуганному племяннику. – А ты, Иван Иванович, позови мне сейчас же Прассе, резидента курфюрста саксонского, а также майора Пассека.

Не говоря ни слова, граф Шувалов вышел, чтобы исполнить приказание императрицы.

Елизавета Петровна осталась одна; подперев голову руками, она сидела неподвижно и по временам что-то шептала.

Через полчаса граф Шувалов вернулся в сопровождении высокого, стройного господина в простом домашнем костюме. Несмотря на светскую осанку и уверенность манер, на его лице выражалось беспокойство.

   – Простите, пожалуйста, ваше императорское величество, – начал резидент курфюрста саксонского, – что я осмелился явиться к вам в таком виде, но его сиятельство граф Шувалов не дал мне даже времени переодеться.

   – Это – пустяки, – ответила императрица, отвечая лёгким наклонением головы на почтительный поклон Прассе, – я больше всего люблю, когда мои желания исполняются немедленно. Я позвала вас, – продолжала она, – чтобы просить вас быть посредником в очень щекотливом деле. Ваш повелитель и мой дорогой друг и союзник король Август назначил своим посланником при моём дворе графа Понятовского. У меня есть основание быть очень недовольной графом; я им очень недовольна, а потому прошу вас немедленно написать графу Брюлю, что я, надеясь на дружбу польского короля, прошу отозвать графа Понятовского. Поручаю вам прибавить, что буду ждать столько времени, сколько нужно для посылки курьера в Дрезден и обратно, а затем, если Понятовский не будет ещё отозван, мне придётся вручить ему его грамоты и самой выслать за пределы России.

   – Приказание вашего императорского величества будет немедленно исполнено, – ответил резидент, – я ни минуты не сомневаюсь, что его величество король польский и курфюрст саксонский, очень дорожащий дружбой вашего императорского величества, не замедлит сейчас же по уведомлении графа Брюля отозвать обратно графа Понятовского.

   – Я на это рассчитываю! – гордо и спокойно заметила Елизавета Петровна. – Затем прошу вас никому не сообщать о моей просьбе. Она должна сохраниться в полной тайне.

Прассе откланялся, и через полчаса курьер мчался в Дрезден к графу Брюлю с шифрованным письмом.

   – Майор Пассек ждёт ваших приказаний, ваше императорское величество, – доложил граф Шувалов.

   – Пусть войдёт! – отдала распоряжение императрица.

Свежее, жизнерадостное лицо молодого офицера теперь было бледно и мрачно. Оно застыло в холодном спокойствии.

   – Вы привезли мне сообщение о победе над фельдмаршалом Левальдтом, – ласково проговорила Елизавета Петровна. – Повысив вас в чине, я выразила вам только часть благодарности; теперь мне хочется доказать вам свою особенную благосклонность; я поручаю вам дело, требующее полного доверия, и надеюсь, что вы вполне оправдаете это доверие.

   – Моя жизнь принадлежит вашему императорскому величеству! – ответил Пассек.

   – Я решила, – продолжала императрица, – арестовать фельдмаршала Апраксина и предать его военному суду за его бездействие на поле брани и за то, что он умышленно привёл обратно армию, чтобы участвовать в государственной измене. У меня есть основание подозревать, что он, пользуясь своим влиянием на вверенных ему солдат, внушал им совершенно неправильные понятия об их обязанностях; он осмеливался идти наперекор моим приказаниям! Считаете ли вы для себя возможным арестовать фельдмаршала и привезти сюда? – спросила Елизавета Петровна.

   – Для того чтобы исполнить желание вашего императорского величества, не существует ничего невозможного! – спокойно ответил Пассек. – Я сейчас же двинусь в путь, но прошу разъяснить мне, должен ли я доставить фельдмаршала Апраксина во что бы то ни стало, живым или мёртвым – безразлично?

   – Да, если нельзя живым, то хотя мёртвым! – подтвердила императрица. – Но прежде всего отберите у него все бумаги и письма и лично передайте мне. Если вам нужен отряд верных солдат, то выберите их себе сами.

   – Нет, ваше императорское величество, – ответил Пассек, – это возбудило бы подозрение и усложнило бы мою задачу. Если бы фельдмаршал осмелился сопротивляться, то пришлось бы тогда выставить целую армию и начать битву. Нет, это нужно сделать иначе. Я поеду один, так как в одиночестве надеюсь лучше выполнить приказание вашего императорского величества.

Он отдал честь и скрылся.

Через час на одной из улиц показался дорожный экипаж, запряжённый шестёркой сильных лошадей, которые принадлежали Пассеку. Помимо самого майора, сидевшего внутри экипажа, на козлах помещались два служителя, вооружённых с ног до головы.

LI

Армия фельдмаршала Апраксина уже перешла границу, направляясь на северо-восток. Солдаты сильно устали от быстрой ходьбы по трудной дороге, которая с каждым днём становилась всё тяжелее вследствие неблагоприятного времени года. Возле маленького местечка Поневежа был наконец раскинут лагерь, где армия засела на продолжительный срок.

Не столько усталость солдат заставила фельдмаршала медлить, как неуверенность в том, что его ожидает в Петербурге. Вскоре после битвы при Егерсдорфе Апраксин получил от графа Бестужева известие о болезни императрицы и затем приказ об отступлении, подписанный великим князем. На основании этого фельдмаршал повёл ускоренным шагом свою армию обратно.

Во время отступления от графа Бестужева было получено известие, в котором сообщалось, что императрица выздоровела и снова приняла в свои руки управление всеми делами. Это известие причинило фельдмаршалу большое беспокойство. Ввиду того, что канцлер ограничился лишь официальным сообщением, не прибавив ничего лично от себя, Апраксин решил оставаться как можно дольше в Поневеже, пока не выяснится положение дел в Петербурге и Бестужев не пришлёт какого-нибудь частного письма с советом, как поступать дальше. Фельдмаршал устроил свою квартиру возле Поневежа, в местечке Ремигола; он выбрал самый большой и удобный дом, который обставил с обычной для себя роскошью. Избегая отвечать на предлагаемые ему вопросы, Апраксин всё с большим и большим нетерпением ожидал послания от канцлера.

Армия, расположившись лагерем в Поневеже, была очень довольна. Население встретило храбрых солдат, одержавших блестящую победу, с большим радушием и предоставляло в их распоряжение квартиры и всякую провизию.

Чтобы чем-нибудь объяснить своё непонятное в стратегическом отношении отступление, Апраксин постарался распустить между войсками не вполне определённый слух о том, что императрице понадобилось передвинуть армию в Россию и что отступление вызвано тайным приказом из Петербурга.

Солдаты, вообще не привыкшие много думать, были очень довольны возвращением; гордясь своей победой над Пруссией, они ожидали по возвращении в Петербург получить награду и с большой любовью говорили о фельдмаршале, который дал им возможность выйти победителями и избавлял их от необходимости вести войну в зимнее время.

Хотя генералы и офицеры удивлённо покачали головами, но никто не решался громко выражать своё недоумение; один граф Румянцев, не стесняясь, выказывал неудовольствие и утверждал, что это отступление совершенно уничтожило результат победы при Гросс-Егерсдорфе. Граф Румянцев был вторично назначен главнокомандующим арьергардом. На этот раз он не особенно протестовал против этого назначения, так как имел возможность при таких условиях оставаться в неприятельской стране. Он задерживал свою армию и очень медленно подвигался вперёд за главной квартирой. Он был уверен, что фельдмаршалу придётся вернуться назад к Кёнигсбергу и в таком случае арьергард был бы так далеко, что волей-неволей явилась бы необходимость сделать его авангардом.

Апраксин ничего не имел против того, чтобы Румянцев был как можно подальше; фельдмаршал хотел, чтобы всякое известие из Петербурга получалось непосредственно им. Вокруг всего лагеря были тесно расставлены караулы; глядя на них, можно было поду мать, что войско находится не в России, а в неприятельской области. Караульным был отдан приказ пропускать каждого беспрепятственно внутрь государства и задерживать всех, кто будет приближаться к месту расположения войск, а затем представлять задержанных самому фельдмаршалу, не вступая с ними предварительно ни в какие разговоры.

В самый разгар нетерпения Апраксина явился, наконец, офицер с письмом от канцлера. Дрожащими руками вскрыл фельдмаршал конверт. В нём заключался приказ императрицы сейчас же вернуться к Кёнигсбергу; тут же находилась и записка великой княгини, рекомендовавшей немедленно и точно исполнить приказ государыни. Тщетно искал Апраксин какой-нибудь заметки, по которой он мог бы ознакомиться с истинным положением вещей. Он робко и неуверенно расспрашивал офицера, не имеет ли тот поручения устно передать ему что-нибудь. Тот спокойно ответил, что ему приказано только передать письмо, а больше никаких поручений он не имеет. На вопрос фельдмаршала, как себя чувствует императрица, офицер ответил самым безразличным тоном, что государыня оправилась после долгой болезни, во всё время лишь один раз показалась при парадном въезде в Петербург, не выходит из своих покоев в Зимнем дворце и ещё не принимала там лиц двора.

Апраксин убедился, что офицер не может ничего больше сказать ему, и его тревога ещё возросла. Итак, ему было предписано отправиться в Кёнигсберг; великая княгиня рекомендовала не медлить исполнением желания императрицы; причём он не знал, добровольно ли она написала своё письмо или была принуждена к этому. Таким образом, его непослушание могло быть чрезвычайно пагубно. Но вместе с тем рекомендовала не медлить исполнением желания императрицы; пришлось отказаться от всех тех блестящих надежд, которые влекли к себе его честолюбие и в исполнении которых он почти не сомневался; ведь перейдя опять прусскую границу, он был бы далёк от великих событий, ожидавшихся в Петербурге, а если бы великий князь стал во главе правительства, он никогда не простил бы ему неприятностей, причинённых прусскому королю.

Для Апраксина было важнее всего узнать, действительно ли наступило полное выздоровление императрицы, или её состояние было лишь временным улучшением. Он проклинал канцлера за то, что тот оставляет его так долго в неизвестности, налагает на него страшную ответственность. Зная ловкость графа Бестужева, фельдмаршал не допускал мысли, чтобы канцлер не нашёл возможности дать ему практический совет в том затруднительном положении, в каком он находился, и решил выжидать до тех пор, пока не получит желанной вести. Во всяком случае приказ императрицы нельзя было скрыть, и фельдмаршал объявил всему лагерю, что военные действия снова начнутся. Он сказал генералам, что соберёт их через несколько дней на военный совет по поводу размещения и передвижения войск, а пока приказал готовиться к выступлению. Хотя таким образом Апраксин выигрывал лишь несколько дней, но он был уверен, что в течение их великий князь или Бестужев дадут ему возможность точно узнать о состоянии дел в Петербурге.

Вся армия, готовившаяся к торжественной встрече в столице, была очень недовольна новым распоряжением; всех пугала война в холодное зимнее время. Начальники отдельных отрядов докладывали фельдмаршалу, что сборы подвигаются медленно и не могут быть быстрее. Только один граф Румянцев объявил, что готов к бою и если в течение трёх дней не получит приказания сидеть на месте, то непременно двинется вперёд, не ожидая других. В душе генерал надеялся, что ему удастся сразиться с остатками войск Левальдта ещё до прибытия Апраксина.

Фельдмаршал не удерживал Румянцева; он не имел ничего против того, чтобы граф двинулся вперёд, беря ответственность на себя. Таким образом желание императрицы исполнилось, а сам фельдмаршал выходил сухим из воды, так как не давал определённого приказа выступать.

Офицер, привёзший письмо государыни, заявил, что уедет обратно лишь тогда, когда армия выступит из лагеря; желая, чтобы для офицера время показалось более коротким, Апраксин окружил его всевозможным вниманием, доставлял ему разные удовольствия. Чем сильнее было беспокойство фельдмаршала, тем веселее казалась его внешняя жизнь, тем шумнее было в главной квартире. Снова собрались все его любимицы: черноглазая Нинет, белокурая Бланш, коварная Доралин и мечтательная Эме. Они уже оправились от испуга, овладевшего ими при грохоте пушек, и снова находили войну «весёлой и интересной». Молодые офицеры наперерыв ухаживали за четырьмя дамами, а фельдмаршал сквозь пальцы смотрел на их маленькие романы; ему лишь было нужно, чтобы смех и шутки молодёжи развлекали его от тоски ожиданья.

Наступил холодный, сырой вечер. Густой туман расстилался над землёй, и огоньки сторожевых постов еле мерцали сквозь серую, мутную пелену, а в столовой фельдмаршала, убранной дорогими коврами, ярко горели многочисленные свечи. На роскошно сервированном столе не хватало лишь живых цветов, но зато стол ломился от изысканных блюд, могущих удовлетворять самого избалованного человека. Весёлые голоса шумно раздавались в большой комнате; глаза прекрасных дам сияли, как звёзды, привлекая к себе взоры офицеров. К губам всё время подносились высокие хрустальные бокалы, в которых искрилось шампанское.

Апраксин казался самым весёлым из всего общества; он непринуждённо болтал и громко смеялся. Все были так заняты, каждый самим собой, что не замечали беспокойства фельдмаршала, которое было так велико, что у него дрожали руки и он часто проливал вино через край своего бокала. Только майор Милютин не изменял своему мрачному виду. Он был очень недоволен возвращением в Россию, не зная тайных причин отступления, но и новое распоряжение о продолжении войны не радовало его. Он прекрасно понимал, какие теперь препятствия предстоят войскам, когда они должны будут проходить по почти опустошённой местности; как трудно будет им сражаться с армией фельдмаршала Левальдта, подкреплённой новыми силами. Только Милютин один понимал, в каком положении находится Апраксин, не смеющий ни двинуться вперёд, ни возвратиться обратно.

Между тем в то самое время, как Апраксин пировал со своими гостями, к Поневежу приближалась карета, запряжённая шестёркой лошадей. Рядом с каретой ехал майор Пассек верхом на лошади, которую взял на последней почтовой станции. Он зорко всматривался в темноту и тревожно вслушивался в каждый звук, разносимый ветром. Завидев сквозь туман мерцающие огоньки освещённых окон и костры сторожевых постов, Пассек остановил карету, не доезжая Поневежа, и приказал своим людям, сидевшим на козлах, оставаться здесь всю ночь, поджидая его; если же он не вернётся к рассвету, то карета должна была поехать обратно по направлению к Петербургу и остановиться на первой почтовой станции и ждать его там.

Повторив ещё раз своё распоряжение, майор быстро помчался по направлению к Поневежу. У самого первого дома местечка часовой остановил приезжего. Пассек отбросил в сторону полы плаща и открыл свой военный мундир.

   – Я ищу главную квартиру фельдмаршала, – проговорил он.

Солдат отдал честь и заявил, что ему строго приказано никого не пропускать, и добавил:

   – Я обязан позвать конвойных и препроводить ваше высокоблагородие к его высокопревосходительству фельдмаршалу!

   – Прекрасно, исполняй свою обязанность; мне больше ничего и не нужно! – ответил Пассек.

Солдат взял под уздцы лошадь майора и отвёл её во двор, где был расположен пикет казаков. Отдав честь офицеру, казаки окружили его и, отрядив двух человек, поручили им проводить майора в главную квартиру. Когда Пассек прибыл туда, лакей Апраксина немедленно ввёл его в столовую, где разговоры становились всё веселее, всё непринуждённее.

Фельдмаршал вздрогнул, увидев входящего офицера. Луч радости промелькнул в его глазах. Наконец-то он получит ожидаемые сведения из Петербурга!.. Тучи сомнения, затемнявшие до сих пор его путь, рассеются, и он выйдет на верную дорогу. Скрывая нетерпение, Апраксин приветливо встретил молодого офицера, поздравил его с новым чином и усадил за стол рядом с собой.

Всё общество засыпало Пассека вопросами о Петербурге; он сдержанно отвечал и лишь слегка прикоснулся губами к стакану, когда фельдмаршал предложил ему чокнуться с ним в честь благополучного приезда.

   – А как чувствует себя её императорское величество? – спросил Апраксин слегка дрожащим голосом и стараясь скрыть волнение. – К нашему величайшему огорчению, мы слышали, что государыня заболела.

   – Состояние здоровья её императорского величества улучшилось на радость всем её верноподданным, – бесстрастно ответил майор, – дай Бог, чтобы оно осталось в таком же положении и чтобы новый припадок не грозил жизни её императорского величества! – прибавил он, подавляя вздох.

Никто не проронил ни слова. Ответ звучал так неопределённо, в нём было так мало успокоительного относительно выздоровления императрицы, что даже самые легкомысленные офицеры задумались и позабыли о присутствовавших дамах.

У Апраксина сильно забилось сердце. Слова майора ясно указывали, что об императрице что-то скрывают; фельдмаршал больше не сомневался, что Пассек был послан специально с целью подробно ознакомить его с положением дел в Петербурге.

С большим трудом Апраксин наконец овладел собой и принял участие в общем разговоре. Через несколько времени он поднялся с места и спросил майора, не привёз ли тот каких-нибудь приказаний.

Пассек ответил на это:

   – Я приехал с разрешения её императорского величества, чтобы снова вступить в достославную армию вашего высокопревосходительства, из которой я уехал, будучи послан вашим высокопревосходительством для уведомления о победе при Гросс-Егерсдорфе. Я уже давно вернулся бы сюда, но должен был ждать улучшения здоровья её императорского величества.