Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц)

   – Действительно, это было бы приятно мне, – воскликнул Апраксин, – потому что ведь на основании этих сведений я должен рассчитать все свои операции. Но всё равно, против какого бы неприятеля меня ни послала государыня императрица, я докажу ей, что её войска непобедимы.

Граф Бестужев медленно покачал головой и проговорил:

   – Я меньше всего сомневаюсь в этом, хотя история и учит нас, что сам Пётр Великий научился побеждать шведов только после проигранной битвы под Нарвой, а король Фридрих Второй кажется мне противником куда более серьёзным, чем Карл Двенадцатый.

   – Так, значит, мне придётся действовать против Пруссии? – уточнил Апраксин. – Ну, мне было бы собственно приятнее видеть против себя австрийских генералов! Однако это не смущает меня, и государыня может быть уверена, что я приму все меры, чтобы нанести как можно больше вреда прусскому королю.

Бестужев тихонько вертел в своих длинных, худых пальцах золотую табакерку.

   – Всё это само собой понятно, дорогой Степан Фёдорович, но всё же я думаю, что раз вы глядите только вперёд, то моя обязанность как вашего друга напомнить вам, что умный полководец должен немного заботиться и о том, что происходит у него за спиной.

   – За спиной? – спросил Апраксин. – Что может случиться у меня за спиной? Вы думаете, что неприятель может вторгнуться в Россию и ударить мне в тыл?

   – Нет, конечно, нет, – ответил Бестужев, – но полководец, стоящий во главе великой армии, в то же время – человек с громадным влиянием и поэтому должен думать и о политике будущего, а тем более, если он, как вы в данном случае, командует единственной и хорошо организованной армией.

   – О политике будущего? – насторожившись, переспросил Апраксин. – Я не вполне понимаю вас...

   – Так как мы здесь одни, – продолжал Бестужев, – то мы можем хорошенько разобраться в действительном положении вещей, которое известно каждому, но на которое, по-видимому, никто не хочет как следует обратить внимание. Я имею в виду следующее: императрица достигла уже того возраста, который даёт основания предположить о возможности перемены, как бы тяжело ни отозвалась такая перемена в сердцах всех верноподданных страны.

   – Да, это – правда, – задумчиво проговорил Апраксин, – это – правда; но мне кажется, что в такой перемене менее всего может принять участие и подвергнуться опасности генерал, стоящий во главе действующей армии.

   – Как раз наоборот, дорогой Степан Фёдорович, – возразил канцлер. – Будем говорить откровенно! Вам, конечно, известны наклонности великого князя; считаете ли вы возможным, чтобы человек с таким неустойчивым характером, с таким неуравновешенным рассудком мог взять или надолго удержать в своих руках бразды правления таким огромным государством?

   – Действительно, вы правы, – подтвердил Апраксин, – трудно править русским народом принцу, который лучше желает быть герцогом голштинским, чем русским великим князем.

   – Вот видите, – продолжал с ещё большею откровенностью канцлер, – я уже привык учитывать все обстоятельства в будущем; у великого князя много врагов, притом врагов могущественных; он ежедневно увеличивает их число ещё больше, его восшествие на престол повело бы к опасным и потрясающим катастрофам, последствия которых невозможно даже предвидеть.

   – Но ведь он – законный наследник, – проговорил Апраксин, боязливо оглядываясь вокруг.

   – Великий князь Павел, – возразил Бестужев, – имеет на русский престол такие же права, как и его отец.

   – Но ведь он ещё – неразумное дитя! – воскликнул Апраксин.

   – Совершенно верно, – подтвердил канцлер, – но у этого малолетнего, неразумного ребёнка есть умная мать; правда, она – чужестранка, но если вокруг неё будет совет, который внушил бы доверие русскому народу, если бы в этом, так сказать, регентском совете, находился человек, стоящий во главе готовой к военным действиям армии, вполне преданной ему, то управление государством именем этого малолетнего, неразумного дитяти велось бы гораздо лучше, чем его слабоумным отцом.

Апраксин с живостью схватил руку канцлера.

   – Удивляюсь вашему уму, – воскликнул он, – вашему прозорливому взору... Да, вы совершенно правы; оно так и есть: мы обязаны думать об этом, и я не нахожу слов отблагодарить вас за то, что вы почтили меня своим доверием!

   – Если те обстоятельства, которые я привожу, – сказал канцлер, – и которые я не желал бы пережить, – со вздохом прибавил он, – действительно осуществятся, то вы, дорогой Степан Фёдорович, станете тем лицом, в руках которого будет сосредоточено решение борьбы; ведь, находясь во главе армии, вы будете в состоянии бросить свой меч на чашу весов!

Апраксин выпрямился; его взор блистал удовлетворённой гордостью.

   – Но, – продолжал Бестужев, – для того чтобы сыграть столь значительную и благодетельную для всей России роль, вы должны действительно иметь власть в своих руках. Если вы ринетесь в серьёзное сражение, я желаю и надеюсь, что вы выйдете победителем, но военное счастье изменчиво, король Фридрих и его генералы – опасные противники, может случиться, что вы будете разбиты, – не сердитесь, я говорил, что сам Пётр Великий был также разбит, – или, по меньшей мере, ваша армия может быть настолько ослаблена, что в самый важный момент вы не сможете сказать своё властное и решительное слово...

   – Понимаю, понимаю, – проговорил Апраксин, потирая себе лоб и беспокойно ёрзая на стуле.

   – Вот, – сказал канцлер, – больше мне прибавить нечего, так как у меня было только намерение напомнить вам, что всякий генерал поступает благоразумно, глядя не только вперёд, но также и назад, и что у вас должны быть ещё большие основания следовать этому мудрому правилу. Но ваше время ограничено, – уже другим тоном сказал Бестужев, – не смею больше задерживать вас, вы не должны заставлять императрицу ожидать вас.

   – Я тысячу раз благодарен вам, – воскликнул Апраксин, – и только буду просить вас, чтобы вы осветили мои на Петербург обращённые взоры светом вашего прозорливого ума!

   – Будьте уверены, – ответил Бестужев, провожая его до дверей и пожимая на прощанье руку, – вы должны быть осведомлены обо всём, происходящем здесь, а если внезапно произойдёт какое-нибудь событие, то только от быстроты вашего возвращения сюда будет зависеть, чтобы вы взяли в свои руки решение судьбы русского государства, в котором такой старик, как я, не может уже принять участие.

   – Ваш ум всегда останется юным, – воскликнул Апраксин, крепко пожимая руку канцлера, – с меня будет довольно только подать вашему уму руку.

   – Ну, – сказал Бестужев, проводив фельдмаршала, – полагаю, что в Лондоне могут быть довольны; он будет так много озираться назад, что подвергнется опасности быть разбитым Фридрихом Великим.

Он позвонил камердинеру и приказал приготовить себе ванну, так как ранний вызов его императрицей не дал ему возможности выкупаться.

XVI

По возвращении домой Апраксин нашёл свой тяжёлый палаш тщательно отшлифованным, а громадные сапоги вычищенными до блеска; во дворе стоял лёгкий открытый экипаж, запряжённый шестёркой сильных лошадей, на козлах, вместо лакеев, поместились два солдата-ординарца; майор Милютин и офицеры, все в парадной форме, стояли около своих лошадей.

Через несколько минут фельдмаршал переоделся, сел в экипаж и галопом помчался в Петергоф, эскортируемый офицерами. Этот военный кортеж фельдмаршала очень мало походил на его вечерний выезд, совершенный накануне: не было ни причёсанных скороходов, ни роз на заднем сиденье экипажа.

Весёлые лица, громкие и оживлённые разговоры офицеров показывали, с какою радостью они готовы были променять однообразную гарнизонную службу на оживление и деятельную жизнь похода; во взорах же фельдмаршала, наоборот, не сверкало больше воинственного огня и беспокойного нетерпения, как утром. Он смотрел вперёд серьёзно и задумчиво и время от времени с лёгким вздохом откидывал в сторону палаш, съезжавший от тряски экипажа.

Почтительнее и торжественнее, чем обыкновенно, отдал караул честь фельдмаршалу при его въезде в Петергоф; Апраксин оставил своих офицеров в приёмном зале, а сам был немедленно же проведён в кабинет к императрице.

Мадемуазель де Бомон сидела на маленьком стулике рядом с креслом императрицы и при виде фельдмаршала встала со своего места.

   – Я вижу, Степан Фёдорович, – сказала Елизавета Петровна, с улыбкой оглядывая совершенно изменившуюся фигуру фельдмаршала, – что вы поспешили исполнить мои приказания. Я пригласила вас, чтобы сообщить, что я объявила войну прусскому королю; вы знаете, стало быть, врага, против которого вам придётся вести мою армию и, – строгим тоном добавила она, – я жду от вас, что в скором времени вы известите меня о его поражении.

Апраксин попытался было снова придать своему лицу выражение воинственного нетерпения и гордой уверенности в победе, которыми он был преисполнен ещё утром, но, несмотря на его усилия, какое-то пасмурное облако окутывало его чело. Однако тем убеждённее и высокопарнее звучали его слова, в которых он заверял императрицу, что покажет всей Европе, как могущественны воля и приказания её величества и что прусский король только потому слыл непобедимым, что ему не приходилось ещё до сих пор сразиться с русскими войсками.

   – Прекрасно, – сказала императрица, – не забудьте же, что моя милость будет беспредельна к победителю, который возвестит мне об унижении этого дерзкого прусского короля, но что я никогда не прощу, – угрожающе прибавила она, хмуря брови, – если леность и неспособность приведут мои храбрые войска к поражению!

Апраксин не смог подавить вырвавшийся у него вздох, но с удвоенной горячностью повторил свои уверения, что он или приведёт войска к победе, или умрёт.

   – Пусть так! Если будет нужно, падите, – сказала императрица, – я сама возложу лавры на ваш гроб, и ваше имя во все времена будет первым в России!

Фельдмаршал согнулся так низко, как только ему позволяла его грузная фигура, и несколько времени оставался в таком положении; казалось, он хотел скрыть от взоров государыни выражение своего лица, так как чувствовал, что оно мало соответствует воздаянию той чести, какое ему обещала императрица.

Между тем Елизавета Петровна приняла этот глубокий поклон за новое доказательство его усердия и ответила на него милостивым наклонением головы.

   – Кроме того, я дам вам ещё особое доказательство моего доверия, – сказала она, бросая вопросительный взгляд на стоявшую около её кресла с опущенными вниз взорами фрейлину, – поручая вам проводить мадемуазель де Бомон, которая желает вернуться во Францию, до действующей армии, а оттуда отправить её с заслуживающим доверия офицером и под надёжной охраной до польской границы; вы должны оказать ей полное содействие и уважение как другу вашей императрицы.

   – Жизнь мадемуазель де Бомон будет для меня драгоценнее моей собственной жизни, – с жаром воскликнул Апраксин, причём его взоры радостно заблистали по поводу такого интересного и привлекательного поручения.

   – От всего сердца благодарю ваше величество за милостивые заботы обо мне, – сказала девушка, – и с тяжёлым сердцем прошу позволения разрешить мне проститься со всемилостивейшей повелительницей, чтобы приготовиться к отъезду и вовремя приехать во дворец господина фельдмаршала.

   – А ваше решение неизменно? – поинтересовалась императрица, вопросительно глядя на неё.

   – Когда бы ваше величество могли пожелать, что я изменю его, – возразила девушка, – смогли бы вы сохранить ко мне ваше благоволение, если бы я презрела голос чести и долга, громко говорящий в моём сердце?

   – Ступайте, – со вздохом сказала Елизавета Петровна, – и возвращайтесь скорее обратно, где с нетерпением ждут вас.

   – Когда будут праздновать победу, – воскликнула «фрейлина», – моя возлюбленная и всемилостивейшая повелительница вновь увидит меня у своих ног!

Она схватила руку императрицы и прижала её к своим губам; глаза Елизаветы Петровны наполнились слезами, в волнении она раскрыла объятия, привлекла к себе молодую девушку и долго обнимала её.

   – Ступайте, – произнесла она затем сдавленным голосом, – ступайте, раз так нужно!

Она отвернулась, в то время как девушка быстро удалилась из комнаты.

Апраксин с удивлением наблюдал за этой сценой; такая привязанность императрицы к одной из её фрейлин была неслыханной при дворе; тем счастливее был он, что путешествие должно было дать ему возможность приобрести дружбу такой приближённой и притом прекрасной и восхитительной девушки.

Императрица, стоявшая некоторое время погруженная в свои думы, подняла наконец голову и изумлённо взглянула на фельдмаршала, точно удивляясь, что он всё ещё был здесь.

   – Прикажете мне, ваше величество, – спросил, слегка запинаясь, Апраксин, – откланяться их императорским высочествам великому князю и великой княгине?

Императрица, нахмурив брови, немного подумала.

   – Да, – сказала она наконец, – ваша обязанность проститься с наследником моего престола, как его обязанность, в свою очередь, проводить добрыми пожеланиями полководца, намеревающегося к вящей славе России обнажить свой палаш. Идите и помните, что увидеть вновь я хочу только победителя!

   – Офицеры моего штаба собрались здесь, в приёмном зале, – сказал Апраксин, – и просят высокой милости взглянуть на ваше величество, чтобы с большим воодушевлением идти в бой.

Елизавета Петровна быстро открыла дверь и с высоко поднятой головой, смело и гордо вошла в круг офицеров; она в сердечных, горячих словах убеждала их не забывать прошлой славы и вплести новые лавры в венок Полтавы.

   – Да здравствует императрица! – воскликнул майор Милютин.

Громкими кликами офицеры присоединились к его восклицанию и, обнажив шпаги, как бы принесли клятву победить или умереть.

Вслед за тем Елизавета Петровна удалилась к себе, приказав своей камер-фрау никого не пускать к ней.

Апраксин таким же галопом, как приехал в Петергоф, помчался в Ораниенбаум.

Ещё радостнее и громче ликовали офицеры, окружавшие его экипаж, но ещё серьёзнее, ещё задумчивее сидел фельдмаршал в нёсшемся как стрела экипаже. До Ораниенбаума также уже дошла весть о внезапном решении императрицы; громкими, радостными кликами кадет русского караула был встречен фельдмаршал при въезде во дворец, между тем как голштинские офицеры в приёмной холодно и сумрачно приветствовали его.

Пётр Фёдорович и Екатерина Алексеевна приняли Апраксина в большом приёмном зале; великий князь был бледен и мрачно смотрел в землю; выражение горькой насмешки лежало на его лице.

   – Едва ли я смогу пожелать вам счастья, ваше высокопревосходительство, в том походе, который вы предпринимаете, – сказал он, – трудно сражаться с прусским королём, ведь он непобедим.

   – Никакого врага России я не считаю непобедимым, – возразил фельдмаршал, держась за рукоятку своего палаша, но в тоне его голоса не было той уверенности, какую выражали его слова.

Лицо великого князя покраснело от гнева, он враждебно взглянул на фельдмаршала и резко проговорил:

   – Если бы я был императором, я не поставил бы славы России на такую карту; враги прусского короля были бы моими врагами и, – ещё резче прибавил он, – я жестоко отомстил бы тому, кто осмелился бы слишком близко подойти к этому великому государю!

Апраксин побледнел и тщетно искал, что ему ответить, но к нему быстро приблизилась великая княгиня и, протягивая ему руку, сказала:

   – Чем грознее и опаснее противник, тем славнее победа; я надеюсь и убеждена, что вы, Степан Фёдорович, оправдаете доверие императрицы. Повиновение воле императрицы – порука будущности России; отечество несомненно будет вечно с благодарностью вспоминать ваши заслуги.

   – Я не забуду милостивых слов вашего императорского высочества, – возразил Апраксин, склоняясь к руке великой княгини, между тем как Пётр Фёдорович, пожимая плечами, отошёл в сторону и стал насвистывать сквозь зубы дессауский марш.

Аудиенция была окончена, великий князь удалился так быстро, что фельдмаршал не успел и заикнуться о представлении своих офицеров; напротив, Екатерина Алексеевна с очаровательною любезностью приветствовала их и затем вышла ещё на открытый балкон дворца, чтобы оттуда ещё раз послать фельдмаршалу дружеский привет, когда его восторженными кликами напутствовал дворцовый караул.

   – Хорошо, что кончились мои прощальные визиты, – буркнул Апраксин, сумрачно откидываясь на спинку коляски, – иначе я скорее согласился бы добровольно отправиться в Сибирь, чем принять это предательское командование. Пожалуй, не к чему было утруждать себя этими неудобными сапогами и тяжёлым палашом! – вздохнул он. – С одной стороны, старый хитрый Бестужев, советующий смотреть назад, с другой – императрица, требующая быстрой и решительной победы и, – с ужасом добавил он, – желающая возложить лавровый венок на мой гроб, с третьей, наконец, – великий князь, который грозит своей местью каждому врагу прусского короля. Да, генерал, командующий армией, действительно стоит у подножия Капитолия[3]3
  Капитолий – один из холмов, на которых был расположен Древний Рим. С древнейших времен Капитолий был центром религиозного культа; здесь находился капитолийский храм, в котором иногда происходили заседания сената, а на площади перед ним – народные собрания. (Примеч. ред.)


[Закрыть], но ведь рядом с последним находится грозная Тарпейская скала[4]4
  С юго-западного обрывистого склона Капитолия – Тарпейской скалы – сбрасывали преступников. (Примеч. ред.)


[Закрыть]!

Всё мрачнее делались его взоры, всё ниже склонялась его голова, когда он, окружённый ликующими офицерами, проезжал по петербургским улицам, где все встречные почтительно кланялись ему и посылали громкие пожелания счастья русскому оружию. В его доме всё было готово: экипажи, фургоны, походные кухни были запряжены, верховые лошади осёдланы, и целая свита прислуги, которая должна была сопровождать фельдмаршала и представляла собой целую маленькую армию, ожидала только приказа к отъезду.

Когда фельдмаршал вошёл в свой кабинет, где его уже ожидал лёгкий завтрак, к которому повар выбрал самое изысканное из своих запасов, пред тем как уложить их в дорогу, одетый уже по-дорожному камердинер доложил ему, что мадемуазель Нинет, мадемуазель Бланш, мадемуазель Доралин и мадемуазель Эме находятся в приёмной и непременно желают переговорить с «дорогим генералом».

   – Бедные дурочки! – пожимая плечами, вздохнул Апраксин, наполняя изящный стаканчик искрящимся аликанте. – Они, значит, также уже слышали, что я уезжаю в армию, и пришли сказать мне своё последнее «прости». Да, – продолжал он, – они пожалеют меня, не скоро им найти такого щедрого друга... Впрочем, и я также буду жалеть их: они были прелестными бабочками, порхавшими вокруг моей главы и прогонявшими от меня все грустные мысли и заботы, и если они и не упускали случая собирать мёд, где бы они ни находили его, мне всё же доставлял удовольствие их радужный, прелестный, очаровательный вид. Бедные малютки будут плакать... Скажи им, – приказал он лакею, – что я приду потом проститься с ними, эти печальные прощальные сцены необходимо сделать возможно короче.

В соседней комнате раздались звонкие голоса, и не успели ещё замолкнуть последние слова Апраксина, как быстро растворилась дверь и в кабинете появились четыре молодые женщины, в новомодных причёсках и в роскошных костюмах, которые не скрывали, а ещё более выделяли их прекрасные фигуры. Но на их лицах вовсе не было печали, в глазах не видно было слёз, которые предполагал у них фельдмаршал.

   – Какая чудесная новость! – воскликнула мадемуазель Нинет, молодая черноглазая дама, в ярко-красном вышитом золотом платье. – Какая чудесная новость! Наш славный, стройный друг отправляется в поход и увенчает лаврами своё чело!.. Пью за успех его оружия!

С этими словами она взяла стакан, который налил для себя фельдмаршал, и залпом выпила его.

   – О, взгляните-ка на это оружие! – с громким смехом воскликнула мадемуазель Бланш, нежная блондинка с голубыми глазами, томно глядевшими из-под длинных ресниц. – Взгляните на этот палаш! Он так велик, что им можно было бы уложить какого-нибудь первобытного великана!.. Бьюсь об заклад, что вражеская армия так же не сможет устоять против этого меча-кладенца, как этот цыплёнок – против моего ножа.

И она схватила поджаристую, аппетитно пахнущую птичку, искусно разрезала и с аппетитом принялась уничтожать её.

   – А я уверена, – раздался звонкий голосок мадемуазель Доралин, хорошенькой, маленькой брюнетки с ярко-красными, задорно смеющимися губками, – что наш знаменитый паладин этим мечом загонит всех своих врагов в самое море, чтобы обитатели солёной стихии с таким же аппетитом могли закусить ими, с каким я примусь за эту превосходную сою!

И она так же уселась за маленький столик, выжала лимон на слегка поджаренную рыбу и так же успешно принялась уничтожать её, как Бланш – цыплёнка...

   – Как это хорошо, что он ещё не всё уложил и оставил нам чем подкрепиться! – сказала мадемуазель Эме, молодая женщина с роскошными формами, большими, блестящими глазами и на удивление прекрасными жемчужными зубами.

После этого она без лишних слов придвинула к себе все блюда, до каких она только могла дотянуться, и стала по очереди знакомиться с их содержимым, отправляя всё в свой рот.

   – Но, милые дамы, – полусмеясь, полусердито воскликнул фельдмаршал, – если вы будете продолжать таким образом, то ведь мне ничего не останется! Я знаю ваш аппетит... Если бы я ожидал вас, я велел бы приготовить завтрак на восемь человек. Но кроме того, – серьёзно продолжал он, – с вашей стороны совсем нехорошо, что мысль о разлуке со мной у вас, неблагодарных, не только не вызывает сожаления, а, наоборот, веселит вас: я ожидал, по меньшей мере, что бы хоть немного будете опечалены и прольёте несколько слезинок обо мне... Но вы не знаете, что вы теряете: в Петербурге нет другого такого повара, который мог бы так готовить ужины, как мой...

   – Терять! Разлука? – спросила мадемуазель Нинет, снова наполняя свой стакан аликанте. – Я ничего не понимаю здесь! Мы вовсе не намерены расставаться с нашим великодушным защитником, соединяющим в себе всю мифологию: лоб у него Юпитера, рот – Аполлона, рука и меч – Марса и живот – Силена[5]5
  Силен – демон, сын Гермеса. Древние представляли его в виде постоянно пьяного, веселого, добродушного лысого старика, толстого, как бочка или винный мех, с которым он никогда не расставался. (Примеч. ред.)


[Закрыть], – поддразнивая, прибавила она, садясь на ручку кресла, в котором сидел Апраксин, и кладя розовые пальчики на его плечо.

   – Ты – злая ведьма! – гневно воскликнул фельдмаршал, серьёзно рассердившись на её шутку. – Ия запрещаю тебе делать сравнения, роняющие уважение к твоему благодетелю.

Мадемуазель Нинет склонилась к фельдмаршалу, прикоснулась губами к его лицу и покорным тоном, но с лукавым взором ответила ему:

   – Я прошу прощения, но ведь моему разгневанному Юпитеру известно, что на самых благоухающих розах бывают самые колючие шипы.

   – Нинет права, – воскликнула мадемуазель Доралин, переворачивая рыбу на другую сторону, – мы вовсе не думаем расставаться с нашим великодушным другом и его прекрасными ужинами; действительно мы знаем разные кухни в Петербурге, но лучшей, чем у нашего покровителя, нет.

   – Ах, вы не верите? – качая головой, укорил фельдмаршал. – Но я на этот раз действительно серьёзно отправляюсь в действующую армию, на войну.

Он вздохнул, так как разнообразные разговоры это" го утра снова вспомнились ему; с затуманившимся взором он придвинул к себе блюдо, на котором лежали крохотные жаворонки, начиненные мелко нарубленными трюфелями и тушенные в мадере и масле; это блюдо было его собственным изобретением, и он тщательно охранял его от угрожающего аппетита своих дам.

   – Мы охотно верим этому, – щебетнула мадемуазель Доралин, отодвигая от себя тарелку с остатками рыбы и без стеснения накладывая себе два жаворонка, которых хотел спасти для себя фельдмаршал, – мы охотно верим, так как весь Петербург говорит об этом, но мы также убеждены в том, что наш бесценный и любимый друг не уедет без своего достойного повара и там, в армии, у нас будут такие же прекрасные ужины, как здесь... Нет, нет, даже лучше, чем здесь, так как новость положения сообщит им очаровательную пикантность.

Фельдмаршал с таким изумлением уставил на неё свой взор, что забыл про свою тарелку и этим дал мадемуазель Нинет возможность утащить ещё одного жаворонка.

   – Мы будем ужинать в армии? – переспросил он. – Вы, мои маленькие куропатки, хотите ужинать в лагере? Вот так идея!..

   – Конечно, – Бланш состроила невинную рожицу и стыдливо опустила веки. – Неужели наш дорогой покровитель мог предполагать, что мы отпустим его одного подвергаться опасностям войны? Я не могла бы спать ни одной ночи спокойно, думая об опасностях похода и не имея возможности разделить их!

   – Да, да, – ворковала мадемуазель Нинет, кладя свою белую, изящную ручку на плечо фельдмаршала, – мы отправимся вместе на войну; мы не могли бы перенести разлуку с нашим дорогим покровителем...

   – Мы станем плести венки, – присовокупила мадемуазель Доралин, схватывая руку Апраксина, – чтобы венчать победителя. О, как чудесно будет!.. Я ещё никогда не видала военного стана, ещё никогда не слыхала грома настоящих пушек... И все эти красавцы офицеры, окружающие нашего друга, как планеты солнце!.. Какое это будет новое, очаровательное наслаждение!

   – А так как повар едет вместе, то всё в порядке, и я не вижу никаких препятствий, – добавила мадемуазель Эме, продолжавшая придвигать к себе одно за другим блюда и с удивительной быстротой опустошавшая их.

Фельдмаршал громко расхохотался.

   – Вот безумная мысль! – сказал он. – Идти на войну со штабом из четырёх дам балета её величества!.. Но, пожалуй, это вовсе не так дурно; так как лавры, – вполголоса прибавил он, – по древнему сказанию, принимают на себя качества кислого винограда, то можно предохранить себя лёгкими розовыми лепестками, раз так опасно срывать ветви дерева серьёзной Минервы[6]6
  Минерва – она же Афина. Богиня неба, повелительница туч и молний, богиня плодородия, покровительница мирного труда, богиня мудрости. Изображалась в виде суровой и величественной девы. (Примеч. ред.)


[Закрыть].

   – Не правда ли, мы едем вместе! – воскликнула мадемуазель Нинет. – Да, да, мы едем вместе. Для этой цели мы выбрали прелестные костюмы: амазонки, высокие шляпы самого изысканного вкуса, а чего ещё не будет хватать, мы можем ещё достать.

   – Мы едем вместе, мы едем вместе! – хлопая в ладоши, закричали Бланш и Доралин, и лишь мадемуазель Эме, наклонив головку, спокойно трудилась над крылышком фазана.

   – Нет, нет, – внезапно воскликнул фельдмаршал, испуганно вскакивая с места и отстраняя смеющихся дам, – нет, это невозможно!.. Поход – серьёзное дело; вы мне не нужны там, вы должны оставаться здесь, – сурово прибавил он.

Апраксин вспомнил, что согласно приказу императрицы он должен был сопровождать фрейлину де Бомон, и ему казалось невозможным заставить друга императрицы совершить путешествие в обществе своих беззастенчивых питомиц кордебалета.

   – Невозможно? – капризно спросила мадемуазель Доралин. – Невозможно, когда мы просим?

   – А мы так горячо просим, – сказала Нинет, в то время как Бланш целовала руку фельдмаршала, а Эме умоляюще сложила руки, не выпуская из них вилки.

   – Нет, нет, – решительно воскликнул фельдмаршал, – это невозможно! Война – не игра, вы остаётесь...

Между тем как молодые дамы, испуганные решительным тоном этих слов, опустили взоры, не зная, что им сказать, в комнату явился камердинер и доложил о приезде мадемуазель де Бомон.

Фельдмаршал быстро поднялся.

   – В армию вам ехать нельзя; позже, может быть, а теперь убирайтесь! – сердито закричал он.

   – О, у него другая женщина! – воскликнула Доралин. – Поэтому он хочет оставить нас здесь! О, почему её нет здесь?! – прибавила она, сверкнув глазами. – Я слегка познакомила бы её лицо с моими ногтями!

   – Убирайтесь же, говорю я вам! – с бешенством взревел фельдмаршал. – Или я позову солдат, чтобы выгнать вас отсюда.

Пока он пытался вытолкнуть в боковую дверь прекрасных танцовщиц, не привыкших к такому обращению, в комнату вошла мадемуазель де Бомон. На её коротко зачёсанных волосах была надета небольшая шляпа с золотым шитьём, плюмажем из страусовых перьев и белой французской кокардой; тёмный, длинный плащ совершенно закутывал её фигуру.

   – Я готов, сударыня! – воскликнул фельдмаршал, с почтительною вежливостью направляясь к ней. – Экипажи запряжены, и ничто не мешает нашему отъезду.

   – Я крайне сожалею, что явилась слишком рано, – с улыбкой проговорила де Бомон, – и помешала вам завтракать в таком приятном обществе.

   – Вы нисколько не помешали мне, сударыня, – возразил фельдмаршал, кидая сердитый взгляд в сторону танцовщиц, вызывающе оглядывавших свою предполагаемую соперницу. – Эти молодые дамы – подруги моих офицеров, просившие у меня разрешения отправиться вместе в армию, разрешения, в котором я, естественно, должен был отказать.

   – Мне кажется, что вы поступили неправильно, – сказала де Бомон. – Наше путешествие в обществе этих дам будет неизмеримо привлекательнее, а ваши офицеры несомненно будут сражаться храбрее, раз их сердца не будут стремиться сюда. Я, со своей стороны, точно так же прошу вас исполнить желание этих дам.

   – Это невозможно, – нерешительно проговорил Апраксин, – вы не знаете их, мадемуазель! С этими маленькими чертенятами очень трудно справиться...

   – А так как мадемуазель, – язвительно вставила Нинет, – несомненно, принадлежит к ангелам, то наше общество и будет действительно неподходящим для неё и мы предпочитаем ей одной предоставить фельдмаршала, чем ежедневно подвергаться увещеваниям и уговорам добродетельнее вести себя; правда, эти увещевания всё равно будут бесполезны, потому что, – пожимая плечами, добавила она, – у меня, по крайней мере, слишком крепко укоренился чертовский нрав!

   – Да, да, при таких обстоятельствах мы предпочитаем лучше остаться здесь, – подтвердили Бланш и Доралин, мрачными и неприятными взорами окидывая всё ещё закутанную девушку.

   – Пожалуй, только разве ради повара, – задумчиво заметила Эме.

   – Вы не правы, опасаясь моего общества, – воскликнула де Бомон. – Ведь вы – мои соотечественницы и, если я не ошибаюсь, чистокровные парижанки; для меня будет особенным удовольствием путешествовать в вашем обществе.

Она сбросила с себя плащ, и пред изумлёнными зрителями появился элегантный французский драгун; светло-голубой мундир с белыми отворотами ловко облегал прекрасные формы стройной фигуры, блестящие до колен сапоги с серебряными шпорами показывали маленькую ногу, его рука опиралась на золотую рукоятку небольшой, но прекрасной шпаги.

   – Ну, медам, – воскликнул неожиданно появившийся драгунский офицер, галантно и вполне по-мужски подходя к танцовщицам и по очереди целуя у них руки, – слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы офицер его величества Людовика Возлюбленного стал читать добродетельные нравоучения таким прелестным дамам, даже если бы вы действительно были демонами пламенного царства Люцифера?

   – Офицер!.. Драгун!.. – с широко раскрытыми от изумления глазами воскликнул фельдмаршал. – Вот это пикантно, это – действительно такая неожиданность, какой я никогда не предполагал!