Текст книги "Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования"

Автор книги: Галина Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 65 страниц)

Приобщенный к "жизни", человек мог быть для экспрессионистов только "страдающим" человеком, ибо сама современная жизнь, жестокая и хаотическая, воспринималась как воплощенное страдание. Страдание было заключено в войне, в суровых: классовых схватках эпохи. Страдание было основным переживанием жизни. А поскольку, как считали многие экспрессионисты, путь к "всечеловечеству" лежит через максимальное выявление "жизненного начала" в людях, постольку он лежит и через величайшее страдание. Не случайно Л. Шрейер (в цитированном выше высказывании) говорит, что современный мир – это мир страдания, которое исчезнет, когда "каждый, в отдельности «растворит себя» во всех". Через сегодняшнее страдание – к завтрашнему братству, через сегодняшнюю грязь и унижение – к завтрашнему очищению и возвышению. Таким представлялся экспрессионистам путь современного им мира. Чем хуже человек сегодня, тем лучше он будет завтра. Чтобы одолеть это зло реально, в настоящем, они стремились предельно сблизить человека с "жизнью" во имя будущего. Самоутверждение человека в будущем означало его самоунижение в настоящем. Человек и его судьба осознаются экспрессионистами лишь в единстве этих полярных состояний. По убеждению "виталистов", человек должен пройти все круги современного ада, он должен максимально окунуться в стихию жизни. Он должен до конца ощутить свое собственное падение, осознать свою "греховность", – тогда лишь он возродится к новой жизни. Современный хаос, война становились для экспрессионистов; своего рода "чистилищем", трудным, но необходимым этапом самообновления. Эта своеобразная диалектика побуждала экспрессионистов открывать и в самом человеке "целый мир", космос, сочетающий в себе крайние противоречия. Человек отождествляется с хаосом: одна крайность в нем удивительным и непостижимым образом может обратиться в другую. Человек – это все. К. Эдшмид писал, что в искусстве экспрессионизма человек "становится самым возвышенным и самым жалким, что только может быть. Он становится Человеком"[2226]2226
  Edschmid K. Uber den Expressionismus in der Literatur und Diclitung. – Berlin, 1920, – S. 57.


[Закрыть]. Исходя, как и неоромантики, из дисгармонии и односторонности современного им человека, экспрессионисты искали выход не в приобщении личности к религиозно-мистической сфере бытия, а в возвращении ее к самой, жизни со всеми ее противоречиями, к ее первичным "хаотическим" формам.

Внимание к страдающему человеку побуждало экспрессионистов искать своих героев среди "униженных и оскорбленных", что зачастую придавало их творчеству социально-критический пафос. Человечности или, говоря языком Достоевского, "в человеке человека" экспрессионисты искали не среди тех, кто преуспел в обществе или приспособился к нему. Бездушный буржуазный обыватель, капиталист неизменно отмечен в экспрессионизме клеймом сатиры. Герой экспрессионизма – на дне общества, среди париев и отщепенцев. Остро актуальной становится в экспрессионизме тема проституции. Экспрессионисты воспевали в проститутке душу святой мученицы, превращали ее в символ страждущего человечества. Причем, как утверждал Эдшмид, проститутку следовало изображать "не в атрибутах ее ремесла". Ибо "реальность ее человеческого существования не имеет вообще никакого значения"[2227]2227
  Там же. – С. 56.


[Закрыть]. Важно лишь раскрыть ее "истинную суть", показать, как через величайшее унижение человек, очищаясь, поднимается до высоконравственного "всечеловеческого" уровня. "В проститутке экспрессионист приветствует и прославляет спасительную силу любви, познать и пережить которую он отчаянно стремится сам"[2228]2228
  Sokel W. H. Der literarische Expressionismus. Der Expressionismus in der deutschen Literatur des zwanzigsten Iahrhunderts. – Munchen, 1959. – S. 188.


[Закрыть], – пишет В. Зокель, современный исследователь.

Таковы вкратце некоторые общие черты немецкого экспрессионизма. Но и по ним уже можно представить, в какой огромной степени жизнь и творчество Достоевского отвечали в 1910-е годы исканиям бунтующей молодежи Германии.

Достоевский жил и творил в кризисную пору русской истории, когда капитализм победоносно сокрушал основы феодального строя. На глазах Достоевского погибал старый мир и рождался новый. Творчество русского писателя гениально запечатлело катастрофическое столкновение двух эпох, и именно это в первую очередь глубоко почувствовали немецкие экспрессионисты. Все творчество Достоевского они восприняли как прообраз и пророчество современного хаоса. Этот хаос они увидели у Достоевского в самом человеке – в его героях, у которых, по выражению Эдшмида, "танковые баталии разыгрываются в нервах"[2229]2229
  Edschmid R. Der neue Roman und Wassermann // Aktion (Berlin). – Jg. 10. – 1920. – № 3. – S. 131.


[Закрыть]. В творчестве Достоевского экспрессионисты нашли "человека в центре", человека "разорванного", мятущегося между добром и злом, между богом и дьяволом, ту самую "душу", в которой они уже начали узнавать самих себя. Достоевский становится теперь первооткрывателем не столько "русской", сколько общечеловеческой "души".

Э. Турнейзен, автор одной из первых в Германии монографий о русском писателе, замечает:

"Достоевский вбирает в себя многообразные устремления европейской души в конце XIX в. и как бы протягивает ей зеркало. Все то, что духовно волновало целую эпоху, он разглядел, постиг и ввел в магический круг своего творчества"[2230]2230
  Thurneysen E. Dostojewski. – Munchen, 1921. – S. 6-7 (новое изд.: 1963).


[Закрыть].

Впрочем, экспрессионисты еще охотно верили в неоромантическую легенду о Достоевском – пророке "русской души". В номере «Aktion», посвященном русской литературе, М. Харден, ссылаясь на известные слова Тютчева ("Умом Россию не понять…"), заявлял: "Кто знает Достоевского <…> знает Россию и ее народ глубже и основательнее, чем тот, кто воспринимает эту часть света лишь сквозь призму холодного рассудка…"[2231]2231
  Harden W. Worte zu diesem Hefte // Aktion. – Jg. 5. – 1915. – № 43-44. – S. 529.


[Закрыть] Но в целом в эпоху экспрессионизма центр тяжести в восприятии Достоевского переносится с национальной идеи на общечеловеческую проблематику его творчества. То, что для неоромантиков было специфически русским, становится теперь всеобщим, всемирным.

Тот же журнал "Aktion" подчеркивал в связи с Достоевским:

"Нас эта «идея» не интересует. Нас затрагивают его страдания, его значительность, знания, его жесточайшая нужда, его любовь и сострадание"[2232]2232
  Kersten K. Dostojewski nach seinen Briefen // Aktion. – Jg. 6. – 1916. – № 49-50. – S. 661.


[Закрыть].

Экспрессионисты разделяли боль и страх Достоевского за судьбы человека в расшатанном мире, его мучительные сомнения и его исступленную веру, его проповедь мистической любви и смирения, открывающих путь к обновлению и единению человечества.

Ощущение близких катастроф, смутное предчувствие значительных перемен – вот та почва, на которой вырастает новое восприятие Достоевского. Читая романы Достоевского, Германия открывала для себя уже не Россию XIX в., а, скорее, современную ей страну, охваченную волнением, революционную. Ощущение всеобщего кризиса, общее для немецкой интеллигенции в 1910-е годы, шло в Германию из России и, в немалой степени, – через романы Достоевского.

С. Цвейг, уже спустя десятилетия, говоря об английском писателе О. Хаксли, заметил:

"Он разрыхлил и подготовил землю на нашем участке планеты для нового порядка. Это без сомнения так. Однако то беспокойство, которое побуждало к этому, пришло из России, причем значительно раньше"[2233]2233
  Fehse W. Das hochste Gut dieser Erde // Zweig S. Spiegelungen seiner schopferischen Personlichkeit. – Wien, 1959. – S. 64.


[Закрыть].

Известный поэт-экспрессионист Я. ван Ходдис спрашивал в 1914 г.:

"Неужели мы последние, кому суждено чувствовать бога? Что за колдовской шепот проник во сны нашей юности из романов Достоевского и романтизма Толстого?"[2234]2234
  Ich schneide die Zeit aus. Expressionismus und Politik in Franz Pfempferts «Aktion». 1911-1918. Dokumente / Hrsg. von P. Raabe. – Munchen, 1964. – S. 165.


[Закрыть]

Грядущее обновление мира, которое, по ощущению экспрессионистов, должно было наступить как неминуемое следствие современной им кризисной ситуации, мыслилось ими по-разному. "Левые" экспрессионисты связывали свои надежды с революцией. Другие мечтали о нравственно-духовном перерождении человечества. Наконец, третьи видели выход в возвращении человечества к первоосновам жизни. Каждое из этих течений стремилось найти себе союзника в Достоевском.

"В современном сдвиге настроений Достоевский, избравший своим литературным амплуа анализ страдания во всех его проявлениях, описание мучительной борьбы «униженных и оскорбленных» и тягостных противоречий жизни, с необузданной горячностью проповедовавший братство людей, конечно, должен был завоевать себе прочнейшие симпатии в Германии"[2235]2235
  Волчанецкий M. H. Экспрессионизм в немецкой литературе. – Пг., 1923. – С. 72.


[Закрыть].

В современной им России, как и в творчестве Достоевского "активисты" искали "бунтующее", "революционное начало". Дух беспокойства и неудовлетворенности, которым проникнуты произведения Достоевского, воспринимался ими как "мятежный" дух. Так, Л. Рубинер в статье «Поэт вмешивается в политику» (с эпиграфом из Достоевского) открыто говорит о русском писателе как о "мятежнике, который навеки утвердил свое я в народе"[2236]2236
  Sokel W. H. Der literarische Expressionismus. – S. 190.


[Закрыть]. Впрочем, революционные чаяния "активистов" были (до 1917 г.) весьма абстрактными и утопическими. Революция, которую они ждали, представлялась им не столько социальным переворотом, сколько духовным перерождением. Не случайно после Великой Октябрьской революции часть "активистов" (Шикеле, Толлер, Упру), не поняв и не приняв революционного насилия, отошли от "программы действия". Другие же (Бехер, Рубинер, Франк) увидели в русской революции осуществление своих идеалов освобождения человека и закономерно пришли к коммунизму.

Достоевский находил отклик у большинства экспрессионистов постановкой "вечных" философско-этических проблем о предназначении человека и смысле его существования.

"Больше чем какой-либо другой писатель, Достоевский вел экспрессионистов к этике…"[2237]2237
  Expressionismus. Der Kampf um eine literarische Bewegung / Hrsg. von P. Raabe. – Munchen, 1965. – S. 139.


[Закрыть]

Писатель-экспрессионист Ф. М. Хюбнер полагает, что именно "проблемы любви и милосердия делают Достоевского-этика подлинным экспрессионистом"[2238]2238
  Rubiner L. Der Dichter greift in die Politik // Aktion. – Jg. 2. – 1912. – № 23. – S. 715.


[Закрыть]. Нравственный пафос произведений Достоевского воодушевлял экспрессионистов так сильно, что по их собственным признаниям, влияние Ницше фактически сошло на нет.

"Уже не по оси сила-слабость, а по оси доброта-зло или жертвенность-безразличие располагаются системы человеческих ценностей"[2239]2239
  Expressionismus. Der Kampf um eine literarische Bewegung. – S. 207.


[Закрыть].

Особенно велико было увлечение экспрессионистов религиозно-этическими идеями Достоевского. Характерный пример: Э. Барлах, скульптор, график, писатель, видный представитель немецкого экспрессионизма, который в 1906 г. посетил Россию и, говоря словами исследователя, "нашел в России себя, а в Достоевском пережил собрата по духу"[2240]2240
  Dichtung und Dichter der Zeit. Eine Schilderung der deutschen Literatur der letzten Jahrzehnte von Albert Soergel. N. F. Im Banne des Expressionismus. – Leipzig, 1925. – S. 742.


[Закрыть]. Провозглашенные Достоевским идеалы "любви", "смирения", "страдания" отвечали абстрактно-гуманистической доктрине экспрессионизма. Ими вдохновлялись не только такие мистически настроенные поэты, как Ф. Верфель, но и "левые", как например, Й. Вехер. (Впоследствии после знакомства со статьями Горького о Достоевском Бехер во многом пересмотрел свое отношение к русскому писателю.) В страдании и смирении экспрессионисты были склонны видеть не столько социальное зло, подлежащее искоренению, сколько признак подлинной человечности.

Идеи христианской любви и всепрощения особенно глубоко воспринял благодаря Достоевскому Ф. Верфель, один из зачинателей экспрессионистической лирики и драмы. Влияние Достоевского прослеживается в творчестве Верфеля с достаточной очевидностью[2241]2241
  О воздействии Достоевского на Верфеля – см.: Tukian М. Dostojewskij und Franz Werfel. – Bern, 1950; Pachmuss Т. Dostojewsky and F. Werfel // German Quarterly (Appleton). – 1963. – V. XXXVI, November. – № 4.


[Закрыть].

Уже в одном из своих ранних стихотворных сборников "Друг другу" (1915) в качестве эпиграфа (ко второй части) Верфель берет следующие слова Зосимы:

"Отцы и учители, мыслю! «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить»".

Говоря о более раннем сборнике Верфеля "Мы существуем" (1913), один из критиков (Г. Э. Якоб) даже высказал мнение о том, что "в этой книге, где в мистическом демократизме Христос стал сопричастен горю и радости всех существ, а еще сильнее в третьей книге «Друг другу», которая уже содержит первые протесты против войны, комета по имени Достоевский впервые победоносно приближается к немецкой душе"[2242]2242
  Expressionismus. Der Kampf um eine literarische Bewegung. – S. 207.


[Закрыть].

Весьма показательно в этой связи то переосмысление романа "Преступление и наказание", которому он подвергается в эпоху экспрессионизма. Внимание критиков натуралистической поры было приковано к Раскольникову-преступнику. Натуралисты интересовались главным образом его психологией, его "сверхчеловеческой« идеей. У экспрессионистов Раскольников-»сверхчеловек" оттесняется на задний план. Интересен в этом отношении рассказ «Неудавшееся преступление», принадлежащий перу Л. Штрауса (1892-1953), малоизвестного ныне писателя-экспрессиониста. Герой рассказа – его зовут Антон Мюллер – подчеркнуто заурядная личность. Весьма прозаична и его профессия; Мюллер – мелкий служащий. Замыслив убить богатого ростовщика, Мюллер обзаводится кинжалом. Письмо, полученное Мюллером от матери, служит решающим толчком к реализации замысла: мать жалуется на бедность и обвиняет сына в нерасторопности. Собравшись с духом, Мюллер проникает ночью в комнату ростовщика и обнаруживает там хладный труп со следами ножевых ран. Осознав весь ужас своих злодейских замыслов, Мюллер в отчаянии хочет броситься с лестницы вниз головой. Однако и здесь его настигает неудача. Самоубийцу останавливает… шуцман, страж закона. Весь рассказ – не более чем пародия на «Преступление и наказание»[2243]2243
  Lauer R. Eine Dostojewskij-Parodie von Ludwig Strauss // Zeitschrift fur slawische Philologie (Heidelberg). – 1953. – № XXII. – S. 12-39.


[Закрыть]. Как бы полемизируя с натуралистами, которые видели в Раскольникове преступника-индивидуалиста ницшеанского образца, Штраус сознательно занижает образ своего героя, выводя его в окарикатуренном виде.

Характерно, что не Раскольников оказался основным героем "Преступления и наказания" в критике экспрессионизма. Неизмеримо большее значение приобрел образ Сони Мармеладовой. Если натурализм истолковывал героиню Достоевского лишь как жалкую и пассивную жертву "среды", то в экспрессионизме она воспринимается как "воплощение нового человека, который берет на себя презрение мира и жертвует своим моральным существованием, чтобы творить добро"[2244]2244
  Soergel A., Hohoff C. Dichtung und Dichter der Zeit. – Band II. —Dusseldorf, 1963. – S. 42.


[Закрыть]. В критике уже прочно утвердилось мнение о том, что трактовка столь популярной в немецком экспрессионизме темы проституции в значительной степени определена влиянием Достоевского. "В бесчисленных произведениях экспрессионизма, – замечает, например, на этот счет известный швейцарский литературовед В. Мушг, – прославляется любовь проститутки или ее христианская жертвенность, и это вызвано образом великой грешницы в Библии и у Достоевского"[2245]2245
  Muschg W. Von Trakl bis Brecht. Dichter des Expressionismus. – Munchen, 1961. – S. 53.


[Закрыть]. Отношение к Соне Мармеладовой как к христианской великомученице прочно утвердилось в немецком экспрессионизме. "Мученики общества, козлы отпущения, Соня и Мармеладовы, становились истинными последователями Христа на земле. Унижение, которое брала на себя Соня, чтобы спасти семью, напоминало самопожертвование Спасителя", – резюмирует Зокель[2246]2246
  Sokel W. H. Der literarische Expressionismus. – S. 188.


[Закрыть]. В ряду произведений, в которых изображена и возвеличена проститутка, критики чаще других называют раннюю драму Г. Поста «Начал!» (1917) и пьесы П. Корнфельда «Обольщение» (1917) и «Небо и ад» (1920).

Если один путь к грядущему обновлению лежал для экспрессионистов через религиозно-нравственное очищение "страданием" и "смирением", то другой открывался в возврате к "жизни". И здесь союзником экспрессионистов был опять-таки Достоевский.

"Кардинальное требование экспрессионистской эпохи гласит: прочь от сложной современной цивилизации, прочь от мертвящей механистичности нашего мира? <…> Главной позитивной ценностью, которую эта эпоха открыла в Достоевском, была «жизнь», упраздняющая всю нашу «неустроенность» и способная произвести из себя новый, пока еще смутно различимый миропорядок"[2247]2247
  Kampmann T. Dostojewski in Deutschland. – S. 151-152.


[Закрыть].

Пророчество "жизни", как правило, оборачивалось у экспрессионистов проклятием буржуазной цивилизации. Луначарский подчеркивал, что именно "антибуржуазность" порождает в экспрессионистах "общепророческое настроение". У тех, "кто идет по стопам Достоевского в нынешней Германии, оно носит характер какого-то разрушительного протеста во имя великого хаоса против всей размеренной жизни, характер землетрясения…"[2248]2248
  Луначарский А. В. Собр. соч. – Т. 5. – С. 415.


[Закрыть] Луначарский верно подметил абстрактность экспрессионистов, стихийность их бунтарства. Такие понятия, как "государство", "капитализм", "революция" теряют в их языке свое конкретно-историческое содержание. И потому у Достоевского экспрессионисты находят социальный протест не там, где он "натуралистически" конкретен, а там, где проявляется, так сказать, его "дух".

В рецензии на "Легенду о Великом инквизиторе" (имеется в виду пиперовское издание 1916 г.), опубликованной в журнале "Aktion", говорилось:

"Длинный монолог испанского кардинала – это потрясающее обвинение против любой неограниченной власти именно потому, что это – умнейшая апология любой неограниченной власти. Более того: политика и естественная любовь, государство и человек здесь несовместимы как огонь и вода. Никогда еще ложь и правда не выступали в столь резком контрасте, как здесь, в этой истинной апологии лжи! Кардинал произносит страстную речь в защиту власти – эта грандиозная идея могла выйти только из большого сердца и только сильный дух смог найти для нее столь законченное воплощение"[2249]2249
  Aktion. – Jg. 6. – 1916. – № 9. – S. 303.


[Закрыть].

Вполне очевидно, что восторженность рецензента адресована не только Достоевскому – противнику тирании, но и Достоевскому-диалектику, гению, который с величайшей внутренней интенсивностью осмысляет жизнь в ее крайних, контрастных проявлениях, или, говоря иначе, воспринимает ее "целиком", всю. А. Зергель и К. Хохоф не случайно подчеркивают, что экспрессионисты были "зачарованы диалектикой мысли" у Достоевского[2250]2250
  Soergel A., Hoholl C. Dichtung und Dichter der Zeit. – Bd. I. – Dusseldorf, 1961. – S. 122.


[Закрыть].

Творческая мощь гения – вот, что притягивало экспрессионистов в Достоевском. Это не вызывает удивления, особенно если вспомнить, что именно в эту эпоху в Германии возрождалась и переосмыслялась в духе "философии жизни" романтическая концепция творческой личности (не чуждая, кстати, и самому Достоевскому[2251]2251
  См., например, «Письма». – Т. II. – С. 190.


[Закрыть]). Согласно этой концепции, художник (по терминологии Достоевского, "поэт") владеет особым магическим даром видения жизни. В понимании экспрессионистов художник – это творец, пророк, визионер, несущий в себе прообраз мира. Философ П. Наторп, автор книги «Достоевский и кризис современной культуры» (1923), утверждает, что у русского писателя "все истекает из глубин внутреннего видения" и поэтому Достоевский в высшей степени "экспрессионистичен"[2252]2252
  Natorp Р. Fjedor Dostojewskis Bedeutung fur die gegenwartige Kulturkrisis. – Jena, 1923. – S. 2.


[Закрыть].

Подлинный художник, как считали экспрессионисты (вслед за своими философскими учителями), целиком и непосредственно сливается со своими творениями. Но, между ними неизбежно возникает барьер формы как элемент опосредствования, систематизации. И чем изощреннее форма, тем беднее содержание, тем слабее пульс жизни художественного произведения, тем более оно "отчуждено" от своего создателя. Тем самым возникает острое противоречие между художником-творцом и художником формы (или литератором). Оно представляет собой аналог философской антиномии интеллекта и жизни. Это противоречие было также порождено общей для всей европейской литературы тенденцией к непосредственному, безыскусному восприятию действительности, реакцией на тяготивший ее эстетизм. Примером такого "естественного как сама жизнь" художника был провозглашен Достоевский. Достоевский рассматривается экспрессионистами уже не как писатель, а как нечто большее, как явление жизни, как гений, приобщенный к тайнам бытия.

Экспрессионист К. Эйнштейн ссылается на известное высказывание о Достоевском, принадлежащее французскому романисту Ш. Л. Филиппу. Филиппа привлекало в Достоевском "варварское начало", то есть близость к жизни, непосредственность и полнота ее восприятия[2253]2253
  Григорьев А. Л. Достоевский и зарубежная литература // Ученые записки Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. – Т. 158. – 1958. – С. 16.


[Закрыть]. "Я прочел «Идиота» Достоевского, – писал Филипп. – Вот это – произведение первозданной силы. Общечеловеческие вопросы поднимаются здесь со страстью. Я не знаю в нашей литературе такой насыщенной книги. Иногда это безумие прекрасно. Сцена, где князь Мышкин рассказывает о своих занятиях с детьми в Швейцарии, описание его эмоционального состояния перед первым припадком эпилепсии, его встреча с Рогожиным и последняя глава – все это вещи чудовищно грандиозные. А его персонажи, такие простые и в то же время такие сложные…"[2254]2254
  Philippe C. L. Lettres de jeunesse. – Paris, 1911. – P. 64.


[Закрыть]

Новый взгляд на художника романиста повлек за собой и переоценку отношения к герою художественного произведения. Эйнштейн замечает, что в центре романа должен стоять человек, раскрытый не в его "характере", а в его "судьбе". В чем смысл такого противопоставления? По логике Эйнштейна, тщательно выписанный характер фиксирует внимание на частном, на "личных чувствах", что значительно "мельчит" героя, который "не должен быть своекорыстным и рассказывать свою биографию". Большинство современных Эйнштейну немецких романов, по его мнению, – как раз "фрагменты биографий". Между тем повествование должно строиться не на "жизнеописании человека", а на "времени", на движении эпохи, в которую герои живут и "творят свою судьбу". Иначе говоря, индивидуальная жизнь обретает искомую значительность "судьбы", если она связана с историческими судьбами человечества. В таком случае роман – уже не "фрагмент биографии", а "фрагмент, покоряющий своей мощью", каковым, согласно Эйнштейну, является и «Идиот» Достоевского.

Означала ли подобная характеристика романов Достоевского признание его реализма? Однозначного ответа на этот вопрос экспрессионисты не дают. Пинтус, например, считает, что Достоевский "уничтожает" реальность "грандиозным образом божества, поднимающимся из кратера событий"[2255]2255
  Pintus К. Zur jungsten Dichtung // Expressionismus. Dokumente um eine literarische Bewegung / Hrsg. von P. Raabe. – Munchen, 1963. – S. 71.


[Закрыть]. С другой стороны, те, кто, подобно Наторпу, воспринимали метод Достоевского как "пророческое видение", не находили в нем общности с субъективизмом романтиков. Устами Достоевского, утверждает Наторп, говорит "вечный человек" – человек, "живущий, действующий и страдающий в наиреальнейшей действительности"[2256]2256
  Natorp P. Fjedor Dostojewskis Bedeutung fur die gegenwartige Kulturkrisis. – S. 3.


[Закрыть]. Отвергая эмпиризм, поверхностное копирование, экспрессионисты видели в творчестве Достоевского великую правду о человеке. Близость Достоевского к "жизни" подчеркивает и Нетцель в книге «Национальное своеобразие русского романа», написанной еще во многом с позиций неоромантизма. Книга вышла в свет в 1920 г. "Русский художник, – пишет Нетцель, – возвращает европейскую мысль к полноте переживания и таким образом вновь примиряется с жизнью. В этом – чисто духовное значение великого русского романа". По существу Нетцель имеет в виду универсальный характер русской литературы, ее тесную связь с действительностью. "Каждый великий русский писатель, – утверждает он, – никогда не признает искусство как таковое, как особую сферу жизни. Он всегда стремится быть активным участником жизни и добиваться определенных бесспорных целей, в которые он верит". Реализм русского романа и его высокий гуманистический пафос определяют, по Нетцелю, и его яркое национальное своеобразие (Нетцель даже предлагает ввести для обозначения русского романа особый термин «Russan» в противовес западноевропейскому «Roman»)[2257]2257
  Notzel K. Einfuhrung in den russischen Roman. Versuch einer Deutung der russischen Geistigkeit und der russischen Formgebung. – Munchen, 1920. – S. 13.


[Закрыть].

Не удивительно, что при таком взгляде на русский роман Достоевский притягивал к себе крупнейших немецких писателей данной эпохи и влиял на их творчество. Влияние это прослеживается, например, в произведениях молодого Г. Манна, Л. Франка, Э. Барлаха, Т. Дойблера, А. Вольфенштейна и ряда других авторов, примыкавших к экспрессионизму и близких к нему. Остановимся лишь на тех случаях, где воздействие Достоевского подтверждается свидетельствами, исходящими от самих художников.

Открытие Достоевского следует считать крупнейшим событием творческой биографии А. Деблина (1878-1957), становление которого как писателя-романиста неотделимо от экспрессионизма. С 1910 до 1914 г. Деблин был активным сотрудником журнала "Sturm". С творчеством Достоевского Деблин познакомился еще в гимназии.

"Достоевский был первым, кто обрушился на меня в мои школьные годы <…> Вечерами я читал «Раскольникова» – днем нужно было зубрить Гете и Шиллера <…> Из этого времени я припоминаю еще мимолетное увлечение эстетического порядка – увлечение Софоклом и Гомером, но оно было недолгим. Оно бесследно исчезло в том огромном будоражащем потоке эмоций, который изливался из Достоевского. Ничто не могло устоять перед мощью этого потока. В нем был бунт, энергия, революция"[2258]2258
  Doblin A. Kleine Prosa. Die Zeitlupe / Hrsg. von W. Muschg. – Olten-reiburg in Breisgau, 1962. – S. 215.


[Закрыть].

Встает вопрос: о какой революции идет здесь речь? Ответ на него можно найти в другом высказывании писателя.

"Мои главные и истинные впечатления восходят <…> к Достоевскому. Только такое могучее явление как русский писатель могло возвысить меня, как и других, над убогостью и банальностью литературы периода наших дебютов. Когда смещаются эпохи и возникает необходимость новых перспектив, основная задача состоит в том, чтобы открыть эти новые перспективы, отказавшись от старого. Здесь-то русский писатель и оказался для нас как нельзя более кстати"[2259]2259
  Doblin A. Aufsatze zur Literatur / Hrsg. von W. Muschg. – Olten-Freiburg in Breisgau, 1963. – S. 368-369.


[Закрыть].

Следовательно, по Деблину (который выступает от имени всего поколения экспрессионистов), искусство Достоевского – не литература, это – школа жизни и сгусток жизни, ощущение и опыт переходного времени. В этом и заключается его "революционность". Как и многие из его современников, Деблин не раз подчеркивал, что Достоевский "внелитературен". По его собственному признанию, он даже не читал до конца произведений Достоевского, опасаясь, что начнет воспринимать их как "литературу". Например, глубокое впечатление от «Преступления и наказания» было вызвано, оказывается, "не самим романом «Раскольников», а собственно говоря, лишь отдельными страницами". Деблин пишет, что не хотел "погружаться в детали", ему важно было уловить лишь "музыку книги"[2260]2260
  Doblin A. Kleine Prosa. – S. 215.


[Закрыть]. Точно так же обстояло дело и с другими романами Достоевского. "Роман «Идиот», – признается Деблин, – был на протяжении ряда лет моей самой любимой книгой, но я ни разу не дочитал ее до конца". Деблин рассказывает далее, что "года два" он всюду носил с собой роман «Идиот» и, "раскрыв книгу на том или ином диалоге, не мог от него оторваться". Было бы "абсурдом и профанацией", – заявляет Деблин, – читать этот роман как обычную книгу. "В том-то и дело, – подытоживает писатель, – что это была для меня не просто книга, это была внезапная встреча". Знакомство с Достоевским Деблин расценивает как событие, как встречу с "огромным историческим явлением"[2261]2261
  Doblin A. Aufsatze zur Literatur. – S. 369.


[Закрыть]. Творчество Достоевского для Деблина – откровение иррациональной стихии жизни. Болезнь Достоевского, по мнению Деблина, "отвратила его от всего интеллектуального и сразу же поставила на твердую почву инстинктивного"[2262]2262
  Doblin A. Goethe und Dostojewski // Ganymed. Jahrbuch fur Ktinste. – Jg. 3. – 1921. – S. 87 (цит. по кн.: Hausmann R. M. Alfred Doblin and Dostoevsky. Patterns of literary creation: Diss. Harvard Univ. / Cambridge, 1967. – P. 25).


[Закрыть]. Не случайно именно "антиинтеллектуальные" герои Достоевского (князь Мышкин, Алеша Карамазов) пользовались среди экспрессионистов (и неоромантиков) наибольшей популярностью. Мудрые душой и сердцем, они были восприняты как воплощение подлинной человечности. Только в иррациональном проявляется истинное естество человека, – так считал Деблин и утверждал, что "наряду с растениями, зверями и камнями есть только две категории людей, а именно: дети и сумасшедшие"[2263]2263
  Doblin A. Selbstportrat. 1927 // Alfred Doblin zum 70. Geburtstag / Hrsg. von Paul E. H. Luth. – Wiesbaden, 1948. – S. 133.


[Закрыть]. В этих словах проступает не только Деблин – писатель-экспрессионист, но и Деблин – ученый-медик. Как врач-психиатр, исследующий область подсознательного, Деблин также тянулся к Достоевскому, называя его "предтечей Фрейда"[2264]2264
  Doblin A. Aufsatze zur Literatur. – S. 368.


[Закрыть].

В юбилейном для Достоевского 1921 г. Деблин публикует статью "Гете и Достоевский". В хоре хвалебных выступлений, посвященных Достоевскому, выступление Деблина прозвучало резким диссонансом. Деблин оспаривает распространенный в Германии взгляд на Достоевского как на пророка "русской души", но при этом впадает в другую крайность. Он заявляет, что "типы Достоевского так же мало говорят о России, как поэтическая фантазия о реальности". Деблин обвиняет русского писателя в "ненависти" к Западу, решительно отвергает его религию как "варварскую"[2265]2265
  Doblin A. Goethe und Dostojewski. – S. 86, 93.


[Закрыть]. Упреки немецкого писателя адресованы, разумеется, не подлинному, а легендарному образу Достоевского, который овладел воображением Деблина. Он отрекается от того самого Достоевского, которому еще несколько лет тому назад сам же восторженно поклонялся.

Этим и вызвано весьма распространенное в немецкой критике тех лет сопоставление Достоевского и Гете как двух контрастных начал: иррационального и рационального. Гете как бы становится символом западноевропейской культуры и традиции, противоположной надвигающемуся из России хаосу. Однако в 1944 г. Деблин опубликовал в своем периодическом издании "Das goldene Tor" переработанный им вариант статьи "Гете и Достоевский". В связи с обращением к католичеству Деблин пересмотрел свои прежние взгляды на обоих писателей и, естественно, предпочел "мистицизм" Достоевского "пантеизму" Гете[2266]2266
  Воздействие Достоевского заметно сказалось в ранних произведениях Деблина, а также в его наиболее известном романе «Берлин, Александерплац» (1929). Об этом подробно сказано в кн.: Hausmann R. M. Alfred Doblin and Dostoevsky (см. выше).


[Закрыть].

Не менее значительной была "встреча" с Достоевским и для Я. Вассермана (1873-1934), видного немецкого писателя-романиста, принадлежавшего к поколению "die Moderne". Знакомство с Достоевским запечатлелось в воспоминаниях Вассермана как сильнейшее потрясение, которое он пережил, ознакомившись, подобно Деблину, лишь с некоторыми отрывками из романа «Идиот». "Теперь я уже не помню, как «Идиот» попал мне в руки, – рассказывает писатель, – это были отдельные листки из какой-то газеты; прочтя их, я целыми днями и неделями бродил потом как лунатик, как в бреду. В них была такая сила, обезличивающая читателя, такой фанатический хилиазм, что меня охватило ужасающее смятение, и я в растерянности колебался между ненавистью и обожанием: ибо то был уже не человек, а дьявол, святой дьявол, апостол-разрушитель"[2267]2267
  Wassermann J. Selbstbetrachtungen. – Berlin, 1933. – S. 90.


[Закрыть]. Отныне русский писатель становится "вечным спутником" Вассермана. О сильном воздействии Достоевского на творчество немецкого писателя указывают исследователи[2268]2268
  См., например, Wassermann-Speyer J. Jacob Wassermann und sein Werk. – Wien-Leipzig, 1923; Karlweis M. Jacob Wassermann. Bild. Kampf. Werk. – Amsterdam, 1935. О влиянии Достоевского на творчество Вассермана – см. также ст.: Frankle Е. Dostoevsky et Wassermann // Revue de litterature comparee (Paris). – 1940. – № 1. – P. 43-64.


[Закрыть], его признавал и сам Вассерман. В 1921 г. в связи с юбилеем Достоевского газета «Vossische Zeitung» произвела среди немецких писателей опрос, в ходе которого свое мнение высказал и Вассерман.

В статье "Некоторые общие замечания о Достоевском" он писал:

"Едва ли мыслимо, воспользовавшись внешним поводом, объяснить явление такого писателя, как Достоевский, или же с точностью установить, что оно означало и означает для нашей собственной судьбы. Ибо оно стало для всех чем-то общим, как жизненная плазма, если так можно выразиться; благодаря неуклонно углубляющемуся влиянию его сущность наложила сильнейший отпечаток на наше миросозерцание и душевный склад".

Далее Вассерман продолжает:

"Многие увидели в нем даже глашатая и пророка великой катастрофы или грядущего великого обновления, виновника того грандиозного пожара, который охватил Россию и ее народ, гения, возбуждавшего сердца и возвышенные умы, вложившего слово в уста миллионов бессловесных, пробудившего среди миллионов угнетенных чувство возмущения, сознание человеческого достоинства и даже религиозной миссии. Значение Достоевского как духовного явления высшего порядка уже не подлежит сомнению"[2269]2269
  Wassermann J. Lebensdienst. Gesammelte Studien. Erfahrungen und Reden aus drei Jahrzehnten. – Leipzig-Zurich, 1928. – S. 259, 263.


[Закрыть]

Оценивая Достоевского как универсальное духовное явление, Вассерман – что было характерно для модернистского толкования русского писателя – выводит его за рамки литературы (в статье "Наследие Достоевского").

"Собственно говоря, творчество Достоевского не принадлежит литературе, оно лишь коренится в ней и то как бы случайно; оно вырастает из видения, пророчества, из нового славянско-азиатского мифа…"

Впрочем, Вассерман оговаривает, что национально-религиозная утопия русского писателя, по его мнению, навсегда останется чуждой и не понятной западному миру. Не мыслитель, как считает Вассерман, завоевал мировое признание, а Достоевский-художник, который в силу "небывалой гениальности в изображении человека сумел преодолеть барьер, отделяющий его и его мир от нас и нашего мира". Достоевский для Вассермана – "художник, открывший нового человека и тем самым возвестивший о новой эре в истории человеческого духа".