Текст книги "Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования"

Автор книги: Галина Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 65 страниц)

Фрагменты «Дневника писателя». Публикация И. Л. Волгина

Первое появление в печати неизвестных текстов «Дневника писателя» относится к началу 1920-х годов, когда С. А. Переселенков опубликовал запрещенную цензурой главку из январского «Дневника» за 1877 г. – «Старина о петрашевцах»[171]171
  Старина о «петрашевцах». Публикация и пояснительная статья С. Переселенкова. // Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А. С. Долинина. – Сб. 1. – Пб., 1922. – С. 369-375.


[Закрыть]. В 1930 г. В. Л. Комарович обнародовал небольшой фрагмент (о Петербурге) из второй главы майского выпуска «Дневника» 1876 г.[172]172
  Комарович В. Л. Петербургские фельетоны Достоевского. // Фельетоны сороковых годов / Ред. Ю. Г. Оксмана. – М.-Л., 1930. – С. 118-119.


[Закрыть] В 1940 г. А. С. Долинин привел несколько неизвестных отрывков из «Дневника писателя» 1876-1877 гг.[173]173
  Долинин А. С. Новое о Достоевском. // Ученые записки Ленингр. пед. ин-та им. М. Н. Покровского. Факультет языка и литературы. – Т. IV. – Вып. 2. – 1940. – С. 311-320.


[Закрыть]

Значительные по объему записные тетради Достоевского к "Дневнику писателя", опубликованные в т. 83 "Литературного наследства", существенно дополняют и углубляют наши представления о творческом генезисе "Дневника", очерчивают широкий круг исторических реалий, из которых вырастало это необычное для русской журналистики издание.

В статье, посвященной цензурной истории "Дневника писателя", автор настоящей публикации воспроизвел несколько неизвестных отрывков, относящихся к июльско-августовскому выпуску "Дневника" 1876 г., а также связал публиковавшиеся ранее тексты с теми цензурными перипетиями, через которые пришлось пройти некоторым номерам моножурнала Достоевского[174]174
  Волгин И. Л. Достоевский и царская цензура. (К истории издания «Дневника писателя») // Русская литература. – 1970. – № 4. – С. 112-114.


[Закрыть].

Ниже мы публикуем неизвестные фрагменты, относящиеся к "Дневнику писателя" 1876-1877 гг., т. е. к тому времени, когда "Дневник" функционировал как периодический орган. Приведенные тексты представляют собой автографы Достоевского (за исключением двух страниц, перебеленных рукой Анны Григорьевны) и находятся в творческих рукописях писателя.

Все до сих пор публиковавшиеся фрагменты из "Дневника писателя" можно разделить на две категории: 1) тексты, исключенные цензурой и 2) тексты, по тем или иным причинам отброшенные самим автором при окончательной редакции. Публикуемые нами фрагменты относятся ко второй категории.

Различна степень завершенности каждого из фрагментов. Если отрывки 1 и 2, несомненно, представляют собой наборную рукопись, подготовленную к печати, то отрывки 3-6 являются черновыми набросками, которые не получили завершения при окончательной редакции.

Отличаются публикуемые тексты и по времени своего создания: среди них имеются как относящиеся к 1876, так и 1877 гг.

Широк тематический диапазон этих материалов. Они затрагивают различные вопросы, на первый взгляд, мало связанные друг с другом. Такая многоплановость отражает полифоничность композиционной структуры самого "Дневника писателя". Не удивительно, что публикуемые фрагменты несут на себе печать тех художественных и идейных особенностей, которые присущи "Дневнику", как некоей целостной структуре. Целостность "Дневника писателя" (при всей его полифоничности) обусловлена в свою очередь единой нравственной доминантой[175]175
  Подробнее см.: Волгин И. Л. Нравственные основы публицистики Достоевского. (Восточный вопрос в «Дневнике писателя».) // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка, 1971. – Т. XXX. – Вып. 4. – С. 312-324.


[Закрыть].

Нам представляется, что некоторые из приведенных ниже фрагментов не попали в окончательный текст "Дневника писателя" в силу внутренней несвободы Достоевского, в силу той борьбы, которая происходила в нем при определении главной публицистической линии его издания.

Наиболее значительный по объему отрывок (№ 1) предназначался Достоевским для первой большой главы майско-июньского выпуска "Дневника" 1877 г. (описание каждого отрывка и обоснование его принадлежности к той или иной главе "Дневника" см. в комментариях). Первая малая главка этой главы в печатном тексте носит название "Из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера, 1528 года". Достоевский приводит латинский текст (снабдив его параллельным русским переводом) из мистической книги XVI века.

В обычной для своего "Дневника" манере, избегая прямых оценок в том случае, когда это не касается "заветных убеждений", полунасмешливо-полусерьезно говорит Достоевский о процитированном им предсказании: "Конечно, темновато, но согласитесь, однако <…>, что это как будто и похоже на теперешнее…" (XII. – 126).

Завершая главку, писатель роняет следующее характерное замечание:

"Но оставим Иоанна Лихтенбергера. Серьезно говорить обо всем этом трудно; все это лишь мистическая аллегория, хотя бы и похожая несколько на правду" (XII. – 128).

Зачем же в таком случае понадобился Достоевскому Иоанн Лихтенбергер? Отталкиваясь от старинного пророчества, Достоевский исподволь переходит к вполне серьезной и едва ли нецентральной теме "Дневника" – исторической миссии русского народа.

Публикуемый отрывок является логическим и тематическим продолжением этой главки майско-июньского "Дневника". Но в отличие от самой главки, где предсказание Лихтенбергера выступает лишь как повод для более серьезных историко-философских обобщений, настоящий отрывок целиком посвящен несколько необычному и никогда более не встречающемуся в "Дневнике" вопросу о том, существует ли пророчество, т. е. "существует ли в человеке способность пророческая?"

С первых же слов Достоевский делает очень существенное, на наш взгляд, предуведомление:

"Говоря так, я предполагаю лишь естественную способность, заключающуюся в организме человека (или даже нации), но, разумеется, исключаю из вопроса моего совершенно дар пророчества, о котором говорит священное писание. Та тема особенная и к настоящему вопросу не подходящая".

Эта оговорка устраняет всякую связь того явления, которое Достоевский именует "даром пророчества", не только с его возможным мистическим истолкованием, но и с самой христианской традицией. Правда, терминология остается традиционной (да и какую иную терминологию мог бы тогда употребить Достоевский!), но говоря о "даре пророчества", писатель совершенно недвусмысленно ставит вопрос на естественнонаучную основу и рассматривает его целиком и полностью в границах реально познаваемой действительности.

Это – чрезвычайно знаменательное обстоятельство.

70-е годы XIX столетия характеризовались, с одной стороны, огромным усилением интереса русского общества к успехам положительных наук и, не в последнюю очередь, – физиологии и психологии, а с другой – повышенным и обостренным вниманием к "таинственным" явлениям человеческой психики. Именно к середине 1870-х годов на отечественной почве пышно расцветает спиритизм (А. Н. Аксаков, Н. П. Вагнер, А. М. Бутлеров). В 1872-1874 гг. на страницах "Вестника Европы" между И. М. Сеченовым и К. Д. Кавелиным развернулась нашумевшая "психологическая" полемика, несомненно известная Достоевскому, в библиотеке которого была книга одного из ее участников – "Рефлексы головного мозга".

Автор "Преступления и наказания" – и в силу особенностей своего художнического сознания и по складу своей личности – всегда проявлял чрезвычайный интерес к глубинным, подспудным движениям человеческой психики. Приводимый ниже неизвестный отрывок еще раз свидетельствует об этом.

Тематически отрывок № 1 примыкает к высказываниям Достоевского по поводу спиритизма, занявшим довольно значительное место в январском, мартовском и апрельском "Дневнике" 1876 г.

Отношение Достоевского к спиритизму прослежено нами в работе "Достоевский и Менделеев: антиспиритический диалог"[176]176
  См.: Волгин И. Л., Рабинович В. Л. Достоевский и Менделеев: антиспиритический диалог // Вопросы философии. – 1971. – № 11. – С. 103-115.


[Закрыть]. Рассуждения автора «Дневника» в публикуемом отрывке о так называемом "даре пророчества" принципиально совпадают с той позицией, которую Достоевский занял в дискуссии о спиритизме, и вытекают из нее.

Не отвергая априорно возможности подобного "дара" ("дар" этот, как следует из контекста, включает в себя и круг явлений, именуемых в современной науке телепатическими), Достоевский отнюдь не выводит эту возможность из какого-нибудь потустороннего источника. Писатель лишь ставит вопрос о вероятности "пророческого дара", всецело связывая последний с естественными, органическими, но еще не раскрытыми потенциями человеческого существа.

Нельзя забывать, что в то время, когда Достоевский писал "Дневник", психология только конституировалась как самостоятельная наука, она не была еще способна с достаточной ясностью представить место психических явлений в общей картине бытия или, выражаясь словами Сеченова, черты соизмеримости психических процессов.

Если, с одной стороны, слабая изученность "мостов" между физиологическими особенностями организма и тончайшими душевными движениями создавала питательную среду для различных идеалистических представлений, то, с другой стороны, то же обстоятельство способствовало распространению в психофизиологии теорий вульгарного материализма.

Можно лишь удивляться поразительно трезвой интуиции Достоевского, которая позволила писателю избегнуть крайностей современных ему концепций. Как и в дискуссии о спиритизме, автор "Дневника" выступает в публикуемом отрывке за объективность и непредвзятость научного исследования.

Приводя в майско-июньском "Дневнике" 1877 г. цитату из книги предсказаний Иоанна Лихтенбергера, Достоевский пишет, что эту выписку сообщил ему "один из наших молодых ученых" и что этот "престранный документ" был найден упомянутым ученым "в Лондоне, в королевской библиотеке" (XII. – 125). В публикуемом отрывке Достоевский снова ссылается на свой "источник информации": "Тот же [исследователь] путешественник, который сообщил мне выписку из книги Иоанна Лихтенбергера, отыскал в Париже, в другой библиотеке другую книгу предсказаний, тоже шестнадцатого века и тоже на латинском языке".

Кто же этот молодой ученый, этот путешественник-инкогнито, столь пунктуальный в своих занятиях, что благодаря его добросовестности Достоевский мог сообщить читателям не только местонахождение старинных фолиантов, но, в случае необходимости, "номер шкафа и номер книги"?

Думается, что имя этого "молодого ученого" можно назвать с большой уверенностью. Это, скорее всего, Владимир Сергеевич Соловьев. В пользу подобного предположения говорят, на наш взгляд, весьма убедительные доказательства.

Как известно, 20-летний Владимир Соловьев познакомился с Достоевским зимой 1873 г. и сразу же завоевал живейшее расположение писателя. "Впечатление он произвел тогда очаровывающее, – вспоминает А. Г. Достоевская, – и чем чаще виделся и беседовал с ним Федор Михайлович, тем более любил и ценил его ум и солидную образованность"[177]177
  Достоевская А. Г. Воспоминания. – С. 254.


[Закрыть].

"Молодой философ" – так обычно именует Достоевский Вл. Соловьева в письмах к третьим лицам[178]178
  Письма. – IV. – С. 9, 33.


[Закрыть]. Летом 1875 г. Вл. Соловьев получает заграничную командировку и в течение года усердно занимается в крупнейших библиотеках Европы. "Большую часть времени провожу в библиотеке, – сообщает он матери. – Библиотека Британского музея есть нечто идеальное во всех отношениях"[179]179
  Письма Владимира Сергеевича Соловьева / Под ред. Э. Л. Радлова. – Т. II. – СПб., 1908. – С. 5.


[Закрыть]. Побывал Вл. Соловьев и во французских книгохранилищах: "Завтра должен получить билет для занятий в Национальной библиотеке", – пишет он из Парижа[180]180
  Там же. – С. 28.


[Закрыть].

Итак, молодой ученый, побывавший в Лондоне и Париже, – все это соответствует тем сведениям, которые Достоевский сообщает о своем знакомце. Книга Иоанна Лихтенбергера и другие фолианты подобного рода должны были оказаться в поле зрения Вл. Соловьева[181]181
  Радлов Э. Л. Владимир Соловьев. Жизнь и учение. – СПб., 1913. – С. 14.


[Закрыть] в силу его собственных философских склонностей и потому, что целью его заграничной поездки было "изучение индийской, гностической и средневековой философии". Определение "путешественник" также вполне приложимо к Вл. Соловьеву: кроме Лондона, Парижа, Ниццы, он за время своей командировки успел также побывать в Египте.

Вл. Соловьев вернулся в Россию летом 1876 г., а 4 марта 1877 г. был назначен членом Ученого комитета при Министерстве народного просвещения. С этого момента он постоянно живет в Петербурге. Таким образом, весной 1877 г., когда Достоевский "вынашивал" майско-июньский номер своего «Дневника», у Соловьева было достаточно возможностей регулярно встречаться с писателем.

Публикуемый отрывок свидетельствует о том, что диапазон духовного общения Достоевского и Соловьева не замыкался одними религиозно-философскими проблемами.

Известен интерес, проявлявшийся Соловьевым к малоизученным феноменам человеческой психики, для определения которых он пытался ввести универсальный термин "психургические". Весьма близки оба мыслителя и в своем негативном отношении к спиритизму. "Правда спиритизма, – писал Соловьев А. Н. Аксакову, – по-моему, только в том, что он признает необходимость объективной основы для религии, но та, которую он в самом деле делает, т. е. явления духов, оказывается негодной, потому что она, во-первых, недостаточно объективна, а во-вторых, лишена внутреннего религиозного значения"[182]182
  Письма В. С. Соловьева. – Т. II. – С. 279.


[Закрыть]. Однако здесь можно проследить одно существенное различие. Хотя для Достоевского, как и для Соловьева, спиритизм тоже "лишен внутреннего религиозного значения", писатель отнюдь не ставит ему в заслугу того обстоятельства, что последний якобы "признает необходимость объективной основы для религии". "Нет уж лучше чистый атеизм, чем спиритизм!" – этими словами заканчивается публикуемый отрывок.

Этот, не вошедший в "Дневник писателя" текст, проливает дополнительный свет на гносеологические представления Достоевского и, как нам кажется, вступает в ощутимое противоречие с той традицией, которая, безоговорочно зачисляя писателя в число мыслителей-мистиков, всячески затушевывает рационалистические моменты его мирочувствования.

Миросозерцание Достоевского, покоящееся на религиозной основе, совсем не определялось собственно мистическими элементами. Да и сам религиозный идеал ставился Достоевским столь высоко, что суетные попытки подтверждения этого идеала через какие бы то ни было эмпирические или же сверхъестественные явления выглядели в его глазах жалкой профанацией.

Отрывок, публикуемый нами под № 2, затрагивает одну из главных проблем всей публицистики Достоевского. Он касается того, что составляло саму "душу живу" «Дневника писателя» – вопроса о народе и интеллигенции, их взаимоотношении.

"Вопрос о народе и о взгляде на него, о понимании его, – говорит Достоевский уже во втором, февральском, «Дневнике» 1876 г., – теперь у нас самый важный вопрос, в котором заключается все наше будущее, даже, так сказать, самый практический вопрос наш теперь" (XI. – 185).

Преодоление духовного разрыва народа и интеллигенции, достижение нравственного единства всего общества – эта idee fixe, начиная с 1860-х годов, неизменно выдвигалась и отстаивалась Достоевским.

Но публикуемый отрывок интересен не только углублением и развитием уже знакомой темы. Важно уяснить его местоположение в тексте "Дневника".

Дело в том, что этот фрагмент служит как бы введением к двум большим главам июльско-августовского "Дневника" 1877 г. Эти главы целиком посвящены восьмой части "Анны Карениной". В них дается самая развернутая характеристика творчества Льва Толстого, какая только встречается во всем литературном наследии Достоевского. Достоевский формулирует здесь свои взгляды на восточный вопрос, в корне отличные от тех, какие были высказаны Толстым в его романе. Этот пункт является чрезвычайно важным для понимания нравственной сущности публицистики Достоевского. В различном отношении двух великих писателей к восточному вопросу сказались два различных подхода к кардинальнейшим нравственным и историческим проблемам.

Достоевский гениально уловил и подверг критике зачатки того миросозерцания, которое окончательно сложилось у Толстого лишь в 1880-е годы[183]183
  Об этом см. подробнее в статье «Нравственные основы публицистики Достоевского».


[Закрыть].

Публикуемый отрывок, будучи сохранен в тексте "Дневника", придал бы "толстовским" главам характер весьма широкого обобщения. Его исключение из окончательного текста, несомненно, ослабило персональную направленность критики, смягчило ее общую тональность и – что важнее всего – устранило возможность соотнести позицию самого Толстого с кругом тех общественных явлений, о которых с негодованием говорит здесь Достоевский.

Отрывок № 3, предназначавшийся для майского "Дневника" 1876 г. носит, так сказать, объяснительный характер. Это объяснение было вызвано совершенно неожиданными для читателей "Дневника" словами, содержавшимися в предыдущем, апрельском, выпуске. Достоевский писал в нем о неизбежном крахе великих европейских держав, которые "все будут обессилены и подточены неудовлетворенными демократическими стремлениями огромной части своих низших подданных, своих пролетариев и нищих". В России же, по мысли Достоевского, этого не может случиться, так как «наш демос доволен, и чем далее, тем более будет удовлетворен, ибо все к тому идет, общим настроением, или лучше согласием» (XI. – 267).

Характерно, что писатель был вынужден вернуться к этому вопросу под влиянием читательских откликов. Отвечая в майском "Дневнике" на протестующее письмо одного из своих корреспондентов, он признает, что "получил уже сведения и о некоторых других мнениях, тоже не согласных с моим убеждением о довольстве нашего «демоса»" (XI. – 306).

Автор "Дневника" счел необходимым объясниться. И немудрено: заявление о "довольстве демоса", толкуемое буквально, звучало явным диссонансом во всей публицистике Достоевского и не могло не вызвать у его читателей удивления и неприязни.

Летом 1876 г. писателю могло казаться, что сама жизнь санкционирует реализацию его идеала. Подобную возможность Достоевский усмотрел в движении солидарности с борьбой славян за освобождение – движении, которое, по мысли писателя, было призвано положить начало духовному соединению интеллигенции и народа. События, вызванные восточным кризисом 1870-х годов, явились для Достоевского своего рода "пророчеством и указанием".

Следует признать, что та социальная иллюзия, которую Достоевский с исключительной настойчивостью и талантом поддерживал в своем "Дневнике", не была лишь случайным порождением его писательской фантазии, а имела определенные корни в реальной действительности.

Период 1876-1877 гг. следует непосредственно после неудачи "хождения в народ" и перед второй революционной ситуацией, перед выстрелом Веры Засулич и вспышкой народовольческого террора. Это период мощного и, можно сказать, всенародного движения помощи славянам, когда в рядах русских добровольцев в Сербии Степняк-Кравчинский сражался "рядом" с генералом Черняевым и когда в самой России к солидарности со "славянскими братьями" призывали все без исключения органы печати – от «Московских ведомостей» до «Отечественных записок», хотя бы и руководствуясь при этом весьма различными побуждениями.

Но 1876-1877 гг. вместе с тем и время больших ожиданий: освободительная миссия России на Балканах не могла не породить надежд на "увенчание здания" в самой России – надежд на завершение реформ, начатых в 1860-е годы царствованием Александра II. "Куда пойдет страна?" – этот вопрос не снимался с повестки дня вплоть до 1 марта 1881 г. и последовавших за ним событий.

В создавшейся исторической ситуации Достоевский видел возможность исключительного для России социального исхода. Эта идеологическая аберрация поддерживалась помимо прочего давним убеждением писателя, что освобождение крестьян "сверху" обнаружило в России историческую потенцию нравственного, "полюбовного" решения всех социальных проблем. Недаром в приводимом отрывке, обосновывая свою точку зрения, Достоевский указывает на "этот несомненный, чистый, бескорыстный демократизм общества, начавшийся еще давно и проявивший себя освобождением крестьян с землею".

Таким образом, само общество, "начиная с самого верху", должно, по мысли Достоевского, пойти навстречу народу – вот почему "наш демос <…> чем далее, тем более будет удовлетворен«. И если в настоящем, – пишет Достоевский, – еще многое неприглядно, то, по крайней мере, позволительно питать большую надежду, что временные невзгоды демоса непременно улучшатся…» (XII. – 276).

Надеждам писателя не суждено было осуществиться. Его исторический оптимизм не нашел подтверждения: напрасно он полагал, будто бы "противников демократизма <…> у нас теперь очень мало".

Кстати, в рукописи окончание этой фразы (и всего рассуждения) выглядит несколько иначе:

"очень мало, что почти и нет, а если и есть, то попрятались"[184]184
  ИРЛИ. – Ф. 100. – № 2461. – ССХб. 10. – Л. 21 (нумерация авторская).


[Закрыть].

Надо сказать, что уже к 1877 г. многие иллюзии Достоевского были развеяны самой жизнью. Поэтому тон "Дневника" 1877 г. несколько иной. В этом смысле интересно сравнить отрывок № 3 (1876 г.) с отрывком № 2 (1877 г.) – между ними почти годовой интервал. И если в мае 1876 г., говоря о "временных недугах" общества, Достоевский заявляет, что оно тем не менее "становится [народным] хочет стать народом", то уже в августе следующего года, в отрывке, чрезвычайно резком по тону, писатель не находит для этого общества никаких добрых слов.

Помимо публикуемых ниже отрывков приведем здесь еще несколько фрагментов из черновой рукописи, к майскому "Дневнику" 1876 г., которые не вошли в окончательный печатный текст.

Первый из этих отрывков предназначался для главки "Одна несоответственная идея", посвященной самоубийству акушерки Писаревой. Писатель ссылается еще на один случай самоубийства:

"Под Москвой, за городом застрелился один семинарист в Богородске, кажется, нет со мной теперь этого номера газеты, он не нуждался, был обеспечен, но оставил записку, что не хочет жить вором"[185]185
  Там же. – Л. 18.
  Достоевский, по-видимому, имеет в виду заметку в "Московских ведомостях", 1876, № 122, 17 мая, о самоубийстве в Останкине (а не в Богородском) Г. М. Холмогорова. Холмогоров был не "семинаристом", а имел звание сельского учителя и служил в правлении Московско-Рязанской железной дороги. Он оставил записку: "Застрелился потому, что не умею грабить". В тетради Достоевского за 1876-1877 гг. имеется запись: "Застрелившийся в Останкине учитель" («Лит. наследство». – Т. 83. – С. 537).


[Закрыть].

Любопытны неопубликованные фрагменты из главки "Нечто об одном здании. Соответственные мысли". Повествуя о своем посещении Воспитательного дома, Достоевский делает, как обычно, далеко идущие обобщения. Он пишет о судьбе детей, этих "вышвырков", о которых, по мысли писателя, должно заботиться все общество – дать им образование, "и даже самое высшее образование всем, провесть через университеты <…> одним словом, не оставлять их как можно дольше, и это, так сказать, всем государством, принять их, так сказать, за общих, за государственных детей".

Далее Достоевский писал:

"материнство разве может исчезнуть?"

Напротив, может быть, если общество возвысится до гуманной идеи о сознании своего долга к этим несчастным вышвыркам, то не может оно и само не улучшиться, а в улучшенном обществе улучшится и мать, улучшится и сознание долга родительского. Долг же общества к этим вышвыркам ясен: если государство признает, что семейство есть основание обществу, долгу, чести, всему государству, будущему его, всему человеческому целому, то чем небрежнее оно отнесется к этим вышвыркам, тем вправе лишить их средств приобрести чувства долга, чести, гражданина – т. е. всего того, что приобретается в семействе, стало быть, рискует породить негодяев самому себе же во вред.

На этой же странице рукописи располагается еще один отрывок, исключенный при окончательной редакции:

"По-моему христианство едва только начинается у людей. Дело именно [в том-то и дело] должно разрешиться нравственной, т. е. самой трудной стороной. А начать разрешать, что тут законно и незаконно, другим путем – непременно провалишься. А впрочем, если в фельетоне заговоришь об этих темах, то непременно провалишься, а потому замолчу. К тому же я с самого начала объявил, что скажу только лишь по поводу, и что здание это придется еще и еще раз поглубже исследовать"[186]186
  Там же. – Л. 15.


[Закрыть].

Мы видим, с какой последовательностью осуществляется Достоевским единство в подходе ко всем затрагиваемым проблемам: этический критерий приобретает в "Дневнике" характер абсолюта – с точки зрения нравственности оцениваются как всемирно-исторические события, так и "мелкие", казалось бы, явления общественного бытия. Этическое пространство «Дневника» нераздельно: макрокосм соединен здесь с микрокосмом, их стихии слиянны.

В связи с посещением Воспитательного дома находится и упоминание Достоевским романа Виктора Гюго "Отверженные"[187]187
  О творчестве В. Гюго Достоевский говорит неоднократно; впервые еще в 40-х годах. Так, в письме к брату: "Victor Hugo как лирик, чисто с ангельским характером, с христианским младенческим направлением поэзии, и никто не сравнится с ним в этом…" (Письма. – I. – С. 58). См. также «Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского». – СПб., 1883. – С. 244 (первая пагинация); Письма. – III. – С. 206; Достоевская А. Г. Воспоминания. – С. 258.


[Закрыть].

Достоевский развивает свою мысль о судьбе незаконнорожденных детей; "Les miserables" вспоминаются именно по этому поводу:

"Поэзия иногда касается этих типов, но редко. Кстати мне припомнился сыщик Javert из романа Victora Гюго «Les miserables» – он родился от матери с улицы, чуть ли не в укромном уголке, <…> и всю жизнь ненавидел этих женщин. Он за ними присматривал как полицейский и был их тираном. Он всю жизнь обожал крепкий порядок, данный строй общества, богатство, имущество, родоначальность, собственность и не как лакей, о, совсем нет. Я ничего не читал глубже в этом «отрицательном» роде. Говорят о реализме в искусстве: Javert не реализм, а идеал, но ничего нет реальнее этого идеала"[188]188
  ИРЛИ. – Ф. 100. – № 2461. – ССХб. 10. – Лл. 15-16.


[Закрыть].

Фрагменты, публикуемые под № 4 и № 5, представляют собой тонкие социально-психологические зарисовки. В этих отрывках Достоевский как бы намечает своеобразную классификацию различных психологических типов русского общества.

Интересно, что развиваемые здесь идеи почти в том же виде присутствуют уже в черновых записках к "Подростку". В этом нетрудно убедиться, сопоставив оба текста.

В записях к "Подростку" читаем:

"Нигилисты – это [мы] в сущности были мы, вечные искатели высшей идеи. Теперь же пошли или равнодушные тупицы или монахи. Первые – это «деловые», которые очень, впрочем, нередко застреливаются, несмотря на всю свою деловитость. А монахи – это социалисты, верующие до сумасшествия, эти никогда не застреливающиеся.

– Полноте, нигилисты ли не застреливаются?

– Это попавшие в нигилизм ошибкой. Нигилизм без социализма – есть только отвратительная нигилятина, а вовсе не нигилизм. Так и называй: «нигилятина». Тут или глупость, или мошенничество, или радость праву на бесчестье, но вовсе не нигилизм. Всего же чаще радость праву на бесчестие. Настоящий нигилизм, истинный и чистокровный, это тот, который стоит на социализме. Тут все – монахи. Чистый монастырь, вера беспредельная, сумасшедшая. Потому-то и отрицается все [весь свет], что противно социализму, что веруют. Все, что не по вере их, то и отрицается. А что не по вере их? Весь наш мир. Вот наш мир и отрицается.

Подросток. Что ж, тут все разряды или есть еще?

– Есть еще третий разряд – чистокровные подлецы всех сортов, но эти всегда и везде одинаковы, так что об них не стоит и говорить"[189]189
  Лит. наследство. – Т. 77. – 1965. – С. 125-126.


[Закрыть].

Этот же цикл идей повторяется в публикуемых фрагментах. И там и здесь сближаются нигилизм и идеализм как явления, проистекающие из одного источника, и там и здесь проводится членение на "разряды". Совпадают даже словесные формулировки ("право на бесчестье"). "Идея, попавшая на улицу", – этот мотив вновь и вновь повторяется писателем. "Высшая мысль" опошляется "золотой серединой". Как уже указывал А. С. Долинин, толкование Достоевским этого вопроса приближается к положениям известной статьи Н. К. Михайловского «Идеализм, реализм и идолопоклонство», автор которой говорит о том, что "пришлые люди, подобрав наши краткие и ясные формулы <…>, навесили на них всевозможные грязные поползновения, всяческую низость, всякое, совсем не подходящее нравственное тряпье, подобранное ими на заднем дворе практической жизни"[190]190
  Михайловский Н. К. Полн. собр. соч. – Т. 4. – СПб., 1909. – С. 40-41.


[Закрыть].

В последнем из публикуемых отрывков (№ 6) речь по сути дела идет о тех же нравственных коллизиях, которые занимали особенно большое место в творчестве Достоевского, начиная с "Записок из подполья" и "Преступления и наказания". Нетрудно заметить, что суждения "парадоксалиста" строятся на своеобразно трансформированных идеях "разумного эгоизма" – именно в том виде, какими они становятся, "попав на улицу". С другой стороны, рассуждения "парадоксалиста" восходят к кругу "женевских идей", т. е. к учению Руссо о нравственности, вытекающей не из "любви к ближнему" как таковой, а из некоего "нравственного эгоизма" (ср. запись к «Подростку»: "Он ненавидит женевские идеи (т. е. человеколюбие, т. е. добродетель без Христа) и не признает в добродетели ничего натурального")[191]191
  Лит. наследство. – Т. 77. – С. 89.


[Закрыть].

Впервые публикуемые фрагменты рукописи "Дневника писателя" дополняют наши представления об этом произведении Достоевского.

<1>

[А кстати уж еще раз и отступая от дела, и пусть это будет глава лишняя: существует ли пророчество, т. е. существует ли в человеке способность пророческая? Говоря так, я предполагаю лишь естественную способность, заключающуюся в организме человека (или даже нации), но, разумеется, исключаю из вопроса моего совершенно тот дар пророчества, о котором говорит священное писание. Та тема особенная и к настоящему вопросу не подходящая. Современная наука, столь много трактующая о человеке и даже уже решившая много вопросов окончательно, как сама она полагает, кажется никогда еще не занималась вопросом о способности пророчества в человеке] – // [потому ли что ей некогда было или потому что не находилось достаточно фактов для начала исследования [тем не менее даже], или даже для возбуждения самого вопроса] [Тем не менее] [Кстати] В вопросе о способности пророчества в человеке, способности предчувствий и т. д. уверены очень многие в наше время [и даже слишком многие] и, главное, даже из самых образованных людей. Правда, никто не умеет ничего сказать точно, и все только разводят руками перед фактом. [Но хорошо ли так оставлять дело со стороны науки, хорошо ли оставлять нечто предвзятое, а, может быть, и совершенно предрассудочное в людях. Наука находит же бесспорно необходимым, прежде всего, искоренение предрассудков, для расчистки себе поля действия, а мистические предрассудки всех сильнее.] [А потому] Но факты, факты[193]193
  С этой фразы начинается вставка, расположенная на лл. 7-8 (пагинация архивная).


[Закрыть]:

Как же начинать науке без твердых фактов? Вот для того-то их и надобно проверить, и ученый, если б пожелал ими заняться, нашел бы их сколько угодно. Он сразу вывел бы два презанимательных для него заключения: 1) чем презрительнее относится к ним наука, тем сильнее они размножаются и 2) что верующих в эти факты не одна лишь чернь, не одни лишь необразованные, а, напротив, найдутся и немало высокообразованных людей и даже ученых. Само собою, крупные и, так сказать, исторические факты, даже и [неда<вние>] столь давние, трудно проверить. Предсказание, н<а>прим<ер>, того француза, который, в семидесятых годах прошлого столетия на одном тогдашнем "ужине" предсказал смерть короля [с замеча] и всего королевского дома, с замечательною подробностью, что одному королю дадут в последние минуты перед казнью духовника, – предсказание это, несмотря на то, что засвидетельствовано одной писательницей, конечно, трудно теперь проверить и считается недоказанным. Любопытно только то, что предсказание это было высказано без малейшего мистического или религиозного оттенка, светским, хотя и весьма странным, как передано, человеком. Более, кажется, доказанными считаются предсказания Сведенберга в Швеции, [ученого много] известного ученого, много оказавшего пользы в свое время своему отечеству по минералогии и по устройству рудокопен[194]194
  Эммануил Сеедборг (Сведенборг; 1689-1772) – член Академии наук в Упсале (Швеция). Был избран членом Стокгольмской и С.-Петербургской академии наук. Автор многочисленных сочинений по естественным наукам (горное дело, выделка железа и т. д.). С 1747 г. целиком отдался сочинению мистических книг (на латинском языке), в которых рассказывает о своих «посещениях» загробного мира. В России популяризацией личности и учения Сведенборга занимался А. Н. Аксаков. В библиотеке Достоевского имелись следующие книги Сведенборга и о нем (все – издания А. Н. Аксакова):
  Аксаков А. Н. Евангелие по Сведенборгу. Пять глав Евангелия от Иоанна с изложением и толкованием их духовного смысла по науке о соответствиях. – Лейпциг, 1864.
  О небесах, о мире духов, и об аде, как то слышал и видел Э. Сведенборг / Перев. с латинского. – Лейпциг, 1863.
  Аксаков А. Н. Рационализм Сведенборга. Критическое исследование его учения о св. писании. – Лейпциг, 1870.
  (см. Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. – М.-Пг., 1923. – С. 42).
  Интересно, что трактовка Достоевским мистических видений Сведенборга существенно отличается от писаний по этому вопросу А. Н. Аксакова. По мнению последнего, "Сведенборг может быть назван предтечею спиритизма". Аксаков считал, что "спиритизм, подтверждая фактически видения великого духовидца, снимает с него укор мистицизма и помешательства, который доселе почти что затмевал его славу, даже как глубокого естествоиспытателя и философа" («О небесах, о мире духов, и об аде…». Предисловие А. А. (А. Н. Аксакова). – С. XIV. В отличие от Аксакова, Достоевский отнюдь не полагал, что спиритизм подтверждает "фактически видения великого духовидца". Наоборот, мистические сочинения Сведенборга воспринимаются им исключительно как "плод галлюцинации").


[Закрыть]. Он написал несколько мистических сочинений и одну удивительную книгу о небесах, духах, рае и аде, как очевидец, уверял, что загробный мир раскрыт для него, что ему дано посещать его сколько угодно и когда угодно, что он может видеть всех умерших, равно как всех его духов и низших и высших и имеет с ними сообщение. Вот про него-то идет предание, что он, по смерти одной коронованной особы, по просьбе // королевы отыскал какие-то важные затерянные бумаги, отправившись нарочно затем в небеса переговорить с покойником. Что книга его о небесах, аде и рае – искренняя и не лживая – в этом не может быть ни малейшего сомнения, но в то же время нет ни малейшего сомнения в том, что она плод болезненной галюсинации, начавшейся у него лишь в летах преклонных и продолжавшейся 25 лет и, что всего замечательнее, продолжавшейся именно в эпоху самой плодотворной научной его деятельности. В том же, что книга эта есть плод галюсинации, убедится всякий, ее прочитав: в ней до того выразился протестант со всем духом протестантства и с его предрассудками, что не останется ни малейшего сомнения, по прочтении ее, что она вышла вся лишь из души и сердца самого автора, конечно, вполне веровавшего в истинность своей галюсинации. Но если б [возможно было к тому же доказать и истинность] к тому же была доказана и истинность факта об отысканных после покойника бумагах[195]195
  Рассказ о просьбе королевы к Сведенборгу, очевидно, взят Достоевским из той же книги А. Н. Аксакова. Из текста Достоевского не совсем ясно, о чем идет речь. Вероятно, он имеет в виду не один, а два "случая": они как бы наложились в сознании писателя один на другой (см. С. XXIX-XXX в книге Аксакова). Первый – это обращение шведской королевы Луизы Ульрики к Сведенборгу с поручением к ее умершему брату и исполнение Сведенборгом этого поручения; второй – помощь Сведенборга некоей вдове в отыскании квитанции, спрятанной ее покойным мужем (см. С. XXIX-XXXI в книге Аксакова).
  Известно о большом интересе к личности и сочинениям Сведенборга Канта. О Сведенборге существует обширная литература. Достоевский мог ознакомиться также с его жизнью по книге: Этюды. Популярные чтения М. И. Шлейдена. – М., 1861. – С. 184-188). См. Hands. Ein Beitrag zur Theorie der Geisterkunde von G. T. von Meyer Traukfurt. – M., 1810.


[Закрыть], – то для науки получился бы важный факт, а именно болезненность того состояния, при котором возможно в человеке пророчество, или, лучше сказать, что пророчество есть лишь болезненное отправление природы человеческой. Но все это было давно. В наше время, как на крупный факт, лет тридцать или сорок сряду, указывали на гадальщицу мадмуазель Ленорман[196]196
  О Ленорман Достоевский, в частности, мог прочитать в книге М. П. Погодина «Простая речь о мудреных вещах». – М., 1874. – С. 25 (вторая пагинация). Любопытно, что две главки «Дневника писателя», 1876 г. имеют заголовок, сходный с названием книги Погодина, – «Простое, но мудреное дело» (октябрь) и «Опять о простом, но мудреном деле» (декабрь).
  В указанной книге Погодина вообще приводится великое множество примеров различных таинственных явлений – предчувствий, предзнаменований, пророчеств и т. п. Там же, в частности, говорится и о "двойном зрении" (second sight), упоминаемом Достоевским (С. 32-34, вторая пагинация). Об этом явлении писатель мог прочесть и в записках А. Д. Блудовой (Заря. – 1871. – март).


[Закрыть]. Этой еще и теперь есть свидетели и даже до сих пор помещаются иногда в газетах известия о ее чрезвычайных и точных предсказаниях иным лицам[197]197
  Конец вставки.


[Закрыть].