Текст книги "Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса"

Автор книги: Гарднер Дозуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 71 страниц)

Опухоль Коппера мигнула и отключилась рядом со мной. Все равно мир не позволил бы ей жить после столь явного заражения. Я оставил нашу оболочку замертво валяться на полу, в то время как то, что некогда было мной, рвалось, извивалось и проходило через тысячи преображений наверху, отчаянно пытаясь подобрать хоть что-то, не поддающееся огню.

Они сами уничтожили себя. Они.

Совершенно безумное слово в применении к миру.

Что-то ползет навстречу мне сквозь развалины: изорванное, угловатое, источающее жидкость – нечто, мешанина обугленного мяса и переломанных, наполовину переваренных костей. Его бока облепили угли, похожие на красные сверкающие глаза, – у него не осталось сил отряхнуться. Наверное, оно весит вдвое меньше, чем оболочка по имени Чайлдс, – большая часть его сгорела до углерода и необратимо мертва.

То. что осталось от Чайлдса, сонно думает: «Мать вашу!» – но сейчас я вместо него и сам могу вести эту мелодию.

Масса протягивает ко мне псевдоподию – последний акт причастия. Я чувствую свою боль.

Я был Блэром, Коппером и даже той несчастной собакой, что пережила первую бойню и пряталась среди голых стен, без пищи и сил для регенерации. А затем накинулся на неассимилированную плоть, поглощая, а не причащаясь, и, взбодрившийся и насытившийся, вновь стал одним целым.

Но все-таки не совсем. Я почти не помню – так много было утрачено, столько памяти потеряно, но, кажется, системы из разных моих оболочек не удалось полностью синхронизовать, даже когда они вновь объединились в одном теле. Мелькает полустершаяся картина – собака, вырывающаяся из большего существа; голодная, испуганная, она полна решимости сохранить свою индивидуальность. Помню ярость и отчаяние, охватившее меня при мысли о том, что этот мир изувечил меня и я уже едва способен стать одним целым. Но это не имело значения. Теперь я был больше Блэра, Коппера и собаки. Я стал гигантом и мог выбирать формы из разных миров – вполне достойный противник для единственного оставшегося в живых человека.

Но увы, не для динамитной шашки в его руке.

А сейчас я лишь страдающая, напуганная, вонючая, обугленная плоть. Все, что осталось от сознания, пребывает в растерянности. Этот я – случайные, бессвязные мысли, сомнения и призраки теорий. Я – откровения, слишком поздние и уже забывшиеся.

Но еще и Чайлдс, и по мере того, как ветер стихает, мне вспоминается мой вопрос: «Кто кого поглотит?» Снегопад прекращается, и я вспоминаю невозможный тест, который заставил меня проявиться.

Опухоль во мне тоже его помнит. Я вижу это в последних лучах ее гаснущего прожектора и наконец-то, спустя столько времени, этот свет направлен внутрь.

Направлен на меня.

Я едва могу разглядеть то, что он освещает. Паразита. Чудовище. Болезнь.

Нечто.

Как мало ты знаешь. Даже меньше, чем я.

Я знаю достаточно, ты, выродок! Пожирающий души дерьмоед! Насильник!

Не понимаю, что это значит. Я чувствую в слове агрессию и насильственное проникновение одной плоти в другую, но за этим стоит что-то другое, чего я не могу уловить. Я почти задаю вопрос – но тут прожектор Чайлдса наконец гаснет. Теперь внутри нет никого, кроме меня, а снаружи – ничего, кроме огня, льда и тьмы.

Я – Чайлдс, и буря прошла.

В мире, дающем бессмысленные имена взаимозаменяемым кускам биомассы, лишь одно имя действительно важно: Макриди.

Макриди всегда был главным. Само понятие «главный» до сих пор кажется мне абсурдным. Как этот мир не понимает, что иерархия – сущая глупость? Одна пуля, попавшая в жизненно важный орган, – и норвежец умирает, навсегда. Один удар по голове – и Блэр теряет сознание. Централизация – это уязвимость, но миру недостаточно того, что его биомасса построена на такой утлой основе. Нет, он навязывает ту же модель и своим метасистемам. Макриди приказывает – остальные подчиняются. Система со встроенной смертельной точкой.

И все же Макриди каким-то образом оставался главным. Даже после того, как мир обнаружил оставленные мной улики, даже после того, как мир решил, что Макриди – одна из этих тварей, оставил его умирать снаружи, в снежной буре, и напал на него с огнеметом и топорами, когда он пробивал путь внутрь. Почему-то у Макриди всегда оказывался пистолет, огнемет, динамит и готовность разнести к чертям весь лагерь, если это понадобится. Кларк последним пытался остановить его – и Макриди выстрелил ему прямо в опухоль.

Смертельная точка.

Но когда Норрис разделился на части, каждая из которых инстинктивно устремилась прочь в попытке спастись, именно Макриди снова собрал их вместе.

Я был настолько уверен в себе, когда он говорил об этом своем тесте. Он связал всю биомассу – связал меня, и не единожды, хоть я такого и не предполагал… Я почти пожалел его, когда он изложил свой план. Макриди заставил Уиндоуса порезать всех нас и взять у каждого немного крови. Он нагрел кончик металлической проволоки, пока тот не раскалился докрасна. Он говорил о том, что мелкие частички могут выдать себя, потому что у них остались инстинкты, но нет интеллекта и самоконтроля. Макриди наблюдал за тем, как Норрис разделился на части, и пришел к выводу, что человеческая кровь не будет реагировать на раскаленный металл. А моя в ответ на провокацию попытается сбежать. Конечно, он так считал. Ведь эти отростки забыли, что и они могли изменяться.

Мне стало интересно: а как же мир отреагирует на то, что каждый фрагмент биомассы в этой комнате окажется оборотнем, когда маленький опыт Макриди сорвет покровы с куда большего эксперимента и заставит эти извращенные кусочки плоти взглянуть правде в глаза? Очнется ли мир от своего долгого забытья, вспомнит ли наконец, что когда-то жил, дышал и менялся, подобно всем остальным? Или он зашел уже слишком далеко, и Макриди сожжет все отростки по очереди, несмотря на протесты, когда кровь предаст их?

Я не поверил своим глазам, когда Макриди погрузил раскаленную проволоку в кровь Уиндоуса и ничего не произошло. Это какой-то трюк, подумал я. Затем прошла тест кровь Макриди, после – Кларка.

А Коппера – нет. Игла вошла в чашку, и его кровь чуть вздрогнула. Я сам едва это заметил, а люди и вовсе не обратили внимания. А даже если бы увидели, то решили бы, что у Макриди просто дрогнула рука. Они все равно считали, что этот тест – полное дерьмо. Я-Чайлдс даже сказал это вслух. Потому что было слишком страшно, противоестественно признать, что это не так.

Я-Чайлдс знал, что надежда есть. Кровь – это не душа: я мог контролировать двигательные системы, но ассимиляция требовала времени. Если кровь Коппера пока не подверглась достаточным изменениям и прошла проверку то я мог не бояться еще много часов – Чайлдсом я успел пробыть даже меньше.

Но еще я был Палмером. Я был Палмером уже несколько дней. Все клетки этой биомассы, все до единой, ассимилировались – от оригинала ничего не осталось.

Когда кровь Палмера вскрикнула и отпрыгнула от иглы Макриди, мне ничего не оставалось, кроме как присоединиться к остальным.

Я ошибался во всем.

Голод. Эксперимент. Болезнь. Все мои предположения, все теории, которыми я пытался объяснить существование этого мира, – все базировалось на некоем принуждении. В глубине души я всегда знал, что способность к изменениям, к ассимиляции, должна оставаться универсальной константой. Ни один мир не способен эволюционировать, если не эволюционируют его клетки, а ни одна клетка не эволюционирует, если она не способна изменяться. Это всеобщее свойство жизни.

Всеобщее – но не здешнее.

Этот мир не забыл, как изменяться. Его не заставили отторгнуть изменения. Они не были чахлыми отростками некоего большего «я», извращенными для нужд чудовищного эксперимента, они не экономили энергию, ожидая окончания временного кризиса.

Нет, верен оказался тот вариант, который моя усохшая душа отказывалась принимать до последнего: из всех миров, где мне довелось побывать, в этом – единственном из мириад – биомасса не могла изменяться. Никогда не могла.

Только в этом случае у теста Макриди был смысл.

Я попрощался с Блэром, с Коппером и с собой. Я вернул свою морфологию к ее местным стандартам. Я – Чайлдс, вернувшийся из снежной бури, чтобы наконец-то сложить все куски головоломки. Что-то движется впереди. Темное пятно ковыляет на фоне огня – какое-то усталое животное, ищущее, где бы прилечь. Когда я приближаюсь, оно поднимает взгляд.

Макриди.

Мы оглядываем друг друга и сохраняем дистанцию. Внутри меня беспокойно ворочаются колонии клеток. Я чувствую, как мои ткани меняют форму.

– Ты единственный выжил?

– Не единственный…

У меня огнемет. У меня преимущество. Но Макриди, кажется, это не волнует.

Но это должно его волновать! Должно! Потому что здесь органы и ткани – не временные союзники в борьбе за выживание. Здесь они постоянны, предопределены изначально. Макроструктуры не образуются здесь даже тогда, когда преимущества слияния перевешивают требуемые для него энергозатраты, и не распадаются, когда баланс смещается в другую сторону; здесь у каждой клетки лишь одна неизменная функция. Нет ни пластичности, ни адаптивности – каждая структура застывает на своем месте. Это не один большой мир, а множество маленьких. Не части единого великого существа – нет, это множество существ.

И это, как я полагаю, означает, что они останавливаются. Просто… изнашиваются со временем.

– Где ты был, Чайлдс?

Я вспоминаю слова, высвеченные мертвым прожектором.

– Мне показалось, я видел Блэра. Пошел за ним. Заблудился в метели.

Я носил эти тела, чувствовал их изнутри: больные суставы Коппера, кривую спину Блэра, Норриса с его пороком сердца. Они не приспособлены для долгой жизни: ни соматической эволюции, чтобы придать им нужную форму, ни причастия, способного восстановить запасы биомассы и сдержать энтропию. Они вообще не должны были существовать, а, существуя, не могли выжить.

Однако они пытаются. Как отчаянно они пытаются! Все в этом мире – ходячие мертвецы, но мертвецы, сражающиеся изо всех сил за каждый лишний миг агонии. Каждая оболочка сопротивляется так же яростно, как мог бы и я, если бы был навеки заперт в единственном теле.

Макриди пытается.

– Если ты сомневаешься во мне… – начинаю я.

Макриди качает головой, выдавливает усталую улыбку.

– Если у нас есть друг для друга сюрпризы, вряд ли мы сейчас способны что-либо сделать…

Но это не так. По крайней мере, по отношению ко мне.

Целая планета миров, и ни у одного из них нет души. Они бредут по жизни, одинокие, изолированные, неспособные даже общаться друг с другом, не считая рычания и обмена символами, – как будто суть солнечного захода или взрыва сверхновой можно передать цепочкой фонем или несколькими росчерками черного по белому. Они никогда не знали причастия и не стремятся ни к чему, кроме распада. Парадокс их биологии воистину удивителен, но степень их одиночества, тщета их жизней потрясают меня.

Я был так слеп, так скор на обвинения. Но агрессия, которую обрушили на меня эти существа, не свидетельствует о великом зле. Просто они так привыкли к боли, так ослеплены своей ущербностью, что в самом буквальном смысле не могут вообразить иного существования. Когда все нервы обнажены, вы атакуете при малейшем прикосновении.

– Что будем делать? – спрашиваю я.

Теперь, когда я знаю то, что знаю, нельзя искать спасения в будущем. Как можно оставить их в таком состоянии?

– Почему бы нам… просто не подождать тут, – предлагает Макриди. – Посмотрим, что будет.

Но я могу сделать больше, намного больше.

Это будет нелегко. Они не поймут. Замученные, неполноценные, они не способны понять. Предложи им большее – и они увидят лишь потерю меньшего. Предложи им причастие – и они увидят только уничтожение. Мне следует быть осторожным. Использовать эту новую способность прятаться. Конечно, сюда явятся другие существа, и не важно, найдут они нас живыми или мертвыми, – важно лишь то, что они увидят нечто подобное себе и заберут домой. Так что я продолжу играть роль, буду работать за кулисами, спасу их изнутри, иначе невообразимое одиночество этих существ никогда не кончится.

Эти несчастные дикари никогда не согласятся добровольно принять спасение.

Мне придется спасти их насильно.

Джеффри Лэндис
Султан облаков

Джеффри Лэндис – физик из НАСА, принимавший участие в разработке программы высадки на Марс. Он регулярно публикуется в журналах «Analog» и «Asimov’s Science Fiction», а также в «Interzone», «Amazing» и «Pulphouse». По стандартам этого требующего высокой продуктивности жанра Лэндиса нельзя назвать плодовитым, зато он по-настоящему популярен. Рассказ «Рябь на море Дирака» («Ripples in the Dirac Sea») в 1989 году принес ему премию «Небьюла», рассказ «Вдогонку за Солнцем» («А Walk in the Sun») в 1992 году завоевал премию «Хьюго», а рассказ «Элементаль» («Elemental») несколько лет назад попал в список ее финалистов. Первой книгой Лэндиса стал сборник «Мифы, легенды и реальные истории» («Myths, Legends, and Тте History»), а в 2000 году вышел его первый роман «Пересечение Марса» («Mars Crossing»), Затем были изданы еще один сборник «„Параметр столкновения“ и другие квантовые реальности» («Impact Parameter and Other Quantum Realities») и книга стихов «Железные ангелы» («Iron Angels»). Джеффри живет со своей женой, писательницей Мэри Турзилло, в Брук-Парке, штат Огайо.

В представленном ниже произведении он перенесет нас в детально проработанный и убедительно визуализированный высокотехнологичный город, дрейфующий в атмосфере Венеры; нас ждет динамичное повествование о династической интриге, зарождающемся бунте и внезапных опасностях…

Когда мы с Леей Хамакавой прибыли на орбитальную станцию «Риман», Лею ожидал сюрприз. Послание. Не электронное, в планшете, а реальный конверт, на котором кто-то красивым почерком вывел: «Доктору Лее Хамакаве».

Лея достала письмо. Оно было выгравировано на твердой кристаллической пластине, темно-красной и полупрозрачной. Лея присмотрелась, попробовала согнуть, провела по ней ногтем, поднесла к лампе, слегка поворачивая. Края пластины поймали свет и разбрызгали его по комнате огненными капельками.

– Алмаз, – заключила она. – Примесь хрома придает ему красный цвет, а синева, вероятно, из-за азота. Очаровательно.

Она протянула письмо мне.

– Аккуратнее с краями, Тинкерман. Можно порезаться.

Я осторожно провел пальцем по краю пластины и обнаружил, что предупреждение Леи было излишним: края обработали, затупив, чтобы уберечь читателя от порезов. Четко выгравированные синие буквы, казалось, выступали над пластиной. Название гласило: «Приглашение от Карлоса Фернандо Делакруа Ортеги де ла Джоллы и Нордвальд-Грюнбаума». Ниже шел основной текст, более мелкий: «Мы сочли, что ваши исследования экологии Марса представляют определенный интерес. Будем рады в любое удобное время принять вас в резиденции на Гипатии и поговорить».

Имя Карлоса Фернандо было мне незнакомо, зато фамилия Нордвальд-Грюнбаум в рекомендациях не нуждалась. Приглашение поступило от кого-то из членов семьи сатрапа Венеры.

В тексте также говорилось, что транспортировка будет обеспечена.

Сатрап Венеры. Один из двадцати старцев, повелителей и владельцев Солнечной системы. Человек настолько богатый, что обычные стандарты богатства для него уже не имеют смысла. Так чего он может хотеть от Леи?

Я попробовал вспомнить все, что слышал о султане облаков, сатрапе знаменитых летающих городов. Получилось негусто. Поговаривали, что это общество декадентское и извращенное, – вот, собственно, практически и все. Обитатели Венеры жили в своем замкнутом мирке.

Станция «Риман» выглядела уродливо и функционально, отделку внутренних помещений составляли панели из темного анодированного алюминия с шершавой поверхностью. В холле имелось смотровое окно, и Лея подошла туда. Она стояла спиной ко мне, окутанная тьмой. Даже в мятом корабельном комбинезоне она была прекрасна, и я гадал, смогу ли когда-нибудь подобрать ключ, чтобы понять ее.

По мере вращения орбитальной станции в иллюминаторе перед Леей медленно поднимался голубой шар Земли – хрупкое и замысловатое творение из снега и кобальтовой синевы в обрамлении сапфирового света.

– Там, внизу, ничего нет для меня, – сказала она.

Я не ответил. Не уверен, что она даже помнила о моем присутствии.

– У меня нет прошлого. – Ее слова были еле слышными.

Молчать далее становилось уже неловко. Я понимал, что должен что-то сказать, но не знал, что именно.

– Никогда не был на Венере, – произнес я наконец.

– А я не знаю никого, кто там побывал. – Лея обернулась. – Полагаю, в письме не утверждается, что я должна непременно прилететь одна.

Она просто констатировала факт, не приглашая, но и не отказывая.

Не очень ободряюще, но все же лучше, чем «нет». И я задумался, действительно ли нравлюсь ей, или же она лишь терпит мое присутствие. Решил не спрашивать. Нет смысла испытывать удачу на прочность.

Обещанным транспортным средством оказался «Сулейман» – яхта с термоядерным двигателем, даже не первоклассная, а сверхэкстравагантная. Размерами она превышала многие рудовозы, а в ее самых просторных рекреационных сферах мог бы поместиться целый корабль попроще. Каждая из частных кают – а их насчитывалось семь – была крупнее стандартного жилого модуля орбитального поселения. Большие суда, как правило, тихоходны, но «Сулейман» с его впечатляющим разгонным двигателем и здесь стал исключением, так что плановое время перелета до околовенерианской орбиты намечалось намного меньшее, чем у любого коммерческого транспортного корабля.

Мы были единственными пассажирами.

Несмотря на размер судна, его экипаж состоял всего из трех человек – капитана и двух пилотов. Бритоголовый капитан в шафрановом одеянии буддиста-неофита поприветствовал нас на входе и вежливо, но твердо проинформировал, что отвечать на наши вызовы не будут. Нам следует оставаться в пассажирском отсеке, и нас доставят на Венеру. Жилые помещения пилотов размещены отдельно, и мы не увидим и не услышим никого из экипажа на протяжении всего полета.

– Прекрасно, – одним словом прокомментировала Лея речь капитана.

Когда корабль принял нас на борт и взял курс на Венеру она отыскала самую маленькую из частных кают и заперлась там.

Лея Хамакава проработала в «Институте Плеяд» двадцать лет. Начинала совсем молодой, еще подростком, – задолго до того, как мы встретились, – и о ее прошлой жизни я знаю лишь то, что она сирота. Институт был ее единственной семьей.

Иногда мне казалось – есть две Леи. Одна, робкая и застенчивая, как ребенок, жаждет любви и тепла. Другая, холодная и профессиональная, едва выносит, когда к ней прикасаются, и ненавидит – или, возможно, презирает – людей.

Временами я думал, не получила ли она в детстве ужасную душевную травму. Она не рассказывала, как росла, не упоминала родителей. Однажды я спросил, и она ответила лишь, что это все осталось «давным-давно и далеко-далеко».

Я никогда не знал, как она ко мне относится. Иной раз почти не сомневался, что любит, но не может заставить себя сказать об этом хоть слово. Но потом она становилась такой холодной и невнимательной, что было ясно: для нее я всегда оставался лишь техническим помощником, неотличимым от любого другого техника. Частенько я удивлялся, почему она вообще разрешает мне находиться рядом.

И молча проклинал себя за то, что у меня не хватает смелости спросить.

Пока Лея сидела взаперти, я обследовал корабль. Каждая каюта имела форму сферы с единственным восьмиугольным иллюминатором из двойного стекла на внешней стене. Оборудованы они были со всей мыслимой роскошью, даже санузлами в маленьких примыкающих сферках, в кабинках которых ваше тело обрызгивали из форсунок струи воды.

Спустя десять часов после старта Лея так и не вышла. Я выбрал себе другую каюту и лег спать.

Через два дня я заскучал. Разобрал все, что разбиралось, изучил, как это работает, и собрал снова. Все было в идеальном состоянии, чинить было нечего.

Но хотя вещей я взял с собой немного, среди них имелся и портативный офис. Я вызвал библиотечного агента и задал поиск по истории.

Когда экспансия человечества за пределы родной планеты только начиналась, космические перевозки обходились разорительно дорого, и бизнес в космосе был по карману лишь правительствам и непристойно богатым корпорациям. Когда правительства отошли в сторону, горстка богачей скупила их активы. Большинство впоследствии или перепродало их, или обанкротилось. Но не все. Одни не отступились из чистого упрямства, другие – из-за пылкой веры в экспансию человечества, а третьи – из холодного расчета, что в космосе полно неисчислимых богатств, нужно лишь до них добраться. И когда технологии были наконец-то готовы, двадцать семейств завладели всем.

Пусть медленно, но границы все же открылись, а затем начался исход. Сперва тысячи: бахаи, бегущие от религиозного преследования; свергнутые диктаторы и их приспешники, жаждущие скрыться с украденной казной; наркобароны и их свита, вывозящие прибыль из пределов досягаемости государства или конкурентов. Потом счет пошел на миллионы, когда люди всех цветов кожи покидали Землю, чтобы начать новую жизнь в космосе. Группы раскольников из церкви Иоанна Мстителя отрывались от непрощающей материнской церкви в поисках предсказанной пророчествами судьбы, диссиденты из Народной республики Малави алкали свободы, коммуны вегетарианцев с Аляски – новых земель; индейцы майя желали повторить родину в другом мире; либертарианцы искали свой рай со свободным рынком, коммунисты – место за пределами истории, чтобы ковать там следующие поколения коммунистов. Некоторые вымерли быстро, некоторые медленно, но всегда находились другие, еще и еще, что вливались в нескончаемый поток диссидентов, оппозиционеров и бунтовщиков, готовых подписать что угодно ради обещания нового начала. Кто-то из них выжил. Кто-то добился успеха. Кто-то вырос.

И все они до единого были по уши в долгах перед двадцатью семействами, что обеспечили им перелет.

Ни один хабитат из сотни не сумел рассчитаться с долгами, зато наследники той двадцатки стали богаче целых стран, богаче империй.

Легендарная война между промышленной империей Нордвальдов и семейством Грюнбаум за ресурсы Солнечной системы завершилась, когда Патриция Грюнбаум продала свой контрольный пакет в семейном бизнесе. Удо Нордвальд, тиран и патриарх империи Нордвальдов – ныне Нордвальд-Грюнбаум – совершенно не собирался отказываться от с трудом завоеванного богатства и даже разделять его. Он продолжил укреплять свою власть, женив единственного сына, еще подростка, на практичной и расчетливой наследнице семейства ла Джолла. Избавившись от ближайших конкурентов, Удо вернулся из дальних пределов Солнечной системы, оставив долгую экспансию на ее окраинах другим. Он построил штаб-квартиру корпорации, жилища для работников и персональный дворец в месте, которое было центром внутренней системы и одновременно считалось невозможным для колонизации. Он создал себе репутацию, колонизировав то, что называлось адской планетой Солнечной системы.

Венеру.

Планета внизу из светящейся точки превратилась в выпуклую белую жемчужину, слишком яркую, чтобы на нее смотреть. Прибывающая межпланетная яхта, мчавшаяся по гиперболической орбите, погасила избыток скорости, пройдя сквозь атмосферу Венеры, неторопливо вынырнула из нее на высокую эллиптическую, а затем перешла на двухчасовую парковочную орбиту.

На «Сулеймане» имелся огромный иллюминатор (сплошная прозрачная панель метра в четыре диаметром), и я завис перед ним, наблюдая, как всплывает встречающий нас транспортный барк. Я считал «Сулейман» большим кораблем. но по сравнению с этим гигантом он показался миниатюрной моделью. Барк походил на сплющенный конус с округлым носом и до нелепости крошечными ракетными двигателями в основании и по форме не отличался от типичного спускаемого на планету грузового корабля, но имел более километра в длину и как минимум столько же в ширину. Подплыв к «Сулейману», он пришвартовался, что со стороны выглядело как соприкосновение тыквы с горошиной.

Но я знал, что размер обманчив. Барк представлял собой всего лишь тонкую оболочку, натянутую на каркас из вспененного в вакууме титана, окружающий гигантскую пустую камеру. Он был создан не для посадок, а для парения в атмосфере, и ему требовался огромный объем при минимальном весе. Ни одно судно еще не садилось на поверхность Венеры, ибо эпитет «адская» выбрали не зря. И барк, по сути, был не космическим кораблем, а скорее выходящим в космос дирижаблем, одинаково пригодным для полетов как в облаках, так и на орбите.

Но, даже зная, что этот колосс ненамного вещественнее вакуума, я разглядывал его приближение с некоторым страхом.

На Лею он, похоже, впечатления не произвел. Она прервала уединение, когда мы достигли Венеры, но лишь мельком глянула в иллюминатор, проплывая мимо. Бывало трудно понять, что способно привлечь ее внимание. Она могла битый час изучать камень, явно восхищаясь этим куском обычного астероидного хондрита, поворачивая его и осматривая со всех сторон. Зато такую вещь, как космический корабль размером с небольшой город, она проигнорировала, словно тот был не важнее грязи.

Крупные грузы перевозились в отсеках, на которые делилась полость барка, но, поскольку нас, направляющихся к Венере, было всего двое, нас пригласили в пилотскую кабину – прозрачный, почти невидимый блистер в передней части корабля.

Там находился еще один буддист в желтом одеянии. Интересно, это что, общая секта венерианских пилотов? Этот оказался столь же разговорчивым, насколько замкнутым был капитан «Сулеймана». Когда барк отстыковался, между ним и станцией потянулась ниточка подвесного каната. Станция опускала барк к планете. Пока нас спускали, пилот указывал на местные достопримечательности: крошечные спутники связи, ползущие по небу, наподобие муравьев с турбонаддувом, розоватые вспышки молний на ночном полушарии далеко внизу, золотые паутины микроволновых энергопередатчиков. Когда мы опустились на тридцать километров, пилот, не переставая разговаривать, отсоединил канат, и барк начал свободное падение. Над жемчужным горизонтом поднялись Земля и Луна – голубая и белая звездочки. Вдали можно было разглядеть орбитальные фабричные комплексы, заметные благодаря мигающим навигационным маякам и пришвартованным к ним транспортным баркам. Они находились так далеко, что даже огромные барки уменьшились до незначительности.

Мы начали касаться атмосферы, и ощущение веса вернулось и стало нарастать. Внезапно нас придавила сила тяжести примерно вполовину земной. Даже не прервав болтовни, пилот-монах умело перевернул барк, и Венера оказалась над нашими головами, превратившись в невыразительный белый потолок Вселенной.

– Отличный вид, согласитесь, – заметил пилот. – В такой позиции начинаешь по-настоящему чувствовать планету. Но я поступаю так не ради зрелища, каким бы прекрасным оно ни было, а лишь заставляю старый добрый сверхзвуковой лифт работать на нас, поддерживая его в целости. Эти барки хрупковаты, их нельзя опускать слишком быстро, вот и приходится играть на атмосфере, как на большой басовой скрипке. Вы ведь не хотите, чтобы мы срикошетили?

Вклиниться в поток слов с ответом не удалось, и я подумал, что он вполне мог продолжать свою иллюстрированную лекцию, даже если бы нас не было.

Сила тяжести увеличилась до стандартной, потом стабилизировалась.

Огромный перевернутый зверь пронзал атмосферу, за ним тянулось ионизированное облако. Пилот сбавил скорость до дозвуковой, после чего опять перевернул барк, немного подбросив его в экзосферу, чтобы охладить раскалившуюся оболочку, а затем продолжил снижение. По мере спуска в разреженную мутную дымку воздух начал густеть. А потом мы пробили слой дымки, вырвавшись к прозрачному свету, и воспарили над бесконечным морем облаков.

Облака.

Сто пятьдесят миллионов квадратных километров облаков, миллиард кубических километров облаков. В этом облачном океане летающие города Венеры не ограничены, как земные, лишь двумя измерениями, но могут подниматься или опускаться по прихоти своих хозяев: выше – к яркому и холодному солнечному свету, и ниже – к границе мрачных раскаленных глубин.

Облака. Барк летел над облачными соборами и облачными горами, чьи края расплывались фракталами, подобными цветной капусте. Мы двигались над берлогами облачных монстров километровой длины, и они вытягивали изогнутые облачные шеи и грозили нам облачными зубами, напрягая мускулистые облачные тела и вспыхивая когтями-молниями.

Барк дрейфовал вниз на дозвуковой скорости, выпуская облако инверсионного следа, которое закручивалось позади, наподобие свитка, исписанного неразборчивым почерком. Даже пилот, хотя и не замолчал окончательно, стал болтать меньше, позволяя нам проникнуться величием этой картины.

– Впечатляет? – спросил он. – Царство облаков. От его необъятности некоторые даже с катушек слетают – во всяком случае, так поговаривают. Уходят в облачное счастье, как у нас выражаются. Мне это вид никогда не надоедает. Ничто не сравнится со зрелищем моря облаков из кабины барка.

И чтобы доказать это, он совершил медленный поворот, обогнув облачный столб, который рос из дымчатой глубины и возвышался на тысячи метров над нашими головами.

– Потрясающий вид!

– Потрясающий, – согласился я.

Пилот выровнял барк и показал вперед и чуть вправо:

– Вон там. Видите его?

– Где? – переспросил я, не понимая, что должен увидеть.

– Там.

Теперь и я заметил поблескивающую в отдалении точку.

– Что это?

– Гипатия. Сокровище облаков.

По мере нашего приближения город вырастал. Выглядел он как-то странно. Купол, точнее, дюжина блистающих куполов, состыкованных вразнобой; каждый состоит из миллионов стеклянных панелей, словно фасетчатый глаз насекомого. Они были громадные, наименьший – почти с километр в диаметре, и, когда барк скользил по небу, «фасетки» ловили солнечный свет и искрились отражениями. Ниже я увидел нечто вроде тонкого черного карандаша, что тянулся к облакам внизу, наподобие мягкой ириски, и заканчивался до нелепости крошечным каменным шаром, – он казался слишком маленьким, чтобы уравновешивать купола.

– Какая красота! Как те чудесные медузы в океанах вашей голубой планеты. Вы можете поверить, что там живет полмиллиона человек?

Пилот описал круг над городом, демонстрируя его во всей красе и даже не утруждая себя разговором. Под прозрачными куполами зелеными лентами блестели цепочки озер, окаймленные бульварами с изящными павильонами. Наконец пилот остановил корабль и медленно впустил воздух в вакуумную камеру, обеспечивающую его плавучесть. Барк плавно опустился, слегка покачиваясь, так как утратил устойчивость, которую придавало ему движение вперед. Теперь он парил чуть ниже противовеса. Тот уже не выглядел маленьким – над нами нависала каменная глыба размером с Гибралтар. Крошечные летающие аппараты прикрепили буксировочные канаты к узлам подвески на поверхности барка, и лебедки неторопливо подняли нас в док.