Текст книги "Персидские юмористические и сатирические рассказы"
Автор книги: Феридун Тонкабони
Соавторы: Аббас Пахлаван,Голамхосейн Саэди
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)
Бред сумасшедшего в тесной раскалённой железной клетке
Я останавливаюсь на углу улицы. Поодаль стоит шикарный молодой человек. Автомобили, автобусы, грузовики проносятся мимо.
Появляется такси. Молодой человек поднимает руку, такси останавливается. Молодой человек говорит что-то водителю, садится в машину. Подхожу я. Молодой человек собирается захлопнуть заднюю дверцу, но я задерживаю её и спрашиваю водителя:
– До Фоузие можно?
Водитель молчит. Только смотрит на меня. Как будто хочет сказать: «Садись же, не тяни!»
Я быстро сажусь. Впереди сидит девушка (или женщина?), несколько толстоватая, более литературно – полноватая. Упитанная? Нет, это уже нелитературно. Пухленькая? Девушка пухленькая-мухленькая? Нет, «пухленькая» – это с оттенком секса, а в этой тесной раскалённой железной клетке можно услышать любой запах, кроме запаха секса: запах пота, запах водки, которую неумеренно пили вчера допоздна, запах чеснока, который – откуда мне знать – мог быть закуской к водке, и прочие не более приятные запахи.
Машина чуть отъехала и снова остановилась: с поднятой рукой стоит толстый мужчина (нет, не толстый – здоровенный), с ним – мальчик, они садятся в такси рядом с нами.
Шикарный молодой человек сидит слева от меня. На нем кофейный костюм (нет, не кофейный – кофе с молоком). Розовая рубашка (нет, не розовая – цвета цветущей айвы, а может быть, с оттенком хурмы). И кофейного цвета галстук (с рисунком– темно-кофейное на светло-кофейном). У него тёмные очки, в руках портфель а-ля Джеймс Бонд, тоже кофейного цвета. Как он любит кофейный цвет! Наверное, и на службе он пьёт все время кофе – чёрный или с молоком. Похоже, недавно окончил институт и поступил на службу. И все воспринимает очень серьёзно
Помню, как много лет назад, когда я был учителем в женской гимназии, я задал девушкам сочинение на тему «Какой цвет вы больше всего любите?». (Я знал, что тема глупая, но, во всяком случае, не хуже, чем «Что важнее – знания или богатство?».) Все написали: «Зелёный, красный, синий, оранжевый, розовый» – радостные и весёлые цвета. Только одна написала: «Кофейный».
Я был поражён Я только что окончил институт. Там в течение целого учебного года мы занимались изучением психологии, и я полагал, что имею опыт психолога. Я сделал вывод, что девушку гложет тоска, быть может, она влюблена. (В те годы все девушки, от мала до велика, были влюблены. Никто тогда не думал о сексе – все мечтали о любви.) Через два дня девушка попросила разрешения выйти во время урока, поднялась из-за стола и вдруг потеряла сознание – упала в обморок посреди класса. Я страшно испугался. Ужаснулся при мысли, что она отравилась. (Два месяца назад одна ученица этой же гимназии приняла яд и умерла.) Одноклассницы перенесли девушку в канцелярию, а оттуда директор и завуч отправили её домой. Ничего особенного. (Ничего особенного?) Ей стало лучше, и она снова вернулась в гимназию. Мне хотелось хотя бы ещё раз встретить её и спросить, какой цвет ей нравится больше после этого случая. Я был уверен, что она назвала бы любой, кроме кофейного.
Молодой человек поставил свой кофейный портфель между ног. Мужчина справа расставил ноги, между ними на край сиденья посадил мальчика. Я был стиснут с двух сторон. Я сидел, крепко сжав колени, развернув ноги к двери. Подобно дамам, которые позируют для женских журналов.
– Ага, после Фоузие вам куда? – спросил молодой человек у водителя.
– А куда я могу ехать? Я должен ехать или прямо, или налево завернуть, или направо.
– А улица Тахте Джамшид случайно вам не по пути?
– Нет,– твёрдо ответил водитель.
Любезно, вежливо, даже подобострастно говорю:
– Если вы соизволите ехать прямо, то для вашего покорного слуги будет большим удовольствием остаться в вашем распоряжении до перекрёстка Колледж.
Водитель молчит. Я доволен, что по крайней мере не услышал отказа.
Останавливается. Сажает молодого худого офицера или, может быть, сержанта с нашивками военно-воздушных сил, у которого в руках такой же портфель, как у шикарного молодого человека, а-ля Джеймс Бонд, только чёрного цвета. Водитель немного потеснился. Полноватая, более или менее упитанная, в меру пухленькая девушка или молодая женщина придвинулась к водителю. Молодой человек умещается свободно. Сложнее втиснуть портфель. Молодой человек хочет закрыть дверцу. Она не закрывается. Он открывает её и снова пытается захлопнуть. Дверца снова не поддаётся. Молодой человек ещё раз открывает и с силой захлопывает её.
Я сижу боком, подобно светским, превосходно знающим правила хорошего тона женщинам. У меня на коленях портфель и книга. Этот портфель уже много лет со мной. Сейчас он уже более или менее потрёпан. Но ни я, ни мой портфель не теряем своего достоинства. На нем тиснение: «Иранская национальная нефтяная компания». Многие полагают, что я сотрудник Нефтяной компании. На самом деле это совсем не так.
Несколько лет назад, когда я был учителем, однажды мы повезли детей на экскурсию, на научную прогулку (наши девочки ещё не научились ходить без присмотра на научные прогулки). Нас было три преподавателя и шестьдесят – семьдесят учениц. Мы везли их на Тегеранское нефтехранилище, В само нефтехранилище нас, конечно, не пустили. Автобус сделал круг, и экскурсовод объяснил, что, мол, в том здании, которое мы видим, из трубы которого вместо дыма идёт пар, находится то-то и делается то-то. Потом нас высадили около какого-то другого здания. Там помещался макет нефтехранилища, и экскурсовод часа три объяснял нам все по макету.
У детей, до того радостных от предвкушения, что научная прогулка избавит их от трёх-четырёхчасового сидения в классе, настроенных на развлечение, вытянулись физиономии. Учительница химии тоже сникла. Что уж говорить обо мне, преподавателе литературы, который пристроился к этой научной прогулке по той же причине, что и дети.
Но в конце экскурсии наше долготерпение было кое-как вознаграждено: нам – трём учителям – выдали три портфеля. Два из них были чёрные, один – красный. Красный и по форме отличался от чёрных. Его мы отдали учительнице химии. А чёрные взяли я и другой учитель. И пока я работал в той гимназии, наши портфели все время путались. То есть каждый брал по ошибке портфель другого и обнаруживал это уже в классе, когда открывал его. И одна ученица из моего класса, а одна из его, отправлялись с нашими портфелями навстречу друг другу и на полпути в коридоре обменивали их, подобно представителям враждебных государств, обменивающим пленных посредине пограничного моста. Слава богу, ни в одном из портфелей не оказывалось отрубленной головы!
В моем портфеле – посуда с обедом. Мне осточертело обедать в «Моби Дик», где вдоволь можно было насытиться только неприятностями и раздражением. Или ходить в бутербродную «Рудаки» и мучиться от еды и от жары, вместо удовольствия от холодной кока-колы, насыщенной приятным возбуждением, доставляющей самым современным способом наслаждение и бодрость. Я зарёкся ходить в буфеты самообслуживания и бутербродные и стал приносить обед из дома – чаще всего это были бутерброды с сыром. Когда для посуды с едой в портфеле есть место, то для книг его уже не находится. И книги остаются вне портфеля.
Десятки раз я открываю книгу, чтобы почитать, но не могу продвинуться далее двух-трёх первых строчек. Приятно вспомнить те дни, когда я ездил из самых отдалённых районов восточного Тегерана в самые дальние районы западного Кереджа и обратно, и все на автобусе. (В те дни мы не слишком процветали, но тогда по крайней мере не было сложностей с общественным транспортом.) В автобусе я много читал. Однажды один умный человек, сидевший рядом, дал мне отеческое наставление:
– Дорогой, не читай в автобусе – испортишь глаза.
– Ещё больше? – спросил я.
– Да, ещё больше.
Рисуясь, я процитировал ему Саади:
– «Глаза нужны, чтоб лицезреть подругу, Иначе зрячим быть зачем?»
В те дни я и многие мои ровесники и сокурсники имели о себе неоправданно высокое мнение. Но мы по крайней мере не были лишены идеалов. Возможно, поэтому вели себя так. Нам казалось тогда, что люди, верящие во что-то, должны и внешне как-то это проявлять, ну порисоваться, что ли. Конечно, мы не думали, что все любители порисоваться верят во что-то (как говорится, орех круглый, но не все круглое – орех).
В те дни я был влюблён в книгу. Не знаю, у какого глупца я услышал эти мудрёные слова: «Я испытываю любовь к книге». Испытывать любовь к книге – сущая чепуха, все равно что испытывать любовь к телефонистке, задача которой соединять вас с абонентом (хотя мы все существуем, чтобы соединяться). Да, книга тоже должна соединять вас с чем-то или с кем-то. Иначе она не стоит того, чтоб её любили.
Водитель притормаживает. Молодой офицер или сержант с нашивками военно-воздушных сил выходит, вместо него садится ещё одна девушка. Пытается захлопнуть дверцу – та не закрывается. Открывает, снова захлопывает. Опять неудача. ещё раз открывает и с силой захлопывает. Девушка посередине, немного полноватая, немного упитанная, в меру пухленькая, протягивает через плечо новой девушки руку и, чтобы было удобней, кладёт её на край бокового стекла. Я знаю, что рука её сначала устанет, потом онемеет, потом отнимется и, когда девушка будет её трясти, ей будет больно.
Как-то (не как-то, а много раз) та же участь постигала и меня. Но однажды было особенно больно. На заднем сиденье расположилась молодая женщина, рядом она слишком свободно усадила своего ребёнка, около него устроился какой-то мужчина, а я скорчился у дверцы. Мне хотелось немного распрямиться, и я поднял левую руку. Но я не мог вытянуть её из-за спины мужчины, потому что тогда бы коснулся женщины, и возникла бы двусмысленность (конечно, в другом месте это неизбежно была бы двусмысленность). Поэтому скрюченная рука онемела. Когда я вышел, она напоминала руку человека, попавшего в аварию, с которой спустя месяцы сняли гипс, и она так и осталась закостеневшей.
Я не могу шевельнуться. Ноги молодого человека прижимают мою левую ногу, а ноги мужчины с ребёнком – правую. Выступ заднего сиденья вдавливается в спину. Портфель на коленях. Я не в силах шевельнуться. Не знаю почему, но моя рука приклеилась к спинке переднего сиденья. Как будто я боюсь упасть!
Я весь мокрый. Пот льётся по шее под рубашку. Воротник пиджака задрался и трёт шею. Ничто не может привести меня в такое исступление, как задравшийся воротник пиджака. Но я не могу пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы достать рукой воротник рубашки и подтянуть его выше. Я вспоминаю, где-то я читал, как в далёкие времена (слава богу, они прошли бесследно!), да, в те времена строптивых мужчин для усмирения (строптивых женщин усмиряли ещё более «изысканными» способами!) бросали в тесную железную клетку и постепенно нагревали её, пока она не раскалялась. И у несчастного, который, как я, сперва обливался потом, при дальнейшем упорстве и нежелании смириться сходила кожа с ног, с головы, со всего тела.
Я чувствую себя в такой же тесной раскалённой железной клетке. Мне хочется кричать. Хочется выброситься наружу. Но разве это возможно?
Другая пытка состояла в том, что на лоб заключённого капала вода. И если сперва это казалось забавным, вскоре каждая капля становилась подобной удару молота и отдавалась в мозгу оглушительным звоном колокола.
Теперь к пытке в тесной раскалённой железной клетке добавилась ещё одна мучительная пытка: гудки проносящихся мимо автомобилей, гул моторов сворачивающих перед нами машин, сигналы нашего такси вместе с воплями радио, передающего торговую рекламу (извините, торговые новости).
После торговых новостей идут более серьёзные сообщения. Не знаю почему, но меня вдруг ни с того ни с сего разбирает смех. Я просто закатываюсь. Мужчина, сидящий справа, удивлённо смотрит на меня. Я тычу пальцем в приёмник:
– Ты только послушай!
Шикарный молодой человек слева глядит на меня большими глазами сквозь кофейные стекла кофейных очков. Я и его призываю сквозь смех:
– Нет, послушай, ради бога!
Водитель смотрит на меня в зеркало, и я сразу затихаю. Все молчат и невольно слушают:
«…В соответствии с намеченной программой для предотвращения потерь и простоев на этом конгрессе высокопоставленных лиц в целях реализации проекта создания жилищных кооперативов для малоимущих слоев было принято решение при участии широких слоев населения наметить ударный кратковременный план строительства жилья, пользующегося особыми привилегиями. Вслед за этим принято решение спустить сверху долгосрочный ударный план строительства при помощи народных масс после свободного обсуждения и позитивной критики в целях устранения узких мест и несоответствий. Эти планы с прицелом на будущее предусматривают достаточно широкие зелёные самоокупаемые зоны, в которые будет вовлечено восемьдесят процентов сельского населения и семьдесят процентов городского…»
Почти доехав до Фоузие, водитель вырубает радио, чтобы слышать голоса пассажиров и ожидающих такси. Останавливаемся. Мужчина с мальчиком выходят. Полноватая, немного упитанная, в меру пухленькая девушка тоже выходит, вместо неё садится худая, щупленькая, изящно-костлявая девушка. Хлопает дверцей. Дверца не закрывается. Открывает и снова закрывает её. Дверца не закрывается. ещё раз открывает и наконец захлопывает.
Водитель спрашивает шикарного молодого человека, который собирался выходить у Тахте Джамшид:
– А вы не выходите?
Молодой человек, как бы поддавшись уговору, отвечает:
– Нет, пожалуй, поеду дальше.
Этот шикарный молодой человек напоминает мне одного коллегу. Тот живёт по соседству со мной, у него есть автомобиль, и он, по его утверждению,– один из моих «искренних друзей». Я имею возможность ежедневно спокойно ездить на службу и обратно вместе с ним. Но почему-то я этого не делаю – он мне не нравится.
Много лет назад один мой приятель хорошо выразился. (Дай бог ему всех благ. Не знаю, где он сейчас и чем занимается.) Так вот он сказал: «Студенты-медики, как только становятся дипломированными врачами, начинают называть друг друга «доктор», до смерти боятся микробов и ни за какие блага не пропустят послеобеденного сна».
Этот мой коллега – настоящий чистюля. Прагматик с ног до головы. Он боится микробов и не забывает о послеобеденном сне. Я уверен, если его прохватит понос, он умрёт Не от болезни, а от огорчения. От огорчения, что его порядок посещения туалета нарушен и стал непрогнозируемым.
У меня был другой приятель (в то самое время, когда я ездил в Кередж), который в отличие от прочих никогда не возвращался в Тегеран на автомобилях сослуживцев или знакомых. Он считал: когда сидишь в чужой машине, ты вынужден соглашаться с любой глупостью, изречённой её владельцем, и, подобно козлу, кивать головой-
Теперь я понимаю, что то были мудрые слова, хотя мой приятель и не был мудрецом. Мне не хочется сидеть рядом с отстиранным и отутюженным до стерильности чистюлей, который страшится микробов, держит руль в перчатках, чтобы не запачкать руки, не пропускает послеобеденного сна, мне не хочется выслушивать его глупости и кивать, подобно козлу. Пусть подавится своей машиной. К тому же он шесть месяцев был в Америке и теперь без умолку расхваливает Америку и американцев. Однажды, случайно оказавшись в его сетях, я спросил – просто, чтобы о чем-нибудь поговорить: «Ты слышал такой анекдот? Как-то американцу предложили сходить вечером на «Лебединое озеро». Тот ответил: «Прекрасно! Я очень люблю рыбалку!» – и я захохотал. Но он тупо взглянул на меня и ответил: «Ну и что? Американцы действительно любят рыбалку. Я сам, когда был в Америке, не раз ловил рыбу со своими американскими друзьями», Вы только подумайте, каково человеку вынести такое! У меня было единственное желание – открыть дверцу и выскочить из машины. Клянусь Аллахом, даже в этой тесной раскалённой железной клетке и то, наверное, легче.
Рядом со мной сидит человек в идеально чистом белом костюме. Я гляжу на него с завистью. Белый костюм всегда был моей мечтой. Но разве она осуществима? В этом городе нужно иметь семь костюмов и бешеные деньги, чтобы отдавать их в чистку. Семь дней недели – семь белых костюмов.
Водитель снова включает радио. Диктор разглагольствует о национальном престиже и его значении. Если бы я был учителем, как раньше! (Кстати, почему мне не позволили работать в гимназии и дальше? Они заявили, что у меня не все дома, что я на уроках несу чушь! Как будто сами несут что-то другое! Хотя чушь бывает разного сорта – хорошего или плохого. Я прикинулся психом, чтобы отделаться от них, а они поверили!)
Но знаете, когда мои мозги свернулись на сторону? (Если они вообще свернулись на сторону.) Однажды я очень спешил, мне необходимо было взять такси. Машины притормаживали около меня, водители на ходу узнавали, куда мне надо, и, расслышав или не расслышав ответ, проезжали мимо. Я весь кипел. Я проклинал всех и вся. Когда подошло очередное пустое такси и водитель спросил: «Куда?», я уже дошёл до такого состояния, что ответил: «На могилу твоего отца!» Водитель нисколько не удивился, не разозлился, молча открыл дверцу. Я сел. Мы поехали и… Короче говоря, через полчаса он доставил меня к кладбищу Бехеште Захра и сказал: «Могила моего отца здесь!» Не успел я опомниться, как он уже выхватил у меня семь или восемь туманов и скрылся. И я весь обратный путь проделал пешком, проклиная все и всех, себя и водителя, землю и небо. Да, разумеется, с того дня мои мозги должны были свернуться на сторону, сдвинуться, расколоться (откуда мне знать, что ещё с ними должно произойти?).
Короче говоря, если бы я остался учителем, я предложил бы детям тему этой радиопередачи для сочинения: «Национальный престиж и его значение». И наверное, самая способная ученица написала бы: «Австрийское мясо, турецкие горох и фасоль, индийский лук, пакистанский картофель, американский рис, итальянское топлёное масло, болгарский сыр, голландские куры, датское сливочное масло, иорданские апельсины, африканские бананы, ливанские яблоки, израильские куры и яйца помогают мне поддерживать мой национальный престиж и, опираясь на величие прошлого и потрясающие достижения настоящего, вглядываясь в светлые горизонты будущего, не забывать мой патриотический долг».
Конечно, чтобы поддержать свой авторитет учителя, мне следовало бы со всей солидностью ответить: «Что говорить! Имея собственных попугаев и мартышек, мы все-таки вывозим их из-за границы» – и затем влепить ей здоровенную единицу. Иначе нам двоим бы не поздоровилось. Что поделаешь? Правда, не следует подавлять способности наших цветочков, но когда способностей слишком много, так же как когда слишком много ловкости (и вообще, когда чего-нибудь слишком много, например таланта, но, конечно, не денег), это приводит к слишком ранней смерти. И безусловно, мне совсем не хотелось бы, чтобы моя ученица умерла в ранней юности. Пусть лучше она будет счастливой и благополучно состарится, не ведая нужды и забот.
Диктор вещает о погоде: «…Фронт тепла через Саудовскую Аравию…» Забавно, не правда ли? В наше время все, даже погода, приходит к нам из-за границы: холодная – из Сибири, тёплая – из Саудовской Аравии. Даже болезни: чума – из Пакистана, инфлюэнца – из Гонконга, грипп – из Японии, триппер и сифилис– из Америки.
В последнее время, опять же от американцев, мы схватили ещё одну болезнь: нам нравится быть «самыми-самыми», иметь все «самое-самое». Вот уже несколько дней мы шипим, как рыба, поджариваемая на сковороде, но сознание, что наша столица – самая жаркая столица в мире, облегчает нашу участь. Я тоже не прочь быть «самым-самым». Даже если я окажусь самым глупым или самым сумасшедшим человеком на земле.
Резкое торможение прерывает мои мысли. Взгляд мой падает на худенькую, тонкокостную, щупленькую девушку, сидящую впереди. Какое-то время я гляжу на неё – и вдруг чувствую непреодолимое желание схватить её в объятия, стиснуть так, чтобы услышать хруст её хрупких косточек. В этом желании нет никакой страсти или влечения. Только жестокость, инстинкт хищника. Может, я болен? Стал садистом? (Или, как теперь говорят, мучителем?) Несомненно, болен, но моя болезнь – это мазохизм (или самоистязание), а не садизм. Иначе я бы давно выбросился из этой тесной раскалённой железной клетки.
Но не могу. Я здесь в плену. Подобно узникам фашистских лагерей смерти. Даже не подобно. Я – пленник фашистского лагеря смерти. Нас бросили в крытый грузовик, заперли там и везут в отдалённый лес. Оптимисты считают – на принудительные работы с рассвета до ночи. (По крайней мере дадут талон на жратву.) Пессимисты полагают – на расстрел.
Но ни одно из этих предположений неверно. Все гораздо проще: выхлопная труба грузовика выходит в кузов, и убийственные газы нагнетаются внутрь. Сначала нас терзает кашель, а потом мы задыхаемся, умираем.
Для фашистов наслаждение заставлять людей умирать в страшных муках. Они не дают человеку умереть быстро и спокойно.
Если мне суждено умереть, я хотел бы взорваться как динамит. Или сгореть, как кипа бумаги, пропитанной бензином. А сейчас я, как кусок льда на тёплой сковороде, таю по каплям. Или ещё хуже – как кусок льда, в масле раскалённой сковороды, с шипением, стонами, вскриками (много шума из ничего) мучительно и больно расплавляющий. Даже обыкновенной быстрой и спокойной смерти пожалели для меня. Медленно-медленно подыхаю в тесной раскалённой железной клетке, в чёрном, отравленном, вонючем дыму.
Неожиданно прихожу в себя. Мы остановились на красный свет светофора, и какой-то грузовик, выставив свою выхлопную трубу перед открытым окном нашей машины, нагнетает газ внутрь. Наша маленькая клетка оказывается окружённой высокими зелёными бортами – она как бы в большой клетке. Если зелёный цвет обычно символизирует что-то новое, свежее, прохладное, то сейчас от этой зелени исходит адский жар. Мне вспомнился разговор двух людей, сетовавших на свои невзгоды. Они сели в такси на места, где сильно пекло солнце. Один из них, выражавшийся более литературно (кто знает, возможно, он был таким же литератором, как я), простонал: «Ну и везёт же нам! Даже в такси достаётся самое горячее место!» Другой, попроще, зарычал: «Разве это жизнь? Не можешь достать такси – лопаешься от зависти, достанешь такси – лопаешься от жары!» Но вот наконец высокие зелёные стены раздвигаются, и мы находим лазейку.
Когда машина тормозит, раздаётся протяжный свист. Если водителю вздумается постоянно тормозить, потом отпускать тормоз, то он будет петь как соловей (наш тормоз не из тех новых, которые посвистывают, наш надрывается от несчастий и невзгод, как соловей, попавший в клетку). Но тормоз, поющий как соловей, может вспорхнуть как ласточка. Что же делать тогда?
Может быть, я обезумел? Как было бы хорошо сойти с ума. Но у меня ещё хватает разума, чтобы понять, что я не совсем рехнулся. В старые времена говорили: «Зёрнышко ума дороже целой деревни». Сейчас следовало бы сказать: «Зёрнышко безумия дороже города новостроек».
А может быть, вместо одного зёрнышка во мне целый пуд безумия? Но в этом пуде есть рациональное зерно, которое портит все дело. моё несчастье в этом: как тля в том пуде безумия, оно разъедает его, превращая в разум.
Тесная раскалённая железная клетка набирает высоту, поднимаясь по уродливому раскалённому мосту, достигает вершины его горба и останавливается среди сотен таких же клеток, терпеливо или нетерпеливо ожидающих своей очереди, чтобы подняться или спуститься
Теперь, когда опаляющее дыхание раскалённого железа сжигает наши тела, мне ещё больше хочется вырваться наружу и с верхушки моста, наклонившись вниз, плюнуть на головы тех, кто, как улитки, проползает под мостом, и заорать: «Эй, вы, ящерицы, каракатицы, слизняки, черви, вонючие жуки! Давайте, ради дьявола, проживите хотя бы один день мужественно и по-человечески, а потом умрите мужественно и по-человечески!»
Но разве я смогу? Разве у меня хватит смелости? Даже при мысли об этом я вздрагиваю. Сводит позвоночник. Разве я, несчастный, не такое же убожество, как все эти ящерицы, каракатицы, слизняки, черви, вонючие жуки?
Не знаю, сколько секунд, или минут, или часов, или дней, или месяцев, или лет, или веков прошло с тех пор, как мы остановились, но вот наконец, со скоростью улитки, мы двинулись дальше. (Ещё один из глупых мудрых афоризмов: для истории век подобен секунде! Эта пресловутая история только моргнёт – а миллионы прекрасных людей успеют за это время сгнить в могилах!)
От смрада и жары я простудился. Из носа течёт. Если пойти к врачам, к современным лекаришкам, они, конечно, определят аллергию. В древности говорили: «Осла знобит». Бедняга осел. Неважно, что его знобит, важно поставить градусник. Наверное, градусник должен быть небьющимся, а то из-за ослиного нрава градусник пострадает. Или градусник надо вставить ему не в рот, а под хвост. Если в обществе охраны животных будут возражать, следует ответить: «Матушка (ведь у женщин душа тоньше и они больше любят животных)! Эти неприятности ты сама часто доставляешь человеческим детям, что же говорить об осле?»
Мой ослиный недуг заставляет меня поднять руку, чтобы высморкаться. Мерзкий запах керосина ударяет в нос – руки пропахли им. Деньги тоже пропахли. Дай бог, чтобы пища по крайней мере не пропиталась этим зловонием. Как раз сегодня утром керосинщик привозил керосин. Это было до того, как я приготовил с собой еду, или после? Если после, то еда наверняка тоже пропахла керосином. Покупать керосин в летнюю жару нелепо.
Но не более нелепо, чем что-либо другое. Наш старик – продавец керосина – удивительный человек. Говорят, он подмешивает в керосин воду. Что остаётся бедняге? Он ведь платит за керосин два с половиной риала за литр, а продаёт за три. Выгадывает с каждого литра только десять шаи [203]203
Шаи– мелкая разменная монета.
[Закрыть]. (Кстати, у вас есть монеты в десять шаи? Коллекционеры покупают их охотно. Между нами говоря, вы давно видели эти монеты?)
Что за чушь ты несёшь? Керосинщику достаётся только десять шаи! А ты бы хотел, чтобы десять миллиардов долларов? Он же продаёт дешёвую жидкость с мерзким запахом, а не «Скайхоки», «Блаккаты», АВАКСы [204]204
«Скайхок»и «Блаккат»– американские военные самолёты. АВАКС– система противовоздушного оповещения.
[Закрыть]. К черту эти нелепые рассуждения! Дался тебе этот запах! Все равно никакое пальмовое или оливковое мыло не смоет его с рук городских жителей. Если уж говорить правду, это – запах рук всех горожан. У всего города, и у тебя тоже, деньги, руки, еда – все пропиталось этим отвратительным запахом. О, хоть бы эти проклятые нефтяные скважины истощились, и мы бы, успокоившись, без суеты задумались о том, кто мы такие и на что ещё способны.
Сам-то ты на что способен?
Когда мы задерживаемся перед красным светом на перекрёстке Колледж (моя заветная мечта, чтобы хоть раз эта проклятая лампа оказалась зелёной!), я вдруг вспоминаю о деньгах. Сую руку в карман. О боже! У меня – пяти– и пятидесятитумановая купюры. Если проезд будет стоить больше пяти туманов, что делать? Дать пятьдесят? Или мне наскучила моя жизнь, моя молодость? О великий Аллах! Помоги! Сверши чудо и освободи несчастного грешника! Даю обет, что не пешком, а на реактивном самолёте примчусь к тебе на поклонение (если, конечно, жребий выпадет мне, и я окажусь в числе счастливчиков, то меня тоже можешь считать своим паломником).
После перекрёстка с дрожью в голосе спрашиваю водителя:
– Дорогой, сколько с меня? – Если бы я был заражён изысканным фарси, то спросил бы: «Многоуважаемый, сколько я вам должен?»)
Водитель молчит. Про себя думаю: «Дам пятитумановую и убегу».
Я жду, когда выйдет мой сосед в белом костюме. Даю пять туманов и выскакиваю из машины. Я пробежал уже довольно значительное расстояние, когда голос водителя пригвождает меня к тротуару:
– Господин! Уважаемый!
Но разве я смею? Разве я смогу притвориться, что не слышу? Как кролик, загипнотизированный эфой [205]205
Эфа– ядовитая змея.
[Закрыть]или удавом (откуда мне знать, каким ещё чёртом?), я поворачиваюсь к водителю. Он кладёт мне в руку монету и говорит:
– Возьмите сдачу.
Я вздыхаю облегчённо и бормочу:
– Огромное спасибо, весьма любезно с вашей стороны, вы очень добры!
Подобно Христофору Колумбу, достигшему Нового Света (хотя он и считал, что доплыл до Старого Света, только с другой стороны), ставшему на колени и целовавшему землю, мне хочется опуститься на колени и поцеловать тротуар на перекрёстке Колледж. Но боюсь, народ примет меня за сумасшедшего. (Хе! Примет!)
Взявши ноги в руки (как будто одолжил пару ног у какого-то двадцатилетнего в кредит под шестнадцать процентов), вприпрыжку бросаюсь к своему офису, врываюсь в прохладную пустую комнату (видеть любой уголок которой и любой предмет в которой мне тошно).
Да! В аду есть такие змеи, от которых человек ищет защиты у дракона.