Текст книги "Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса"

Автор книги: Гарднер Дозуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 71 страниц)

Девушка кивнула на угловое панорамное окно, выходившее на Брум-стрит и Гранд-стрит.

– Подсчитайте, сколько объявлений «Продается». Я на вашей стороне – квартира симпатичная. Я бы хотела, чтобы она досталась приличному человеку вроде вас. Не какому-нибудь застройщику – это слово у нее прозвучало как ругательство – или агентству, которое будет сдавать ее VIP’ам понедельно. Району нужны настоящие люди, которые будут здесь по-настоящему жить.

– Так вы говорите, я не получу за нее того, что отдал?

Риелтор с симпатией улыбнулась Леону.

– Нет, милый. Вы не получите того, что отдали. Все, чего вы наслушались, когда за нее запрашивали два лимона, типа: «Манхэттен больше не строится» и «Ах, район-район!» – все это вранье. – Теперь она смотрела серьезно и с сочувствием. – Все для того, чтобы вас всполошить и вы потеряли голову и потратили больше, чем собирались. Еще немного, и у каждого будет непосильная закладная на негодное жилье или на непомерно большое жилье, а потом – бух! – у рынка вышибет дно, и все опадет, как застоявшееся суфле.

– Чтоб вам хоть как-то подсластить пилюлю! – Леон, выйдя из «Эйт», прямиком направился сюда, не взяв ни такси, ни даже ранца напрокат, – на метро. Он немедленно переключился на эффективный режим жесткой экономии. Его мозг, похоже, заранее составил список вещей, на которых можно выгадать, как будто знал, что такой день придет.

Девушка пожала плечами.

– Могу и подсластить, если хотите. Мы можем походить вокруг да около, и я подержу вас за руку все пять этапов проживания горя. Прежде, когда рынок был мягче, я часто этим занималась. Но вы похожи на человека, с которым можно говорить начистоту. Мне начать сначала? Или, если хотите, можем выставить вас на два миллиона или даже два двести – я этим воспользуюсь, чтобы доказать, что два сто за какой-нибудь другой чердачок – это грабеж. Если хотите.

– Нет, – отозвался Леон, чувствуя, как злость вытекает из тела. Девушка ему понравилась. И совершено правильно его поняла. – Скажите лучше, сколько, по-вашему, я могу получить.

Она подперла щеку кулачком и устремила взор вдаль.

– Я продавала эту квартиру. Когда же? А, лет восемь назад. Семье, которая владела ею до вас. Когда они перепродавали вам, заглянула – они обратились к другому агенту, из тех, что не прочь работать на корпорации. Я, как вы знаете, таким не занимаюсь. Но когда жилье продавали, я его видела. Вы многое изменили с тех пор?

Леон поежился.

– Я нет, а вот агент, кажется, да. Сменил обстановку, получилось довольно мило.

Риелтор красноречиво закатила глаза.

– Обстановка не бывает милой. Даже если она из лучшей витрины города, милой не бывает. «Милая» и «корпоративная» – антонимы. В лучшем случае – «беззаботная». – Она посмотрела вверх, направо и снова опустила взгляд. – Думаю, они позаботились скрыть все швы и проплешины. Скажем… Гм… один восемьсот. Эта цифра мне кажется реальной.

– Но я же тогда потеряю на ней двести штук! – отметил Леон.

Ее выразительный взгляд обратился к объявлениям «Продается» за окном.

– И что? Вы как будто надеялись вернуть свое шли даже немножко заработать. Так?

Он кивнул. Терять никак не входило в его планы. Если учесть все выплаты и налоги…

– Наверно, придется немного снизить цену…

– У вас деньги есть?

Леон терпеть не мог разговоров о деньгах. Среди прочих достоинств Риа – она никогда не говорила о деньгах. О том, на что способны деньги, – да, но о деньгах – нет.

– Теоретически, – кивнул он.

– Ну что ж, теоретически – уже неплохо. Взгляните с другой стороны: вы купили квартиру, великолепное, высокого класса жилье в Нижнем Ист-Сайде, в пять раз просторнее средней нью-йоркской квартирки. И прожили в ней… сколько?

– Восемь месяцев.

– Почти год. Причем она обходилась вам в один процент ходовой цены. За аренду вы платили бы в одиннадцать раз больше. Вы выиграли… – она подсчитала на пальцах, – восемьдесят три процента.

Леон не сумел скрыть уныния.

– Что это, – вопросила девушка, – вы мне рожи корчите? Не вы ли говорили, что не надо подслащивать вам пилюлю?

– Да просто… – он понизил голос, чтобы в нем не прорывались скулящие нотки, – я надеялся немножко выиграть на сделке.

– На чем? – мягко спросила она.

– Ну, вы понимаете. Недвижимость дорожает.

– Вы что-то переменили в квартире, улучшили ее?

Леон покачал головой.

– Значит, вы не сделали никакой работы, однако хотите, чтобы вам ее оплатили? А вы не подумали, что будет с обществом, если людям станут платить не за работу, а за владение?

– А вы точно агент по недвижимости?

– И даже дипломированный. И отлично справляюсь, между прочим.

Леон сглотнул.

– Я не жду, что мне заплатят за ничегонеделание, но, понимаете, я бросил работу. И надеялся получить на руки немного наличных, чтобы продержаться, пока не найду новую.

Они понимающе кивнула.

– Впереди трудные времена. Погода опять меняется. Вам стоит внести коррективы в свои ожидания, Леон. Лучшее, на что вы можете надеяться, – выехать из квартиры до срока следующей выплаты по закладной.

У него бился пульс под подбородком и в противовес этой точке – в бедре.

– Но мне нужны деньги на…

– Леон, – в ее голосе прорезалась сталь, – вы торгуетесь. Помните? «Отрицание, гнев, торговля, уныние и принятие». Это естественно, но не поможет вам продать квартиру. У вас две возможности: найти другого риелтора, например такого, кто подсластит пилюлю или использует вас, чтобы поднять цену на другую площадь, которую он хочет продать. Или дать мне время сделать несколько звонков – посмотрю, чего я смогу добиться. У меня есть список людей, которых я хотела бы видеть в наших местах и которые просили меня подобрать им что-нибудь подходящее. Ваша квартира подходящая. Возможно, я очень скоро сумею сбыть ее с рук, если вы не будете мне мешать. – Она пошуршала бумагами. – А, есть и третий вариант: вы вернетесь в свою квартиру и станете притворяться, что ничего не случилось, пока с вашего банковского счета не спишут очередной платеж. Это было бы «отрицание», то есть возвращение на два шага назад от «торговли». Ну, как?

– Мне надо подумать.

– Хорошая мысль, – кивнула она. – Не забывайте: после торговли наступает депрессия. Купите себе кварту мороженого и посмотрите слезливую киношку. Пить не стоит: от спиртного только тоскливее. Выспитесь с этой мыслью и, если хотите, возвращайтесь утром.

Он натянуто поблагодарил и вышел в Нижний Ист-Сайд. В погребке обнаружился прекрасный выбор мороженого. Леон выбрал себе сорт с самым заковыристым названием, со всяческими добавками, цветными разводами и завитушками и понес в свою квартиру – такую большую, что, пока он отпирал дверь, задрожали колени. Риелторша была права: уныние уже наступило.

Приглашение от Бюля пришло через месяц. Оно было выгравировано лазером на кусочке старинной кожи и доставлено курьером с таким тихим ранцем, что Леон даже не услышал, как отбыла посланница, и заметил ее исчезновение, только подняв голову от свитка, чтобы поблагодарить. Жил он теперь в «курятнике» – снимал его понедельно в пять раз дороже, чем обошлась бы погодовая оплата, но это все равно была лишь малая доля того, что он платил в Нижнем. Комнатушка была завалена барахлом, которое руки все не доходили выкинуть, и сейчас Леон, разгребая коробки от пиццы в поисках приличного костюма, проклинал себя за обжорство.

Он плюнул на это дело. В приглашении говорилось: «Так скоро, как Вам будет удобно», а на квадрильонера в чане все равно не произведет впечатления его дизайнерский костюм для первого собеседования, устаревший за год.

Месяц Леону никто не звонил. И не отвечал на предложения – а он предлагал услуги по дизайну, маркетингу, разработкам и рекламе. Леон заставлял себя каждый день выбираться на прогулку в парк и смотреть на медведей – под тем предлогом, что зрелище бесплатное и стимулирует творческую жилку. Потом он заметил, что стоит ему оказаться на улице, как горсть денег испаряется из кармана, расходясь на «необходимые мелочи», и раз за разом горсти складываются в заметные суммы. Центр бережливости в мозгу научился заливать его тревогой при каждой попытке выйти из дома, так что Леон уже много дней сидел взаперти.

А теперь собрался. В одной коробке нашлась чистая одежда: мешковатые джинсы и футболки, но когда-то эта мешковатость дорого стоила, и в любом случае они были лучше, чем рубашка и шорты, которые он через день прокручивал в стиральной машине – если не забывал. Двухсотдолларовая стрижка, сделанная в последний рабочий день, потеряла форму и стиль, но Леон, наскоро сполоснувшись под душем, тщательно причесался, надел свои дизайнерские ботинки и на выходе придал им блеска, потерев носками о штанины джинсов сзади и напомнив самому себе отца, когда тот уходил на работу в Ангилье, – жалкий жест утраченной респектабельности. От воспоминания Леон охнул, словно от удара под дых.

Железа бережливости взвыла, когда он взял такси и велел ехать к вертолетной площадке на Гранд Централ[65]65
  Центральный вокзал – старейший и известнейший вокзал Нью-Йорка.


[Закрыть]. В кровь выплеснулось столько гормонов нищебродства, что ему пришлось пару раз ущипнуть себя за руку, чтобы отвлечься от полноценной паники. Однако ехать предстояло аж в Род-Айленд, а Леон не собирался заставлять Бюля ждать. Он знал, что, имея дело с деньгами, надо и держаться по-денежному – согласовывать сопротивление. Деньги не будут ждать, пока он сядет в поезд или нырнет в метро.

Леон еще из такси заказал вертолет через терминал на заднем сиденье. В «Эйт» это выполнила бы за него Кармела. И сотнями других дел тоже занималась Кармела. В те давние, невозвратно ушедшие времена у него были деньги и обслуживание, какие не снились в самых безумных мечтах, и Леону редко удавалось вспомнить, что заставило его от них отказаться.

Вертолет взбил винтом воздух, поднялся над Манхэттеном: стальные ущелья ушли вниз и превратились в настольный макет. Рокот мотора заглушал голоса, что позволило Леону не замечать пилота, а пилоту настолько полно игнорировать пассажира, что Леон на минуту почувствовал себя важным чиновником, беззаботно парящим над землей. Машина промчалась над береговой линией: над величественными рядами ветряков и плавучих домов, над режущими волны серферами и полосками дамб, похожих на могилы гигантских змеев.

Наушники сводили все шумы – и моря, и мотора – в единообразное шипение. И за этим шипением мысли и страхи на время отступили, словно не могли пробиться сквозь шум помех. Впервые с тех пор, как он захлопнул за собой дверь «Эйт», гложущий голос сомнения смолк, и Леон остался хозяином в собственной голове. Ощущение было, словно вдруг выдернули торчавшую в груди огромную булавку. От облегчения на глаза навернулись слезы – хоть на минуту он перестал гадать, где его место в мире.

Вертолет сел на площадке Ньюпортского государственного аэропорта, на ветви огромного косого креста, вырубленного в густых лесах – в новых лесах, быстрорастущих поглотителях углекислого газа, обвитых гирляндами мха и лиан. Как только открылась дверь, ноздри наполнились тяжелым землистым запахом, и Леону вспомнились Гостиная, а следом и Риа. Поблагодарив пилота, он вручил ей чаевые, а потом обернулся и увидел Риа, словно вызванную его мыслями.

На ее лице была легкая полуулыбка – нерешительная и какая-то детская, словно маленькая девочка гадала, не в ссоре ли они. Леон улыбнулся ей, порадовавшись, что грохот вертолета не позволяет заговорить. Риа пожала ему руку теплой сухой ладонью, и Леон вдруг, повинуясь смутному толчку, обнял ее. Она была и мягкой, и твердой – тело немолодой женщины, которая держит себя в форме, но не сходит с ума из-за лишнего килограмма. Он впервые после ухода из «Эйт» коснулся человеческого существа. И под удаляющийся рокот вертолета Леон понял, что полузабытое откровение не насыпало соль на раны, а, скорее, отдалило все его несчастья так, что ему полегчало.

– Готов? – спросила Риа, когда вертолет улетел.

– Только еще одно, – ответил он. – Здесь есть поселок? Я вроде бы видел на площадке.

– Маленький, – кивнула она. – Раньше был больше, но нам нравятся маленькие.

– А магазин стройтоваров там есть?

Риа многозначительно взглянула на него.

– Тебе что? Молоток? Строительный пистолет? Затеял ремонт?

– Я хотел прихватить с собой дверную ручку, – сказал Леон.

Она захихикала.

– О, это ему понравится. Да, найдем тебе магазин.

Охрана Бюля исследовала дверную ручку посредством миллиметрового радара и газового хроматографа, но пропустила. Риа все время осмотра занимала спутника разговором – легкой болтовней о погоде и ценах на недвижимость, а между тем прогуливалась с ним по комнате, поворачивая под разными углами, и Леон, наконец, спросил:

– Меня сканируют?

– Здесь тоже миллиметровый радар, – признала она. – Полное изображение тела. Не волнуйся, меня тоже сканируют каждый раз. Обычное дело.

Леон пожал плечами.

– Самый ненавязчивый обыск на моей памяти.

– Все дело в комнате, – объяснила Риа. – Размеры, цвет. Обычно сканирование на входе утверждает: «Ты – микроб под микроскопом» или «Не стоишь ты трудов, но раз надо, так надо». Мы устроили все несколько более… мило. Вот такая милая комнатка. Вроде кабинета одинокой мамочки, которая нашла себе уголок, где украдкой работает над романом.

А дальше … у нас тут чудесно.

– Похоже на университетский кампус, – сказал он.

– О, думаю, материалы у нас более высокого класса, чем обычно в университетах, – высокомерно поправила Риа, но Леон видел, что ей приятно. – Ну да, нас здесь около пятнадцати тысяч. Маленький город. Уютные кафе, спортивные залы, кино. Живут несколько художников, маленькая Вальдорфская школа…

Дорожки были чистыми и вились вокруг домов – от коттеджей до больших официальных зданий. Все вместе производило скорее впечатление хорошо финансируемого исследовательского института, чем денежной громады. Люди встречались молодые и старые, одевались как придется, ходили в основном парами и компаниями, увлеченно беседовали.

– Пятнадцать тысяч?

– Это головной офис. В основном здесь занимаются вопросами медицины. У нас по миру много других холдингов, и устроены они совсем по-другому. Но мы спешно подтягиваем их до уровня штаб-квартиры. Здесь хорошо работается. Текучесть кадров низкая на удивление. На самом деле нам нужно каждые лет двадцать возвращать людей в большой мир, чтобы не забывали, как он выглядит.

– И ты сейчас в таком отпуске?

Риа ткнула его пальцем в плечо.

– По-твоему, я могла бы здесь быть счастливой? Нет, я всегда жила вне кампуса. Я не гожусь для командной работы. Это разрешено: здесь такое место, где даже одинокий стрелок находит свой путь к славе.

Они теперь шли по траве, и Леон рассмотрел, что на деревьях – необыкновенно мощных, коренастых красных кленах – проложены подвешенные к ветвям мостки, как будто здесь потрудилась семья швейцарских Робинзонов. Мостки были снабжены веревочными перилами и лебедками с корзинами для подъема и спуска. Люди, пробиравшиеся по этим дорожкам, шумно окликали друг друга и хохотали, когда встречным, чтобы разминуться, приходилось протискиваться вплотную.

– Они не устарели? – Леон шевельнул бровью в адрес мостков.

– Для некоторых они никогда не устаревают, – ответила Риа. – Есть такие люди, которым это удовольствие не надоедает.

Тон, которым было сказано: «Есть такие люди», напомнил Леону другую ее фразу: «Медведи не должны быть такими счастливыми».

Он кивнул на скамью – скорее, очень широкое, сплетенное из прутьев, веревок и проволоки кресло.

– Нельзя ли на минуту присесть? То есть Бюль не будет возражать?

Риа щелкнула пальцами.

– Бюль сам распоряжается своим временем. Если мы на пять минут задержимся, кто-нибудь сделает ему интересную и полезную процедуру или инъекцию на эти же пять минут. Не волнуйся.

Она села на скамью, которая выглядела тонкой и хрупкой, словно была рассчитана на детский вес, и похлопала по свободному месту рядом. Когда Леон сел, плетенка почти не прогнулась под ним. Очень хорошая работа, сделанная мастером своего дела.

– Ну, так что происходит, Риа? Сперва ты поддерживаешь захапавшего мою работу Бротигана, довольна, что меня ссылают в Сибирь… – Он вскинул руку, предупреждая ее ответ, и обнаружил, что ладонь дрожит и в груди дрожь от загнанного в бутылку гнева, который он не смел признать. – Тебе хватило бы одного слова, чтобы это прекратить. Ты – посланница бога из чана, ты в «Эйт» – абсолютный монарх. Прикажи ты содрать с Бротигана шкуру, выдубить ее и сшить тебе сапожки, он бы сам бросился снимать мерку. А ты бы им позволила.

А теперь я, министр без портфеля, готовлюсь к событию, из-за которого Бротиган лопнул бы от восторга, – к встрече с Великим Старцем в его собственном чане. С человеком, который, если захочет, проживет тысячу лет, с человеком-государством, суверенным и неприкосновенным. Так я хотел бы знать: зачем? Зачем вся эта секретность, и недомолвки, и обходные пути? Зачем?

Риа дала пройти компании аспирантов, погрузившихся в обсуждение теломер. Шум их голосов и босых ног, шлепающих по мосткам, был хорошим предлогом для паузы. У Леона колотилось сердце, под мышками стало скользко. Он сознавал, что сам проколол разделявший их пузырь иллюзии, молчаливое согласие с тем, что все нормально, что бы это ни значило.

– Ох, Леон, – сказала Риа, – извини. Здесь так принято – в утопии кое о чем стараются не говорить. В конце концов входит в привычку проговаривать все у себя в голове. Понимаешь, невежливо портить людям сад, указывая на поселившихся там змей. Ну, ладно, хорошо, скажу кое-что прямо. Ты мне нравишься, Леон. Средний сотрудник такой конторы, как «Эйт», – колодец несбывшихся желаний, вычисляющий, чего могут желать другие. Мы имеем с ними дело не первое десятилетие – с талантливыми, влиятельными, способными преодолеть фильтры и двойные фильтры. Мы их знаем.

А ты работал по-другому. Мы, как только тебя приняли в «Эйт», завели на тебя досье. Видели твою дипломную работу.

Леон сглотнул. В резюме он сделал акцент на оценках, промолчав о дипломной. О ней он предпочитал не упоминать.

– Мы и подумали: вот совсем другой человек, вдруг у него найдется дом, подходящий к нашей дверной ручке? Но мы знали, что с тобой будет, если оставить тебя в «Эйт»: они станут тебя гнуть и переделывать под себя и либо переделают, либо погубят. Мы сами слишком часто так поступаем. Берем подающего надежды юнца и вводим в жуткую культуру Бюля, к которой он совершенно не подходит. И человек либо с воплями бежит прочь, либо… вписывается. Второе хуже. Вот мы и позаботились, чтобы у тебя на правом плече сидела добрая фея – в противовес дьяволу на левом. – Риа замолчала, поморщилась и влепила себе шутливую затрещину. – Опять я изъясняюсь эвфемизмами! Дурная привычка. Но ты меня понимаешь.

– И вы позволили вытолкать меня…

Она стала серьезной.

– Мы были уверены, что долго драить пуговицы – не для тебя. Рассчитывали, что ты захочешь уйти.

– И тогда вы сможете меня нанять.

– О, нанять тебя мы могли бы в любой момент. Или купить весь «Эйт». «Эйт» бы тебя нам отдал – ты сам сказал, что Бротиган с радостью отдал бы свою шкуру мне на сапоги. Это ко всем относится.

– Так вы хотели, чтобы я прежде… погулял на воле?

– Теперь ты перешел на эвфемизмы. Это заразно! Идем.

Перед входом в сердце Бюля ему выдали закрытый комбинезон, похожий на костюмчик кролика. Пришлось пройти пару двойных дверей, между которыми волосы шевелил ионизированный стерильный воздух. Здание было приземистым, из невзрачного бурого кирпича, без окон. Так может выглядеть водоочистительная станция или склад. На стенах – облицовка керамической плиткой красноватых и коричневых оттенков, отчего казалось, будто они попали в печь для обжига. Внутри было тихо. Пара бдительных охранников в штатском пристально проследила, как они переодеваются в комбинезоны из микропористого материала с пластиковыми масками. Комбинезоны были снабжены замкнутой системой циркуляции воздуха с баллончиком на запястье, а когда охранник услужливо помог открыть клапан, Леон заметил, что маленькие сопла обдували оконце маски, не давая ему запотеть, и в то же время не сушили глазных яблок.

– Вам хватит, Риа? – спросил более высокий из пары охранников. Он был одет как студент, которого девушка пригласила на семейный обед: мягкие, присобранные у щиколоток слаксы и выглаженная рубашка с короткими рукавами, обтягивавшая накачанную грудь, бицепсы и мускулистую шею.

Риа поднесла запястье с баллончиком к маске.

– Тридцати минут достаточно, – сказала она. – Вряд ли у него найдется для нас больше времени.

Она обернулась к Леону.

– Мне думается, такие предосторожности – излишни. Зато ограниченный запас воздуха не дает затягивать встречи.

– А куда девается выхлоп? – спросил Леон, ерзая в своем костюме. – То есть смысл-то, как я понимаю, в том, чтобы не подпускать моих вирусов к… – он сглотнул, – … к Бюлю.

Он впервые назвал этим словом личность, а не концепцию, и в полной мере осознал, что личность, носящая имя, совсем рядом.

– Сюда. – Риа указала на большой пузырь, вздувающийся у нее на загривке. – Пузырь за пузырем, и ты становишься похож на человечка «Мишлен». Та еще шутка. – Она наморщила нос. – У тех, кто бывает здесь часто, постоянный скафандр. Гораздо удобнее. Но Бюлю неуклюжесть нравится.

Риа провела его по коридору, где тоже встречались люди то в закрытых комбинезонах, то в более солидных скафандрах, изящно облегающих тело и переливающихся радужными цветами.

– Правда? – переспросил Леон, догоняя Риа. – Я бы назвал все здесь элегантным, а не неуклюжим.

– Ну да, элегантность по ту сторону двери шлюза. Но мы сейчас внутри тела Бюля. – Взглянув на его лицо, Риа улыбнулась. – Нет-нет. Это не игра слов. Все, что по эту сторону двери, – Бюль. Его легкие, кровеносная система, железы. Мясо в чане, но чтобы чан работал, необходимо как раз все остальное. Ты – вроде гигантского чужеродного организма, вторгшегося в его ткани. Очень интимно.

Они миновали еще одну пару дверей и оказались почти одни в зале размером с баскетбольную площадку университета, где учился Леон. Люди здесь если и были, то очень далеко. Риа понизила голос – пришлось склониться к ней, чтобы расслышать.

– Когда ты снаружи, говоришь с Бюлем через его многочисленные щупальца вроде меня или по телефону, он – власть. Гигант. Но здесь, внутри его тела, он очень-очень слаб. Костюмы уравнивают шансы игроков. Все это – игра ума, аллегории. И ведь это только «Марк‑1», система, наскоро собранная после… несчастного случая. Милях в пяти отсюда, на глубине полумили, строится «Марк‑2». Когда будет готов, пробьем тоннель и переведем его туда, не повредив даже кожи «большого» Бюля.

– Ты никогда не рассказывала, что это был за «несчастный случай», как он сюда попал. Я думал, инсульт или…

Риа покачала головой, тихо прошуршав микропорой.

– Ничего похожего.

Они уже перешли зал, направляясь к дверям на другой стороне.

– Зачем здесь так много места?

– Осталось от прежней планировки, раньше здесь был просто институт биотехники. Зал использовался для общих собраний и симпозиумов. Теперь он для нас слишком велик. Требования безопасности не допускают больше десяти человек в одном помещении.

– Это было покушение?

Леон спросил не раздумывая, резко, словно срывал пластырь.

Снова шелест микропоры.

– Нет.

Риа положила руку на вентиль на двери, собираясь его повернуть и открыть проход дальше.

– Я что-то трушу, Риа, – остановил ее Леон. – Он на людей не охотится?

– Нет.

Даже не видя ее лица, Леон почувствовал улыбку.

– А может, ему нужны органы? Группа крови у меня не редкая, и за телом я не так хорошо ухаживал, чтобы…

– Леон, – перебила она, – если бы Бюлю понадобились органы, мы бы их прямо здесь и сделали. Распечатали бы часов за сорок, новенькие и чистенькие.

– Значит, я не стану ни добычей, ни пищей?

– Весьма маловероятно, – бросила ему Риа и открыла дверь.

В этой комнате было темнее, освещение напоминало свечное, а от пола шла ритмичная вибрация – вуфф, вуфф.

– Это его дыхание, – сказала Риа. – Здесь расположена система фильтрации. – Носком туфли она указала на вделанный в пол люк. – Кровеносная система наверху. – Леон выгнул шею, задрал голову к покрывающей потолок решетке, перевитой тонкими трубочками.

Еще одна пара дверей и еще прохладная темная комната, почти без звуков, а затем одна дверь в конце – дверь шлюзовой камеры, и перед ней еще один охранник в штатском; боковая комната со стеклянной дверью трещит от пристально следящих за экранами людей. У охранницы – на этот раз женщины, отметил Леон – на виду квадратный пистолет со вздутием на стволе, липучкой закреплен на боку.

– Он там, да? – спросил Леон, указав на шлюз.

– Нет, – возразила Риа, – нет, он здесь. Мы в нем. Помни об этом, Леон. Он – не то, что лежит там, в чане. Ты в каком-то смысле оказался в теле Бюля, едва выйдя из вертолета. Сеть датчиков протянута до самого аэропорта – она, как волоски у тебя на загривке, чувствует дующий в округе ветер. А теперь ты пробрался внутрь и сейчас у него в сердце или в печени.

– Или в мозгу.

И тут отовсюду прозвучал голос, теплый и добродушный.

– Мозг переоценивают.

Леон оглянулся на Риа. Та за щитком маски красноречиво подняла бровь.

– Настройка звука. Фокус для развлечения гостей. Бюль…

– Подожди, – вмешался Бюль. – Подожди. Мозг – это важно – сильно переоценивают. Древние египтяне думали, что он нужен для охлаждения крови, – вам это известно? – Он фыркнул. Леон чувствовал, что звук начался внизу живота и поднимался через туловище – очень приятный, проникающий звук. – Сердце. Они считали, что Я живет в сердце. Я раньше никак не мог понять: как же они не догадались, что Я – то, что лежит между органами слуха, позади органов зрения? А ведь эта одна из дурацких игр мозга, объяснение задним числом. Для нас очевидно, что орган Я – мозг, потому что мы уже знаем, где оно живет, и другого представить не можем. Когда мозг думал, что живет в груди, он прекрасно обосновывал и эту точку зрения: конечно, в груди, ты же чувствуешь там печаль и радость, голод и сытость… Мозг… вот вам и мозг!

– Бюль, – сказала Риа, – мы входим.

Наружная дверь зашипела, открываясь, и Леон увидел Бюля – он напоминал себе, что сказала Риа: Бюль не здесь, Бюль всюду, – но не мог избавиться от чувства, что Бюль тут. Чан Бюля был удивительно мал, не больше саркофага, какие устанавливали древние египтяне в погребальных камерах. Леон старался не таращиться внутрь, но невольно взглянул. Иссохший сморщенный мужчина плавал в ванне, перевитый тысячами оптоволоконных кабелей, уходящих в булавочные проколы на нагой коже. Еще были трубки. В большое отверстие в паху уходила одна, в выпуклый шрам на животе – другая, потоньше и с маленьким клапаном, а еще – в нос и в ухо. Безволосая голова была примята сбоку, как тыква, которая выросла вплотную к забору, и на плоском участке не было кожи, только белая кость и тонкая металлическая сеточка и еще грубая, узловатая ткань шрама.

Глаза скрывались за выпуклыми очками, которые при их приближении раскрылись диафрагмой, открыв неестественно яркие, блестящие, как бусины, глазные яблоки в глубоких темных глазницах. Рот под уходящими в ноздри трубками раздвинулся в улыбке, открыв белые и ровные, как на рекламе пасты, зубы, и Бюль заговорил:

– Добро пожаловать в сердце. Или в печень.

Леон подавился заготовленными словами. Голос был тот же, что он слышал из-за двери, теплый и дружеский: голос человека, которому можно доверять, который о тебе позаботится. Леон захлопал ладонями по комбинезону.

– Я принес вам дверную ручку, – сказал он, – только мне ее сейчас не достать.

Бюль рассмеялся – не фыркнул, как недавно, а громко расхохотался, заставив задрожать трубки и кабели.

– Фантастика, – сказал он. – Риа, он чудо!

От комплимента у Леона загорелись мочки ушей.

– Он хорош, – согласилась Риа. – Он далеко добирался по твоему приглашению.

– Слыхал? Она напоминает мне о моих обязанностях! Садитесь оба.

Риа подкатила два кресла, и Леон сел, чувствуя, как сиденье беззвучно подстраивается под его вес. Развернулось маленькое зеркальце, потом еще два, под углом, и Леон обнаружил, что смотрит Бюлю в глаза через отраженное в зеркале лицо.

– Леон, – попросил Бюль, – расскажи о последнем проекте, о том, что ты делал на последнем курсе.

Хрупкое спокойствие Леона как ветром сдуло, он вспотел.

– Мне не хочется об этом говорить, – сказал он.

– Понимаю, чувствуешь себя уязвимым. Но уязвимость – это не так уж страшно. Вот, скажем, я. Я считал себя непобедимым. Я думал, что могу создавать и уничтожать миры по своему вкусу. Я думал, что понимаю, как работает человеческий мозг – и как он отказывает.

И вот я сидел как-то в Мадриде в утренней столовой своего номера, ел овсянку, и тут старая знакомая, с которой я завтракал, подхватила тяжелый серебряный кофейник, прыгнула на меня, сбила на пол и методично принялась вышибать мне мозги. Кофейник весил три фунта, не считая горячего кофе, и она успела врезать всего три раза, потом ее оттащили. Но и этих трех… – Бюль пристально взглянул на гостей. – Я старый человек. Старые кости, старые ткани. Череп у меня треснул от первого же удара. Второй его проломил. Третий вбил осколки в мозг. Пока подоспели врачи, я был мертв сто семьдесят четыре секунды – с точностью до двух секунд.

Леон не был уверен, что старик в чане все сказал, но рассказ, похоже, закончился.

– Почему? – спросил он, выдав первое слово, которое всплыло в голове.

– Почему я об этом рассказал?

– Нет, – ответил Леон, – почему старая знакомая пыталась вас убить?

Бюль усмехнулся.

– Надо думать, я это заслужил.

– Но мне не скажете за что? – спросил Леон.

Уютная усмешка пропала с губ старика.

– Нет, это вряд ли.

Леон заметил, что от его тяжелого дыхания запотела маска, как ни усердствовали просушивающие ее сопла.

– Бюль, – сказал он. – Смысл этого рассказа в том, чтобы показать, как вы уязвимы, чтобы я тоже рассказал. Но вы в этой истории не выглядите уязвимым. Вас забили насмерть, но вы выжили, стали сильнее, превратились в это… – Леон повел руками кругом себя. – В это тело, в чудовищного великана размером с город. Вы, черт возьми, уязвимы, как какой-нибудь Зевс.

Риа рассмеялась – тихо, но вполне слышно.

– Я тебе говорила, – обратилась она к Бюлю. – Он хорош.

Открытая нижняя часть лица Бюля сжалась, как сжимается кулак, и механические шумы вокруг них на полтона сменили тембр. Потом он улыбнулся – с явной натугой. Искусственность этой улыбки была заметна даже среди руин лица.

– Я полагаю, – сказал старик, – что множество мировых проблем можно разрешить позитивным мышлением. Мы так много времени тратим на беспокойство из-за редких бед. Детей похитят. Террорист взорвет город. Промышленные шпионы погубят ваше предприятие. Недовольные клиенты отсудят безумные суммы. Все это – ребячьи страхи, от которых подмокают кроватки и заламываются руки. – Голос у него возвышался и затихал, как у проповедника, и Леон не без труда сдерживался, чтобы не раскачиваться в такт словам. – В то же время мы пренебрегаем вероятным: автомобильными авариями, поломками реактивного ранца, опасностью утонуть в ванне. Как будто мозг не умеет забывать о чудовищном и не может вспомнить о возможном.