Текст книги "Крещение огнем"
Автор книги: Гарольд Койл
Жанр:
Боевики
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)
Глава 14
Образ жизни в нашей стране не может быть американским только наполовину. Возможен лишь стопроцентно американский образ жизни.
Теодор Рузвельт
3 сентября, 10.15 Браунсвилл, Техас
Жители Браунсвилла давно привыкли к летним пробкам на дорогах, особенно во время праздничных уик-эндов, когда толпы туристов, ища спасения от техасского зноя, устремляются на остров Саут Падре или через границу, в Матамарос, рассчитывая купить там что-нибудь по дешевке. Уик-энд накануне Дня труда[3]3
Первый понедельник сентября.
[Закрыть], совпадающий с окончанием лета, как всегда, выдался самым оживленным в году. Только на этот раз дело было не в количестве машин и не в неудобствах, вызванных заторами, а в самом составе транспортного потока – именно он заставлял прохожих недоуменно останавливаться и озабоченно качать головами. Мало кто из американцев ожидал, проснувшись утром, обнаружить на лужайке перед домом двадцатипятитонную «Брэд– ли». Столь же неожиданным оказалось для них появление на главной улице города танков М-1 – тех самых танков, чьи 120– миллиметровые пушки сказали свое веское слово в Ираке.
Один вид вооруженных до зубов американских солдат внушал безотчетный страх. Каски, солнцезащитные очки, бронежилеты, маскировочная одежда делали солдат 52-й дивизии моторизованной пехоты больше похожими на захватчиков с враждебной планеты, чем на защитников. Появление армии Соединенных Штатов в Браунсвилле накануне Дня труда мало способствовало тому, чтобы население Южного Техаса почувствовало себя в безопасности. Развертывание войск вдоль границы не только не положило конец панике и ужасу, охватившим окрестные населенные пункты, – напротив, череда бедствий, обрушившаяся на техасскую Национальную гвардию, и внезапное появление регулярных частей только усилили страхи и опасения техасцев.
Несмотря на поднятую в прессе шумиху, Национальная гвардия оказалась не способна справиться с ситуацией на границе. Это подорвало у людей доверие ко всему, что говорило федеральное правительство. Вид батареи 155-миллиметровых гаубиц, расположившейся в парке по соседству с детскими качелями ни в малейшей степени не вселял спокойствия. Не приходилось удивляться, что люди, издавна привыкшие существования в мире и покое и верить в незыблемость государственной границы, предпочли бегство сомнительной перспективе жить в зоне свободного огня, и оставались глухи к призывам властей не поддаваться панике. И навстречу армейским колоннам, которые, повторяя маршрут Захарии ТэйлОра и Джона Дж. Першинга, двигались на юг, потекли колонны беженцев, устремившихся на север.
В самом центре этой кутерьмы – так называл обстановку в Браунсвилле Джо Боб – находилась Джен Филдс. Следуя ее теории, согласно которой успех сопутствует тому, кто умеет оказаться в нужное время в нужном месте, съемочная группа и здесь получила почти такие же блестящие возможности, как и в Мехико, во время июньского переворота. Ведь они оказались в Браунсвилле как раз в тот момент, когда президент Соединенных Штатов объявил о мобилизации Национальной гвардии Техаса, Ныо-Мексико, Аризоны и Калифорнии и о развертывании на іран и це четырех сухопутных дивизий и одной – морских пехотинцев, и успели заснять реакцию жителей на это объявление. Камера Теда запечатлела исторический кадр: на рассвете, в канун Дня труда, передовая группа 52-й дивизии входит в город. Магнитофон Джо Боба записал немногословные, сдержанные разговоры офицеров регулярной армии и их коллег из Национальной гвардии: первые сменяли вторых и отдавали им только что полученные приказы нового командования. А вездесущая Джен Филдс, как всегда находившая такой кадр, который был красноречивее любого комментария, в этот вечер, как и во все последующие, блистала на экранах телевизоров во всех уголках страны. То она стояла на правом берегу Рио-Гранде и беседовала с офицерами мексиканской армии, следившими за тем, как американские солдаты возводят проволочные заграждения и роют на берегу окопы с брустверами из мешков с песком, которые венчают пулеметы. А два часа спустя она обсуждала с командиром Первой бригады 52-й дивизии полученное им задание. Даже Джо Боб, человек, на которого нелегко было произвести впечатление, преклонялся перед способностью Джен безошибочно находить в царившей вокруг неразберихе единственно верный путь и за несколько минут выхватить из множества образов и слов именно такие, которые необходимы для создания яркого, доходчивого, запоминающегося репортажа. Она обладала несомненным талантом, а его не могут заменить ни годы учебы, ни владение техническими приемами. И когда оператор другой группы как-то спросил Джо Боба, какая она – знаменитая Джен Филдс, тот только многозначительно посмотрел на коллегу и с почтением изрек: «Классная баба, чертовски классная».
Сама Джен первой была готова признать, что «классной» ее сделали удача и упорный труд. Пробыв в Браунсвилле неделю, она и ее группа знали город и его окрестности как свои пять пальцев, не говоря уже о том, где можно снять самые удачные кадры, кого, в случае необходимости, подмазать, и на кого – положиться. И пока в аэропорт Харлинген с поистине сверхзвуковой скоростью прибывали все новые съемочные группы, Джен, Тед иДжо Боб продолжали делать свое дело. Одна бригада из Нью-Йорка, пытаясь наверстать упущенное время и опередить остальных, попробовала было увязаться за фургоном Джен. Но сидевший за рулем Джо Боб заметил, что нью-йоркцы 4 'сели на хвост", и не замедлил от них отделаться. Остановившись посреди улицы, техасец высунулся из окна и заорал:
– Ну-ка, глотните моей пыли, педики нью-йоркские!
С этими словами он рванул с места и, выжимая из фургона все, на что тот был способен, помчался по глухим переулкам и улицам с односторонним движением в запрещенном направлении. Через десять минут бешеной езды, проскочив два красных сигнала светофора, три запрещающих знака и готовый опуститься железнодорожный шлагбаум, Джо Боб избавился от преследователей, оставив их в самом опасном районе города, и успел доставить Джен в назначенное место в срок. Так что пока остальные съемочные группы пытались разобраться, какие сюжеты стоит снимать, а какие – не стоит, Джен Филдс ежедневно выдавала убедительные, отлично сделанные репортажи.
Но ни камера Теда, ни микрофон Джо Боба не могли уловить растущей озабоченности и тревоги Джен. Одним из слагаемых успеха являлась способность видеть и понимать то, что скрывается за сюжетом, который она снимала, и доносить это понимание до своей главной аудитории – простых американцев. В большинстве репортажей Джен умела оставаться в стороне, не принимая слишком близко к сердцу то, о чем шла речь. Но теперь это давалось ей все труднее и труднее.
Сейчас она понимала, что перемены в Мексике были столь же необходимы, как и стягивание части американских и мексиканских войск к границе. Для Соединенных Штатов это означа– до защиту от загадочных рейдов, мексиканцы же, соответственно, реагировали на развертывание американских войск. Все это было вполне понятно, но не требовало большой сообразительности и осознание тогоу что присутствие войск, как и произошедший четыре дня назад инцидент с перестрелкой, может вызвать более масштабные конфликты.
Как ни страшила Джен конфронтация между ее родиной и Мексикой, еще больше волновал ее ответ на вопрос: на чьей она стороне? Как может она, американка, продолжать объективные репортажи о действиях Совета тринадцати, зная, что в этот самый момент его заботит одно: как уничтожить побольше ее соотечественников? Особенно это касалось полковника Гуахардо. Для Филдс он стал олицетворением новой революции. Она была уверена, что этот человек способен использовать в своих целях любого и избавиться от него, как только эти цели будут достигнуты. И хотя Джен знала, что он – образованный, воспитанный человек, примерный семьянин и умеет быть по-своему обаятельным, она видела и его темную сторону – черную и бездонную, как угольная яма.
Работу над репортажами осложняло еще и то, что Скотт Диксон, человек, которого она любила, теперь активно вступил в иіру. И если Гуахардо в глазах Джен олицетворял Совет тринадцати, то Скотт стал для нее символом американского солдата. С тех пор как на защиту границы была брошена Национальная гвардия, особенно в последние два дня, Джен то и дело слышала и видела то, что лишь усиливало ее опасения и тревогу. Американские солдаты, охраняющие пограничный пункт в Браунсвилле, перестали быть для нее просто реквизитом, фоном, который можно использовать в очередном репортаже. Это были живые люди, солдаты, как и ее Скотт. Во время интервью с командирами и старшими офицерами Джен ловила себя на мысли, что думает о Скотте: ведь они выглядели, говорили и действовали совсем как он, от них исходил точно такой же запах. Тонкий, сдержанный юмор и чуть надменная самоуверенность – все это роднило их со Скоттом, и то, что они высказывали во время интервью, она не раз слышала от него. Медленно и неизбежно история начинала принимать личную окраску, и это тревожило ее. И хотя пока это было лишь предчувствие, смутное беспокойство, она не могла от него избавиться, потому что знала: очень скоро оно проявится в полной мере, и тогда ей придется что-то делать.
И сегодня, накануне Дня труда, когда Техас готовился к путешествию в неведомое, Джен который раз задавала себе вопрос: долго ли еще она сможет освещать кризис с той холодной беспристрастностью, которую все привыкли от нее ожидать? И как ей теперь вернуться в Мехико и беседовать с членами Совета с той же профессиональной любезностью,, как и прежде? Ее не особо заботили воспоминания о той критике, которой подвергли американцы своих соотечественников, оставшихся в Багдаде во время кризиса в Персидском заливе. Джен и раньше доводилось терпеть нападки, она даже по-своему любила подразнить гусей. Нет, на этот раз дело было совсем в другом. Ей претило находиться рядом с людьми, которые, при всей оправданности мотива и справедливости принципов, могли принести смерть человеку, которого она любила. Вот, что не давало Джен покря, снова и снова заставляя ее задуматься над необходимостью принять какое-то решение.
Ей и в голову не приходило, что от ее решения ничего не зависит. Но в эти дни подобное заблуждение было вцолне обычным, так как гораздо более умудренные люди и в Мехико, и в Вашингтоне продолжали вести себя так, будто они по-прежнему владеют ситуацией. Единственная разница между ними и Филдс заключалась в том, что они не желали прислушаться к своим предчувствиям и опасениям. Напротив, они отмахивались от подобных мыслей, считая их чепухой, и продолжали поиски «правильных», «разумных» решений, к тому же, приемлемых с политической точки зрения, не ведая, что таких решений просто не существует.
3 сентября, 13.15 Мехико, Мексика
Встряхнувшись, полковник Гуахардо встал из-за небольшого письменного стола, который он поставил для себя в оперативном центре, и подошел к карте, висевшей на противоположной стене. Несколько секунд он стоял перед ней, заложив руки за спину, внимательно изучая расположение символов, обозначающих американские части, развернутые вдоль границы. Когда это занятие ему наскучило, он направился к столу, где сидел дежурный заместитель начальника разведывательного отдела, просматривая поступающие донесения и делая заметки для себя и своих подчиненных, но тот, успевший привыкнуть к Гуахардо, не обратил на полковника никакого внимания, и продолжил возиться с бумагами, которые поступали быстрее, чем он успевал их обрабатывать.
Тогда полковник перешел к столу, за которым сидел заместитель начальника оперативного отдела. Он, как и его коллега, просматривал поступающие донесения, готовясь приступить к составлению сводки действий мексиканских вооруженных сил за истекшие двенадцать часов, и тоже не обратил внимания на Альфредо. И дело было не в том, что офицеры – оба в чине майоров – проявляли неучтивость к высшему чину. Просто оба знали: если они станут разговаривать с полковником всякий раз, когда он подойдет и заглянет через плечо, у них не останется времени на работу. Они понимали, что Гуахардо томится от безделья, что это его раздражает и он готов заняться чем угодно, лишь бы избавиться от этого состояния. Вот поэтому-то он и бродит по оперативному центру как неприкаянный. Для тех, кто там работал, это порой превращалось в тяжкое испытание, но что делать: как-никак, полковник – министр обороны, оперативный центр принадлежит ему, а значит, он волен поступать, как ему заблагорассудится, остальным же придется терпеть и помалкивать.
Побродив бесцельно по комнате, Альфредо подошел к двери, ведущей в главный коридор, обернулся и оглядел помещение.
«Все работают, все чем-то заняты, – подумал он, – все, кроме меня. Должно же и для меня найтись какое-то полезное дело, что-то такое, что бы не мог сделать никто, кроме меня. Вот только что именно?», В данный момент ничего стоящего ему в голову не приходило. Пока американцы не закончат развертывать свои части и не обнаружат свои истинные намерения, необходимости в действиях нет. Все части мексиканской армии уже завершили развертывание или вот-вот завершат в соответствии с военными планами. Каждый из подчиненных ему командиров знает свою задачу и выполняет ее. «Выходит, – размышлял Гуахардо, – я так превосходно все спланировал, что на время остался без работы. Откуда же тогда такое беспокойство?».
Выйдя из комнаты, он направился в уборную. Хотя в распоряжении Альфредо был личный туалет, расположенный рядом с его кабинетом, он предпочитал пользоваться общественной уборной. Его американский приятель, пехотный офицер, как-то сказал ему, что у него есть свой метод проверки умонастроений в армии – нужно только пойти в уборную, которой пользуются солдаты, и почитать надписи на стенах. Всего за несколько минут можно узнать, каких офицеров солдаты не жалуют и чем недовольны. «И еще, – добавил он вскользь, – там иногда удается узнать телефонные номера классных девочек». По возвращении в Мексику Гуахардо, любивший испробовать все новое, перенял эту практику и обнаружил, что это действительно весьма полезно и, к тому же, занимательно.
В туалете полковник размышлял: "Пусть солдаты видят, что он, их командир – такой же человек, как и они. В этом есть какое-то равенство, когда солдаты понимают, что их командиры – тоже люди, тоже носят штаны и справляют нужду, это как-то уравнивает. К тому же, – застегивая брюки, подумал Альфредо, – стыдиться мне нечего. Если уж на то пошло, таким мужским достоинством можно только гордиться".
Гуахардо услышал, как дверь у него за спиной приоткрылась и из-за нее донесся смущенный голос заместителя начальника оперативного отдела:
– Полковник Гуахардо! Извините за беспокойство, но вас просит к телефону полковник Молина.
– И что же, майор, вы сказали эль президенте? Что я вышел?
Майор замялся:
– Нет, господин полковник. Я сказал, что вы заняты неотложным делом, требующим вашего личного присутствия.
Гуахардо застонал и, повернувшись, подошел к раковине.
– Боже милосердный! Теперь полковник Молина подумает, что я заперся у себя в кабинете и трахаю секретаршу. Ступайте и скажите, что я иду.
Бросив краткое "есть", майор исчез, оставив Гуахардо смеяться над собственной шуткой.
Решив переговорить с Молиной из своего кабинета, полковник уселся за большой стол красного дерева. Он снял трубку и сказал адъютанту Молины, что готов говорить с президентом, а когда Эрнандо заговорил, то перебил его:
– Дружище, прежде чем ты перейдешь к делу, хочу тебе сообщить, что я просто-напросто писал.
Молина засмеялся, а потом съязвил, что подобные оправдания свойственны людям с нечистой совестью, что Альфредо паровал репликой:
– Зато с чистыми штанами.
Молина снова залился смехом, а потом, успокоившись, произнес:
– Что ж, полковник Гуахардо, рад слышать, что с мочевым пузырем у вас все в порядке.
Пришла очередь Гуахардо расхохотаться. Отсмеявшись, он продолжил:
– Я уверен, Эрнандо, ты позвонил мне не для того, чтобы отвлечься от скучных обязанностей по управлению страной. Чем могу служить, мой президент?
– Вообще-то, Альфредо, ты уже сотворил для меня чудо. За весь день у меня не было ни одного повода для смеха.
Зная, что разговор скоро примет серьезный оборот, Гуахардо все же не мог отказать себе в удовольствии еще немножко пошутить над другом:
– Вот как? Значит, когда у тебя возникает желание повеселиться, ты звонишь в Министерство обороны?
Когда Молина заговорил снова, полковник заметил, что голос его звучит серьезно.
– Во всяком случае, если я решу повеселиться, то наверняка не стану звонить Барреде, в Министерство иностранных дел.
Гуахардо сразу все понял:
– Что, Эмануэль опять полез на стену?
– Нет, Альфредо, на этот раз дело зашло дальше: наш министр иностранных дел вылез на крышу. Не успел американский посол выйти из его кабинета, заверив, что развертывание армии Соединенных Штатов носит чисто оборонительный характер, как в специальном выпуске американского телевидения сообщили, что группа американских конгрессменов составила проект резолюции, которая уполномочивает президента страны начать вторжение в Мексику.
Гуахардо выпрямился в кресле.
– Ты не шугишь? Американский Конгресс отказался от своего права контролировать действия президента по использованию вооруженных сил? А Барреда не сказал, кто из конгрессменов сделал это заявление?
Когда Молина прочитал список сенаторов и конгрессменов, которые уже заявили о своей поддержке резолюции, Гуахардо на миг потерял дар речи. Он, как и Барреда, надеялся, что Конгресс Соединенных Штатов даст отпор тому, что они считали опрометчивым поступком американского президента. Если же Эрнандо сказал правду – а в этом Альфредо не имел повода сомневаться, – то получается, что Конгресс не препятствует использованию военной силы, а наоборот, способствует этому.
Несколько мгновений оба молчали: каждый, сидя в своем кабинете, пытался понять истинную цель столь неожиданного шага американцев. Может, он рассчитан на то, чтобы запугать их? Или послужить предупреждением? Гуахардо, как и Молина, знал, что такая же резолюция была принята Конгрессом США перед самым началом военных операций против Ирака в 1991 году. Возможно, таким образом Конгресс хочет сообщить им, что пробил последний час. Вот только для чего?
– Чего вы ждете от меня, эль президенте? – спросил, наконец, Гуахардо.
Понимая, что друг умышленно обращается к нему официально, давая понять, что вопрос исходит от полковника Гуахардо, министра обороны, Молина и ответил как президент:
– Как ты ни противишься этой идее, придется тебе лично встретиться с военачальниками Гватемалы, Гондураса, Сальвадора, Никарагуа, Коста-Рики, Панамы, Колумбии, Венесуэлы и Кубы, чтобы выработать стратегические операции по внедрению их вооруженных сил в наши планы обороны. Полковник Барреда сейчас посылает официальные просьбы правительствам этих стран об оказании обещанной помощи.
– А как насчет ООН и Организации Американских Государств? Он не потребовал экстренно созвать сессии этих организаций?
– Потребовал. Но что они решат, Альфредо, – не твоя забота. Тебя сейчас должно заботить одно – оборона республики.
Последние слова Молины прозвучали как приказ. Значит, пока Гуахардо не должен вмешиваться в вопросы международной политики. И все же он, не удержавшись, предупредил друга:
– Ты наверняка понимаешь, Эрнандо, что такая помощь обойдется нам недешево. Каждый из новых союзников заломит свою цену, ожидая, что мы с ней согласимся, особенно кубинцы. А им я доверять не могу.
– Я тоже, Альфредо. Только что нам остается делать? Молиться о том, чтобы случилось чудо? Надеяться, что американцы поймут свою ошибку и начнут считаться с нами, как с равными? Нет, от них этого не дождешься. Пока Соединенные Штаты смотрят на нас сверху вниз, как на непослушных детей, которых время от времени необходимо проучить, они не станут прислушиваться к голосу рассудка. Поэтому, как ни претит мне эта мысль, я не вижу иного выхода, кроме вооруженного сопротивления в случае любого нарушения границы.
После долгой паузы Гуахардо задал вопрос, ответ на который он был обязан получить. Медленно, отчетливо выговаривая слова, он произнес:
– Если я правильно понял, эль президенте, вы приказываете армии пресекать любое вторжение американцев, при необходимости применяя оружие?
– Да, Альфредо. Таков мой приказ. У тебя есть еще вопросы?
Больше вопросов у Гуахардо не было. Что еще он мог сказать? Все уже не раз обдумывалось и обсуждалось. Чтобы сохранить власть и успешно провести реформы в стране, Совет три надцати был обязан доказать, что может защитить Мексику и ее народ. Если они начнут отступать и позволят американцам занять хотя бы клочок мексиканской земли, это будет расценено как слабость, и Совет навсегда потеряет авторитет в глазах народа. Ответив Молине, что больше вопросов у него нет, Гуахардо повесил трубку и, откинувшись на спинку кресла, уставился в пространство.
И вдруг, неожиданно для самого себя, полковник сделал то, чего не делал с раннего детства: в тишине холодного, пустого кабинета он стал шепотом молиться Богородице, прося у нее совета и утешения.
3 сентября, 17.15 Вашингтон, округ Колумбия
Сенатор Джимми Херберт с такой силой грохнул кулаком по столу, что опрокинул два бумажных стаканчика, в которых был чай со льдом. Люди, сидевшие за соседними столиками, удивленно замолчали. Сам Херберт этого не заметил: все его внимание было приковано к единственному соседу по столу, которым был Эд Лыоис, представитель от штата Теннесси.
Льюис, привыкший вызывать у коллег столь бурную реакцию, сохранял полную невозмутимость. Сидя напротив Херберта, он поднял перевернутые стаканчики и принялся промокать салфеткой пролитый чай.
– Помилуйте, сенатор Херберт, я ведь только сказал, что ваша резолюция – глупейший законодательный акт со времен решения по Тонкинскому заливу. Вся разница в том, что авторы тонкинской резолюции знали, на что они идут.
Подавшись к Льюису, все еще красный от гнева сенатор, стараясь взять себя в руки, сдавленно прорычал:
– Пошли вы к черту, господин конгрессмен Эд Льюис! Я отлично слышал все, что вы сказали. Какого дьявола вам понадобилось говорить, что события в юго-восточной Азии имеют какое-то сходство с тем, что происходит сейчас в Мексике? Война во Вьетнаме давным-давно закончена. Она стала историей. Или вы об этом не знаете?
Эд с прежней безмятежностью продолжал -ликвидировать разгром, который учинил на столе Херберт.
– Как же, слышал. Прежний президент говорил об этом. – Оторвавшись от своего занятия, Льюис взглянул на собеседника. – Только я не думаю, что он имел в виду, будто мы должны забыть о ней и о полученном во Вьетнаме уроке. А урок этот заключается в том, что военное вмешательство имеет свои пределы.
Джимми откинулся назад и воздел руки к небу:
– Кто говорит о военном вмешательстве? Мы вовсе не собираемся вмешиваться во внутренние деута Мексики. Моя резолюция не санкционирует подобных действий.
Пришел черед Эда возмутиться. Он швырнул на пол салфетку, которой промокал чай, и накинулся на Херберта:
– Да будет вам, господин сенатор! Кого вы хотите провести? Все дело в том, что ваши чертовьї законники в Сенате считают, будто умные слова, за которыми они стараются скрыть смысл своих действий, способны кого-то одурачить. Неужели вы и ваши соратники всерьез верите, что резолюция, уполномочивающая президента – дальше я цитирую – "использовать в приграничных районах США и за их границами все необходимые меры, дабы защитить народ Соединенных Штатов и обеспечить их территориальную целостность", заставит мексиканцев в страхе отступить и выполнить то, что мы от них хотим? – Льюис нацелил на собеседника указательный палец, желая подчеркнуть смысл сказанного. – Конечно, вы можете как угодно называть действия, на которые уполномочили президента. Но я скажу вам, как их назовут сами мексиканцы – вторжением.
Вцдя, что ему удалось вывести Льюиса из себя, Херберт сразу успокоился, сменил тактику и с непринужденностью профессионального политика изобразил на лице улыбку:
– Ладно, назовем это вторжением. Ну и что же? Что остается делать мексиканцам? Стрелять в нас снарядами, начиненными кактусами?
Если предыдущую вспышку Эд разыграл, то на этот раз он разозлился всерьез:
– Я вам не верю! Вижу, вы сами не ведаете, что творите. Надеюсь, вы хотя бы отдаете себе отчет в том, что на этот раз залив, о котором идет речь, – Мексиканский, а не Персидский? И мы имеем дело не с арабами, а с мексиканцами, своими соседями, жителями Северной Америки, которые, к тому же, в самих Соединенных Штатах составляют пять процентов населения. Они не собираются сидеть сложа руки и смотреть, как американские войска маршируют по их стране. Они поступят так, как поступали каждый раз, когда мы двигались на юг: будут сражаться. – Лыоис отвернулся от Херберта и замолчал. Потом, после минутного раздумья, добавил: – К тому же, нам даже неизвестно, имеет ли отношение нынешнее правительство Мексики к набегам на границе. Как знать, может, кто-то инсценирует эти рейды, пытаясь вынудить нас к интервенции, как это сделал в 1916 году Панчо Вильяі
– Какая нам разница, Эд, кто в ответе за это? Никакой. Абсолютно никакой. Важно другое, мой дорогой знаменитый коллега из штата Теннесси – то, что американцы умирают у себя на родине, защищая свою границу. Когда дело доходит до защиты своего дома и своей семьи, уже не важно, кто на самом деле в ответе за нависшую над нами угрозу. – Херберт встал и собрался идти, но задержался, чтобы закончить тираду. – И ваши благородные идеалы тоже не важны. Важно то, дорогой мой, что кто-то угрожает Соединенным Штатам, и мы, руководство страны, должны принять меры, чтобы покончить с этой угрозой.
Льюис, продолжая глядеть в сторону, насмешливо захлопал в ладоши:
– Прекрасная речь для избирательной кампании, сенатор. Просто не придерешься. Единственное, о чем вы забыли упомянуть, – это мамуля, яблочный пирог и соседская девчушка. На избирателей из глубинки это действует безошибочно.
Взбешенный Херберт чуть было не послал Льюиса подальше, но сдержался. Сжав кулаки, он повернулся и стремительно вышел, оставив Эда наедине со своими мыслями. На какое-то мгновение конгрессмена охватила растерянность: как предотвратить то, что он считает заведомой катастрофой?
3 сентября, 19.45 5 километров к югу от Ларедо, Техас
Хотя проблема, вставшая перед вторым лейтенантом Нэнси Козак, могла показаться сущим пустяком по сравнению с тем, что заботило таких людей, как Джен Филдс, Эд Льюис или полковник Гуахардо, для нее она была вполне реальной и неотложной. В волнении и спешке, которые сопровождали выступление и развертывание 16-й дивизии, Козак совершенно забыла считать дни. И только утром, вскоре после завтрака, почувствовав боль внизу живота, она поняла, что забыла сунуть в рюкзак пачку гигиенических пакетов.
Прекрасно зная, что гигиенические пакеты – не тот предмет, который можно получить у сержанта, ведающего снабжением роты, или у батальонного интенданта, Нэнси решила пока обойтись перевязочным материалом. Зайдя в заросли кустов, росших метрах в ста от расположения взвода, она вскрыла личный пакет первой помощи, достала из него большую повязку, воспользовавшись ею вместо гигиенического пакета. Всю первую половину дня Нэнси как-то обходилась, но ближе к вечеру почувствовала, что марлевая повязка промокла. И если с неприятными ощущениями еще можно было как-то смириться, то скрыть усиливающийся запах она никак не могла. Неприятности усуіубля– лись теснотой в башне "Брэдли" и техасским зноем.
Раньше или позже придется сменить повязку. Только на что – вот в чем вопрос. Можно, конечно, использовать новую – в аптечке первой помощи, которой укомплектована "Брэдли", их несколько. Только вот экипаж может ее не понять, ведь аптечка находится в машине не зря. Если начнутся боевые действия, ее содержимое может оказаться жизненно необходимым. И никто, даже самый лояльный член экипажа, не одобрит ее действий. Их не касается, что она сделает со своим собственным пакетом, но аптечка первой помощи принадлежит всем.
Пока они резво катили по. дороге, не обращая внимания на случайные "легковушки" и "пикапы", которые шарахались, уступая путь двадцатилятитонной бронированной махине, Нэнси Козак продолжала лихорадочно искать выход. Взять туалетную бумагу? Нет, не подойдет. Подружка из Уэст-Пойнта как-то раз попробовала этот вариант на полевых учениях. Туалетная бумага моментально пропиталась кровью и раскисла. Был еще один выход – тряпье, которым пользовались для протирки оружия и проверки уровня масла в системах "Брэдли" – но тоже не лучший: почти все тряпки были уже грязными.
Когда БМП одолела очередной поворот дороги, Нэнси поняла, что ее молитвы услышаны. Впереди, меныце чем в сотне метров, показалась заправочная станция с открытым допоздна магазинчиком. Повеселев, она включила интерком и крикнула водителю, чтобы он остановился у заправки.
Удивленный приказом лейтенанта и ее взволнованным голосом, водитель Луи Фридмен круто взял руль вправо и въехал на стоянку заправочной станции, едва не задев стоявший у бензоколонки "пикап". Как только "Брэдли" остановилась, Козак спустилась в башенку, сняла шлемофон и, схватив куртку и кевларовую каску, приготовилась выйти наружу.
Стрелок, сержант Терри Тайсон, недоуменно посмотрел на нее:
– Что случилось, лейтенант? Куда это вы?
Нэнси попыталась изобрести какой-нибудь повод: мол, хочу что-то там проверить, но передумала. Посмотрев сержанту в глаза, она выпалила:
– Если вы непременно хотите знать, то мне нужно зайти в магазин купить гигиенические пакеты.
Несколько секунд они молча глядели друг на друга. Наконец до сержанта дошел смысл сказанного.
– Все в порядке, лейтенант. Просто я должен знать, что ответить командиру, если он выйдет на связь.
Нэнси вытаращила глаза:
– Если командир спросит, не говорите ему, почему мы остановились.
– Что же ему сказать?
– Да все, что хотите! Скажите, что я пошла проверить позицию другого взвода или еще что-нибудь. В конце концов, скажите ему, что я пошла в туалет. Придумайте что угодно, только...
– Ладно, лейтенант, не волнуйтесь. Я вас прикрою.
Козак улыбкой поблагодарила сержанта и, подтянувшись, вылезла из открытого люка. Когда она ушла, Фридмен обратился к Тайсону по интеркому: