Текст книги "Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования"

Автор книги: Галина Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 65 страниц)

Последняя туча рассеянной бури, и т. д.

Наэлектризованная зала дружными рукоплесканиями восторженно приветствовала Тургенева, как бы чувствуя, что он в самом деле является последней тучей литературного оживления 40-х годов, заблудившейся на темном небе нашего времени.

Понятно, что при таком восторге, возбужденном в публике чтением поименованных стихотворений Пушкина, которые Тургенев выбрал, конечно, не случайно, апофеоз имел самый большой успех. Высокая фигура Тургенева, с его внушительной седою головой особенно выделялась в среде писателей, допущенных на сцену, за бюст Пушкина. Максимов, Потехин и прочая литературная мелкота самодовольно улыбались на этом самодельном Олимпе. Даже скромная фигура Достоевского как-то стушевалась перед видным станом Тургенева, выступившего несколько вперед и усерднее других кланявшегося в ответ на восторженные приветствия.

Несмотря на свой несомненный успех, апофеоз этот, признаюсь, очень мне не понравился. Обыкновенно сама публика возводит писателей на пьедестал, венчает их лавровыми венками. А тут сами писатели создали себе какой-то храм славы, образовали из себя непрошенный какой-то Олимп, в который допустили не только тех, кого по заслугам можно, пожалуй, признать богами или полубогами, но даже и таких лиц (Климентова, Поливанов, например), которые и в полугерои-то едва ли годятся <…>

Вся эта мысль об апофеозе, в котором Достоевский, Григорович, Плещеев и другие видные писатели, играли такие глупые и жалкие роли, едва ли, как мне кажется, не принадлежала самому Тургеневу, желавшему, вероятно, попробовать на родной почве посев западноевропейских, парижских, собственно, семян. Апофеоз, в том виде, как был изображен, как-то не вязался с представлением об обыкновенной скромности наших доморощенных писателей и с простотою русского человека <…>

На следующий день, 7 июня, в субботу, предстояло утреннее торжественное заседание Общества любителей словесности, и в шесть часов обед там же, в Благородном собрании. Я участвовал на обоих <…>

7 июня заседание Общества любителей словесности началось в час <…>Я <…> очутился на нем в соседстве нескольких весьма хорошеньких дам, с которыми вступил в разговор по поводу говоривших ораторов, и называл их по именам моим соседкам, любительницам, конечно, литературы, но далеко не знатокам в ее представителях, так как мне пришлось неоднократно разуверять их, что ни Бартенев, ни Писемский, ни Григорович – не Тургенев и что ни Анненков, ни Горбунов, ни Полонский – не Достоевский <…>

В профиль я узнавал ораторов и сидевших перед кафедрой Юрьева, Аксакова, Достоевского и Тургенева. За кафедрой виднелись мне в лицо Сухомлинов[1337]1337
  Михаил Иванович Сухомлинов (1828-1900) – профессор русской словесности Петербургского университета.


[Закрыть], мой бывший профессор, французский депутат Leger[1338]1338
  Луи Леже (1843-1923) – известный французский ученый-славист, приглашенный на празднества через Тургенева. В позднейших воспоминаниях «Souvenirs, d’un Slavophile» (Воспоминания славянофила. – Paris, 1905) он описал обстоятельства, при которых его привлекли к участию в пушкинских торжествах, и самые торжества. "Большинство русских литераторов, – писал он, – уже собралось в древней столице, чтобы почтить память национального поэта. Рядом с Тургеневым, снова ставшим моим соседом, находились самые прославленные представители русской литературы: Островский, плодовитый драматург, реалистически изобразивший московскую жизнь; Григорович, изящный романист; Достоевский, чьи глубоко посаженные глаза и сведенное судорогой лицо с первого взгляда свидетельствовали о том, что перед нами мятущийся гений, и о перенесенных им долгих испытаниях; хрупкий поэт Полонский…" (с. 127); ср. Москва. – 1965. – № 8. – С. 205-208.


[Закрыть], Голохвастова, незаконная дочь графини Ростопчиной от Владимира Николаевича Карамзина, и другие, кого не припомню хорошенько <…>

Заседание окончилось около половины пятого, и я едва успел сделать некоторые необходимые поездки, чтобы поспеть туда же, в Собрание, к обеду, назначенному в шесть часов <…> Я приехал в Дворянское собрание почти что в шесть часов и застал большинство гостей за закускою <…> Большой стол, человек на пятьдесят, был накрыт во всю длину столовой, к одной ее стороне. Перпендикулярно к этому столу были расположены шесть или семь меньших столов <…> Всех обедающих было около 200-250<…>

На следующий день, 8 июня, я несколько опоздал на утреннее заседание Общества любителей словесности, начавшееся в два часа <…> Первая часть заседания, в которой говорил, до Достоевского, Писемский и еще кто-то, прошла довольно вяло. За колоннами происходило движение, в зале был шум, и ораторов, на которых мало обращалось внимания, трудно было расслышать. Я сам занимался более разговором с моими соседками, которых красота была для меня в то время гораздо интереснее.

Но вот на кафедре появился Достоевский. Раздались восторженные и долго не смолкавшие рукоплескания. Затопали ногами, замахали платками. Долго Достоевский откланивался, долго стоял в зале гул восторга. Если б его взвесить или измерить, то на его стороне оказался бы значительный перевес против тех оваций, которых вчера предметом был Тургенев. Наконец шум улегся, и в зале сделалось так тихо, что, казалось, можно было расслышать полет мухи. Среди напряженного внимания публики Достоевский начал свою замечательную, теплую по чувству и глубокую по мысли речь. Не удалось Федору Михайловичу произнести свою речь безостановочно до конца. Богатое ее содержание, меткие, прочувственные выражения, новый по мысли разбор "Цыган" и "Евгения Онегина", тонкий анализ типа Татьяны – как идеала русской женщины, тройственное деление поэзии Пушкина и указание на ее общечеловеческое значение, – все эти блестящие места речи невольно захватывали дух у слушателей своею глубиною и заставляли залу неоднократно прерывать оратора взрывами восторженных рукоплесканий. Особенно сильно раздавались приветствия публики в то время, когда Достоевский упомянул о невозможности русскому скитальцу успокоиться в пределах, менее тесных, чем удовлетворение не одних народных, но всех общечеловеческих стремлений его души. Когда Достоевский, наряду с именем Татьяны, упомянул о подобном же мастерском воспроизведении идеала русской женщины в Лизе "Дворянского гнезда", то скромное и справедливое его признание заслуг со стороны его соперника в литературной славе, и самый намек на этого соперника вызвали целую бурю рукоплесканий и в честь оратора и в честь сидевшего под кафедрой Тургенева, который, видимо, был польщен и глубоко тронут внимательностью не столько публики, сколько автора "Братьев Карамазовых". По окончании речи оба писателя, несколько лет между собою не говорившие, – говорят, горячо между собою поцеловались. Я особенно распространяюсь о впечатлении, произведенном речью Достоевского, потому что высказанные в ней взгляды произвели особенно сильное, самое поразительное из всех слышанных на пушкинском торжестве речей впечатление. Я объясняю это впечатление тем, что Достоевский сумел ясно и положительно сформулировать все те смутные и горячие мечты и стремления последних двух десятилетий со времени крестьянского освобождения, все те горячие надежды и упования, все те темные блуждания в вопросе о слиянии с народностью, которые долго составляли больное место нашей словесности и для выражения которых она тщетно силилась найти подходящие образы и слова. Поставить точку этим вопросам, найти в Пушкине значение звена в вековом ходе русской образованности, объяснить его влияние в смысле стяга, соединяющего под своею сенью борцов прошедшего с борцами настоящего и будущего, – вот в чем, по моему мнению, заключается несомненная заслуга речи Достоевского, речи, названной, как увидим далее, Иваном Сергеевичем Аксаковым, "целым событием". На меня лично эта знаменитая речь имела такое влияние, что под впечатлением ее я простил сразу Петру Великому всю его насильственную реформу <…>

Но овации Достоевскому не кончились с его речью. Члены Общества любителей, горячо поздравив его на эстраде рукопожатиями и лобызаниями, тут же, не сходя с места, провозгласили его почетным членом своего общества. Во время раздавшихся по этому поводу аплодисментов, через залу к эстраде потянулась вереница дам, с трудом пробиравшаяся через столпившуюся в проходе между кресел публику и предводительствуемая большим зеленым венком с яркими лентами. Это были слушательницы педагогических курсов. Их допустили на эстраду, затем далее на сцену, где они под самым бюстом Пушкина при криках и топоте и махании платков всей залы возложили свой венок на Достоевского, под самым бюстом Пушкина, и несколько времени держали его над ним. Глубоко потрясенные всем слышанным и виденным, разошлись мы все из залы по соседним комнатам по случаю возвещенного десятиминутного перерыва заседания. Многие даже разъехались, так как от предстоящих ораторов уже нечего было ожидать после речи Достоевского.

В курительной и соседних комнатах только и слышались что восторженные отзывы о только что совершившемся торжестве Достоевского. Между прочим, я встретился с Ольгой Алексеевной Новиковой[1339]1339
  Об О. А. Новиковой см. в примеч. к п. 157.


[Закрыть], которая неизменно мелькала передо мною на всех утренних и вечерних собраниях Общества любителей. С ней разговаривала стоящая подле дама с депутатским значком на плече. Дама эта оказалась Анна Михайловна Евреинова[1340]1340
  Анна Михайловна Евреинова (1844-?) – первая русская женщина, получившая ученую степень доктора прав; впоследствии издавала журнал «Русский вестник». Сохранилось ее письмо к Достоевскому (ЛБ).


[Закрыть], доктор прав, председательница одного из отделений Московского юридического общества. Я с ней раз встретился в прошлую осень на вторнике у А. И. Кошелева[1341]1341
  Александр Иванович Кошелев (1806-1883) – публицист-славянофил.


[Закрыть]. Она поздоровалась со мною как старая знакомая, и мы вступили с нею в разговор по поводу всего того, чего мы были свидетелями и участниками в эти три дня. Я ей пожаловался на Тургенева <…> Я противопоставлял, в разговоре с Евреиновой, скромность, простодушие и глубину Достоевского и закончил нашу беседу указанием на то, что борьба между двумя современными писателями сегодня уже разрешилась в пользу того из них, кто дорожит связью с народом для жизни своего идеала, а не для корыстолюбивых целей тщеславия, питающегося воспоминаниями о заслугах своего прошлого. Указание мое, надеюсь, оправдается, – слава Достоевского-мыслителя превзойдет славу Тургенева-эстетика. Но насколько я убедил Евреинову, я не знаю, она, по крайней мере, соглашалась со мною <…>

Настроение публики под впечатлением речи Достоевского все еще было несколько возбужденное, когда зала снова наполнилась по звонку, возобновлявшему заседание. Ораторы, говорившие во второй части, принесли явную жертву своей добросовестности. Речи их, несмотря на все внутренние достоинства, на все красноречие, например, Аксакова, уже не могли не бледнеть после глубоких мыслей и чувств, высказанных Достоевским. Аксаков, которого я в первый раз слушал публично, показался мне замечательным оратором, лучшим из числа прочих говоривших писателей. Перед Тургеневым и Достоевским он положительно имеет преимущество в голосе и выговоре. Речь его, как все его произведения, отличалась законченностью и изяществом отделки. Несмотря на свою бледность после речи Достоевского, речь его все-таки была прослушана с удовольствием, но положение говоривших после него Калачева[1342]1342
  Николай Васильевич Калачев (1819-1885) – историк-юрист и археограф.


[Закрыть] и Бартенева было поистине жалкое <…>

Последняя речь А. А. Потехина, предложившего подписку на памятник Гоголю, была настолько плодотворна, что способствовала к собранию в тот же день до 3000 рублей. Но обаяние Достоевского все еще действовало на публику, которая преследовала рукоплесканиями излюбленного своего писателя по мере того как, выходя из Собрания, он поочередно появлялся в боковых залах, на лестнице и даже на подъезде, до дверей которого его провожала толпа слушательниц педагогических курсов <…>

Второй музыкальный литературный вечер, на который я отправился после обеда, менее из любопытства, чем для очистки совести относительно участия во всех, по возможности, пушкинских торжествах, оказался в своей музыкальной части совершенным повторением первого вечера <…> Вообще зала была гораздо менее наполнена, чем в первый вечер, и десяток задних рядов стульев был почти совершенно пуст <…>

Достоевский продолжал быть героем дня. В честь его раздавались самые оглушительные рукоплескания. На апофеозе он, вероятно, по просьбе Тургенева и в виде взаимной любезности, возложил свой венок на главу Пушкина. Пушкинского "Пророка" он прочел с большим воодушевлением и должен был повторить его по желанию публики.

Выбор пушкинских стихотворений, читанных Тургеневым, по-прежнему изобличал в чтеце желание подействовать на публику намеками на свою собственную личность. В первой части Тургенев, появившийся вслед за игрою Самариным "Скупого рыцаря", прочел стихотворение Пушкина "Зима". После чтения Достоевским "Песней западных славян" и "Сказки о бурой медведице", публика, соскучившаяся долгим ожиданием пения Каменской, медлившей, вопреки афише, появиться на сцене, начала было расходиться из залы и стала наполнять соседние комнаты, полагая, что наступил уже перерыв между двумя частями вечера. Но в это время со сцены раздался какой-то неурочный звонок, и все кинулись занимать свои места в зале. На сцене появился Тургенев и прочел:

Когда не требует поэта

К священной жертве Аполлон, —

раздались восторженные рукоплескания, друзья и почитатели Тургенева, вероятно, желавшие вознаградить его за утреннее торжество Достоевского, поднесли ему венок, принимая который Тургенев заявил, что положит его сегодня к подножию пушкинского бюста. Не могу скрыть здесь моего предположения о том, что, произнося эти слова, Иван Сергеевич втайне, быть может, надеялся услышать в ответ восклицания своих поклонников, вроде: "Нет! Не к подножию, а на главу Пушкина!" По крайней мере эта не совсем добрая мысль явилась у меня вследствие того, что мне показалось, будто Тургенев не мог скрыть в этот вечер своего завистливого неудовольствия не утренний успех Достоевского. Намек на это неудовольствие я как будто встретил и в чтении Тургеневым отрывка из "Цыган", именно рассказа о сосланном Овидии, которым Ив. Сергеевич отвечал на долго не смолкавшие вызовы и рукоплескания публики, преследовавшие его за сцену, куда он удалился, приняв поднесенный ему венок. По моему мнению, особенно в виду выбора Тургеневым стихотворений Пушкина на первом вечере, не следовало на втором вечере, после успеха Достоевского, читать стихи, оканчивающиеся словами: "Что слава? – Дым пустой!" – и т. д. <…>

Я, как и третьего дня, решился остаться до самого конца музыкально-литературного вечера. Мне было любопытно знать, чем окончатся пушкинские торжества и какое конечное впечатление оставят они в слушателях и зрителях. К сожалению, впечатление это, по крайней мере на меня лично, было далеко не удовлетворительно <…>

Знаменитый апофеоз вышел еще более смешным и странным, чем в первый раз. Появление на сцену русских писателей, актеров, актрис и директора частной гимназии третьего дня еще можно было, пожалуй, объяснить увлечением, восторгом и другими подобными чувствами, возбуждаемыми под влиянием данной минуты или известного, скоропреходящего настроения. Но повторение литературного и артистического Олимпа за бюстом Пушкина, с венками, глупым глазением на публику под блеском электрического освещения, уже теряло свой характер первобытной непосредственности и являлось простым ломаньем комедии по заказу. Прохождение по сцене с венками в руках писателей и артистов, складывание венков к подножию бюста, до известной степени извинительное в первый раз, во второй уже напоминало казенные реверансы институток перед важною особою, присутствующею на экзамене, или фиктивные коленопреклонения мальчиков в католических церквах, когда они пробегают мимо алтаря. Появление в апофеозе разных Максимовых, Потехиных, Мельниковых, Каменских еще, пожалуй, можно объяснить их самодовольством и самомнением; но я не понимаю, как Достоевский, умный, как кажется, человек, мог согласиться на личное участие в этой глупой комедии апофеоза и принять на себя такую странную в ней роль! Уж лучше бы он и во второй раз предоставил Тургеневу дешевую честь увенчания фиктивного Пушкина на фиктивном апофеозе русской литературы, которая сама показалась мне какою-то фикциею в этот вечер[1343]1343
  В одном из писем к мужу в Москву А. И. Майкова сообщила, что она и сыновья, читая подробности о пушкинских торжествах, ищут в газетах его имя.
  Это вызвало следующую горькую реплику Майкова (19 июня):
  "Твое чтение газет о пушкинском празднике для того, чтоб встретить мое имя, конечно, меня очень трогает. Если и встретишь, то только упоминание, что «г. Майков прочел свои стихи». И слава богу, что и то без ругательств. В одной фразе твоей в письме к Коле «досадно за папу» – чувствую некоторый упрек мне и догадываюсь за что: зачем я не выступил рельефнее на этом празднике. Зачем? А затем, что годы взяли свое, годы – т. е. не старость, а годы, долгие годы, с Крымской войны, годы ругательств, оскорблений, умолчаний о моем существовании <…> Гонение многих этих годов не заставило меня петь под общую дудку, я не покорился и понимаю, что заслужил казнь и. терплю ее. Уст своих не замарал бранью или каким бы то ни было ответом. И во всем этом совесть моя спокойна. Но во мне развилось чувство отчуждения. Когда нахожусь в обществе литераторов, инстинктивно чувствую, что нахожусь между врагами, готовыми подхватить каждое мое слово, чтобы завтра печатно извратить его, как это делали Курочкин, Минаев и тысячи безымянных писак. Развилась робость. К этому болезнь печени и расстройство нервов, бессонница и пр. Я давно ушел из этого мира. Ничто меня не зовет писать, не поощряет <…> Я – катковской партии плюс славянофильской, с которой тоже расхожусь, исповедуя необходимость и законность (историческую) государства российского, и признаю гений Петра и необходимость его реформ <…> Надо было бы отказаться от всех результатов моих занятий русской историей, дружить с «Отечественными записками», или Стасюлевичем, или «Делом» и в их духе писать. Да разве это для меня мыслимо? Далее: нужно бы было выйти из иностранной цензуры; но ведь это мой хлеб <…> Притом, я и убежден в необходимости цензуры у нас при глупости и невежестве публики…" (Авт. // ИРЛИ. – 17017. – C. IXб1).
  Умолчание в этом и в других письмах Майкова из Москвы о Достоевском и его триумфе нельзя не признать весьма красноречивым.


[Закрыть]…

Автограф // ЛБ. – Ф. 48.16.3.

См. примеч. к № 201.

204. Соловьевы – А. Г. Достоевской

Телеграмма

Саблино. 10 июня 1880 г.

Перешлите Федору Михайловичу. Радуемся за всё. Понимайте. Примите от нас более чем слова[1344]1344
  Отклик на триумф Достоевского во время пушкинских торжеств в Москве.


[Закрыть].

София, Юлия, Владимир Соловьевы

Подлинник // ЛБ. – Ф. 93.11.8.121.

205. С. А. Юрьев – О. Ф. Миллеру

<Москва> Середина июня 1880 г.

…Празднества прошли великолепно. Они описаны хорошо в газетах, но прибавить устно можно было бы многое <…>

Вообразите, что сделал со мною Достоевский. Приехав в Москву, он мне сказал, что свою речь о Пушкине он привез для моего журнала. Уверенный в этом, я ни у кого не просил речей[1345]1345
  Еще 5 апреля 1880 г., сообщая Достоевскому о предстоящем чествовании памяти Пушкина, Юрьев писал:
  "Желалось бы и журналу «Русская мысль» напечатать к этому дню хорошую статью о нашем величайшем поэте. Я слышал, что вы что-то пишете о Пушкине, и беру на себя смелость просить вас позволить напечатать ваш труд в моем журнале. Позвольте быть уверенным, что вы и не откажете мне в этой усердной просьбе" (Авт. // ЛБ. – Ф. 93.11.10.19).
  В ответном письме (9 апреля) Достоевский, не обещая ничего положительно, упомянул, что если будет возможно, он пришлет статью к майской книжке (Письма. – IV. – С. 134).


[Закрыть]. В этом уверял меня Достоевский в продолжение десяти дней, даже восьмого числа в двенадцать часов дня, – и вдруг девятого вечером говорит мне, что речь свою он отдал в «Московские ведомости». Мысль об этом пришла ему в голову, ради денежного расчета, ночью с восьмого на девятое число. Расчет этот состоит в том, что он до 15 июня (единовременно с «Московскими ведомостями») выпустит свою речь в форме № 1 «Дневника писателя» за 1880 год, дневника затем выпускать не будет. Когда я сказал на это, что я охотно бы согласился на такую операцию его с его статьей, – «Да, видите ли, – говорит он на это, – что речь моя в газете будет печататься разорванно, так как не поместится в одном номере, и публика может иметь всю речь целиком за раз напечатанную». – Признаюсь, я был крайне удивлен и не совсем верю такому расчету и по многим признакам имею основание и причины думать, что на Достоевского имели влияние подговоры Суворина и Каткова (sic!). Объявляя о своем решении, Достоевский поклялся честью, что по окончании своего романа в ноябре он тот же час начнет писать рассказ для меня, и уверял меня в своей любви. Я последнему верю, ибо сам чувствую большую симпатию к нему и в моей речи на обеде, который мы (двадцать человек) ему давали, высказал искреннее мое понимание его сочинений и отношения моего к нему. Но кто меня возмущает, это И. С. Аксаков, с которым, однако, мы в самых лучших дружеских отношениях, и высказываю я ему это прямо <…>

Праздник прошел великолепно и оставил много светлого на душе всех[1346]1346
  25 мая 1880 г. в письме к жене из Москвы Достоевский подробно охарактеризовал свои переговоры с Юрьевым (который произвел на него впечатление "человека беспорядочного, в новом виде Репетилова, однако же с хитростью") по поводу заказанной ему статьи о Пушкине. При этом выяснилось, что Юрьев не только не жаждет получения статьи от Достоевского в данный момент, но даже отрекается от своего прежнего предложения и готов напечатать статью только осенью. Взбешенный Достоевский "почти обещал" передать свою будущую статью (текст речи на пушкинских торжествах) М. Н. Каткову (Письма. – IV. – С. 146-148). Узнав об этом, Юрьев стал усиленно добиваться пересмотра Достоевским своего решения.
  9 июня 1880 г. О. А. Новикова (о которой см. выше примеч. к п. 157) писала Достоевскому:
  "Вчерашний день, благодаря вам, действительно велик! Но вашей гениальной речи не подобает появиться в Чухонских Афинах; Катков будет счастлив напечатать ее на каких угодно условиях, в этом не сомневаюсь <…> Я могу ему телеграфировать. Если согласны, я была бы рада ехать с вами; нас обоих примут с распростертыми объятиями …" (Авт. // ЛБ. – Ф. 93.II.7.26).
  Речь Достоевского появилась в "Московских ведомостях" 13 июня 1880 г.. (№ 162).
  Секретарь редакции К. А. Иславин писал Достоевскому 17 июня 1880 г.:
  "Посылаю вам, согласно просьбе вашей, рукопись, относительно которой я еще до вашей просьбы внушил нашей типографии сохранить листки в целости.
  Я приказал немедленно послать вам отдельный номер «Московских ведомостей» (162) и, кроме того, пять экземпляров для раздачи кому желательно.
  Михаил Никифорович, просматривая корректуры вашего очерка, стеснялся изменять некоторые, как вы выражаетесь, «шероховатости слога и лишние фразы», вырвавшиеся у вас наскоро; он теперь даже жалеет, что не исправил их, но не имел на то вашего предварительного согласия.
  Как бы то ни было, но статья имеет большой успех, а многим питерским стрекулистам крайне досадно, что очерк появился в «Московских ведомостях»" (Авт. // ЛБ. – Ф. 93.11.5.38).


[Закрыть]…

Автограф // ЛБ. – Ф. 93.11.10.17.

206. Из дневника А. А. Киреева

<Москва> 23 июня 1880 г.

…Аксаков вполне подтверждает как то, что "начальство" тянет молодежь в яму, так и то, что молодежь очень бы желала выйти на другую дорогу, видеть не одно лишь отрицание, а и что-либо положительное; в этом отношении речь Достоевского была, по словам Аксакова, крупным событием. Достоевский – ex-каторжник, ex-революционер[1347]1347
  бывший (лат.).


[Закрыть] – и вдруг говорит и про идеалы, и про обязанности, и про бога!! Этого молодежь давно не слыхала.

Автограф // ЛБ. – Ф. 126.2.8.

207. Н. К. Лебедев (Морской) [1348]1348
  Николай Константинович Лебедев (псевд.: Н. Морской, 1846-1888) – беллетрист, сотрудник «Нового времени», «Нивы» и других периодических изданий.


[Закрыть] – А. С. Суворину

Ревель. 10 июля 1880 г.

…Я все время живу в волнениях и огорчениях: "Стрекоза" и "Шут" преследуют меня разной мерзостью; Маркс[1349]1349
  Об издателе «Нивы» А. Ф. Марксе см. в примеч. к п. 84.


[Закрыть], человек глупый, не понимая истинного значения этих нападок, теснит меня черт знает как; Берг[1350]1350
  О Ф. Н. Берге см. в примеч. к п. 173.


[Закрыть], человек не умный, боится пропустить всякую мало-мальски живую и удачную сцену, думая, что она не подходит к семейному чтению (зимой, когда я сдал роман, этого не думал, а теперь, после прекращения «Содома»[1351]1351
  «Содом» – роман Морского.


[Закрыть], сбитый разными Соловьевыми и Маркевичами с толку, радикально изменил свой образ мыслей). А между тем, даже в этом написанном за два месяца романе, изуродованном Марксом и Бергом, Ф. М. Достоевский хвалит некоторые сцены, а об одной говорит, что был бы доволен, если бы сам написал так[1352]1352
  Речь идет о романе Морского «Купленное счастье», печатавшемся в это время в «Ниве». Отзыв Достоевского о нем неизвестен.
  Но несколько ранее, 27 августа 1878 г., писатель осведомлялся у В. Ф. Пуцыковича:
  "Кто такой Н. Морской, печатающий в «Новом времени» роман: «Аристократия Гостиного двора»? Не Буренин ли? Прелестная вещица, хоть и с шаржем" (Письма. – IV. – С. 36; Ср. 365).
  Отметим, что книга: Морской Н. Аристократия Гостиного двора. – СПб., 1879, находилась в личной библиотеке Достоевского (см. Гроссман Л. Библиотека Достоевского. – Одесса, 1919. – С. 132). Титульный лист этой книги (как и нескольких других книг Морского) с дарственными надписями автора) сохранились среди бумаг Достоевского (вероятно, они были вырезаны из книг А. Г. Достоевской).


[Закрыть]. Все это огорчает и угнетает, – порой одолевает какое то отчаяние, порой положительно тупое равнодушие[1353]1353
  Приводим текст неизданного письма Лебедева-Морского к Достоевскому, датированного 29 августа 1880 г.:
  "Я долго колебался беспокоить вас просьбою о содействии мне в одном для меня чрезвычайно важном деле. Быть может, сами не зная того, вы однажды лестным отзывом своим о моем романе «Аристократия Гостиного двора», сделанным вами А. С. Суворину, обеспечили мне целый год существования – и вот это-то и заставляет меня беспокоить вас просьбою. Дело в том, что после «Аристократии» мною написано два романа: «Содом», из которого появилась самая незначительная часть, но напечатание которого в «Новом времени» продолжение было запрещено, и «Купленное счастье» – роман, в настоящее время печатающийся в «Ниве». Роман «Содом», обманувший меня в получении гонорара, на который я рассчитывал, навлек на меня чрезвычайно многочисленные нападки в газетах и сатирических листках, на которые бы я не обратил внимания, если бы эти нападки не повлияли даже на мои интересы… «Купленное счастье» стало урезываться, и, кроме <того>, приобретение этого романа для отдельного издания г. Марксом, мне почти обещанное, что-то заглохло. Все это уничтожило многие мои денежные надежды и ввело меня в чрезвычайные затруднения.
  А между тем я живу на романы, и печь их, как блины, не могу; не могу, следовательно, немедленно начать четвертый роман, написав три. Мне хочется продать теперь «Купленное счастье», что бы поддержало возможность моего дальнейшего существования, которое с каждым днем становится затруднительнее. Вот здесь-то я и обращаюсь к вам с просьбою, заключающеюся не в том, чтобы вы соблаговолили кому-либо рекомендовать для издания названный роман, а чтобы несколькими словами, сказанными кому-либо из людей, знающих Маркса, издателя «Нивы», словами, которые ему, конечно, передадутся, показали, что отдельное издание романа было бы не излишне. Как автору, мне совестно просить вас за самое несовершенное, самое скороспелое из моих произведений, но ведь что же делать, если то, что я считаю лучше, над чем я долее работал, не может быть издано? А жить надо на что-нибудь.
  Простите, что я беспокою вас, но, право, мне не к кому обратиться, а вы, как я уже сказал, раз помогли мне немало, за что и примите позднюю, но искреннюю благодарность готового к услугам вашим
  Н. Лебедева" (Авт. // ЛБ. – Ф. 93.II.6.7).


[Закрыть]…

Автограф // ЦГАЛИ. – Ф. 459. – Оп. 1. – Ед. хр. 2263.

208. И. С. Аксаков – О. Ф. Миллеру

Троекурово. 14 июля 1880 г.

…И я очень жалею, что вас не было в Москве на пушкинских празднествах[1354]1354
  Миллер находился в это время в Петербурге, где также торжественно отмечался пушкинский праздник.


[Закрыть].

Вышло, как и всегда у нас бывает, совершенно неожиданно хорошо и как-то само собою, вопреки нелепости людской, тысяче промахов и нашему скептицизму. Как хотите, а воздвижение памятника Пушкину среди Москвы при таком не только общественном, но официальном торжестве – это победа духа над плотью, силы и ума и таланта над великою, грубою силою, общественного мнения над правительственною оценкою, до сих пор удостаивавшею только военные заслуги своей признательности. Это великий факт в истории нашего самосознания. Приятно мне знать, что вы разделяете мое мнение насчет речи Достоевского. Но, без сомнения, еще важнее содержания его речи – впечатление, им произведенное. То есть, я хочу сказать, что Достоевский мог бы изложить те же мысли в каком-нибудь романе или в своем "Дневнике", и мысли эти, конечно, были бы замечены ж достаточно оценены нами, но это обстоятельство не имело бы того значения, какое приобрели те же его слова, сказанные [всенародно] с трибуны, в присутствии нескольких тысяч человек, прямо в упор массе молодых людей и всему сонму петербургских литераторов, вслед за всякого рода речами, изобиловавшими captatione benevolentiae[1355]1355
  заискиваниями (лат.).


[Закрыть]. Вот это-то искусство, этот дар выразить истину в такой сравнительно сжатой, простой форме – и без всяких повелительных ораторских приемов, без всякого заискиванья и смазыванья, повернуть все умы в другую сторону, поставить их внезапно на противоположные для них точки зрения, озарить их, хотя бы и на мгновение, светом истины и вызвать в них восторг, вернее сказать – восторженное отрицание того, чему еще четверть часа назад восторженно поклонялись, – вот что было удивительно, вот что важно, вот что явилось событием и привело меня в радость. Вот почему я счел нужным подчеркнуть, так сказать, значение этого факта и, взойдя на кафедру, сказал несколько слов, может быть даже слишком восторженных[1356]1356
  В отчете о чествовании памяти Пушкина в Москве выступление Аксакова изложено следующим образом:
  "Я. С. Аксаков сказал, что едва ли кто-нибудь из присутствовавших испытывает такой восторг от речи Достоевского, как сам г. Аксаков. Последний собирался говорить именно на эту тему, так художественно, так гениально обработанную Достоевским. Отныне вопрос о том, народный ли Пушкин поэт, – решен окончательно, и толковать больше нечего…" (Венок на памятник Пушкину. – СПб., 1880. – С. 62).


[Закрыть]. Но если б вы видели, что такое было, и не со стороны одной молодежи, а со стороны столпов так называемого западничества, не исключая Тургенева и Анненкова!

Весьма простая вещь – воздать должное Татьяне за соблюдение верности мужу и спросить, по этому случаю, публику: можно ли на несчастии другого созидать свое счастье? Но грянувший от публики взрыв сочувственных рукоплесканий, что же он значил, как не опровержение всех теорий о свободных любвях и всех возгласов Белинского к женщине по поводу Татьяны и ее же подобия в Маше Троекуровой (в "Дубровском" Пушкина же), и всего этого культа страсти"?! Когда девицы высших курсов тут же устремились к Достоевскому с выражением благодарности, что привело их в восторг? Они сами не могли бы отдать себе ясного отчета: это было неотразимое действие истины непосредственно на душу, это была своего рода радость эмансипации от безнравственности коверкающих их доктрин, возвращения к своему нравственному первообразу. Вероятно, всем им, бедным, досталось или достанется еще от профессоров; в первую минуту никто не спохватился, а потом, уже к вечеру, Ковалевские[1357]1357
  Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) – историк н этнограф, профессор Московского университета. Достоевский относил его во время пушкинских торжеств к "враждебной партии" вместе с Тургеневым и "всем университетом" (Письма. – IV. – С. 157).


[Закрыть], Глебы Успенские[1358]1358
  Отчет Г. И. Успенского о пушкинских торжествах был напечатан в «Отеч. записках». – 1880. – № 6. См. о нем в «Лит. наследстве». – Т. 83. – С. 75.


[Закрыть] и т. п. повесили носы, вероятно, выругали себя сами за то, что «увлеклись», и стали думать о том, как бы сгладить, стушевать или перетолковать в свою пользу все случившееся. Мне передавали сами студенты возникшие между ними потом разговоры: «А ведь знаете, господа, куда мы с нашим восторгом по поводу Достоевского влетим: в мистицизм!»[1359]1359
  См. примеч. к п. 211.


[Закрыть] Но если бы даже два десятка душ удержали в себе благотворное воздействие речи Достоевского, и то слава богу.

Не понимаю Градовского. Зачем нашел нужным он ослаблять действие речи Достоевского и вступаться за скитальцев?..[1360]1360
  Профессор Петербургского университета Александр Дмитриевич Градовский (1841-1889) напечатал 25 июня 1880 г., в № 174 «Голоса», статью «Мечта и действительность», полемически направленную против речи Достоевского. "Нам представляется прежде всего недоказанным, – писал он, – что «скитальцы» отрешались от самого существа русского народа, что они переставали быть русскими людьми. До настоящего времени нисколько не определены пределы их отрицания, не указан его объект, так сказать. А пока не определено это, мы не вправе произнести о них окончательное суждение".
  Приведя цитату из речи Достоевского о необходимости искать правду внутри себя, "подчинить себя себе", Градовский заявлял: "В этих строках г. Достоевский выразил «святая святых» своих убеждений, то, что составляет одновременно и силу, и слабость автора «Братьев Карамазовых». В этих словах – великий религиозный идеал, мощная проповедь личной нравственности, но нет намека на идеалы общественные". Ср. Письма. – IV. – С. 182-183. Ответ Достоевского – в «Дневнике писателя». – 1881. См. также «Лит. наследство». – Т. 83. – С. 705.


[Закрыть] Можно бы, конечно, многое сказать о бродяжничестве на Руси; это самый народный тип, некогда меня пленивший[1361]1361
  Аксаков являлся автором поэмы «Бродяга» (1852), пользовавшейся некоторым успехом в 1850-х годах.


[Закрыть], но всего менее может быть он истолкован отсутствием политической свободы и присутствием Держиморд[1362]1362
  Пересылая публикуемое письмо Достоевскому для передачи его жене, коллекционировавшей автографы, Миллер писал 1 сентября 1880 г.:
  "Вот письмо Аксакова – в вечное и потомственное владение Анне Григорьевне. Передайте ей при этом мой глубокий, глубокий поклон. Я со своей стороны рассчитываю на то, что вы по возвращении на брега Невы позволите мне когда-нибудь прочесть письмо Аксакова к вам. Итак – вы постоянно священнодействуете – творите! Берегите только себя, дорогой Федор Михайлович, давайте себе отдыхать по временам, дышите свежим воздухом, который к тому же так упорно дышит летом и до сих пор…" (Авт. // ЛБ. – Ф. 93.II.6.85).


[Закрыть]…

Автограф // ЛБ. – Ф. 93.II.1.23.

209. С. А. Юрьев – Л. И. Поливанову

Село Воскресенское. 22 июля 1880 г.

…Приехав в деревню, я был в каком-то онемении: и упадок сил, и какое-то необычайно хорошее чувство. Точно опустился я на какое-то дно: тишь, спокойствие и грезы… Меня разбудили письма из Москвы и Питера. И. С. Аксаков, О. Миллер и Достоевский потребовали от меня написать мою речь. Я это исполнил, хотя с великим трудом. Писал я точно во сне! Послал в печать и получил ответ, что не совсем вышло плохо[1363]1363
  Эти письма Достоевского, И. С. Аксакова и О. Ф. Миллера к Юрьеву неизвестны. Речь Юрьева, произнесенная на заседании Общества любителей российской словесности 7 июня 1880 г., напечатана (в неполном виде) в сб. Венок на памятник Пушкину. – СПб., 1880. Здесь же воспроизведен провозглашенный им тост (с. 39-43, 53-54).


[Закрыть] <…> По возвращении из моих странствований нашел у себя в кабинете несколько писем, в том числе от Тургенева[1364]1364
  Письмо Тургенева к Юрьеву неизвестно.


[Закрыть] и Анненкова[1365]1365
  Письмо П. В. Анненкова к Юрьеву до нас не дошло.


[Закрыть], которые касаются вас. Оба они извиняются, что им, перед отъездом из Москвы, разные обстоятельства помешали побывать у меня и у вас, чтобы лично принести и мне и вам (письма я сберегу для показания вам) «глубокую благодарность за внимание, предупредительность и добродушие, с которыми вы обращались (пишу словами Анненкова как более пространными) к участникам превосходных праздников Пушкина, а в том числе и ко мне. Прошу покорнейше передать буквально такое же выражение признательности и Льву Ивановичу Поливанову». Оба они и еще Иван Сергеевич Аксаков настаивают, чтоб был издан пушкинский сборник[1366]1366
  Вероятно, сборник «Венок на памятник Пушкину», вышедший в том же 1880 г.


[Закрыть]…

Автограф // ЦГАЛИ. – Ф. 2191. – Оп. 1. – Ед. хр. 155.

210. В. М. Маркевич – К. Н. Леонтьеву

Царское Село. 16 августа 1880 г.

Что вы за мастер, многоуважаемый Константин Николаевич! Прочел я ваши статьи о Каткове и по поводу речи Достоевского[1367]1367
  В газете «Варшавский дневник», №№ 162, 169, 173, 29 июля, 7 и 12 августа 1880 г. напечатаны три статьи К. Н. Леонтьева: «О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике». См. о них подробнее в комментариях к «Письмам». – IV. – С. 433-434 и «Лит. наследство». – Т. 83. – С. 74-75, 107, 122.


[Закрыть] – и восхитился просто. Comme c’est fouille[1368]1368
  Как это тщательно обработано (франц.).


[Закрыть], как глубоко проникнуто всегда, выворочено и выставлено на свет – ярко, выпукло, убедительно! Достоевский, если только больное самолюбие его не запорошит ему глаз, принужден будет сознаться, что вы глубже его способны проникнуть в суть предмета, это христианское разумение ваше и чище, и плодотворнее его расплывчатой любви, так как оно расцветает на чисто евангельской почве, не обещая немыслимых плодов в нашей долине слез, а указывая на возможность их лишь в небесных садах <…> Если бы я сегодня выиграл 200 000, я тотчас же распорядился бы насчет моих похорон, так как увидел бы в этом знамение о ближайшей своей кончине. Столь сильно уверен я, что за каждый проблеск того, что человек называет счастьем, он должен платить самою тяжкою ценой, – а следовательно, что оно ему неприсуще, что он не имеет на него права, пока он облечен плотью земною. Ваше строгое, не допускающее компромиссов Достоевского и западных его собратьев поведание этой истины, «реальной» истины, как вы очень хорошо выразились, затронуло меня поэтому глубоко сочувственно и заставило писать к вам. Да, вечное стремление к «гармонии» и невозможность найти ее, «поэтическое, живое согласование светлых цветов с темными – и больше ничего» – вот жизнь и единственно реальный закон жизни! Вы тысячу раз правы!..[1369]1369
  Об этом письме Маркевича см. в предисловии к настоящей публикации, С. 423.


[Закрыть]

Автограф // ГЛМ. – ОФ. 4982.1.

211. И. С. Аксаков – О. Ф. Миллеру

Троекурово. 17 августа 1880 г.

…Конечно, нечего меня называть при упоминании впечатления, произведенного речью Достоевского на Тургенева и Анненкова[1370]1370
  Миллер работал в это время над статьей для «Русской мысли» о пушкинских торжествах.


[Закрыть]. Это неудобно. Скажу, впрочем, что оба они, особенно Тургенев, был отчасти (и даже не отчасти, а на две трети) подкуплены упоминанием о Лизе Тургенева[1371]1371
  Это сопоставление было покрыто рукоплесканиями. – Примеч. Аксакова.
  13 июня 1880 г. Тургенев писал М. М. Стасюлевичу:
  "И в речи Ив. Аксакова, во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так <…> Эта очень умная, блестящая и хитроискусная при всей страстности речь всецело покоится на фальши, но фальши, крайне приятной для русского самолюбия <…> Но понятно, что публика сомлела от этих комплиментов; да и речь была действительно замечательная по красивости и такту. Мне кажется, нечто в этом роде следует высказать. Г-да славянофилы нас еще не проглотили" (Тургенев И. С. Письма. – Т. XII. – Кн. 2-я. – Л., 1967. – С. 272).
  А. А. Киреев записал в дневнике 19 июля 1880 г.:
  "Тургенев – совершенный ramolli, делает гадости, позволяет всякой дряни (вроде редакции «Голоса») злоупотреблять его именем в борьбе с Достоевским, про которого эта партия черт знает что рассказывает. Достоевский – христианин и консервативного направления, и при его громадном таланте и зарождающейся популярности среди молодежи он опасен для наших нигилистов в вицмундирах. Inde irae! <Оттуда и гнев! (лат.)> Тургенев идет на все из-за мелочного (но доходящего до колоссальности в этой своей мелочности) самолюбия. Quelle degringolade!.. <Что за падение!.. (франц.)> (Авт. // ЛБ. – Ф. 126.2.8).


[Закрыть]. Ив. Сергеевич вовсе этого от Достоевского не ожидал, покраснел и просиял удовольствием. Такое сопоставление создания Пушкина, препрославленного в данную минуту, сопоставление публичное, торжественное, с его собственным творением, – не могло, разумеется, не быть приятно Тургеневу[1372]1372
  Характеризуя в речи о Пушкине Татьяну Ларину как "апофеозу русской женщины", Достоевский прибавил:
  "Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе – кроме разве образа Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева" (X. – 447).
  Л. Ф. Нелидова, присутствовавшая при выступлении Достоевского, упоминает "обо всем памятном" "движении руки, поцелуе, посланном Тургеневым Достоевскому в минуту, когда он в своей речи говорил о Лизе из «Дворянского гнезда». Все знали об их неприязненных отношениях, и это была одна из лучших минут этого удивительного праздника" (Вестник Европы. – 1909. – № 9. – С. 236).


[Закрыть]. Некоторые тогда же подумали, что со стороны Достоевского это было своего рода captatio benevolentiae[1373]1373
  заискиванье (лат.).


[Закрыть]. Это несправедливо. Ровно дней за двенадцать (Достоевский приехал в Москву к первому сроку, назначенному для празднования, 26 мая) Достоевский в разговоре со мною о Пушкине повторил почти то же, что потом было им прочтено в «Речи» и так же упомянул о Лизе Тургенева, прибавив, впрочем, при этом, что после этого Тургенев ничего лучшего не написал <…>

Вообще же ошибочно считать речь Достоевского за трактат, за какое-то догматическое изложение и подвергать в этом смысле критике. Ее нужно отделить от самого факта произнесения и впечатления, ею произведенного. Мысли, в ней заключающиеся, – не новы ни для кого из славянофилов. Глубже и шире поставлен этот вопрос у Хомякова и у брата Константина Сергеевича. Но Достоевский поставил его на художественно-реальную почву, но он отважился в упор публике, совсем не под лад ему и его направлению настроенной, высказать несколько мыслей, резко противоположных всему тому, чему она только что рукоплескала, и сказать с такою силой суждения, которая, как молния, прорезала туман их голов и сердец, – и, может быть, как молния же, и исчезла, прожегши только души немногих[1374]1374
  Приводим выдержки из двух неизданных писем Аксакова к Достоевскому, относящихся к этому времени.
  В первом из них, 20 августа, Аксаков писал:
  "Я с нетерпением ожидал получения в Москве вашего «Дневника», дорогой Федор Михайлович, справлялся о нем у Живарева и был несказанно обрадован и благодарен вам за присылку. По прочтении же – экземпляров уж с десяток мною роздано и по указанию моему приобретено. Появление «Дневника» с разъяснением речи было необходимо. Речь вашу трудно было отделить от факта произнесения и произведенного ею впечатления, ибо в этом взаимодействии было непосредственно принято и почувствовано несравненно более того, что высказано было словами речи и что услышано слухом и осознанно. Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронизала туман голов и сердец и так же быстро, как молния, исчезла, прожегши души немногих. На мгновение раскрылись умы и сердца для уразумения, может, и неотчетливого, одного намека. Потому что речь ваша – не трактат обстоятельный и подробный, и многое выражено в ней лишь намеками. Как простыли, так многие даже и не могли себе объяснить толково, что же так подвигло их души? А некоторые – и, может быть большая часть, – спохватились инстинктивно через несколько часов и были в прекомичном негодовании на самих себя! «А черт возьми, – говорил в тот же день один студент, больше всех рукоплескавший, моему знакомому студенту: – Ведь он меня чуть в мистицизм не утащил! Так-таки совсем и увлек было!..» Но это молодежь, а записные «либералы» затеяли, как сами знаете, ретираду похитрее и поковарнее. Одним словом, разъяснение было нужно, и вы разъяснили превосходно <…> Конечно, самое важное в «Дневнике», самое многосодержательное – это ваши четыре лекции Градовскому. "Упрекнуть вас можно лишь в том, что слишком уж крупна порция, не по внешнему, а по внутреннему объему. Тут у вас мимоходом, стороною, брошены истинные перлы, например, хоть место о встрече человекобога с богочеловеком, и другие места, годящиеся в темы для целых сочинений. Жаль, что они выброшены так, в полемической статейке. Статьи эти хороши безусловно, и я с вами вполне и во всем согласен. От Градовского не осталось ни клочка <…> Вас можно упрекнуть только в том (но это уже, я думаю, – органическое свойство), что вы проявляете мало экономической распорядительности мыслей и потому слов; слишком большое обилие первых, причем основная обставляется и иногда заслоняется множеством побочных; крупная черта подчас теряется в богатстве мелких. Еще пред взором читателя не выяснились линии всего здания, а вы уже лепите детали. Этот недостаток свойствен художникам-мыслителям, у которых образ или мысль возникает со всеми частностями, во всей жизненности, со случайностями, разнообразными воплощениями, так что им очень мудрено охолащивать, так сказать, свою мысль или образ. Я как-то упрекал Льва Толстого, что у него все на первом плане, все одинаково сильно живет, тогда как в живописи, например, и в натуре для глаза – ярко видно лишь то, что на первом плане, а остальное, по мере отдаления, бледнеет, сереет. Что было бы, если б глаз одинаково отчетливо и живо видел и близкое и на краю горизонта! Он бы лопнул. Так и вы. Вы даете читателю слишком много зараз, и кое-что, по необходимости, остается недосказанным. Иногда у вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдаленный горизонт, с перспективою такой новой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится, – и только скачок. Я это говорю на основании делаемых мною наблюдений о впечатлении, производимом вашими статьями на большинство читателей. Для меня понятен каждый ваш намек, каждый штрих, – ну а для читателя вообще – слишком, повторяю, крупная порция.
  Я слышал от Кошелева, приезжавшего в Москву на один день, что в августовской книжке «Русской мысли» должна была появиться статья Юрьева не то что против вас, но по поводу вас с некоторым возражением. Да и он сам (Кошелев) махнул было статейку на тему о смирении и гордости: слишком-де превозносите русский народ, и т. д…."
  Через три недели, 3 сентября 1880 г., Аксаков писал Достоевскому:
  "И не торопитесь мне отвечать, дорогой Федор Михайлович, и не отвлекайтесь от вашего дела. Я знаю и без ваших слов, как вы пишете и чего стоит вам писание романа, особенно такого, как «Братья Карамазовы». Такое писание изводит человека; это не произведение виртуоза – тут ваша собственная кровь и плоть – в переносном смысле. Для меня достаточно уже то, что вы именно так отнеслись к моему письму; если в нем есть что верного, так оно с вас не соскользнет и вы уже распорядитесь им по-своему. Письмо ваше меня очень утешило. Посылаю для вашей супруги три автографа: Гоголя, моего отца и брата Константина Сергеевича…" (Авт. // ЛБ. – Ф. 93.II.1.20).


[Закрыть]…

Вышла августовская книжка "Русской мысли". Очень рад, что там нет статей против Достоевского. А должны были быть. Кошелев приезжал сюда на один день и сказал мне, что он послал свою статью Юрьеву, который также пишет статью. Может быть, Кошелев устыдился после сильных моих слов и отменил помещение своей статейки[1375]1375
  См. примеч. к п. 214.


[Закрыть]…

Автограф // ЛВ. – Ф. 93.11.1.23.

212. А. Г. Достоевская – Н. М. Достоевскому

<С.-Петербург> 28 августа 1880 г.

…Федор Михайлович поручил мне ответить на ваше письмо[1376]1376
  Письмо Н. М. Достоевского (18 августа) по поводу продажи имения.
  Начинается оно словами:
  "Прости и извини меня, что я отниму у тебя время и отвлеку от занятий моим письмом. Я знаю, как ты не любишь, когда тебе мешают работать".
  В том же письме он пишет:
  "Недавно узнал о выходе «Дневника» и уже слышал восторженные похвалы о нем. Мне обещали дать прочесть его, и я с нетерпением жду того времени…" (Авт. // ИРЛИ. – 29701. – C. CXIб4).


[Закрыть], во-первых, потому, что он сильно занят, а во-вторых, он очень мало знает о рязанском имении и Шере. Да и мне мало что известно: дело в том, что месяц назад я получила от Александра Андреевича[1377]1377
  Александр Андреевич Достоевский – племянник Достоевского.


[Закрыть] письмо, который прислал мне копию с письма, полученного им от Шера от 6 сего июля. Выписываю вам это письмо <…>

Вот все, что я знаю про имение. Как видите, дело довольно плохое, так как документы у нас неверные и нас нельзя ввести во владение. Шер писал, что он внес недоимок всего 1000 руб., а так как, по моему расчету, он получил около 5200 р., то за взносом 1000 р. у него осталось около 4200, а след. на вашу 12-ю часть приходится около 350 р. Нас о продаже леса он не извещал, и мы об этой продаже узнали лишь от Александра Андреевича. Денег, следуемых нам, он тоже не высылал[1378]1378
  Накануне, 27 августа, В. Д. Шер писал Достоевскому из Москвы:
  "…Спешу ответить на ваше письмо от 20 июля. Мои доверители, т. е. мамаша и Ставровские, согласны выделить вам по вашему желанию 400 десятин из Ширяева с тем, чтобы, согласно вашему письму, расход по размежеванию падал на вас; что же касается ваших братьев и племянников, то вы, верно, уже с ними переговорили о вашем желании и получили на это согласие. Потому покорнейше прошу вас назначить день, в который вы можете послать уполномоченного от вас для присутствия при отбивке следующей вам части…" (Авт. // ЦГАЛИ. – Ф. 212. – Оп. 1. – Ед. хр. 102).
  Подробно о "куманинском наследстве" см. в «Воспоминаниях» А. Г. Достоевской. – С. 337-338.
  После смерти Достоевского свою часть наследства Анна Григорьевна передала его сестре Вере Михайловне Ивановой (см. ЛБ. – Ф. 93.III.12.59).


[Закрыть]…

Автограф // ЛБ. – Ф. 93.II.3.58.

К этому письму Достоевским сделана приписка, воспроизведенная в "Письмах". – IV. – С. 198.

213. С. П. Буренин [1379]1379
  Сергей Петрович Буренин – земский врач, участник русско-турецкой войны, брат В. П. Буренина.


[Закрыть] – Е. С. Некрасовой

31 августа 1880 г.

…В настоящее время у меня "Дневник" Достоевского с его речью, но я еще не собрался прочесть его; вы пишете, что эта речь привела всех в восторг[1380]1380
  Письмо Некрасовой к Буренину неизвестно.


[Закрыть]; я думаю, вообще вся обстановка должна была в то время производить особенное впечатление. Если вы в хорошем настроении поехали, то, верно, она на вас хорошо подействовала.

Автограф // ЛБ. – Ф. 196.11.8.

214. С. А. Юрьев – О. Ф. Миллеру

<Москва. Сентябрь 1880 г.>

…До вас дошло, наверное, известие, что в "Русской мысли" будет напечатано опровержение тому, что высказано в речи Достоевского на пушкинском празднике. А. И. Кошелев доставил небольшую статью об этой речи, в которой он, выражая полнейшее сочувствие высказанному в ней, делает некоторые замечания со своей стороны. В этой статье я заметил некоторое недоразумение и возвратил автору, объяснив ему, что я почитаю недоразумением. Кошелев исправил согласно моим замечаниям, но все-таки не вполне так, как бы я желал: поэтому статью эту я помещу с небольшим замечанием внизу страницы[1381]1381
  Статья Кошелева «Отзыв по поводу слова, сказанного Ф. М. Достоевским на пушкинском торжестве» была напечатана в № 10 «Русской мысли» 1880 г. Кошелев оспаривал в ней утверждение Достоевского, что отзывчивость является "главнейшей способностью нашей национальности" и что "сила духа русской народности" является не чем иным как "стремлением ее, в конечных целях своих, ко всемирности и ко всечеловечности". Мечтательность, по словам Кошелева, вовсе не лежит в основе русского народного характера – "русский человек по природе весьма практичен и вовсе не расположен предаваться игре воображения": "Мы фантазеры не по природе, а в силу внешних обстоятельств <…>, действительная наша жизнь не представляет нам ничего отрадного". Эту статью, датированную 22 июня 1880 г., Юрьев примечанием не снабдил. См. о ней в комментариях к «Письмам». – IV. – С. 438-439.


[Закрыть]. – Статья Кошелева ни в каком противоречии с вашей не состоит. Вашу статью я, конечно, напечатаю и никогда ни на минуту не колебался ее печатать. Да и мог ли я колебаться, когда не только разделяю пророчество Достоевского о нашем будущем, но сам высказал то же с небольшим оттенком в моей статье передовой к журналу «Беседа», которая начала издаваться под моей редакцией в 1870 году (статья моя напечатана в 1 № этого журнала под заглавием «В чем наши задачи»). Достоевский в Москве, в разговоре со мной, сам вспоминал об этой статье и выразился, что я стою с ним на одной почве.