Текст книги "На пороге трона"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

Граф Понятовский стоял, поникнув головой. Пётр Фёдорович смотрел на него беспокойным, недоверчивым взором.

   – Чёрт возьми! Чёрт возьми! – промолвил он. – Скверная история! Должно быть, мы напали на ложный след. Я только понапрасну огорчил моего бедного старого Викмана; надо посмотреть, нельзя ли поправить эту беду. Но теперь пока нечего делать. Время не терпит.

Он двинулся к выходу из грота; остальные молча следовали за ним.

Великий князь и его провожатые сели на лошадей, чтобы вернуться во дворец. В эту минуту от домика лесничего показалась великая княгиня, скакавшая верхом в сопровождении рейткнехта. Её свежее лицо оживляла весёлая улыбка. Она подъехала к мужу и поздоровалась с его свитой, как будто не замечая мрачной и смущённой мины этих людей.

   – Кажется, – мельком заметила она, – сегодня по моему примеру никто не мог устоять против желания приветствовать чудное утро в лесу. Ах, и вы также в числе прочих, граф Понятовский? – прибавила она с таким видом и таким тоном, точно только теперь заметила графа. – А ведь я думала, что посланник его величества короля польского занят в Петербурге приготовлениями к тому, чтобы показать собой сегодня в Царском Селе всю блестящую пышность, в которой он, конечно, постарается подражать своему государю.

При всем самообладании и светскости граф не сразу нашёлся что ответить. Между тем Пётр Фёдорович, смотревший на свою супругу мрачным, испытующим взором, сказал:

   – Граф Понятовский действительно старается во всем подражать своему повелителю, самому великолепному и самому любезному из государей Европы; у графа было здесь ещё одно занятие, которое он, конечно, находил гораздо важнее и приятнее предстоящей ему аудиенции в Царском Селе и при котором он настолько мало нуждался в великолепии и блеске, что предпочёл надеть простой охотничий костюм.

Великая княгиня как будто не заметила грубого, враждебно-угрожающего тона этих слов и не почувствовала никакого любопытства проникнуть в их смысл.

   – Пора домой, – сказала она. – Императрица любит пунктуальность.

В тот момент, когда Пётр Фёдорович пустил свою лошадь, чтобы вернуться во дворец, из кустов вышел с гордой, торжествующей миной Шридман, но тотчас остановился, остолбенев от изумления при виде великой княгини рядом со своим супругом, окружённой остальными лицами свиты.

Пётр Фёдорович дёрнул, что было силы, свою лошадь назад.

   – Ах, Шридман, – воскликнул он, – ты ещё осмеливаешься соваться мне на глаза! Как попал ты сюда, не получив отпуска? Кто позволил тебе оставить лагерь?!

Шридман окаменел, точно сражённый громом; его взоры боязливо блуждали от одного офицера к другому, но на всех лицах он читал лишь отражение гнева, пылавшего во взорах великого князя.

   – Я хотел, – запинаясь, пробормотал он, – я пришёл... вашему императорскому высочеству известно...

   – Мне известно, что ты – болван, – подхватил Пётр Фёдорович, – плохой солдат, лгун и обманщик, низкий человек! И знай, что я придумаю для тебя примерное наказание!.. – Он обратился к одному из своих адъютантов и сказал строгим тоном: – Отведите этого негодяя к генералу фон Леветцову, пускай возьмут его под стражу. Он не годится даже в тамбурмажоры. Пусть сорвут с него эти жгуты и посадят, как арестанта, на хлеб и на воду, потом я распоряжусь, что с ним сделать.

Сказав это, великий князь дал шпоры своей лошади и помчался во весь дух.

Екатерина Алексеевна со своими провожатыми последовала за ним, тогда как адъютант схватил за воротник ошеломлённого Шридмана, который был не в силах произнести ни слова, и повёл его рядом со своей лошадью в лагерь.

Немного спустя маленькая кавалькада примчалась во дворец: великая княгиня была беззаботно весела. Пётр Фёдорович был мрачен и угрюм, граф Понятовский бледен и печален. Великокняжеская чета, окружённая своими кавалерами на храпевших благородных конях, представляла картину оживления и счастья для тех, кто не всматривался в выражение лиц, и никто из посторонних наблюдателей не мог подозревать, что эта весёлая утренняя прогулка сгубила весенний цвет одного юного сердца.

Великий князь с супругой удалился в свои покои, а граф Понятовский помчался на своих фыркающих скакунах в Петербург, точно этой отчаянной скачкой хотел заглушить мучительную тревогу, точившую его при воспоминании о тоскливом взоре бедной молодой девушки, которую он пожертвовал для спасения великой княгини.

XXXIV

Императорский дворец в Царском Селе в то время не был ещё тем великолепным, опоясанным мраморными галереями зданием, которое в настоящее время, как творение Екатерины Великой, украшаемое всеми её преемниками, своим чрезвычайным великолепием возбуждает восторженное удивление у каждого посетителя. Но вместе с тем он далеко не был и тем маленьким, неказистым летним домом, который выстроила для своего супруга Екатерина I, так как Елизавета Петровна уже превратила это любимое местопребывание своего отца в роскошный дворец, явившийся основанием теперешнего и уже представлявший собою немало великолепия. Порядочно растянувшееся в длину здание, увенчанное позолоченными куполами дворцовой церкви, было окружено широко раскинувшимися, прекрасными садами; только при взгляде на эти сады и даже на сам дворец сразу было видно, что по большей части в них не живут и они молчаливо пустынны. Хотя Елизавета Петровна из чувства благоговения перед своим отцом и украшала Царское Село, и пеклась о нём, она редко приезжала сюда и никогда не жила в нём. Лишь при торжественных обстоятельствах, которые императрица хотела так или иначе связать с памятью о своём отце, она подписывала здесь государственные акты или устраивала большие празднества.

Елизавета Петровна вышла из своих апартаментов довольно рано утром, чтобы отзавтракать в приготовленных для неё покоях, неподвижному великолепию которых, несмотря на все усилия, никак нельзя было придать уютность. Императрицу сопровождали графы Иван и Пётр Шуваловы и Алексей и Кирилл Разумовские, и в этом маленьком кружке своих интимных приближённых, сияя весёлостью и свежестью, она села за богато накрытый стол. Сознание своего освобождения от обвившей её змеи старости, снова доставленное живительным эликсиром графа Сен-Жермена, и с новым пылом пробудившаяся в ней поутру опьяняющая радость по поводу выигранной её армиею битвы наполнили императрицу приливом силы, счастья, бодрости духа и надежды, какого она уже давно не ощущала в себе. Она болтала и шутила со своими друзьями почти с чрезмерно шаловливою весёлостью, как в дни своей цветущей молодости.

Друзья императрицы, все без исключения очень заинтересованные в состоянии её здоровья и сил, чувствовали себя также счастливыми, благодаря её весёлости и видимому здоровью, и становились всё оживлённее и веселее. В особенности был неисчерпаем на шутки и весёлые выходки Кирилл Григорьевич Разумовский; в конце концов он стал даже напевать вполголоса те старые народные украинские песни, которые он пел в былое время, когда, узнав о счастье и возвышенье брата Алексея Григорьевича, приехал бедным музыкантом в Петербург, чтобы последовать за его звездою, приветливо засиявшею с тех пор и для него. Императрица смеялась и поощряла его петь погромче, и веселье становилось всё шумнее и шумнее. Стол был уставлен хрустальными графинами, в которых искрились благороднейшие вина Франции, Испании и Италии. Государыня была увлечена прелестью беседы; силы и счастливая юная свежесть, ощущавшаяся ею, заставили её совершенно позабыть о том, что всего ещё немного времени пред тем она была почти побеждена в борьбе со старостью и что юношеская бодрость, напрягшая все её нервы, – не более не менее как искусственный огонёк, питаемый чудодейственным эликсиром графа Сен-Жермена. Жадными глотками пила она золотистый херес и тёмное, кроваво-пурпурное бургундское, и всё оживлённее и оживлённее искрились её глаза, всё пухлее становились губы императрицы.

Граф Иван Иванович Шувалов поднял свой бокал, в котором пенилось шампанское, и, полный горделивого счастья, воскликнул:

– Да низвергнутся все враги России, как пруссаки на берегу Прегеля, и пусть наша обожаемая государыня в такой же юной свежести, какой мы видим её здесь среди нас, ещё долго, долго олицетворяет собою счастье и славу своей империи и переживёт всех нас!

В глазах Елизаветы Петровны блеснул гордый огонёк. Она сделала знак. Ей подали бокал шампанского, и она одним залпом осушила его до дна.

– Да, – воскликнула она, – я думаю, что подкрадывающейся старости ещё долго не удастся вырвать у меня скипетр России... Я не хочу пережить своих друзей, чтобы иссохнуть затем в одиночестве, подобно лишённому листьев дереву, но я не желаю также, – почти угрожающе прибавила она, – предоставить своих друзей ненадёжной участи, и если бы Небеса вняли моему желанию, то оно заключалось бы в одном: если уже это неизбежно, то распроститься с этою земною жизнью вместе со всеми вами.

Трудно было бы сказать, какие мысли наполнили головы гостей императрицы при её последних словах, во всяком случае выражение их лиц говорило об их радостном согласии.

Государыня поставила свой бокал перед собою и провела рукою по лбу. На минуту её голова откинулась на спинку кресла. Затем она обвела вокруг растерянным взором, как будто искала причину ощущения, по-видимому охватившего её голову подобно головокружению. Но несколько секунд спустя она снова выпрямилась, и всё это произошло так быстро, что никто из её сотрапезников даже и не заметил этого.

Между тем ко дворцу один за другим стали подъезжать экипажи из Петербурга, запряжённые великолепными лошадьми в блистающей золотом упряжи и с расшитыми золотом ливреями на прислуге. Избранное общество, приглашённое на торжественное празднование победы, стало наполнять отдалённые покои дворца. Появился и граф Бестужев с графом Понятовским, который со спокойною уверенностью отвечал победоносною улыбкою на любопытные взгляды всего двора. Последний тщательно искал себе объяснения, как это такой невидный и незначительный прежде молодой человек, которого видели исчезнувшим в тёмной туче немилости, теперь вдруг снова появился здесь во всем блеске своего неприкосновенного положения посланника и украшенный высшим орденом польского королевства.

Был здесь и Пассек в своём новом майорском мундире Преображенского полка; он возбуждал немало зависти, но вместе с тем и немало внимания со стороны всего двора. Счастливому молодому офицеру, на долю которого выпало быть вестником победы и который, благодаря тому, был осыпан почестями и милостями государыни, предстояла блестящая карьера, ведущая к самым высоким ступеням, о которых может помыслить лишь самое смелое честолюбие, он сделался светилом на придворном небосводе, и все теснились вокруг него, чтобы высказать ему пожелания счастья, уверения в дружбе и готовность к услугам. Достойно было изумления, как много друзей, готовых на все услуги, сразу приобрёл этот неизвестный до сих пор молодой человек и как много людей уже давно, оказывается, живо интересовались им и теперь были в восторге, что отличные качества, которым они давно дивились в нём, были оценены по достоинству.

Но сам Пассек, казалось, нисколько не ценил выпавшего на его долю счастья, так как он стоял с таким мрачным взглядом, его лицо было так смертельно бледно, его сжатые губы сложились в такую горькую улыбку, неприязненную насмешку и он с такою резкой холодностью отклонял все расточаемые ему комплименты, что можно было предположить, что его постигло тяжелейшее несчастье, а не почести и милость императрицы. Он поручил одному из личных лакеев государыни довести до сведения её величества о его присутствии, и о нём было доложено одновременно с докладом о графе Бестужеве и Понятовском как раз в тот момент, когда императрица только что оправилась от лёгкого обморока, случившегося с нею за завтраком.

   – Вестник победы над пруссаками, – воскликнула Елизавета Петровна, – имеет преимущество перед посланником моего брата польского короля, особенно когда последний выказывает столь мало усердия уважать и мою волю при выборе своего представителя... Итак, пусть первым войдёт майор Пассек.

Молодой майор появился в комнате, где завтракала императрица. Хотя он и сделал попытку умерить грозное пламя, пылавшее в его глазах, и согнать со своих губ ядовитую усмешку, тем не менее его лицо сохранило своё мрачное выражение и смертельную бледность.

Императрица приказала снова наполнить бокалы шампанским и сама подала один из них Пассеку.

   – За благоденствие моей армии в Пруссии! – воскликнула она, дотронувшись своим бокалом до бокала Пассека. Графы Шуваловы и Разумовские тоже чокнулись с ним, и императрица осушила свой бокал до дна. – Но что с вами? – спросила императрица Пассека. – Право, у вас вовсе не лицо вестника победы, не лицо человека, являющегося к своей императрице, чтобы высказать свои желания, исполнение которых заранее обеспечено, если бы они оказались даже такими смелыми, какие может выразить только честолюбие двадцатилетнего сердца. Чего недостаёт вам? Что постигло вас со вчерашнего дня, когда вы сияли счастьем?

   – Ваше императорское величество! Вы соизволили обещать мне исполнить одно моё желание, – ответил Пассек, лицо которого нимало не прояснилось. – Вот у меня есть такое желание и я надеюсь, что вы, ваше императорское величество, в своих личных интересах, а также в интересах государства исполните его.

   – В интересах государства? – произнесла императрица. – Это звучит серьёзно... Говорите!

Пассек поклонился в сторону графов Шуваловых и Разумовских и сказал:

   – Их сиятельства простят мне, что я буду просить всемилостивейшую государыню выслушать меня наедине...

   – Вы имеете право на такую просьбу, – немного удивлённо произнесла Елизавета Петровна. Она поднялась, лёгким кивком головы приветствовала своих сотрапезников и прошла вместе с молодым офицером в расположенный рядом со столовой кабинет, который небольшою приёмною отделялся от огромных парадных зал. – Вот мы и одни, – воскликнула она, – говорите, чего вы желаете... Разве ваша просьба касается столь большого и великого, что доставляет вам заботу относительно её выполнения?

   – Совсем не то, – воскликнул Пассек, – напротив, мне не о чем просить для себя, кроме того, чтобы вы, ваше императорское величество, сохранили ко мне своё благоволение и милость и предоставляли мне постоянную возможность пожертвовать жизнью на службе вам. Вы, ваше императорское величество, уже так щедро наградили меня за ту ничтожную службу, которую я мог сослужить вам, что было бы сверх меры требовать большего. То, что я имею передать вашему императорскому величеству, касается тайны, которая случайно была обнаружена мною и о которой необходимо знать и императрице. Но дело идёт о высочайшей после вашего императорского величества особе, и единственной просьбой, которую я намерен высказать, будет то, чтобы вы, ваше императорское величество, защитили меня от всякой неприязни и недоброжелательства, которые могут постичь меня из-за моего сообщения.

   – Разве существует неприязнь и недоброжелательство для того, на голове которого покоится защитная рука императрицы? – с метающим искры взором воскликнула Елизавета Петровна. – Говорите! – повелительно добавила она.

   – Вашему императорскому величеству, – произнёс Пассек, и его голос задрожал, – известно, что его императорское высочество великий князь содержит в Ораниенбауме отряд голштинцев.

   – Да, я знаю, – ответила императрица, сдвигая брови, – я разрешила это... лучше пусть он играет с этими солдатами, чем занимается другим, – вполголоса добавила она.

   – Но вот что неизвестно вашему императорскому величеству и едва ли позволительно, – продолжал Пассек. – Посреди голштинского лагеря под вывеской экзерцисгауза находится лютеранская церковь, а лютеранский пастор со своим помощником под видом лесничих живут в охотничьем домике великого князя и совершают каждое воскресенье в той церкви лютеранское богослужение, в котором принимает участие и сам великий князь, наследник трона православной России.

   – Не может быть! – воскликнула Елизавета Петровна, подойдя к Пассеку и порывистым движением кладя ему руку на плечо. – Возможно ли это?.. Неужели это – правда? Подобное, святотатство совершается в такой близости от моей резиденции?! Боже мой, если бы об этом проведали мои русские подданные... если бы это стало известно в империи!

   – Клянусь вам, ваше императорское величество, – возразил Пассек, поднимая руку кверху, – что всё то, что я сказал – истина. Старого пастора именуют Викманом, и он проживает в охотничьем доме великого князя. Его помощника зовут Бернгардом Вюрцем. У старика есть дочь, – продолжал он, причём ужасное волнение исказило черты его лица, – коротающая время в любовной интрижке с графом Понятовским, который сейчас должен быть представлен вашему императорскому величеству в качестве посланника польского короля.

Императрица стремительными шагами прошла по комнате.

   – Следовательно, и это также связано вместе! – воскликнула она. – Какая измена, какое недостойное зло окружают меня! О, мой друг, благодарю вас, – произнесла она, схватывая руку Пассека и пожимая её почти с мужскою силою. – Вы – верный слуга, и разоблачение, которое вы сделали мне, увеличивает ещё мою благодарность вам. Повторяю вам ещё раз: требуйте всего, чего хотите, всё будет исполнено!

   – Я не нуждаюсь ни в чём, – возразил Пассек, – и прошу, как я имел честь уже говорить вашему императорскому величеству, лишь о вашем благоволении и милости... Моей единственной просьбой, которую я осмеливаюсь высказать, будет лишь то, чтобы вы, ваше императорское величество, вырвали те ядовитые растения, корни которых развиваются столь близко от ступеней вашего трона.

   – Вы увидите это, – воскликнула Елизавета Петровна, – и я надеюсь, что вы останетесь довольны. Останьтесь при мне, пред лицом всего двора я дарую вам сегодня право стоять непосредственно возле меня.

Императрица позвонила и приказала войти своей свите. Тотчас же появились камергеры и статс-дамы. Елизавета Петровна приказала отворить двери приёмной; весь двор столпился у кабинета, в глубине которого стояла государыня, готовая к торжественному приёму.

В кабинет вошли великий князь и великая княгиня, сопровождаемые верховными сановниками. Елизавета Петровна ледяным кивком головы приветствовала своего племянника и затем приказала обер-камергеру ввести графа Бестужева с посланником польского короля. Под любопытными взорами всего двора к её величеству приблизился канцлер; вслед за ним шёл граф Понятовский, взор которого сиял ещё ярче и голова которого поднималась с ещё большей гордостью, чем до тех пор, так как он твёрдою ногою стал здесь перед императрицей в полном блеске и под охраной своего основанного на международном праве положения и чувствовал, что все его враги не могут столкнуть его с этого места. Будучи представлен канцлером и глубоко поклонившись императрице, Понятовский приветствовал несколько менее глубоким поклоном князя и великую княгиню; но всё же при этом взор графа глубоко погрузился в глаза Екатерины Алексеевны, и снова эти глаза встретили его взор восторженным блеском ликования. После короткой приветственной формулы, в которой посол заверил императрицу в неизменном дружелюбии своего всемилостивейшего монарха, Елизавета Петровна коротко и холодно ответила:

   – Я рада, граф, что здесь меня приветствует представитель столь отменного государя и столь достойного друга, как мой брат король польский; я уверена, что и все ваши личные желания удовлетворены тем, что выбор его величества пал на вас, чтобы дать вам возможность последовать той притягательной силе, которая влечёт вас к моей резиденции.

Екатерина Алексеевна побледнела при этих словах, произнесённых почти резким тоном. Мгновение она колебалась и, казалось, почти искала опоры. Понятовский также на момент потерял самообладание и лишь с трудом удержал на губах улыбку.

Императрица кивнула ему головой, отпуская его этим знаком, и граф, окинув вопросительно-беспокойным взглядом великую княгиню, прошёл в аванзал в сопровождении Бестужева.

Елизавета Петровна обратилась к великому князю.

   – Прежде чем перейти в церковь, где должно начаться торжественное празднование победы, – всё тем же резким тоном начала она, – я должна сообщить вам, что вблизи вас, как дошло до моего сведения, находятся неблагодарные люди, которые платят за ваше доверие и милость изменою.

   – Вблизи меня? – совершенно смутившись, произнёс Пётр Фёдорович, в то время как Екатерина Алексеевна, уже было овладевшая собою, снова начала дрожать. – Я не могу подумать, где, кто и как?

   – Вы слишком добры и близоруки, – насмешливо проговорила государыня, – мне приходится прийти вам на помощь! В вашем охотничьем домике в Ораниенбауме, – продолжала она, – проживают две личности, выдающие себя за ваших лесничих, это – опасные государственные изменники. Офицер с командой Преображенского полка ещё сегодня вечером, по окончании празднеств, появится у вас в Ораниенбауме, чтобы немедленно отправить тех двух личностей и всё, что имеет с ними общее, в пределы Голштинии, с тем, чтобы вы могли там вести дальнейшее против них рас следование. Майор Пассек, – сказала она, обращаясь к стоявшему возле неё офицеру, – тотчас же по окончании церемонии вы позаботитесь относительно исполнения моего повеления. Я предоставляю вам лично сопровождать команду, – с многозначительным взглядом прибавила она.

   – Благодарю вас, ваше императорское величество, за ваше милостивое доверие, – с поклоном сказал Пассек, – но моё сопровождение вовсе не нужно; офицер, которому я передам приказ вашего императорского величества, без сомнения, сумеет исполнить свой долг.

В то время как Екатерина Алексеевна уже снова оправилась, Елизавета Петровна уничтожающим взглядом окинула великого князя и сказала:

   – Если я так мягко распорядилась с теми опасны ми людьми, решив отправить их на родину вместо того, чтобы здесь вести процесс и сослать их в Сибирь, что они заслужили своими поступками, то это лишь из уважения к вам, ваше императорское высочество, так как я вовсе не желаю, чтобы то, что окружает вас, было предметом соблазна.

Пётр Фёдорович был бледен как смерть; он издавал лишь несвязные звуки и, не ответив ни слова, поклонился государыне.

   – Ну, а теперь, – воскликнула Елизавета Петровна, – пройдём в церковь, чтобы здесь, на том месте, где мой великий родитель раздумывал над своими планами, ведущими к чести и величию России, отблагодарить Бога и святых за победу над врагами империи.

Великий князь и великая княгиня пошли рядом с императрицей. Граф Иван Иванович Шувалов дал знак своим жезлом; все придворные расступились на обе стороны, чтобы очистить путь её императорскому величеству и чтобы затем снова сомкнуться позади неё. В тот миг, когда жезл обер-камергера стукнул о пол, глаза императрицы вдруг остеклились и стали неподвижны; она провела рукою по лбу, точно хотела устранить головокружение, в то время как другою рукою, ища поддержки, схватила за руку великую княгиню. Екатерина Алексеевна испуганно обвила рукою талию императрицы. Несколько ближайших статс-дам подскочило, чтобы точно так же поддержать её, но несколько мгновений спустя припадок уже миновал. Великий князь, мрачно смотревший перед собою, ничего не заметил, да и всё остальное общество, за малым исключением, не разобрало, что случилось, один лишь граф Сен-Жермен, стоявший среди собравшихся придворных близ дверей приёмной, испуганно ступил на порог кабинета и беспокойно-испытующим взглядом стал наблюдать за императрицей.

В одно мгновение всё уже прошло. Когда граф Иван Иванович Шувалов обернулся, чтобы раскрыть причину замешательства, лицо императрицы уже снова приняло своё прежнее выражение и она пошла уверенным, эластичным шагом между рядами глубоко склонявшихся, как нива под дуновением ветра, придворных через залы к ярко освещённой придворной церкви, где уже ждал её митрополит, окружённый многочисленным духовенством.